Онлайн чтение книги Нерв
МОЙ ГАМЛЕТ

Водой наполненные горсти

Ко рту спешили поднести.

Впрок пили воду черногорцы

И жили впрок — до тридцати.

А умирать почетно было

От пуль и матовых клинков

И уносить с собой в могилу

Двух-трех врагов, двух трех врагов.

Пока курок в ружье не стерся,

Стреляли с седел и с колен.

И в плен не брали черногорца —

Он просто не сдавался в плен.

А им прожить хотелось до ста,

До жизни жадным, — век с лихвой,

В краю, где гор и неба вдосталь.

И моря — тоже — с головой.

Шесть сотен тысяч равных порций

Воды живой в одной горсти…

Но проживали черногорцы

Свой долгий век до тридцати.

И жены их водой помянут,

И спрячут их детей в горах

До той поры, пока не станут

Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур,

И заливали очаги,

И молча лили слезы в травы,

Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,

Как плодородные поля.

За ними вслед чернели горы,

Себя огнем испепеля.

То было истинное мщенье.

Бессмысленно себя не жгут!

Людей и гор самосожженье

Как несогласие и бунт.

И пять веков как божьей кары,

Как мести сына за отца

Пылали горные пожары

И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,

Но смерть в бою всегда в чести…

Не уважали черногорцы

Проживших больше тридцати.

Мне одного рожденья мало,

Расти бы мне из двух корней…

Жаль, Черногория не стала

Второю родиной моей.

Я только малость объясню в стихе,

На все я не имею полномочий…

Я был зачат, как нужно, во грехе,

В поту и в нервах первой брачной ночи.

Да, знал я, отрываясь от земли:

Чем выше мы, тем жестче и суровей;

Я шел спокойно прямо в короли

И вел себя наследным принцем крови.

Я знал — все будет так, как я хочу.

Я не бывал внакладе и в уроне.

Мои друзья по школе и мечу

Служили мне, как их отцы — короне.

Не думал я над тем, что говорю,

И с легкостью слова бросал на ветер.

Мне верили и так, как главарю,

Все высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа,

Как оспою, болело время нами.

Я спал на кожах, мясо ел с ножа

И злую лошадь мучал стременами.

Я знал, мне будет сказано: «Царуй!»

Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.

И я пьянел среди чеканных сбруй,

Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,

А тайный взгляд, когда он зол и горек,

Умел скрывать, воспитанный шутом.

Шут мертв теперь… «Аминь! Бедняга Йорик!»

Но отказался я от дележа

Наград, добычи, славы, привилегий:

Вдруг стало жаль мне мертвого пажа…

Я объезжал зеленые побеги.

Я позабыл охотничий азарт,

Возненавидел и борзых, и гончих.

Я от подранка гнал коня назад

И плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел: наши игры с каждым днем

Все больше походили на бесчинства.

В проточных водах по ночам, тайком

Я отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днем,

И — прозевал домашние интриги.

Не нравился мне век, и люди в нем

Не нравились. И я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный как паук,

Все постигал: недвижность и движенье,

Но толку нет от мыслей и наук,

Когда повсюду им опроверженье.

С друзьями детства перетерлась нить.

Нить Ариадны оказалась смехом.

Я бился над словами — «быть — не быть»,

Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед.

В него мы стрелы мечем — в сито просо,

Отсеивая призрачный ответ

От вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,

Пошел на зов, — сомненья крались с тылу,

Груз тяжких дум наверх меня тянул,

А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

В непрочный сплав меня спаяли дни,

Едва застыв, он начал расползаться.

Я пролил кровь, как все. И, как они,

Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъем пред смертью — есть провал.

Офелия! Я тленья не приемлю.

Но я себя убийством уравнял

С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Я Гамлет, я насилье презирал.

Я наплевал на датскую корону.

Но в их глазах — за трон я глотку рвал

И убивал соперника по трону.

Но гениальный всплеск похож на бред.

В рожденье смерть проглядывает косо.

А мы все ставим каверзный ответ

И не находим нужного вопроса.

Кто-то высмотрел плод, что наспел, наспел.

Потрусили за ствол — он упал, упал.

Вот вам песня о том, кто не спел, не спел

И что голос имел — не узнал, не узнал.

Может, быть с судьбой нелады, нелады

И со случаем плохи дела, дела,

А тугая струна на лады, на лады

С незаметным изъяном легла.

Он начал робко с ноты «до»,

Но не допел ее, не до…

Не дозвучал его аккорд

И никого не вдохновил.

Собака лаяла, а кот

Мышей ловил.

Смешно, не правда ли, смешно?..

А он шутил — не дошутил,

Не дораспробовал вино,

И даже не допригубил.

Он пока лишь затеивал спор, спор

Неуверенно и не спеша, не спеша.

Словно капельки пота из пор, из пор,

Из-под кожи сочилась душа, душа.

Только начал дуэль на ковре, на ковре,

Еле-еле, едва приступил.

Лишь чуть-чуть осмотрелся в игре,

И судья еще счет не открыл.

Он знать хотел все от и до,

Но не добрался он, не до…

Ни до догадки, ни до дна,

Не докопался до глубин

И ту, которая одна,

Не долюбил, не долюбил.

Смешно, не правда ли, смешно?

А он спешил — не доспешил.

Осталось недорешено

Все то, что он не дорешил.

Ни единою буквой не лгу, не лгу.

Он был чистого слога слуга, слуга,

Он писал ей стихи на снегу, на снегу…

К сожалению, тают снега.

Но тогда еще был снегопад, снегопад

И свобода писать на снегу,

И большие снежинки, и град, и град

Он губами хватал на бегу.

Но к ней в серебряном ландо

Он не добрался и не до…

Не добежал бегун — беглец,

Не долетел, не доскакал.

А звездный знак его — Телец

Холодный Млечный путь лакал.

Смешно, не правда ли, смешно,

Когда секунд недостает,

Недостающее звено,

И недолет, и недолет.

Смешно, не правда ли?

Ну вот,

И вам смешно, и даже мне…

Конь на скаку и птица влет

По чьей вине, по чьей вине, по чьей вине?..

Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал,

Меня, должно быть, ловко разыграли:

Крючки носов и до ушей оскал

Как на венецианском карнавале.

Что делать мне? Бежать, да поскорей?

А может, вместе с ними веселиться?

Надеюсь я — под маскою зверей

У многих человеческие лица.

Все в масках, париках — все, как один.

Кто сказочен, а кто — литературен.

Сосед мой справа — грустный Арлекин,

Другой — палач, а каждый третий — дурень.

Я в хоровод вступаю хохоча,

Но все-таки мне неспокойно с ними,

А вдруг кому-то маска палача

Понравится, и он ее не снимет?

Вдруг Арлекин навеки загрустит,

Любуясь сам своим лицом печальным?

Что, если дурень свой дурацкий вид

Так и забудет на лице нормальном?

Вокруг меня смыкается кольцо,

Меня хватают, вовлекают в пляску.

Так-так, мое обычное лицо

Все остальные приняли за маску.

Петарды, конфетти! Но все не так…

И маски на меня глядят с укором.

Они кричат, что я опять не в такт,

Что наступаю на ноги партнерам.

Смеются злые маски надо мной,

Веселые — те начинают злиться,

За маской пряча, словно за стеной,

Свои людские подлинные лица.

За музами гоняюсь по пятам,

Но ни одну не попрошу открыться:

Что, если маски сброшены, а там

Все те же полумаски-полулица?

Я в тайну масок все-таки проник.

Уверен я, что мой анализ точен:

И маска равнодушья у иных

Защита от плевков и от пощечин.

Как доброго лица не прозевать,

Как честных угадать наверняка мне?

Они решили маски надевать,

Чтоб не разбить свое лицо о камни.

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,

Средь военных трофеев и мирных костров

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от мелких своих катастроф.

Детям вечно досаден

Их возраст и быт.

И дрались мы до ссадин,

До смертных обид.

Но одежды латали

Нам матери в срок,

Мы же книги глотали,

Пьянея от строк.

Липли волосы нам на вспотевшие лбы,

И сосало под ложечкой странно от фраз,

И кружил наши головы запах борьбы,

Со страниц пожелтевших стекая на нас.

И пытались постичь

Мы, не знавшие войн,

За воинственный клич

Принимавшие вой,

Тайну слова «приказ»,

Назначенье границ,

Смысл атаки и лязг

Боевых колесниц.

А в кипящих котлах прежних войн и смут

Столько пищи для маленьких наших мозгов.

Мы на роли предателей, трусов, иуд

В детских играх своих назначали врагов.

И злодея слезам

Не давали остыть,

И прекраснейших дам

Обещали любить,

И, друзей успокоив

И ближних любя,

Мы на роли героев

Вводили себя.

Только в грезы нельзя насовсем убежать,

Краткий миг у забав, столько воли вокруг.

Попытайся у мертвых ладони разжать

И оружье принять из натруженных рук.

Испытай, завладев

Еще теплым мечом

И доспехи надев,

Что почем, что почем?!

Разберись, кто ты — трус

Иль избранник судьбы,

И попробуй на вкус

Настоящей борьбы.

У когда упадет, весь израненный, друг,

И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,

И когда ты без кожи останешься вдруг

Оттого, что убили его — не тебя,

Ты поймешь, что узнал,

Отличил, отыскал

По оскалу забрал

Это смерти оскал.

Ложь и зло — погляди,

Как их лица грубы,

И всегда позади

Воронье и гробы.

Если путь прорубая отцовским мечом,

Ты соленые слезы на ус намотал,

Если в жарком бою испытал, что почем,

Значит, нужные книги ты в детстве читал.

Если мяса с ножа

Ты не ел ни куска,

Если руки сложа

Наблюдал свысока

И в борьбу не вступил

С подлецом, палачом,

Значит, в жизни ты был

Ни при чем, ни при чем!

Если рыщут за твоей

Непокорной головой,

Чтоб петлей худую шею

Сделать более худой,

Нет надежнее приюта,

Скройся в лес, не пропадешь,

Если продан ты кому-то

С потрохами не за грош.

Бедняки и бедолаги,

Презирая жизнь слуги,

И бездомные бродяги,

У кого одни долги,

Все, кто загнан, неприкаян,

В этот вольный лес бегут,

Потому что здесь хозяин

Славный парень, Робин Гуд.

Здесь с полслова понимают,

Не боятся острых слов,

Здесь с почетом принимают

Оторви-сорви-голов.

И скрываются до срока

Даже рыцари в лесах.

Кто без страха и упрека,

Тот всегда не при деньгах.

Знают все оленьи тропы,

Словно линии руки,

В прошлом слуги и холопы,

Ныне — вольные стрелки.

Здесь того, кто все теряет,

Защитят и сберегут.

По лесной стране гуляет

Славный парень, Робин Гуд.

И живут и поживают

Всем запретам вопреки

И ничуть не унывают

Эти вольные стрелки.

Спят, укрывшись звездным небом,

Мох под ребра положив.

Им, какой бы холод ни был,

Жив, и славно, если жив.

Но вздыхают от разлуки:

Где-то дом и клок земли,

Да поглаживают луки,

Чтоб в бою не подвели.

И стрелков не сыщешь лучших.

Что же завтра, где их ждут?

Скажет лучший в мире лучник,

Славный парень, Робин Гуд.

Замок временем скрыт и укутан, укрыт

В нежный плед из зеленых побегов,

Но развяжет язык молчаливый гранит,

И холодное прошлое заговорит

О походах, боях и победах.

Время подвиги эти не стерло.

Оторвать от него верхний пласт

Или взять его крепче за горло,

И оно свои тайны отдаст.

Упадут сто замков, и спадут сто оков,

И сойдут сто потов с целой груды веков,

И польются легенды из сотен стихов

Про турниры, осады, про вольных стрелков.

Ты к знакомым мелодиям ухо готовь

И гляди понимающим оком.

Потому что любовь — это вечно любовь,

Даже в будущем нашем далеком.

Звонко лопалась сталь под напором меча,

Тетива от натуги дымилась,

Смерть на копьях сидела, утробно урча,

В грязь валились враги, о пощаде крича,

Победившим сдаваясь на милость.

Но не все, оставаясь живыми,

В доброте сохранили сердца,

Защитив свое доброе имя

От заведомой лжи подлеца.

Хорошо, если конь закусил удила

И рука на копье поудобней легла,

Хорошо, если знаешь, откуда стрела,

Хуже, если по-подлому, из-за угла.

Как у вас там с мерзавцами? Бьют?

Поделом. Ведьмы вас не пугают шабашем?

Но не правда ли, зло называется злом

Даже там, в светлом будущем нашем.

И во веки веков, и во все времена

Трус-предатель всегда презираем.

Враг есть враг, и война все равно есть война,

И темница тесна, и свобода одна,

И всегда на нее уповаем.

Время эти понятья не стерло.

Нужно только поднять верхний пласт

И дымящейся кровью из горла

Чувства вечные хлынут из нас.

Нынче присно, во веки веков, старина,

И цена есть цена, и вина есть вина,

И всегда хорошо, если честь спасена,

Если духом надежно прикрыта спина.

Чистоту, простоту мы у древних берем,

Сами сказки из прошлого тащим

Потому, что добро остается добром

В прошлом, будущем и настоящем.

Проделав брешь в затишье,

Весна идет в штыки,

И высунули крыши

Из снега языки.

Голодная до драки,

Оскалилась весна.

Как с языка собаки,

Стекает с крыш слюна.

Весенние армии жаждут успеха,

Все ясно, и стрелы на карте прямы,

И войны в легких небесных доспехах

Врубаются в белые рати зимы.

Но рано веселиться!

Сам зимний генерал

Никак своих позиций

Без боя не сдавал.

Тайком под белым флагом

Он собирал войска

И вдруг ударил с фланга

Мороз исподтишка.

И битва идет с переменным успехом:

Где свет и ручьи — где поземка и мгла,

И воины в легких небесных доспехах

С потерями вышли назад из котла.

Морозу удирать бы,

А он впадает в жар:

Играет с вьюгой свадьбу —

Не свадьбу, а шабаш.

Окно скрипит фрамугой —

То ветер перебрал.

Но он напрасно с вьюгой

Победу пировал.

Пусть в зимнем тылу говорят об успехах

И наглые сводки приходят из мглы,

Но воины в легких небесных доспехах

Врубаются клиньями в царство зимы.

Откуда что берется!

Сжимается без слов

Рука тепла и солнца

На горле холодов.

Не совершиться чуду —

Снег виден лишь в тылах,

Войска зимы повсюду

Бросают белый флаг.

И дальше на север идет наступленье,

Запела вода, пробуждаясь от сна.

Весна неизбежна, ну, как обновленье,

И необходима, как просто весна.

Кто сладко жил в морозы,

Тот ждет и точит зуб

И проливает слезы

Из водосточных труб.

Но только грош им, нищим,

В базарный день цена.

На эту землю свыше

Ниспослана весна.

Два слова войскам: — несмотря на успехи,

Не прячьте в чулан или старый комод

Небесные легкие ваши доспехи.

Они пригодятся еще через год.

Свет новый не единожды открыт,

А старый — весь разбили на квадраты.

К ногам упали тайны пирамид,

К чертям пошли гусары и пираты.

Пришла пора всезнающих невежд,

Все выстроено в стройные шеренги.

За новые идеи платят деньги,

И больше нет на «эврику» надежд.

Все мои скалы ветры гладко выбрили,

Я опоздал ломать себя на них.

Все золото мое в Клондайке выбрали,

Мой черный флаг в безветрии поник.

Под илом сгнили сказочные струги,

И Могикан последних замели.

Мои контрабандистские фелюги

Сухие ребра сушат на мели.

Висят кинжалы добрые в углу

Так плотно в ножнах, что не втиснусь между,

Мой плот папирусный — последнюю надежду —

Волна в щепы разбила о скалу.

Вон из рядов мои партнеры выбыли.

У них сбылись гаданья и мечты.

Все крупные очки они повыбили

И за собою подожгли мосты.

Азартных игр теперь наперечет.

Авантюристы всех мастей и рангов

По прериям пасут домашний скот,

Там кони пародируют мустангов.

И состоялись все мои дуэли,

Где б я почел участие за честь.

И выстрелы, и эхо — отгремели…

Их было много — всех не перечесть.

Спокойно обошлись без нашей помощи

Все те, кто дело сделали мое.

И по щекам отхлестанные сволочи

Фалангами ушли в небытие.

Я не успел произнести: «К барьеру!»

А я за залп в Дантеса все отдам.

Что мне осталось? Разве красть химеру

С туманного собора Норт-Дам?!

В других веках, годах и месяцах

Все женщины мои отжить успели,

Позанимали все мои постели,

Где б я хотел любить — и так, и в снах.

Захвачены все мои одры смертные,

Будь это снег, трава иль простыня.

Заплаканные сестры милосердия

В госпиталях обмыли не меня.

Ушли друзья сквозь вечность-решето.

Им всем досталась лета или прана.

Естественною смертию — никто:

Все противоестественно и рано.

Иные жизнь закончили свою,

Не осознав вины, не скинув платья.

И, выкрикнув хвалу, а не проклятье,

Спокойно чашу выпили свою.

Другие знали, ведали и прочее,

Но все они на взлете, в нужный год

Отправили, отпели, отпророчили…

Я не успел. Я прозевал свой взлет.

Сон мне: желтые огни, и хриплю во сне я;

Повремени, повремени, утро — мудренее.

Но и утром все не так, нет того веселья,

Или куришь натощак, или пьешь с похмелья.

В кабаках зеленый штоф, белые салфетки.

Рай для нищих и шутов, мне ж — как птице в клетке.

В церкви смрад и полумрак, дьяки курят ладан.

Нет, и в церкви все не так, все не так, как надо.

Я на гору впопыхах, чтоб чего не вышло.

На горе стоит ольха, под горою вишня.

Был бы склон увит плющом — мне б и то отрада,

Хоть бы что-нибудь еще — все не так, как надо.

Я по полю вдоль реки. Свет и тьма. Нет бога.

В чистом поле васильки, дальняя дорога.

Вдоль дороги лес густой с бабами-ягами,

А в конце дороги той плаха с топорами.

Где-то кони пляшут в такт, нехотя и плавно.

Вдоль дороги все не так, а в конце подавно.

И ни церковь, ни кабак — ничего не свято…

Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!

Дурацкий сон как кистенем

Избил нещадно.

Невнятно выглядел я в нем

И неприглядно

Во сне я лгал и предавал

И льстил легко я…

А я и не подозревал

В себе такое.

Еще сжимал я кулаки

И бил с натугой.

Но мягкой кистию руки,

А не упругой.

Тускнело сновиденье, но

Опять являлось.

Смыкались веки, и оно

Возобновлялось.

Я не шагал, а семенил

На ровном брусе,

Ни разу ногу не сменил,

Трусил и трусил.

Я перед сильным лебезил,

Пред злобным гнулся.

И сам себе я мерзок был,

Но не проснулся.

Да это бред! Я свой же стон

Слыхал сквозь дрему,

Но это мне приснился он,

А не другому.

Очнулся я и разобрал

Обрывок стона.

И с болью веки разодрал,

Но облегченно.

И сон повис на потолке

И распластался.

Сон в руку ли? И вот в руке

Вопрос остался.

Я вымыл руки — он в спине

Холодной дрожью.

Что было правдою во сне,

Что было ложью?

Коль это сновиденье — мне

Еще везенье.

Но если было мне во сне

Ясновиденье?

Сон — отраженье мыслей дня?

Нет, быть не может!

Но вспомню — и всего меня

Перекорежит.

А вдруг — в костер?! И нет во мне

Шагнуть к костру сил.

Мне будет стыдно, как во сне,

В котором струсил.

Иль скажут мне: — пой в унисон,

Жми что есть духу!..

И я пойму: вот это сон,

Который в руку.

Жил я славно в первой трети

Двадцать лет на белом свете по влечению.

Жил безбедно и при деле,

Плыл — куда глаза глядели по течению.

Думал: вот она, награда,

Ведь ни веслами не надо, ни ладонями.

Комары, слепни да осы

Донимали, кровососы, да не доняли.

Слышал, с берега вначале

Мне о помощи кричали, о спасении…

Не дождались, бедолаги,

Я лежал чумной от браги, в расслаблении.

Заскрипит ли в повороте,

Крутанет в водовороте — все исправится.

То разуюсь, то обуюсь,

На себя в воде любуюсь — очень нравится!

Берега текут за лодку,

Ну а я ласкаю глотку медовухою.

После лишнего глоточку,

Глядь, плыву не в одиночку — со старухою.

И пока я удивлялся,

Пал туман, и оказался в гиблом месте я.

И огромная старуха

Хохотнула прямо в ухо, злая бестия.

Я кричу — не слышу крика,

Не вяжу от страха лыка, вижу плохо я.

На ветру меня качает. — Кто здесь?

— Слышу, отвечает: — Я, нелегкая!

Брось креститься, причитая,

Не спасет тебя святая богородица!

Тех, кто руль и весла бросит,

Враз нелегкая заносит — так уж водится.

Я впотьмах ищу дорогу,

Медовуху — понемногу, только по сто пью.

А она не засыпает,

Впереди меня ступает тяжкой поступью.

Вот споткнулась о коренья,

От большого ожиренья гнусно охая,

У нее одышка даже,

А заносит ведь туда же, тварь нелегкая.

Вдруг навстречу нам живая

Колченогая кривая морда хитрая.

— Ты, — кричит, — стоишь над бездной,

Я спасу тебя, болезный, слезы вытру я.

Я спросил: — Ты кто такая?

А она мне: — Я, кривая. Воз молвы везу.

И хоть я кривобока,

Криворука, кривоока, я, мол, вывезу.

Я воскликнул, наливая:

— Вывози меня, кривая, я на привязи.

Я тебе и жбан поставлю,

Кривизну твою исправлю — только вывези.

И ты, нелегкая, маманя,

На-ка истину в стакане, больно нервная!

Ты забудь себя на время,

Ты же, толстая, в гареме будешь первая!

И упали две старухи

У бутыли медовухи в пьянь-истерику.

Ну а я за кочки прячусь,

Озираюсь, задом пячусь

Лихо выгреб на стремнину

В два гребка на середину.

Ох, пройдоха я!

Чтоб вы сдохли, выпивая,

Две судьбы мои — кривая да нелегкая!

Беда!

Теперь мне кажется, что мне не успеть за собой.

Всегда

Как будто в очередь встаю за судьбой.

Дела!

Меня замучили дела — каждый миг, каждый час, каждый день.

Дотла

Сгорело время, да и я — нет меня, только тень.

Ты ждешь.

 А может, ждать уже устал и ушел или спишь…

Ну что ж,

Быть может, мысленно со мной говоришь.

Теперь

Ты должен вечер мне один подарить, подарить.

Поверь,

 Мы будем много говорить.

Опять

Все время новые дела у меня, все дела.

Догнать,

Или успеть, или найти — нет, опять не нашла.

Беда!

Теперь мне кажется, что мне не успеть за собой.

Всегда

Как будто в очередь встаю за тобой…

Теперь

Ты должен вечер мне один подарить, подарить.

Поверь,

Мы будем много говорить.

Подруг

Давно не вижу, все дела у меня, все дела…

И вдруг

Сгорели пламенем дотла — не дела, а зола.

Весь год

Он ждал, но больше ждать ни дня не хотел,

И вот

Не стало вовсе у меня добрых дел.

Теперь

Ты должен вечер мне один подарить, подарить

Поверь,

Что мы не будем говорить.

Мне в ресторане вечером вчера

Сказала с юморком и с этикетом,

Что киснет водка, выдохлась икра

И что у них ученый по ракетам.

И, многих помня с водкой пополам,

Не разобрав, что плещется в бокале,

Я, улыбаясь, подходил к столам

И отзывался, если окликали.

Вот он, надменный, словно Решелье,

Почтенный, словно папа в старом скетче.

Но это был директор ателье

И не был засекреченный ракетчик.

Со мной гитара, струны к ней в запас,

И я гордился тем, что тоже в моде.

К науке тяга сильная сейчас,

Но и к гитаре тяга есть в народе.

Я выпил залпом и разбил бокал.

Мгновенно мне гитару дали в руки.

Я три своих аккорда перебрал,

Запел и запил от любви к науке.

И, обнимая женщину в колье

И сделав вид, что хочет в песню вжиться,

Задумался директор ателье

О том, что завтра скажет сослуживцам.

Я пел и думал: вот икра стоит,

А говорят, кеты не стало в реках…

А мой ученый где-нибудь сидит

И мыслит в миллионах и в парсеках…

Он предложил мне позже на дому,

Успев включить магнитофон в портфеле:

«Давай дружить домами». Я ему

Сказал: «Давай, мой дом — твой дом моделей».

И я нарочно разорвал струну,

И, утаив, что есть запас в кармане,

Сказал: «Привет, зайти не премину,

Но только если будет марсианин…»

Я шел домой под утро, как старик.

Мне под ноги катились дети с горки,

И аккуратный первый ученик

Шел в школу получать свои пятерки.

Ну что ж, мне поделом и по делам,

Лишь первые пятерки получают…

Не надо подходить к чужим столам

И отзываться, если окликают.

Мне судьба — до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты, а за ней — немота,

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что не то это вовсе, не тот и не та…

Что лабазники врут про ошибки Христа,

Что пока еще в грунт не влежалась плита,

Что под властью татар жил Иван Калита

И что был не один против ста.

Триста лет под татарами — жизнь еще та,

Маета трехсотлетняя и нищета.

И намерений добрых, и бунтов тщета.

Пугачевщина, кровь и опять — нищета.

Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта,

Повторю, даже в образе злого шута…

Но не стоит предмет, да и тьма не та:

«Суета всех сует — все равно суета».

Только чашу испить — не успеть на бегу,

Даже если разлить — все равно не смогу.

Или выплеснуть в наглую рожу врагу?

Не ломаюсь, не лгу — не могу. Не могу!

На вертящемся гладком и скользком кругу

Равновесье держу, изгибаюсь в дугу!

Что же с ношею делать — разбить? Не могу!

Потреплю и достойного подстерегу.

Передам, и не надо держаться в кругу,

И в кромешную тьму, и в неясную згу,

Другу передоверивши чашу, сбегу…

Смог ли он ее выпить — узнать не смогу.

Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,

Я о чаше невыпитой здесь ни гугу,

Никому не скажу, при себе сберегу.

А сказать — и затопчут меня на лугу.

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу.

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

За веселый манер, на котором шучу.

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу!

На ослабленном нерве я не зазвучу,

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!

Лучше я загуляю, запью, заторчу!

Все, что за ночь копаю, — в саду растопчу!

Лучше голову песне своей откручу,

Чем скользить и вихлять, словно пыль по лучу.

Если все-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта,

Я уйду и скажу, что не все суета!

Я не люблю фатального исхода,

От жизни никогда не устаю.

Я не люблю любое время года,

Когда веселых песен не пою.

Я не люблю холодного цинизма,

В восторженность не верю, и еще:

Когда чужой мои читает письма,

Заглядывая мне через плечо.

Я не люблю, когда наполовину

Или когда прервали разговор.

Я не люблю, когда стреляют в спину,

Но, если надо, выстрелю в упор.

Я ненавижу сплетни в виде версий,

Червей сомненья, почестий иглу,

Или когда все время против шерсти,

Или когда железом по стеклу.

Я не люблю уверенности сытой,

Уж лучше пусть откажут тормоза.

Досадно мне, коль слово «честь» забыто

И коль в чести наветы за глаза.

Когда я вижу сломанные крылья,

Нет жалости во мне, и неспроста:

Я не люблю насилья и бессилья,

Вот только жаль распятого Христа.

Я не люблю себя, когда я трушу,

И не терплю, когда невинных бьют,

Я не люблю, когда мне лезут в душу,

Тем более, когда в нее плюют.

Я не люблю манежи и арены,

На них мильон меняют по рублю,

Пусть впереди большие перемены —

Я это никогда не полюблю.

Если где-то в чужой незнакомой ночи

Ты споткнулся и ходишь по краю,

Не таись, не молчи, до меня докричи —

Я твой голос услышу, узнаю.

Может, с пулей в груди ты лежишь в спелой ржи?

Потерпи — я спешу, и усталости ноги не чуют.

Мы вернемся туда, где и воздух и травы врачуют,

Только ты не умри, только кровь удержи.

Если ж конь под тобою, ты домой, доскачи.

Конь дорогу отыщет буланый

В те края, где всегда бьют живые ключи,

И они исцелят твои раны.

Где ты, друг, — взаперти или в долгом пути,

На развилках каких, перепутьях и перекрестках?!

Может быть, ты устал, приуныл,

Заблудился в трех соснах

И не можешь обратно дорогу найти?..

Здесь такой чистоты из-под снега ручьи,

Не найдешь — не придумаешь краше.

Здесь цветы, и кусты, и деревья — ничьи,

Стоит нам захотеть — будут наши.

Если трудно идешь, по колено в грязи,

Да по острым камням, босиком по воде по студеной,

Пропыленный, обветренный, дымный, огнем опаленный,

Хоть какой доберись, добреди, доползи.

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю

Я коней своих нагайкою стегаю — погоняю.

Что-то воздуха мне мало, ветер пью, туман глотаю,

Чую с гибельным восторгом: «Пропадаю, пропадаю!»

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!

Вы тугую не слушайте плеть.

Что-то кони мне попались привередливые…

Я дожить не смогу, мне допеть не успеть.

Я коней напою, я куплет допою,

Хоть мгновенье еще постою на краю.

Сгину я: меня пушинкой ураган сметет с ладони,

И в санях меня галопом повлекут по снегу утром.

Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,

Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!

Умоляю вас вскачь не лететь.

Что за кони мне попались привередливые!

И дожить я не смог, и допеть — не успеть.

Я коней напою, я куплет допою,

Хоть мгновенье еще постою на краю!..

Мы успели. В гости к богу не бывает опозданий.

Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!

Или это колокольчик весь зашелся от рыданий,

Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани.

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!

Не указчики вам кнут и плеть.

Что-то кони мне попались привередливые?!

Коль дожить не успел, так хотя бы допеть!

Я коней напою, я куплет допою,

Хоть мгновенье еще постою на краю!

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,

Но чтобы душу дьяволу — ни-ни!

Зачем цыганки мне гадать затеяли?

День смерти называли мне они.

Ты эту дату, боже сохрани,

Не отмечай в своем календаре — или

В последний час возьми и измени,

Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли

И ангелы чтоб жалобно не бреяли,

Чтоб люди не хихикали в тени,

Скорее защити и охрани!

Скорее, ибо душу мне они

Сомнениями и страхами засеяли.

Корабли постоят

И ложатся на курс,

Но они возвращаются

Сквозь непогоду…

Не пройдет и полгода

И я появлюсь,

Чтобы снова уйти на полгода.

Возвращаются все,

Кроме лучших друзей,

Кроме самых любимых

И преданных женщин.

Возвращаются все,

Кроме тех, кто нужней.

Я не верю судьбе, а себе еще меньше.

Но как хочется думать,

Что это не так,

Что сжигать корабли

Скоро выйдет из моды.

Я, конечно, вернусь

И в друзьях, и в мечтах…

Я, конечно, спою — не пройдет и полгода.