Онлайн чтение книги Красота на земле La Beauté sur la terre
Глава восьмая

В то воскресенье около одиннадцати малышка Эмили в своем самом красивом платье подошла к большому розовому дому семейства Бюссе. Сбоку к нему прилепилась терраса, на первом этаже помещались комната прислуги, кладовка, хлев и амбар. Чтобы подняться наверх, приходилось пройти на террасу, куда вела каменная лестница с железными перилами, укрытая буйно разросшимися ветвями платана. Обычно Эмили поднималась прямо наверх, но в этот раз осталась стоять во дворе. Она посмотрела на окна, стоя на хорошо выметенных накануне плитах; следы метлы еще виднелись на земле вокруг. Эмили смотрела на окна, амбар и кладовку; дверь амбара, высокая и закругленная сверху, была закрыта; у кладовки была квадратная дверь, а у хлева — вся в пучках соломы. Нигде не было ни души. Прежде она шла наверх и там уж точно встречала кого-то в этот час перед полуденной трапезой. В этот раз Эмили не решалась войти. В левой руке она держала книгу гимнов в черном переплете. «Вдруг кто-нибудь выйдет, просто заметит меня и выйдет», — думала она.

Но она ждала напрасно, вокруг по-прежнему не было ни души.

Тогда Эмили вышла со двора и пошла по улице, переходящей в большую дорогу; встречала прохожих, здоровалась, не поднимая головы и пряча глаза под полями шляпки. Она дошла до конца деревни и повернула обратно.

На ней было нарядное белое платье с голубыми цветами и кружевным воротничком, белые перчатки и в левой руке — книга гимнов. Вся эта красота была для него. Ей было едва семнадцать, ему восемнадцать. Перед сном Эмили мыла свои светлые волосы шампунем с ромашкой, любовно накручивала их на кожаные папильотки, а утром радовалась их славному медовому цвету — и все это даром, все совсем зря.

И никому не нужны были открытые ботинки орехового цвета, белые шелковые чулки и вся она, свежая и благоухающая; ее щеки, которые стали бы еще прелестней, стоило только ему пожелать.

Но он, чего уж тут, не хотел, и она возвратилась той же дорогой. Вот тот же дом, та же улица, одним концом упирающаяся в озеро, а другим — в кафе Миллике. Три ее подружки шли навстречу, держась за руки.

— Вот хорошо, ну и встреча! Что у тебя сегодня вечером?

— Еще не знаю.

— Тогда ты с нами, нас всех приглашает Матильда. Она просила зайти за тобой, но мы не знали, вдруг ты… Но можно ведь взять Мориса…

— Спасибо, посмотрим.

Больше они ничего не сказали. Морис…

Они ушли, бросив на прощание: «Ну ладно, тогда до скорого…»

Она шла, все замедляя шаг: вдруг он все-таки выйдет… Вот снова показался тот двор; Эмили едва подняла голову, но не остановилась, у нее просто не было сил, она бы хотела, но сил не было.

Часа в два она приняла решение. В конце концов, разве они не были почти официально помолвлены?

Они были знакомы всю жизнь, но никто не решится сказать, когда стали близки. Хорошо проводить границу на картах и в книгах — в человеческом сердце ее не заметишь. Все происходит само собой, и только потом понятно, что это случилось. Она могла, даже должна была туда пойти, говорила себе Эмили, и маме Мориса нечего было удивляться.

Когда Эмили вошла, та была на террасе.

— А! Эмили.

Мадам Бюссе читала газету, сидя в плетеном кресле под платаном. Она сняла очки и сказала:

— Бедняжка Эмили, ты опоздала… Морис уже ушел… Ах, ты не знала… Он сказал, что у него собрание молодежной ассоциации, они готовятся к празднику… Так вы не условились? Ну хорошо, садись… Я одна, и мне будет приятно. Он может вернуться пораньше.

Эмили продолжала стоять.

Мадам Бюссе снова надела очки и взялась за газету; девчушка была для нее почти членом семьи. Лишь увидев, что Эмили так и осталась стоять, она взглянула на нее сквозь сверкнувшие стекла очков:

— Ты не хочешь присесть? Боишься со мной соскучиться? Ну, конечно, ведь ты так молода. Хорошо, возвращайся к чаю, он уже должен быть здесь…

Эмили ничего не ответила. Она спустилась по лестнице. Надо было идти, но куда? Жизнь только там, где он, без него пустота. Она хотела дойти до кафе Миллике, сама не веря тому, что он может быть там.

У Миллике на террасе было немного народа; на площадке для игры в кегли два-три старика потягивали трубки.

Несколько стариков с трубками, мелок и прибитая к стволу грифельная доска, и это все, и вокруг пустота. И только сердцу было еще больней от похожего на смех звука падающих кеглей.

В это время Морис пролез по дикому склону на самый верх скалы. Прямо под ним на песчаном берегу стоял ставший трехцветным дом Ружа. Крыша новой пристройки была светло-красной, старая часть побурела от солнца и непогоды, а сарай был покрыт пропитанными битумом черными листами картона. Крыша крышей, но сам дом весь был выкрашен в задорный желтый цвет лугового масла (если коровы едят траву, масло становится более темным).

Как раз в этот день Руж достал из шкафа металлическую шкатулку и показал ее Жюльет.

— Я никогда не клал деньги в банк, — объяснил он. — Приходя к ним, я казался бы себе вором… Мои денежки всегда при мне. Я говорю это вам, мадемуазель Жюльет, чтобы вы знали, где их взять. Видите, как удобно: никакой писанины, никаких акций…

Когда дом был перекрашен и крыша уложена, пришла пора обновить все внутри. Вот Руж и достал шкатулку.

— Хорошо, что деньги здесь, под рукой, — сказал он Жюльет. — Вы должны только сказать мне… Хватит им туг почивать… Вы должны выбрать обои для вашей комнаты, да и мебель… Вот ведь, как дело выходит. Все-то я расширялся да расширялся, а зачем, спрашивается? Старея, становишься меньше… Ремонт, снова ремонт, а я сам-то… Вот, как оно поворачивается… Все словно специально для вас. Ведь было написано… Да, так какие обои? — перебил он себя.

— Не знаю, могу ли я…

— Ясное дело, можете…

— Ну, ладно! В наших краях обходятся без бумаги, а просто белят стены…

— Решено! Проще некуда… Даже чище будет, да и работы меньше. Значит, всю комнату белым?

— Всю белым.

Руж с Декостером взялись за дело, а она помогала им, веселясь при виде огромных кистей и вёдер с известкой, похожей на сметану. Для пола отыскалась красная плитка, и, когда все было закончено, она принялась танцевать на ней, приговаривая:

— Все, как у нас.

— Как у вас? У вас — это теперь здесь.

Но она не унималась и пела:

— Как у нас, как у нас!

Вокруг все пропахло замазкой и клеем, но лившееся в открытое окно солнце должно было скоро все высушить.

Руж казался весьма довольным, и можно было видеть, как он уткнулся в какой-то справочник.

В тот день Декостер уходил к себе.

— Декостер, — сказал ему Руж. — завтра ты будешь нужен. Приходи пораньше и ни ногой отсюда. Поможешь повесить занавески мадемуазель Жюльет.

Руж заказал занавески у мастерицы в деревне, но оставался еще вопрос мебели.

— Ну да, мебель, — сказал он. — Я бы взял вас с собой, но… С Декостером бояться нечего; вам лучше остаться здесь, вот только вы бы сказали мне, что вам больше нравится…

— О! Берите на свой вкус… У нас было…

— Какая была у вас мебель?

— Не важно… Берите что угодно…

— Хотите белого цвета?

— Можно.

— Так, стол, один или два стула… У меня есть тут адресок… — Руж делал пометки в тетрадке. — А еще, — сказал он, — я куплю вам большое красивое зеркало, для женщин это ведь самое важное… Я пойду прямо с утра и вернусь к полудню. Ждите меня. Лучше бы вам не выходить. Как бы кто… Но с Декостером вы будете в порядке… — Помолчав, он добавил: — Да, и вот еще что… Ну, раз уж мы об этом… Деньги-то лежат без дела. Можно бы… Одежду… Я хочу сказать, что если у вас не хватает белья или платьев…

Она рассмеялась:

— О! Платья. Вы их еще не видели, они в чемодане. Отец хотел, чтобы я наряжалась по воскресеньям, когда он приезжал в город. Он всегда привозил мне подарки… Это платья из наших краев…

На ней все еще было короткое черное сатиновое платье; Руж бросил на нее взгляд и, помолчав, сказал:

— Раз так, хорошо… Если мне попадется что-то, что вам к лицу, уж раз я там буду…

На следующее утро Руж сел в поезд, а через день вся деревня в изумлении следила за зеленым фургончиком с золотыми буквами, который, покачиваясь на ухабах, медленно въехал на песчаный берег. За ним увязались любопытные, издалека наблюдавшие за разгрузкой.

— Деньжата у него есть, как же иначе. Сами полюбуйтесь.

— Черт побери! Сколько лет он уже вкалывает? Сорок, не меньше. Да и работник он дельный, чего уж тут. Куда ему было тратить…

Двое рабочих в одинаковых кепках все еще выгружали большие коробки из серого картона.

— Это, должно быть, стул…

— А это каркас для кровати…

— Да, вот еще…

— Боже мой, он купил ей кровать…

Рабочие поставили на землю последние три упаковки и забрались в фургон, который, пыхтя голубым дымом и переваливаясь, пустился в обратный путь по песчаной косе. Ему приходилось несладко, и задние колеса подчас увязали по самую ось.

Это было в пятницу после полудня. Прошло с лишком три недели, как она поселилась у Ружа. В субботу с утра она отправилась с ними ловить рыбу. Руж усадил ее на корме.

— Нам бы здорово помогло, если вы справитесь с рулем, — сказал он.

Она знала, что надо делать. Они отчалили на рассвете и поплыли к огонькам двух фонарей, укрепленных на бочках. Они стали рыбачить, и в этот раз им повезло. Они начинали привыкать жить втроем, и в этой жизни девушке нашлось место.

Декостер повез на вокзал ящики с рыбой, а Руж повязал на поясе тиковый фартук с большим карманом и пошел в сарай, где громоздились весы, несколько пар старых и новых весел, сваленных друг на друга, в углу садки для рыбы и прочая утварь. Вдоль стен гирляндами висели сети, ставшие от купороса зелеными и голубыми.

Через некоторое время Руж появился снаружи и обогнул сарай. Он направлялся к шестам, на которых сушатся сети; та, что они брали утром, была уже там. Сети надо сушить, а иначе они сгниют. Она тоже пошла с ним и видела, как он вынул из кармана фартука ткацкий челнок и, повернувшись к стене из ячеек, принялся за дело. Они начали со стороны сарая. Оттуда, похожие на туманную дымку над росистым лугом, сети тянулись метров на десять. Руж склонил голову в фуражке с блестящим козырьком и стал пропускать сеть между пальцев. Дырки в сетях надо заделывать сразу, а не то они расползутся. Мало ли от чего рвется сеть: от волн, крупной рыбы, от кольев. Руж ведь рыбачил каждый день, а сейчас стоял перед сетью, держа челнок в огрубевших пальцах острием кверху и подправляя распустившиеся узлы. Он стоял, опустив голову и одним движением руки завязывая узел. Взмах рукой — узел. Потом он вынимал из кармана нож и обрезал нить.

Дело это тонкое и требующее внимания, оборотная сторона ремесла, вовсе не похожая на другую. Он пропускал сквозь пальцы сеть, и она падала вниз под тяжестью грузил; шел дальше, все так же уперев живот в прозрачную стену. Потом поднял глаза. Она была рядом и следила за ним, присев у склона и сложив на коленях руки. Руж посмотрел на нее и сказал:

— Такая уж работа. Вам интересно?

Она встала.

— А это трудно?

— О! Нет.

— Покажете мне?

Она подошла к Ружу.

— Конечно. Вы и вправду хотите этим заняться? — Он посмотрел на нее. — Это как раз женское дело.

Ремесло диктует всем нам свои законы, но у этого есть оборотная сторона. Приходится быть и мужчиной, и женщиной, ибо женщины рядом нет. Или не было раньше. И вот…

Руж пошел за другим челноком.

Она заняла среди них свое место, его и искать-то не приходилось. Лучшего для нее и придумать было нельзя.

Руж вынес челнок, и теперь они на пару склонились над сетью, черноволосая девушка и мужчина в фуражке.

Ну, что ж, на другой день можно было и отдохнуть.

— Завтра можешь прийти к восьми, — сказал Руж Декостеру, посвящая его в свои планы. — Завтра отдых. В воскресенье больше не будем ловить. Надо дать ей поспать, потому что теперь она каждый день будет с нами. Самое раннее — в восемь. Или в половине девятого.

Декостер так и сделал. Руж был на ногах к восьми. Она еще спала, и Руж осторожно ступал в своих тапочках. Он подошел к двери, приоткрыл ее и убедился, что погода хорошая. А вот и Декостер, он шел, ставя ноги с оглядкой, неся булку под мышкой и что-то еще в руке.

— Что это там у тебя?

— Сюрприз.

Это был большой лист мангольда, прикрытый таким же листом. О том, что лежало внутри, знал один Декостер, чей живой глаз сверкал на довольном лице, отчего другой казался совсем потухшим и мертвым.

Руж старался скрыть любопытство:

— Это ты для кого?

— А!

Руж помолчал, но вдруг спохватился:

— Послушай, пора накрывать на стол… Раз уж это сюрприз, положи его у ее тарелки.

— Это мне? Что там? — спросила она, посмотрев на листья.

— Понятия не имею, — сказал Руж.

— Я тоже, — в тон ему произнес Декостер.

— Я могу посмотреть?

Она приподняла верхний лист и в блестящей складчатой чашечке нижнего увидела ягоды лесной земляники. Самые первые в этом году.

— Это вы? — Она повернулась к Ружу.

Руж помотал головой.

— Значит, вы? — спросила она Декостера.

Тот сделал знак, что нет. Она пожала плечами.

Дверь оставалась открытой, и за ней погожим воскресным днем на воде множились лодки и паровички: при случае люди из деревень на горах и за ними любили спускаться вниз по воде: ее дивная гладь сверкала между жердей заборов и манила всех на простор из их тесных мирков. Те, кто хотел, всегда могли взять напрокат у Перрена лодку на часок-другой. На простор выходили и белые пароходы под красными, зелеными, белыми и трехцветными флагами, предупреждавшие о своем появлении глухим шлепаньем огромных колес, а иной раз — хоровым пением мальчиков и девочек. Они пели в два голоса, и бывало трудно определить, откуда доносятся звуки, потому что над водой они разносятся всюду. В открытую дверь неслись голоса, а на свежевыбеленном потолке мелькали тени от набегающих волн. Свет лился и сверху, и снизу, серебря стоявший на столе кофейник. Один из пароходов (можно было прочесть название Рона), чей нос и корма были словно отрезаны, а труба уперлась в притолоку, на мгновение заполнил дверной проем. Кофейник блестел, а чашки сверкали не одним, а всеми боками. Они только что закончили завтракать, и Жюльет осторожно брала пальцами ягоду за ягодой. Вдруг Руж поднялся с места. Мимо проплыл пароход. Декостер проскрежетал скамьей по цементному полу. Воскресенье выдалось на славу. Руж вышел, засунув руки в карманы, и по привычке двинулся к берегу. Декостер занялся посудой. Она хотела помочь, но Декостер лишь сказал: «Нет, мадемуазель, это мое дело». Тогда она пошла в свою комнату, где все сверкало новизной: кровать, стены, потолок, плитка. На окне были белые занавески, и лучи солнца переплетались в воздухе, отражаясь в большом настенном зеркале. Зайчики плясали в ее волосах и на плечах. Она подошла к зеркалу и закрыла глаза, крутя в пальцах прядь волос над ухом. Вокруг была благодать, но тогда отчего это вдруг?..

Она была в комнате, а Руж — на песке у воды; было слышно, как он ходит туда-сюда.

Она отодвинула занавеску и выглянула наружу; она увидела, что Руж тоже не знает, чем бы заняться, и бродит, сунув руки в карманы.

Что такое? Она не знала. Кто-то в лодке пел вдалеке. Купальщики перекликались у подножья скалы, их смех приглушала вода. Она вышла и пошла к Ружу, и тут вдруг зазвонили колокола. Над верхушками деревьев виднелась колокольня с жестяной проржавевшей крышей и красным флюгером-петушком. Она подошла и встала рядом с Ружем, тот показал ей на колокольню, потом на другие места вокруг, а в это время рыбки выпрыгивали из воды за его плечом. Декостер наводил порядок на кухне и гремел посудой. На колокольне качались два колокола, один звонил отрывисто и часто, другой — глухо и редко.

— Не правда ли, красивый перезвон?

Все оттого, что сегодня было воскресенье. Мир вокруг стал прекрасным.

— А что же вы?

Руж замолчал, он внимал воскресному дню. Кто-то пел в гребной лодке, купальщики под скалой кричали и звали друг друга, пели напоследок дрозды. Он посмотрел на нее, и она сама оглядела себя: черное платьице, голые ноги в старых кожаных туфлях.

— О, — сказала она, — я не решалась… В прошлый раз, вы ведь помните, мне досталось…

— Теперь, — сказал Руж, — вам нечего опасаться.

— Тут это не принято, да и моды здесь не те, что у нас…

— У нас?

— Ну да, у нас там.

— Вот именно.

— О! Раз вы хотите, — сказала она, смеясь, — подождите минутку…

Вот отчего Морис — там, в кустах на скале, — не сразу узнал ее, когда она появилась. Она вышла на яркое солнце, вся увитая желтым, и шла в его свете. Он узнал ее только тогда, когда она дошла до воды и повернулась, словно обращаясь к кому-то.

Морис видел переднюю часть дома Ружа немного наискось и не мог понять, с кем она говорит, но ее-то лицо он разглядел хорошо — лицо девушки в просторной желтой шали с цветами, спускавшейся ниже колен.

Теперь он все видел, словно в бинокль: она была здесь, перед ним, вот она выпрямилась, рассмеялась и сказала что-то через плечо, пошла назад. Все — угол дома скрыл ее от Мориса и вернул нам.

Оттуда, из своих кустов, он наблюдал происходящее. Вот подплыл плот с двумя мальчуганами; они не могли сесть и стояли на нем по щиколотку в воде, орудуя самодельными веслами. Плот они смастерили из досок, прибитых к двум половинкам бочек. Если не считать коротких трусов в голубую полоску, они были голые и уже загоревшие.

Плот появился из-за сосняка; было слышно, как мальчишки громко спорят:

— Эрнст, не зевай, мы опрокинемся…

— Сам виноват.

— Говорю же тебе, это ты.

Они еще не доплыли до сияющей полосы, пересекавшей озеро наискосок от солнца до самого берега, — точь-в-точь их большой дороги с кочками, выбоинами и сучками (как на истертом полу). Вот и мальчишки, и плот стати черными…

Послеполуденный час в воскресенье. Везде голоса, песни и смех. Морис видит гуляющих по берегу людей, лодки чуть дальше на воде. Он слышит детские крики и пытается разглядеть плот, но солнце слепит ему глаза. Мгновение он ничего не видит, кроме плывущих перед глазами красных и розовых кругов, постепенно заполняющих весь горизонт. Вот и она, когда появляется снова, становится лишь желтым пятном в желтом круге неверного взгляда. Потом пятно приходит в движение и тоже становится черным на фоне блестящей воды.

— Эй, вы, там! — кричит Руж. — В первый раз, что ли? Гребите одновременно…

Руж подходит к Жюльет, а за ним Декостер. Тем временем плот вновь показывается на голубом просторе воды, и тела ребятишек снова обретают свой коричневый цвет.

— Эрнст, греби же направо… Луи, вставай слева. Ну, давай же, Луи, еще…

Она подходит к Ружу и, наверное, о чем-то просит. Вот она говорит, потом замолкает, склонив голову, настойчиво качает головой. Руж, должно быть, в конце концов соглашается. Она хлопает в ладоши.

Морис видит, как Декостер быстро идет к нему, словно обнаружив его укрытие, но он не поднимает головы, а, вытянув шею, смотрит под ноги. Вот он входит в камыши.

Морис следит за Декостером, потом переводит взгляд на берег; он обнаруживает, что она снова исчезла.

Тем временем Декостер отвязывает лодку, которая раньше звалась «Кокеткой», а теперь больше так не зовется. Лодка стала как новенькая, снаружи покрашена зеленью, а внутри — охрой. Декостер вставляет весла и гребет сквозь камыши, сворачивает направо и выходит на чистую воду. Последний взмах весел, киль скрипит о песок — и он причаливает перед Ружем. Декостер спрыгивает на берег и ждет; Руж ждет. «Жюльет», похоже, тоже ждет, легонько покачиваясь на животе; ее крутые бедра колышутся туда-сюда, а за ними из воды, словно из сковородки с кипящим маслом, выпрыгивают маленькие блестящие рыбешки.

Вот она появляется вновь, и горы ликуют. Она идет в своей шали, и видно, как длинная бахрома струится вдоль ее ног и отлетает от выпуклых икр. Прекрасные голые ноги ступают по гальке. Миг — и желтая шаль на земле; Декостер толкает «Жюльет», горы сияют, рыбки прыгают из воды; сияет она сама, ее широкие плечи и обнаженные руки. Дети кричат на плоту — это она в шутку правит прямо на них. Она гребет, и мальчишки тоже гребут, стараясь увернуться, потом видят, что не успевают, и прыгают в воду.

На все это он смотрит сверху. Он видит, как солнечные лучи падают на склоны гор и постепенно бледнеют — словно мед струится по склонам скалы. Внизу луга осыпаны золотой пылью, а над лесами парит разогретый пепел. Все вокруг, соревнуясь друг с другом, хочет стать еще прекрасней, чем раньше. Все: вода, горы, небо, то, что течет, и то, что неколебимо, и то, что ни то, ни другое, — все сущее спаяно вместе, перетекает друг в друга и делится с миром. Все — вокруг нее и из-за нее, думает он и говорит себе там, наверху. Красоте есть место…

Мальчишки смеются и силятся забраться обратно на доски. Они что-то кричат Жюльет, плюясь водой и приглаживая мокрые волосы. Теперь слышно, что они кричат: «Мадемуазель, погодите, мы вас возьмем на буксир».

И она соглашается. Вот они подплывают, привязывают к корме своего плота веревку от лодки и берутся за весла.

Она подыграла мальчишкам и теперь медленно плывет за плотом; она ближе, еще ближе. Вдруг откуда ни возьмись Шови со своей вечно мятой шляпой; он идет к берегу ей навстречу и там величавым жестом снимает шляпу, открывая плешивую голову.

Руж бросается на него, потом кричит остальным зевакам:

— А вы? Вы-то что здесь забыли? — И, не скрывая гнева: — Вы тут у себя дома, что ли? Убирайтесь сейчас же, поняли?

В тот же послеполуденный час у Миллике играют в кегли, и между двумя бросками шаров вдруг опять звучит чудная музыка и уже не стихает до самого вечера. Игрокам в кегли не до нее: очки на грифельной доске куда важнее.

Тишина.

Вот другая нота, а потом постепенно и целая гамма, сначала робко, потом все быстрей и быстрей, вверх и вниз, вверх и вниз, как струя водопада, летящая разом на землю и ввысь.

Наступает вечер, и тут начинают звучать аккорды басов. Первый аккорд, за ним еще и еще.

Их берут бережно, и слышно, сколько любви в движениях пальцев.