Онлайн чтение книги Не прикасайся ко мне
XXXIV. Пиршество

Под сенью нарядной беседки пировали знатные люди провинции.

За одним концом длинного стола сидел алькальд, за другим — Ибарра. Справа от юноши была Мария-Клара, слева — нотариус. Капитан Тьяго, альферес, префект, монахи, чиновники и несколько приглашенных на пиршество сеньорит расположились за столом не по рангу, а по собственному усмотрению.

Обед проходил довольно весело и оживленно, но в самый разгар трапезы вдруг явился посыльный с почты. Он разыскивал капитана Тьяго, чтобы вручить ему депешу. Капитал Тьяго, разумеется, попросил позволения прочитать депешу, что ему, разумеется, было разрешено.

Брови достойного капитана сперва сошлись у переносицы, потом полезли вверх, лицо его побледнело, потом побагровело; торопливо складывая бумагу и поднимаясь с места, он смущенно промолвил:

— Сеньоры, его превосходительство генерал-губернатор сегодня вечером почтит мой дом своим присутствием!

И капитан Тьяго бросился бежать, зажав в кулаке депешу и салфетку и позабыв о шляпе. Вслед ему неслись возгласы удивления и вопросы.

Известие о налете тулисанов не произвело бы большего впечатления.

— Постойте же, постойте! Когда он приедет? Растолкуйте нам! Неужто сам его превосходительство?

Но капитан Тьяго был уже далеко.

— Приедет его превосходительство и остановится в доме капитана Тьяго! — изумленно восклицали гости, не обращая внимания на присутствие дочери капитана и его будущего зятя.

— Выбор как нельзя более удачный, — возразил Ибарра.

Монахи смотрели друг на друга; их взгляды, казалось, говорили: «Генерал-губернатор опять чудит, он нас оскорбляет, ему следовало бы остановиться в монастыре». Так они думали, но молчали, и никто не высказывал вслух своего мнения.

— Мне уже сообщили об этом вчера, — сказал алькальд, — однако его превосходительство тогда еще не сделал окончательного выбора.

— Не знаете ли вы, сеньор алькальд, сколько времени генерал-губернатор полагает пробыть здесь? — с беспокойством спросил альферес.

— С уверенностью не скажу; его превосходительство любит делать сюрпризы.

— А вот и новые депеши!

Эти предназначались алькальду, альфересу и префекту и извещали о том же самом. Монахи отметили, что ни одна из депеш не была адресована священнику.

— Его превосходительство прибудет в четыре часа, сеньоры! — торжественно сообщил алькальд. — Мы можем спокойно продолжать трапезу.

— Сам Леонид при Фермопилах[125]Речь идет о битве при Фермопилах в 480 г. до н. э. против армии персидского царя Ксеркса, вторгшейся в Грецию во время греко-персидской войны 500–449 гг. до н. э. Спартанский царь Леонид и его отряд в триста воинов погибли в жестоких сражениях с персами. едва ли достойнее произнес бы свою знаменитую фразу: «Этим вечером мы будем ужинать с Плутоном!»

Разговор вернулся в прежнее русло.

— Я замечаю отсутствие нашего великого проповедника! — робко сказал один из чиновников, смирный на вид человек, не открывавший рта до самого обеда и заговоривший сейчас впервые за весь день.

Все, кто знал историю отца Крисостомо Ибарры, подняли головы и переглянулись, словно говоря: «Эка, угораздило его! Открыл затычку — нацедил мути!» А некоторые, более благодушные, ответили:

— Он, видимо, немножко утомился…

— Какое там немножко! — воскликнул альферес. — Он, наверно, совсем слег, или, как здесь говорят, «уездился». Такую проповедь произнести не шутка!

— Великолепная проповедь, превосходная! — сказал нотариус.

— Остроумная, глубокомысленная! — подхватил корреспондент.

— Чтобы так долго говорить, надо обладать его легкими, — заметил отец Мануэль-Мартин. Августинец отдал должное только силе легких отца Дамасо.

— И красноречием, — добавил отец Сальви.

— Вам известно, что у сеньора де Ибарра лучший повар во всей провинции? — сказал алькальд, меняя тему разговора.

— Так говорят, но его прекрасная соседка не желает воздать честь обеду; она еще и кусочка не съела, — ответил один из чиновников.

Мария-Клара покраснела.

— Весьма признательна, сеньор, за ваше слишком лестное для меня внимание, — прошептала она робко, — но…

— Но вы воздаете честь этому столу уже одним своим присутствием, — подхватил галантный алькальд и, обратившись к отцу Сальви, прибавил, повысив голос:

— Преподобный отец, я замечаю, что весь сегодняшний день вы молчаливы и задумчивы…

— Сеньор алькальд на диво наблюдателен! — воскликнул не без иронии отец Сибила.

— Таков мой обычай, — тихо промолвил францисканец, — мне больше нравится слушать, чем говорить.

— Его преподобие поэтому всегда в выигрыше и никогда не проигрывает, — шутливо заметил альферес.

Отец Сальви не пожелал ответить шуткой, глаза его сверкнули:

— Уж кто-кто, а сеньор альферес хорошо знает, что сейчас не мне приходится выигрывать или проигрывать!

Альферес ответил на выпад деланным смешком, притворившись, будто не понял намека.

— Но, сеньоры, я не понимаю, как можно тут говорить о выигрышах или проигрышах, — вмешался алькальд. — Что подумают о нас эти милые, скромные сеньориты, которые почтили нас своим присутствием? Для меня молодые девушки — что арфы эоловы в полночь, надо внимать им и стараться уловить их затаенную гармонию, уносящую души в лазурные выси идеального и бесконечного…

— Ваша милость ударились в поэзию! — с живостью заметил нотариус, и они оба осушили бокалы.

— Не могу удержаться, — сказал алькальд, вытирая губы. — Обстоятельства лишь иногда делают людей ворами, поэтами же — всегда. В молодости я сочинял стихи и, ей-ей, не плохие.

— Значит, ваша милость изменили Музе, чтобы последовать за Фемидой! — высокопарно изрек корреспондент — любитель не только мифов, но и мифологии.

— А вы что думаете? Пройти всю общественную лестницу снизу доверху всегда было моей мечтой. Вчера я срывал цветы и слагал песни, сегодня держу в руке судейский жезл и служу человечеству, завтра…

— Завтра ваша милость швырнет жезл в огонь, чтобы согреться в зимнюю пору жизни, и возьмет портфель министра, — закончил отец Сибила.

— Да… впрочем, нет, пост министра вовсе не мой высший идеал: любой выскочка может его получить. Летняя вилла на севере, апартаменты в Мадриде и имение в Андалузии на зимний сезон… Нет. Мы будем жить, думая о наших любимых Филиппинах! Обо мне Вольтер не мог бы сказать: «Мы жили среди этих людей только для того, чтобы обогатить себя и оболгать их».

Чиновники подумали, что его милость изволит острить и залились одобрительным смехом; монахи вторили им, не зная, что это тот самый Вольтер, которого столько раз предавали анафеме и давно отправили в ад. Отец Сибила, однако, понял, о ком идет речь, и нахмурился, заподозрив, что в словах алькальда кроется ересь или кощунство.

В другой беседке пировали школьники во главе с учителем. Они изрядно шумели, что обычно несвойственно маленьким филиппинцам, которые за столом и в присутствии старших скорее застенчивы, нежели развязны. Кто-то не умел обращаться с прибором, его поучал сосед; отсюда возникал спор, и у обоих находились сторонники: один стояли за ложку, другие за вилку или нож, а так как среди них не было авторитета в этих вопросах, поднимался невообразимый крик, хоть святых вон выноси — почти как на богословских диспутах.

Родители перемигивались, толкали друг друга локтями, обменивались таинственными знаками, и по их улыбкам было видно, что они счастливы.

— Так вот, — говорила одна крестьянка старику, который крошил буйо в своем каликуте, — хоть муж и не хочет, но мой Андой будет священником. Мы, по правде сказать, бедны, да уж поработаем и милостыню, если нужно, попросим. Найдутся люди, которые дадут деньги, чтоб бедняк в священники определился. Разве не говорил брат Матео, — а он-то никогда не соврет, — что папа Сикст был погонщиком буйволов в Батангасе? Посмотрите-ка на моего Андоя, глядите, у него и сейчас лицо, как у святого Винцента!

Добрая женщина даже всхлипнула от умиления при виде сына, ухватившегося обеими руками за вилку.

— Да поможет нам бог! — добавил старик, жуя табак. — Если Андой станет папой, мы пойдем в Рим, хе-хе! Я еще хорошо хожу. А если я помру… хе-хе!

— Не горюйте, дедушка! Андой не позабудет, что вы научили его плести корзины из камыша и дикины.

— Ты права, Петра; я тоже верю, что твой сын будет большим человеком… самое малое, основателем ордена. Я никого тут не знаю, кто бы так быстро обучился делу! Уж он вспомнит обо мне, когда понадобится делать корзинки папе или епископу для ихней поварихи. Уж он отслужит мессу во спасение моей души, хе-хе!

И добрый старик, в надежде на такое счастье, наполнил доверху свой каликут табаком.

— Если бог услышит мои мольбы и если надежды мои исполнятся, я скажу Андою: сын мой, сними с нас все грехи и пошли нас на небо. Нам уже не надо будет молиться, поститься и покупать индульгенции. У кого сын — святой папа, тот может и согрешить!

— Пришли его завтра ко мне, Петра, — сказал старик, воодушевляясь. — Я научу его плести из нито.

— Вот еще выдумали! По-вашему, священники работают руками? Священник, хоть бы и самый простой, трудится только во время мессы… когда ходит вокруг алтаря! Архиепископ, тот даже не ходит, служит мессу сидя; а папа… папа, верно, служит ее прямо в постели, лежит себе да веером обмахивается!.. Можете себе представить?

— Э, Петра, если он выучится плести из нито, это ему не помешает. Лучше, чтобы он продавал салакоты и петаки, чем просил милостыню; ведь наш-то священник каждый год ходит, собирает подаяния для папы. Мне всегда становится жаль беднягу священника, и я отдаю ему все, что накопил.

К ним подошел другой крестьянин.

— Решено, кума, мой сын будет доктором; нет ничего лучше, чем быть доктором!

— Доктором! Молчите уж, кум, — ответила Петра. — Лучше всего быть священником!

— Священником? Брр! Доктор загребает кучи денег, и больные его уважают, кума!

— Подумаешь! А священник пройдется раза три-четыре кругом алтаря да скажет: «Deminos pabiscum»[126]«Господь с вами» (искаж. лат. «Dominus vobiscum»)., — а ест вволю да еще деньги получает. Все-все, даже женщины, рассказывают ему свои секреты!

— А доктор? Вы что думаете — доктору хуже? Доктор все видит, что там есть у вас, у женщин, да еще пульс щупает… Мне бы хоть недельку побыть доктором!

— А священник? Думаете, священник не видит того, что ваш доктор? Еще и побольше! Знаете поговорку: монаху бы поздоровей чашку да потолще ляжку.

— Ну и что? Может, доктора одними сушеными сардинами кормятся? Может, сами еду себе варят?

— Да разве священник станет себе руки марать, как ваши лекаря? Для этого он слишком богат, а если уж трудится, так под музыку и причетники ему помогают.

— А исповедовать, кума? Это ли не работа?..

— Ну уж и работа! Небось сами вы не прочь всех исповедовать! Мы вот из кожи вон лезем, стараемся разузнать, что поделывают мужья и жены, наши соседи! А священник сидит-посиживает, и люди ему сами все выкладывают; бывает, он даже задремлет да сквозь сон благословит раза два-три — вот мы и опять божьи дети! Хотела бы я быть священником хоть один вечерок во время великого поста!

— А это… а проповедь? Тут уж мне не говорите, что это не работа. Видели, как вспотел сегодня утром большой священник? — возразил крестьянин, чувствовавший, что ему не отбиться.

— Проповедь? Проповедовать — это, по-вашему, работа? Да в своем ли вы уме? Хотела бы я так болтать полдня с кафедры, бранить всех и поносить, заведомо зная, что никто мне не осмелится ответить, да еще деньги дадут за это! Хотела бы я стать священником, пусть только на одно утро, да чтобы к обедне пришли мои должники! Вон взгляните на отца Дамасо, как он раздобрел от своей ругани да от колотушек, которыми нас угощает!

В самом деле, к столу, грузно переваливаясь, приближался отец Дамасо, ухмыляясь так злобно, что Ибарра, увидев его, запнулся на полуслове.

Отца Дамасо все приветствовали радостно, хотя и с некоторым удивлением, все, кроме Ибарры. Пиршество уже близилось к концу, шампанское пенилось в бокалах.

Усмешка отца Дамасо превратилась в гримасу, когда он увидел Марию-Клару, сидевшую справа от Крисостомо. Священник опустился на стул рядом с алькальдом и первый нарушил тревожную тишину.

— Вы о чем-то говорили, сеньоры? — спросил он. — Продолжайте, пожалуйста!

— Мы провозглашали тосты, — ответил алькальд. — Сеньор де Ибарра предлагал поднять бокал за тех, кто помог ему осуществить его филантропическую затею, и говорил об архитектуре, когда ваше преподобие…

— Я ничего не смыслю в архитектуре, — прервал его отец Дамасо, — но смеюсь над архитекторами и теми глупцами, которые прибегают к их помощи. Я сам набросал план этой церкви, и построена она прекрасно; так сказал ювелир-англичанин, который останавливался как-то на день в монастыре. Чтобы набросать план, надо только голову иметь на плечах!

— Однако, — возразил алькальд, видя, что Ибарра молчит, — для строительства некоторых зданий, как, например, школы, нам нужен архитектор, знаток…

— Долой всех знатоков! — насмешливо воскликнул отец Дамасо. — Тому нужен знаток, кто сам щенок! Надо быть тупей туземцев, которые сами ставят свои дома, чтобы не знать, как смастерить четыре стены и накрыть их сверху крышей, — вот вам и вся школа!

Все взглянули на Ибарру, но тот, хоть и побледнел, продолжал беседовать с Марией-Кларой.

— Но посудите, ваше преподобие…

— Посмотрите-ка, — продолжал францисканец, перебивая алькальда, — посмотрите, как один наш мирянин, дурак из дураков, построил отличную, красивую и дешевую больницу. Он просто заставлял работать как следует и платил не больше восьми куарто в день, даже туземцам из других селений. Он знал, как с ними обращаться, не то что разные идиоты и метисы, которые только портят туземцев, платя им по три-четыре реала.

— Вы говорите, ваше преподобие, что он платил только восемь куарто? Поразительно! — сказал алькальд, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Да, сеньор, и так должен делать каждый, кто считает себя добрым испанцем. Беда в том, что едва только открыли Суэцкий канал, как в наших краях началась порча нравов. Раньше, когда надо было огибать Мыс[127]Имеется в виду Мыс Доброй Надежды. До 1869 г., когда был открыт Суэцкий канал, этим путем плавали корабли, осуществлявшие связь Филиппин с метрополией., сюда не приезжало столько всяких шалопаев и наши жители не ездили за море, не губили свою душу.

— Что вы, отец Дамасо…

— Вы же знаете, что такое туземец; едва он научится чему-нибудь — он уже доктор. Все эти сопляки, которые едут в Европу…

— Но послушайте, ваше преподобие, — прервал его алькальд которого начал беспокоить такой воинственный тон.

…Всех их ждет конец, какого они заслуживают, — продолжал монах. — Десница божья простерта над ними; надо быть слепцом, чтобы не видеть этого. Уже в сей жизни получают по заслугам отцы подобных змеенышей… помирают в тюрьмах! Хе-хе! Вроде им больше негде…

Он не закончил фразу. Ибарра, мертвенно-бледный, не спускал с него глаз; услышав намек, задевавший его отца, он поднялся и наотмашь ударил своей сильной рукой священника по голове. Тот, оглушенный, упал навзничь.

Все застыли от ужаса и неожиданности, никто не осмеливался вмешаться.

— Не подходите! — вскричал юноша громовым голосом и протянул руку к острому ножу, придавив ногой грудь монаха, который постепенно приходил в чувство. — Кто дорожит жизнью, не приближайтесь!

Ибарра был вне себя, он весь дрожал, глаза его округлились от гнева. Отец Дамасо, сделав усилие, приподнялся, но юноша, схватив монаха за шею, стал трясти его до тех пор, пока тот не упал на колени и не уткнулся лбом в землю.

— Сеньор де Ибарра! Сеньор де Ибарра! — забормотал кто-то из гостей.

Но никто не отваживался подойти, даже альферес, видя, как сверкает нож, и опасаясь силы и ярости молодого человека. Все были словно парализованы.

— Все вы тут, все вы молчали! Теперь пробил мой час! Я не хотел этого. Бог меня направил, бог сему судья!

Юноша учащенно дышал, но его железная рука продолжала сжимать шею францисканца, который напрасно старался вырваться.

— Сердце мое бьется спокойно, рука моя тверда, — продолжал он, оглянувшись вокруг. — Скажите, ест ли среди вас человек, который бы не любил своего отца, кому была бы ненавистна память о нем, кто родился бы под тяжким бременем позора и презрения?.. Видишь? Слышишь это молчание? Слуга милосердного бога, на языке у тебя святость и благочестие, а в сердце — скверна; тебе не дано знать, что такое отец… Ты бы хоть вспомнил о своем! Видишь! В этой толпе, которую ты презираешь, нет никого, похожего на тебя! Тебе вынесен приговор!

Окружающие подумали, что Ибарра замыслил убийство, и подались вперед.

— Назад! — снова закричал он угрожающим тоном. — А! Вы боитесь, что я запятнаю руки нечистой кровью? Разве я не сказал вам, что мое сердце бьется спокойно? Отойдите от нас! Слушайте меня, вы, священники, — судьи, возомнившие себя людьми особого рода и присвоившие себе особые права! Мой отец был честным человеком; спросите об этом народ, чтящий его память. Мой отец был добрым гражданином: он принес себя в жертву ради меня и ради блага своей страны. Его дом всегда был открыт, а стол всегда был к услугам иноземца или изгнанника, приходившего к нему в беде! Он был добрым христианином: он всегда делал добро и никогда не притеснял слабого, не угнетал бедного… Отец открывал этому человеку двери своего дома, сажал его за стол и называл другом. Чем же он отплатил отцу? Порочил его, преследовал, вооружил против него невежественных людей, используя свой сан священника; осквернил его могилу, надругался над его памятью и продолжал преследовать даже за порогом смерти. И, не довольствуясь этим, он преследует теперь сына! Я уходил с его дороги, избегал его… Вы слышали сегодня утром, какую ересь он нес с амвона, натравляя на меня фанатиков, и я смолчал. Теперь он пришел сюда, чтобы затеять со мной ссору. Я терпеливо сносил все, вы дивились этому сами; но он снова оскорбил память, самую священную для всех сыновей… Все вы, стоящие здесь, священники, судьи, приходилось ли вам видеть, как старик отец трудится для вас не покладая рук, отсылает вас от себя ради вашего блага и, одинокий, больной, умирает от тоски в темнице, мечтая обнять вас, призывая вас, своего сына, который бы его утешил, в то время как вы находитесь за границей?.. И вот вы слышите потом, как позорят его имя, а когда хотите помолиться на его могиле, находите ее разоренной? Вам не пришлось этого пережить? Вы молчите, значит, вы осуждаете этого человека!

Он занес нож, но тут с быстротой молнии между ними встала девушка и своими нежными руками отвела руку мстителя; это была Мария-Клара.

Ибарра остановил на ней взор, в котором, казалось, сквозило безумие. Судорожно сжатые пальцы ослабели и выпустили нож; францисканец снова бессильно опустился наземь. Закрыв лицо руками, юноша бросился в толпу и побежал прочь.