Онлайн чтение книги Красота на земле La Beauté sur la terre
Глава шестая

Прошло несколько дней…

Раньше всех в кафе явились несколько торговцев скотом в синих блузах, спросившие вино в бутылках. Самый высокий из них, мужчина с черными усами, сдвинул на затылок фетровую шляпу и произнес:

— Вот это по мне!

Он положил руки в просторных рукавах, стянутых на запястьях каймой с вышивкой белыми нитками, на стол, на тот самый зеленый стол на той самой террасе.

— Я люблю, чтобы подающий был не хуже подаваемого, слуга вровень с услугой.

Было три часа пополудни.

Дождь прошел утром, но редкие лужицы все еще оставались среди ножек столов, забрызганных у пола белеющей грязью.

— Это здорово, потому что нечасто встречается. Сидевший напротив него коротышка с желтым лицом одобрительно кивал, сжимая руками навершие палки. Третий смотрел через стену на озеро.

— Да, такое нечасто встретишь, совсем не часто. Как это Миллике умудрился, сам не пойму… Кто бы подумал, что он такой хваткий…

Три торговца ехали по делам в повозке из смолистой сосны, запряженной маленькой тонконогой лошадкой, которую они привязали за уздечку перед кафе.

— Где же этот Миллике? — спросил верзила.

Он стукнул по столу рукояткой кнута, который не без усилия вытащил из-под ног.

Но явился не Миллике и не та, которую он ждал; к ним вышла новая служанка, которой и полагалось являться, когда зовут клиенты.

— Ты еще слишком мала…

Казалось, что ей и вправду не больше пятнадцати-шестнадцати лет. Она путалась в своем слишком длинном фартуке.

— Что это ты здесь делаешь? Школу прогуливаешь?.. Послушай-ка, если приведешь хозяина, пятьдесят сантимов твои.

Миллике в это время на кухне как раз наставлял Жюльет:

— Послушай, не годится отпугивать клиентов… Ты же прекрасно знаешь, я не могу тут делать все, что хочу…

— Месье, вас там просят, — сказала маленькая служанка.

Миллике вышел.

— Поздравляю, — сказал ему черноусый. — Поздравляю, Миллике. Вот это я называю заботливым обслуживанием.

Перед ним была бутылка бордо с металлической крышкой и красивой цветной этикеткой, на которой был изображен замок с круглыми башнями и бело-зеленым гербом, а также стояли название вина и год.

— О да, — сказал Миллике, — это вино рождено для такой бутылки…

Он стоял у торца стола, опустив руки и склонив на бок голову; по всему было видно, что он польщен.

— Вот только беда, их осталось немного.

— Ну, еще-то одна найдется…

На лице Миллике появилась обычная вымученная улыбка, открывавшая его испорченные зубы.

— О! — сказал он. — Для вас…

— Вот только, — произнес долговязый, — к отличному вину — отличная девчонка. Мы клиенты солидные, а ты посылаешь к нам малолетку. Другую что, для себя одного приберег? Кто она и откуда? Расскажешь нам или как?

Миллике напустил на себя серьезный вид и не торопился отвечать (есть же у него самолюбие), но клиенты и вправду были хорошие, и нечего было упираться.

— Это моя племянница…

— Племянница?

— Да, дочь моего брата.

Он отвечал холодно и немного свысока, но потом принялся рассказывать историю приезда Жюльет (было приятно, что в запасе у него есть вот такая история, и лестно показать себя в роли заботливого дяди).

— Вот как, так она, может быть, и богата вдобавок? Она из Америки, страны долларов!

Тут Миллике покачал головой; это была уже совсем иная история.

Был субботний послеполуденный час, слишком рано для постоянных клиентов, терраса пустовала; прямо над Миллике нависала толстенная ветка, на которой распустился пока только один листок, похожий на утиную лапку.

Мужчина с черными усами поднял кулак.

— Нам все равно. Племянница или кто другой, мы хотим только ее.

Кулак грохнул по столу.

— А почему нет? Почему, черт возьми? Еще бутылку вина и твою племянницу, иначе мы сматываемся… Сколько с нас?

Он потянулся к карману за кошельком. Тут уж пришлось ей выйти, и она вышла на террасу (Миллике ушел).

— Мадемуазель, у нас в повозке есть еще место; оно для вас…

Савоец как раз проходил мимо террасы; он уже второй раз был там. Остановился, прислушался к голосам из-за стены и пошел дальше.

— Повозка на четверых, а нас только трое, мы вас забираем с собой.

Это был голос длинного.

— У вас будет прекрасная комната с окнами на юг. Да, два окна и зеркальный шкаф… А теперь ваше здоровье!

Он пил стакан за стаканом.

— Вы не чокнитесь с нами, мадемуазель?

Чувствовалось, что он начинает смущаться и с трудом подбирает слова; остальные двое молчали; было слышно, как они встают.

Встал и верзила:

— Тем хуже, отложим.

Копыта лошадки процокали по мостовой, а она побежала к Миллике и протянула ему купюру и монетки:

— Ну что, теперь вы довольны? — И еще: — Мы в расчете?

Она бегом поднялась в свою комнату, а через минуту как раз и пришел савоец.

Так уж случилось, что стоило торговцам скотом исчезнуть за поворотом, как он и появился, известно же, красота притягивает. Ведь нам на земле не так уж много и есть на что посмотреть. Мы тянемся к ней, хотим распробовать, овладеть. Вот и савоец явился; он устроился на террасе и заказал пол-литра. Выпив вино, он пошел купить сигарет в лавке, а когда вернулся, положил пачку перед собой и стал дымить, прикуривая новую сигарету от предыдущей. Он больше не пил, и Миллике, памятуя о своем интересе, стал прохаживаться поблизости. Савоец подозвал его и говорит:

— Я хочу выпить. Где ваша племянница?.. Да, ваша племянница… Мадемуазель Жюльет. Пришлите ее обслужить меня.

Миллике повернулся к нему спиной.

Где красоте найти место среди людей, как отыскать его? Савоец был в клетчатой кепке и воскресном платье с воротничком, галстуком, пиджаком, жилетом и красным поясом (в тон галстуку). Он увидел девочку-прислугу и позвал ее, потом запустил руку в жилетный карман и достал полную пригоршню монет.

— Сходи-ка разыщи ее, а вот это тебе, если она придет.

— Да, так она и придет. — Девочке было смешно. — Спрячьте ваши деньги, вот уж не думаю, что она снова спустится… Деньги здесь ни при чем, если она захочет прийти, то придет, а уж если нет…

Савоец ушел, но вернулся к семи или восьми часам.

Между ветвями платанов на рейках были подвешены лампочки. Теплыми вечерами, когда клиенты охотно располагались на террасе, Миллике оставалось только повернуть выключатель (мирясь, само собой, с мошками, ночными бабочками и комарами, которые, впрочем, начинали действительно досаждать только летом).

В тот вечер терраса была переполнена: среди клиентов виднелся Алексис-бешеный с приятелями; люди сидели словно в аквариуме, сквозь прозрачные стенки которого в мягких сумерках светились небо и озеро. Вдруг словно опустилась ночная завеса, скрывшая и небо, и гору, и озеро. Это зажглось электричество, и все оказались как будто в комнате, для которой мир вокруг перестал существовать. О нем напоминал лишь плеск волн, набегавших на берег и мерно вздыхавших, как гнущееся дерево или шар теста в руках пекаря.

Маленький четырехугольный мир с трех сторон был занавешен сумраком; пространство сместилось, и казалось, что он вдруг непомерно раздался: три стены, пять столов для клиентов, снующие туда-сюда Миллике и юная служанка Маргарита, которой Миллике что-то втолковывал.

Можно было различить цвета, руки, плечи, макушки голов в фетровых и соломенных шляпах, кепки — всего чуть больше дюжины клиентов; сначала савойца не было видно, потом он вернулся.

Миллике как раз сказал что-то Маргарите, и теперь она исчезла. Он без устали метался между кафе и террасой. Служанка мигом поднялась на второй этаж (можно было услышать, что дверь мадам Миллике в это время открылась)…

Маргарита постучала в дверь:

— Патрон велел попросить вас спуститься.

— Нет.

— И вдобавок савоец о вас спрашивал. Я сказала, что вы не захотите идти…

Потом она толкнула дверь и тихонько произнесла: «Мадемуазель, это я»; вошла. Внушительный кожаный чемодан на полу был раскрыт, ставни за оконными рамами заперты. Маргарита в своем черном платьице в белый горошек остановилась на пороге.

— О! Мадемуазель… — И, помолчав: — Там внизу их целая орава, и все ждут вас…

Она указала на ставни, из-за которых и вправду доносилось нечто похожее на звук ударов камешков один о другой. Снизу послышался смех, удар кулака об стол, кто-то позвал Миллике.

— Я боюсь, что патрон сам поднимется, он сказал, что придет, если вы не спуститесь… — И вдруг, словно ни в чем не бывало: — О, как красиво! Что это? — Она указала на вынутые из чемодана и разбросанные по кровати вещи: — Это оттуда?

Надо было спешить, ее уже звали на лестнице.

— Я еще поднимусь, мадемуазель… Расскажу, как там дела…

Она промчалась по лестнице вниз, и дверь мадам Миллике закрылась.

А там внизу, на террасе, все смотрят на второй этаж. Сквозь просветы в путанице ветвей платанов они вглядываются в два окошка под самой крышей. Все знают, что она там (по крайней мере, некоторые), но видят лишь закрытые ставни. Маргарита спускается. Миллике направляется к ней, но тут служанка слышит, как его зовет жена, а потом — как они препираются на лестнице. Наверху по-прежнему никакого движения; Маргарита выходит на террасу и видит в углу савойца, который устремляет на нее пронзительный взгляд из-под козырька кепки. Савоец делает знак, что у него закончилась выпивка, потом облокачивается на стол и упирает кулаки в подбородок.

Около десяти часов.

Она спрашивает его: «Что будете пить?» Тот ничего не отвечает.

На всякий случай она приносит ему триста граммов выдержанного и бежит назад, но тут ее кто-то хватает за руку; это Миллике с помятым лицом (а на втором этаже хлопает дверь).

— Пошевеливайтесь с заказами и послушайте-ка: если на этот раз она не захочет спуститься, скажите, что будет иметь дело со мной… Если ее не будет через пять минут… На этот раз ей не отвертеться, как раньше… — Он отводит девочку в угол и, подняв палец, шепчет ей на ухо: — Если она запрется на ключ, я высажу дверь. Я осрамлю ее перед всеми.

Маргарита бросается наверх со всех ног.

Она снова, как мышка, скребется ногтями о дверь и говорит:

— Мадемуазель, я могу войти?

В замке поворачивается ключ.

— Мадемуазель, мадемуазель, он придет! Он сказал, что дает пять минут… — Она на секунду умолкает, потом продолжает: — Мадемуазель, мадемуазель, вы уж поверьте мне, вам лучше лечь, я скажу, что вы заболели, может быть, он не посмеет… — Снова молчание, и вдруг: — О! Как это прекрасно! Это ваше? Это из ваших краев? Что это? Гребень? А эти шарики, они из кораллов? А из чего гребень? Золоченая медь…

Она протягивает вперед руку и всякий раз отдергивает, потом складывает руки на своем слишком просторном переднике. Со своими горящими глазами она похожа разом на девочку и старушку, не решающуюся больше прервать молчание. Жюльет все так же стоит к ней спиной перед зеркалом.

— О! Какие забавные серьги! Вы их наденете, да?

В комнате только одно убогое зеркало в металлической оправе, крашенной под дерево, да тусклый свет с потолка. Зеркало висит в простенке между окнами; ей приходится склоняться над туалетным столиком, вплотную приближая лицо к стеклу, но ей все нипочем; пальцы скользят по губам, пуховка пудрит щеки…

— У нас все вечером прихорашиваются. Вот увидите, как там одеваются женщины. Сейчас, сейчас…

В этот миг до них доносятся звуки аккордеона.

На террасе все тот же гвалт, но звуки пронзают его со всех сторон. Они рождаются где-то вдали, но становятся все отчетливей.

— Это он, это он! Я знала, что он придет. Сама не знаю почему, но я была уверена…

Она берет пуховку и проводит ею по лицу, потом говорит Маргарите:

— Дайте мне гребень. — И подносит руки к волосам. Как же она изменилась, ее и не узнать! Она стягивает волосы на затылке и просит: — Принесите мне шаль, большую шаль с цветами…

— Мадемуазель, вы, правда, хотите спуститься?

— Ну, конечно, ведь там музыка.

— А ваш дядя?

Жюльет смеется.

Аккордеон уже под окнами.

— Я же знала, что он придет, надо спешить; поскорей, Маргарита, пожалуйста, гребень… И шаль, как носят в моих краях…

Внизу голоса умолкают один за другим. Не слышно совсем ничего, даже ветра и волн; только кружит мелодия дивного танца. На секунду она затихает, и все замирают, но вот аккорды снова несутся один за другим.

В этот миг падает стол, и все слышат голос:

— Остановите его! Остановите! Он просто спятил…

И аккордеон немедленно умолкает.

Своим напарникам по работе в карьере савоец сказал:

— Сегодня я не работаю… Предупредите патрона, пусть на меня не рассчитывает.

С утра все ушли на работу в карьер, а савоец умылся водой из фонтана и начисто выбрился. Он вынул из шкафа воскресный костюм, чистую рубашку, воротничок и галстук. Неторопливо переоделся в своей комнате одного из домов у вокзала, где все они снимали жилье. На нем был совсем новый костюм с приталенным пиджаком; он даже попытался сделать себе пробор, но его густые вьющиеся волосы не поддались. Тогда савоец надел кепку и выпустил волосы из-под козырька на лоб.

Он выкурил несколько сигарет, открыл окно и, высунувшись наружу, спросил хозяйку, нельзя ли сегодня получить свою порцию супа раньше, чем обыкновенно. Потом съел суп и вышел. Он перешел большую дорогу и улегся неподалеку от нее под деревом. По дороге летели автомобили с блестящими капотами и козырьками от солнца, посверкивающими пламенем на манер винтовок. Они фыркали, лаяли и заходились кашлем, словно залежавшиеся сторожевые псы; мчались по дороге, не поднимая пыли, навстречу друг другу или вдогонку, исчезали за изгородью и снова выныривали наружу, снова кашляли, свистели и лаяли. Десять, пятнадцать, двадцать: савоец достал часы и от нечего делать принялся считать секунды. Потом он сплюнул, поднялся и пошел вдоль дороги. Выйдя к Бурдонет уже у железнодорожного моста, он стал спускаться по склону, у подножья которого был тот самый карьер, где уже принялись за работу его товарищи. Со дна карьера разодетый савоец стал делать знаки каменотесам на верхних уступах: эй, наверху, привет! Все они были в майках или обнажены по пояс. Все его видели: куда это он так вырядился? «Да ну, — сказал кто-то, — он вообще немного того. Иногда лучше не обращать на него внимания, это может плохо кончиться». Рабочие снова взялись за лопаты и стали всаживать их в месиво из камней и песка. Савоец пошел прочь и начал спускаться вдоль Бурдонет, где и встретил промышлявшего форелью Боломе в резиновых сапогах. Тот шел как раз вверх по течению. Они поравнялись и разошлись, не сказавши ни слова. Чуть дальше берега речки сходились, она становилась глубже, прыгая с уступа на уступ, через которые форель перемахивала одним движением хвоста. Именно там, повыше, любил ловить рыбу Боломе, нацепив свои резиновые сапоги и пристроив за спиной плоскую корзину. Он курил сигареты, засунув руки в карманы. Струи воды здесь пробивались вперед с барабанным боем. Дальше река становилась спокойной и гладкой, там начинались камыши, и в илистом русле появлялись маленькие каменные островки. Именно там савоец свернул направо.

Как раз в это время плотник Перрен привез к дому Ружа заказанные балки. Словно чего-то опасаясь, савоец замедлил шаг и направился к ним. Он заметил пристройку к дому и сказал себе: «Ага, он строится! Отчего бы этому типу строиться?» Руж как раз измерял складным метром сваленные на землю балки, сверяясь со своей тетрадкой. Он не заметил савойца, и только хруст камней под ногами заставил его поднять голову.

Савоец остановился, держа сигарету в уголке рта.

— Строитесь, значит? — спросил он.

— Как видите, — ответил Руж.

— Это для себя?

Савоец как-то странно ухмыльнулся, а Руж сначала и не нашелся что ответить.

— А вам-то что за забота? Займитесь лучше своими делами…

Но савоец уже повернулся к нему спиной и, сплюнув на землю, пошел прочь. Тут-то дорога и привела его к заведению Миллике, куда он сначала хотел зайти, но передумал, увидев внутри торговцев скотом.

Тогда он прошелся по деревне и вернулся позже, но снова решил не входить.

Где среди нас найдется место для красоты, когда на нее открыта такая охота? Ведь мы знаем, он все-таки зашел, устроился на террасе и заказал пол-литра вина, которые ему принес Миллике. И выпил эти пол-литра.

Потом он отправился в лавку за сигаретами, вернулся и положил пачку перед собой на стол.

— Где ваша племянница? — спросил он Миллике.

Тот повернулся к нему спиной, и савоец сказал:

— Ага, значит, так! — А потом велел маленькой служанке: — Позови ее!

Но та только рассмеялась. И он снова:

— Ага, значит, так!

И савоец отправился к вокзалу — выпить в тамошнем кафе.

Под окном слышатся голоса:

— Я-то видел, что он взял нож, я давно за ним наблюдал. А что прикажете делать? Как знать, для чего ему нож: может, ноготь обрезать или бородавку, а может — шнурок на ботинке…

— Верно.

— К тому же он бросился на инструмент, а человека пальцем не тронул…

— Ну, тут…

— Да говорю я тебе, не тронул.

— Потому что его скрутили. Хорошо еще, что здесь был Алексис…

Она слушает там, наверху, в своей комнате. Слушает все, что доносится снизу. Откуда-то изнутри, словно вода из крана, беспрерывно и монотонно льется голос хозяйки:

— Ну вот, теперь ты доволен! Какая удача, можешь себя поздравить! Дурень! Ты получил, что хотел, вот уже и до смертоубийства у нас тут дошло, лучшей славы и не придумать! Было чем гордиться, когда ты говорил: «Сегодня сто франков» или «Сегодня сто двадцать». Бестолочь, если так пойдет дело, то завтра будет ноль франков и послезавтра тоже ноль франков… Эта оторва, эта уличная девчонка, эта не пойми что, сказать стыдно…

Бежать бы от этого голоса на лестницу, но укрыться от него негде. Она стоит у окна и слушает.

— Бояться нечего, Алексис там за ним присмотрит. При нем еще трое-четверо. Ему и шагу ступить не дадут.

Где-то закрылась дверь, и смолк голос мадам Миллике. Жюльет видит, что до нее никому нет дела. Малышка Маргарита спустилась в самом начале, оставив ее одну; она сможет уйти незаметно, а если ее остановят — тем хуже: она сможет за себя постоять.

Ей все-таки удается уйти.

Как и в прошлый раз, она проскальзывает в переулок и карабкается на стену террасы, а он, увидев ее, снова лишь приподнимает голову. Он сидит перед столом, держа инструмент на коленях.

Видно, что удар ножа пришелся поперек мехов так, что прореха тянется от складки к складке. Осторожно, словно хирург, он ощупывает пальцами рану, стягивая ее края.

Он лишь кивнул головой. Заметил ли он вообще, что она вошла?

Все-таки да, заметил и говорит:

— Для меня здесь нет места… — И, помолчав, добавляет: — Да и для вас тоже…

Она хочет что-то сказать и делает шаг в его сторону, но он жестом просит ее молчать, словно они у постели больного.

«Так вот, — рассказывал Руж, — в тот вечер (следовало бы сказать — ночь, ибо полночь уже миновала) я уже давно улегся и вдруг услышал шаги возле дома. Сначала я подумал о припозднившейся парочке, ведь влюбленные не очень-то стесняются меня, возвращаясь с прогулки по лесу. Я не попал тогда к Миллике, оттого что Перрен привез балки, а в июне можно работать почти до десяти вечера. Вот мы и ставили их с Декостером на место, а потом еще пришлось забить досками отверстие в стене кухни. О чем это я? Ах да, я заснул — и вот шаги: шаг, а потом еще один, совсем непохожий. Вот я и решил, что их двое, — и тут вдруг стук в дверь. Я говорю: „Кто там?“ — а они не отвечают. Тогда я встал, натянул штаны и пошел на кухню, потому что только оттуда можно войти внутрь. Тут-то я и услышал: „Это вы, господин Руж?“ — „Конечно, а кто же еще?“ — „О, господин Руж, вы не могли бы открыть?“ Мне показалось, что я узнал голос. Я открыл. Светила луна, и это и вправду оказался Морис Бюссе, молодой Бюссе, сын синдика; в руках у него был большой кожаный чемодан, а за ним стоял кто-то, кто вроде как прятался. Ну да разве может она спрятаться? А еще эта шаль блестела, понимаете, шелковая шаль на плечах. Я им говорю: „Что вы тут делаете?“ — а Морис отвечает: „О, господин Руж, мы не могли бы войти, я вам все объясню…“ Я говорю: „Погодите, сейчас лампу зажгу“. И еще: „Я только запру дверь на ключ“. Тут малыш Морис мне все и рассказал. Он спросил, не могла бы она провести у меня эту ночь и еще несколько дней. Что я мог сделать? Я им сказал: „Конечно, вот только… Жаль, мадемуазель, что вы пришли на два-три дня раньше…“

У меня там в углу кухни валялась куча мусора, да и дыра в стене была плохо заделана. „Жаль!“ А она все это время ни слова. Несколько дней прошло, пока я узнал все про эту историю с савойцем и аккордеоном; ну, и все, что потом было с ней… И вот еще что: она ведь боялась за горбуна… Она там у него была.

Ну, а матушка Миллике… Она мне потом говорила, что слышала, как пробило одиннадцать, но когда пришла, то увидела только ее чемодан. Мадам Миллике засунула внутрь ее вещи, ну, и выставила его за дверь. Она обошла дом, но везде было темно. Она сказала, что сразу подумала обо мне, но не могла справиться с чемоданом, он был слишком тяжелый. Тут-то и появился Бюссе. Откуда он там взялся, это другой вопрос… Я сказал Жюльет: „Ясное дело, оставайтесь здесь, ни о чем не волнуйтесь и будьте как дома. Раз уж они вас прогнали…“ Да, позабыл, у меня, к счастью, нашлись два матраца. Ну, я и взял себе на кухню тот, что похуже…»