Онлайн чтение книги Орлиная степь
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

На восток от Иртыша, над всей Кулундинской степью, после нескольких солнечных дней вновь установилась холодная, хмурая погода. Но ничто уже не могло сдержать победного шествия весны. Снега так и сползали со всех возвышенных мест — степь час от часу все более пестрела. Степное половодье было очень бурным, однако, всем на удивление, необычайно быстро шло на убыль. Боясь новой засухи, земля с жадностью запасалась влагой: где вчера сияло плёсо, просторное для многих походных утиных стай, там сегодня сверкало лишь небольшое озерцо с проглянувшей повсюду рыжей колючкой; где было озерцо, там осталась только лужица, которую пересекали вброд тонконогие кулики. Но зато на больших степных водоемах поверх льда скапливалось на редкость много свежо синеющей вешней воды; старожилы радовались; что нынче водоемы поднимутся, как в старину, и заживут обновленной жизнью.

В эти холодные, ветреные дни сотни бригад, созданных из молодых новоселов Алтая, вышли на просторы Кулунды. Рокочущим гулом тысяч тракторов огласились пустующие земли. Бригадные станы появились и на опушках березовых кольтов, и у пресных озер, над которыми кружились птичьи стаи, и по берегам извилистых речушек, доживающих здесь лишь до средины лета, а чаще всего в открытой безбрежной степи, где даже птице негде спрятать голову от солнца. Со всех станов потянулись над землей волнисто стелющиеся по ветру, несказанно манящие к себе светленькие дымки…

Простояв сутки в Лебяжьем и оставив здесь больного Леонида Багрянова, его бригада тоже вышла в степь. Тракторы тащили вагончик и тяжело нагруженные сани где по снегу, а где уже и по обнаженной целине. Стан разбили на восточной опушке Заячьего колка. Лучшее становье, вероятно, нелегко найти во всей степной округе: колок — хорошая защита от ветров и песчаных, бурь, налетающих из-за Иртыша, а в глубокой естественной ямине — полно снеговой воды.

Горячий и уросливый Соколик, совсем недавно объезженный в упряжке, нервно, порывисто тащил рыдван(Рыдван — особый вид телеги.) едва приметной на целине, извилистой, неизвестно кем и когда проложенной тропой, каким несть числе в степи. Тоня Родичева, только что назначенная помощницей поварихи, везла в Заячий колок мешок хлеба и продукты для бригады Багрянова. Был полдень, но солнце пригревало скупо. Влажную землю обдувал колючий ветерок. Но хотя и холодновато и неуютно было в мире, пробудившиеся от зимней спячки суслики, вытягиваясь, как солдаты, на бугорках у своих нор, наслаждались светом, вольной волей и с необычайным любопытством осматривали степь.

У небольшого ложка Соколик, взмокший не столько от работы, сколько от возбуждения, вдруг прижал уши и пошел боком, боком, занося рыдван в кусты таволожки. Тоня вскинула голову, натянула вожжи, и внезапный сухой румянец опалил ей лицо. В ложке, в десяти шагах от тропы, поднялся с земли Ванька Соболь. Подбирая ноги, чтобы не ободрать их о колючие ветки таволожки, Тоня повернула коня к тропе и смущенно крикнула:

— Леший болотный! Напугал-то как! Тр-р-р!..-

Устало неся двустволку, Ванька Соболь молча вышел к тропе. Он был в защитной телогрейке и при полном охотничьем снаряжении. Вокруг его пояса висели на ремешках, сверкая нарядным пером, селезни и утки… Смугловатое лицо Ваньки Соболя выражало беспредельную усталость. Из-под старенького треуха, отделанного белкой-телеуткой, выбивались на потный лоб черные пряди. Приблизясь к рыдвану, Соболь смахнул их рукой со лба, передохнул, сумрачно спросил:

— Подвезешь, что ли?

Тоня тоже вздохнула невесело, но тут же лукаво засмеялись ее большие ясные очи.

— Ой, и не знаю!

— Кто ж знает? — сердито спросил Ванька Соболь. — У жеребчика, что ли, спросить?

— А что ж, спроси: ему везти!

— Тьфу, не язык, а заноза!

Соболь положил в рыдван ружье. Незаметно передвигаясь ближе к передку рыдвана, чтобы освободить Ваньке место рядом с собой, озорно покусывая губы, Тоня сказала:

— Садишься, а чем платить будешь?

— Ох, какая же ты стала! Ну и репей! Соколик резко взял вожжи. Устало горбясь,

стараясь оправдать свою озлобленность, Соболь сообщил примирительным тоном:

— Ходил далеко. На Горьком был.

— Носило тебя! Рядом же Лебединое… — подивилась Тоня.

— На Горьком лодка есть…

— Ну, не бил бы много!

— Не понимаешь азарта, да? Некоторое время ехали молча.

За несколько дней жизни в Лебяжьем Ванька Соболь впервые оказался наедине с Тоней. Своенравный парень был очень обижен тем, что Тоня не пришла в воскресенье в клуб и постоянно избегала встречаться с ним, но ему волей-неволей оставалось лишь смирять свое бунтующее сердце и терпеливо добиваться прощения. Теперь выдался на редкость подходящий случай, чтобы поговорить с Тоней откровенно и рассеять ее обиду. Но как трудно, ох, как трудно говорить с ней наедине!

— Выросла ты за эти годы, — заговорил он наконец не без смущения.

— Выросла и поумнела, — с ехидцей подхватила Тоня.

Ванька Соболь взглянул на нее быстро и тревожно. Сдерживая коня, Тоня старалась смотреть не на него, а в степь, вроде бы на стаю серебристых, с чернетью журавлей, бродивших вдали по обсохшей гривке; ветерок шевелил у ее виска и на шее короткие, выбившиеся из-под платка темно-русые волосы, почему-то пахнущие, как показалось Соболю, сосновой хвоей; ноздри ее прямого, чуть вздернутого носа раздувались, точно от жары; полненькая загорелая щека в реденьких милых веснушках влажно румянела.

— Увидал тебя сейчас, — продолжал Соболь очень серьезно, с заблестевшим, страдающим взглядом, — увидал — и всю душу мне вот так сжало!

Удивляясь тону его голоса, Тоня на миг обернулась и спросила:

— А теперь? Отошло?

— Смеешься? — с болью прошептал Соболь.

— Нет, говори, говори…

— Не могу я сказать, что надо, — грустно ответил Соболь.

Но Тоня на этот раз оказалась необычайно жестокой.

— Не можешь? — переспросила она. — Такой говорун? Ты гляди, хорошо ли с тобой? Не захворал?

— Издеваешься? — вдруг крикнул Соболь.

Тоня изумленно примолкла, а Соболь, проклиная себя за несдержанность, стараясь как-то оправдаться, сказал с надсадой в голосе:

— Все ты солнце мне заслонила!

Минуту он тягостно и безуспешно ждал ответа. Потом, чувствуя, как все в нем обрывается от горя, воскликнул:

— Знаю, с этим… с Зарницыным гуляешь!

— Ничего ты не знаешь! — отрезала Тоня.

— Сам видел вас вместе… Уже опутал городской хлюст?

Тоня в ответ только хлестнула коня вожжами.

Нервничая, Ванька Соболь вытащил из кармана телогрейки измятую пачку папирос и спички, но тут же охнул и схватил Тоню за локоть.

— Стой, спички обронил!

— У-у, косорукий! — крикнула Тоня. — Беги!

Соболь спрыгнул с рыдвана и, пока Тоне удалось сдержать разгоряченного Соколика, оказался шагов на сотню позади. Подняв спички, он смерил! глазами расстояние до рыдвана и сокрушенно пхэ-тряс чубом.

— Стой! Обожди!

Собрав силы, Соболь сделал с десяток резких прыжков, но, поняв, что не добежать, снял треух и, размахивая им, пошел к рыдвану тяжелой, разбитой походкой.

Круто обернувшись, Тоня смотрела на Соболя, и в карих озорных ее глазах ярко засветились зо-лотинки. Какой он, ее мучитель, был теперь усталый и смешной! Тоне даже жалко его стало.

— Шагай! — крикнула она, озоруя.

— Тоня, погоди! — во весь голос взмолился Соболь.

У рыдвана он остановился, вытер треухом вспотевший лоб и виновато улыбнулся, блеснув зубами.

— Все ноги сбил.

Но только он хотел сесть в рыдван, как Тоня, гикнув, дернула вожжи. От неожиданности Соболь отшатнулся назад и вскинул руки.

— Тонька, стой! — закричал он. — Не дури! — …гоняй! — донеслось до него вместе с грохотом рыдвана,

— Ошалела девка.

Соболь остановился, шевеля побелевшими ноздрями.

Тоня думала, что сможет быстро осадить Соколика, но он, дикий и уросливый, неожиданно закусил мертвой хваткой удила и, горячась, понесся по степи. Пролетев метров пятьсот, он неожиданно резко осадил, захрапел, и по его золотистой бархатной спине волнами пошла дрожь. Путаясь в вожжах, Тоня успела заметить, как недалеко от тропы, по левую сторону, тяжело хлопая крыльями и не успев еще убрать когти, поднимался темно-рыжий с проседью беркут… В тот же миг, весь дрожа, Соколик стремглав кинулся вперед, и грива его, поднятая ветром, забилась под дугой.

«Разнес! — поняла Тоня. — Разнес!»

Намотав вожжи ыа руки, Тоня со всей силой уперлась ногами в передок рыдвана и откинулась назад, но конь, словно и не почуяв этого, летел во весь мах, широко раскрыв глаза, брызгая пеной. На поворотах закидывало то правое, то левое заднее колесо рыдвана; вскоре из него выбросило Ванькино ружье. Лицо Тони горело темным румянцем, она кусала губы и, едва сдерживая стон, все рвала и рвала вожжи, но с каждой секундой степь все стремительней летела ей в глаза… Попалась ложбинка, залитая водой. Тоню обдало, как из пожарного шланга. Через секунду конь выхватил рыдван на сухое и понес дальше, уже без тропы. Тоню бросало туда и сюда; она вскрикивала, боясь вылететь из рыдвана, и с ужасом перехватывала вожжи; ее лицо и волосы были забрызганы грязью…

И вдруг, точно поняв что-то, Тоня схватилась левой рукой за передок рыдвана и начала остервенело хлестать Соколика вожжами. Конь понес еще с большей яростью, закидывая задние ноги чуть не до самых гужей; с боков его слетали хлопья пены; он весь был в огне, им владела бешеная чужая сила, но, почуяв, что вожжи ослаблены, он безотчетно разжал ноющие зубы и выпустил удила. Тут же воспользовавшись его оплошностью, Тоня опять рванула вожжи, да так, что у коня потемнело в глазах. Он в бешенстве начал делать судорожные прыжки, уже не видя ничего впереди, а Тоня рвала и рвала ему удилами губы… Вскоре они были у Заячьего колка. Но тут случилось неожиданное: под правой рукой Тони с треском лопнула вожжа. Тоня опрокинулась в рыдван и из последних сил натянула левую вожжу; еще не овладев собой, конь круто завернул в колок. Тоня ахнула и зажмурилась, увидев впереди белый частокол. Раздался треск. Левое колесо отлетело в сторону, рыдван сорвало с курка…

Добравшись до бригадного стана, Ванька Соболь повесил на сук березы, близ кухни, ружье и связку дичи, обтер горячее лицо и, замирая от стоявшей вокруг тишины, осторожно приблизился к палатке, разбитой невдалеке от пруда. В палатке толпилась почти вся бригада. Никем не замеченный, Соболь, придерживая дыхание, остановился у входа. Из глубины палатки он тут же, не веря своим ушам, услышал голос Кости Зарницына и внезапный смех Тони. Если бы Соболь застал Тоню при смерти, у него не могло бы сердце похолодеть сильнее, чем в эти секунды…

Опасливо, виновато, словно подглядев что-то запретное, Ванька Соболь отделился от палатки, как тень, и медленно побрел в колок, едва волоча ноги по шуршащей прошлогодней листве. На пути попались кусты желтой акации. Не видя, что их легко обойти, Соболь полез в гущу корявых, колючих зарослей. Потом на небольшой полянке попалась лужа почти до колен — он пересек ее напрямик. Соболь не помнил, как очутился на южной опушке колка и случайно натолкнулся на разбитый рыдван. Совсем обессилев от усталости и горя, Соболь свалился в рыдван и погрузился в тяжкий сон.

За ужином бригада всячески восхваляла охотничьи доблести Ваньки Соболя. Но Соболь, не слушая болтовню ребят, безмолвно сидел у костра. После чая бригада сумерничала; хотя и было холодновато, никто не уходил в палатку, все расположились вокруг огня; всем уже полюбились степные вечера с негромкими разговорами, приглушенными взвизгиваниями и смехом девушек в полутьме, мелодиями гармонии и песнями…

Костя Зарницын, как всегда, затейничал, зазывал к себе девушек:

— Ласточки залетные, сюда! Ближе ко мне! Ванька Соболь всячески избегал смотреть в ту сторону, где была Тоня. Покусывая черную прядь чуба, он со скрытой думой все смотрел и смотрел в огонь…

Сквозь белоствольный колок слабо струился свет неяркого, бескрылого заката. Ветерок затих, но, вероятно, лишь затем, чтобы ночь могла спокойно опуститься на землю. По всей степной округе — а видно было на десяток километров — дружно зажглись бригадные огни. В быстро сгущающихся сумерках они, казалось, плыли и качались, будто на зыбких волнах моря…

Некоторое время вокруг костра веселье не ладилось, вероятно потому, что многие с недоумением наблюдали за Ванькой Соболем. Девушки бродили туда-сюда и молча доделывали какие-то свои дела, а среди ребят шел недружный деловой разговор об изъянах в одном из тракторов, о запасных частях, о холодной весне… А потом, как это уже не раз случалось у костра, то один, то другой вдруг давай вспоминать о покинутых родных местах: знать, не легко было справиться со своей тоской-кручиной… Убитый своим горем, Ванька Соболь время от времени прислушивался к этим разговорам, да и то лишь краем уха.

— Да, братцы, здорово здесь припоздала весна!.. — проговорил со вздохом Григорий Холмогоров, любивший рассуждать с мужицкой деловитостью и обстоятельностью. — У нас под Великими Луками на что северное место, а уже работают…

— Да, у нас уже работают! — в тон ему подхватил Николай Краюшка, всегда и во всем с жаром поддерживающий своего земляка и друга.

— Какая там работа в ваших местах! — вдруг возразил Ибрай Хасанов; он держал на коленях гармонь и с нетерпением ждал команды, чтобы пустить пальцы по клавишам. — У вас там одни болота!

— Ерунду городишь, — сразу же обиделся за родной край Николай Краюшка, хотя отлично помнил, что сам недавно жаловался ребятам на великолукские болота. — У нас, если хочешь знать, самые красивые места! Где такие чистые озера и сосновые леса, как за Невелем? Где такая речка, как Ловать?

— Вот на этой самой речке, — сказал Ибрай Хасанов, — и есть самые гиблые болота и темные леса… Сколько там людей легло за войну! Мой брат — он вместе с Матросовым пошел воевать — как раз там и погиб, у вашей Ловати!

— Это везде гибли… — защищаясь, возразил Краюшка.

— Вот у нас на Каме, — продолжал Ибрай Хасанов, — вот где на самом деле красивые места! Наше село совсем недалеко от Камы, на высокой стороне… Никаких тебе болот! И поля хороши, а уж липовые леса — чудо! Зацветут — ходишь, как на свадьбе!

— А вот яблок-то у вас и нет! — неожиданно подсек его со стороны белгородец Федя Бражкин.

— Есть! — воскликнул Хасанов. — Немного, но есть.

— Немного — это что-о! — совсем по-ребячьи протянул Федя Бражкин и вдруг загорелся: — А у нас — вот где яблок! Взглянешь на сад, а он осыпан, как небо сейчас осыпано… Заберешься под яблоню, какая всех милей, и наслаждайся вволю!

— Только жуй, да? — с подвохом спросил Костя Зарницын.

— Конечно! — простодушно ответил Федя Бражкин.

— Еще жева-ать-то! — дурашливо мямля губами, протянул Костя Зарницын, к месту напомнив известный анекдот о лентяе, и этим вызвал всеобщий хохот. — В общем везде хорошо, — заключил он, когда подзатихло вокруг костра. — А в Москве у нас, если на то пошло, совсем расчудесно! Река у нас получше всякой вашей Ловати. Ну и липы, так они цветут у нас на улицах и бульварах… А в магазинах — и яблоки, и виноград, и бананы… Одним словом, не жизнь — сказка!

Всегда оставаясь верным своей озорной привычке преувеличивать, Костя Зарницын тут же сменил розовые краски на черные.

— Удивляюсь, — сказал он, обводя лукавым взглядом девушек. — И зачем только понесло меня от такой расчудесной жизни к чертям на кулички! А теперь вот сиди в степи у костра и вой с тоски по-волчьи…

Все отлично понимали, что Костя Зарницын говорит это ради озорства и подначки, но Ванька Соболь, всем на удивление, вдруг серьезно и придирчиво переспросил:

— А все ж таки зачем же понесло тебя сюда?

— Я же сказал: сам не знаю, — ответил Костя Зарницын, не понимая настроения Соболя и его тона. — Стало быть, только сдуру потянуло от хорошей жизни к плохой — поближе к волкам…

— Потянуло, а теперь и воешь на всю степь? Костя на несколько секунд задержал удивленный взгляд на Соболе, но все же ответил шуткой:

— Завоешь: здесь нет бананов!

— А тогда взял бы ты ноги в руки — да и был таков! Долго ли тебе? — со смешком сказал Соболь и, втайне стараясь воспользоваться удобным случаем очернить Костю, добавил: — Москвичи — народ такой: только и смотрят, где бы слизнуть пенки! Уши не развешивай! Слизнул — и дальше!

— Погоди-ка, ты в своем уме? — вытаращив округлые голубые глаза, спросил Костя Зарницын. — Где я слизнул пенки?

— Не слизнул, так уже примеряешься!

— Как примеряюсь? Где? Что ты болтаешь? Слово за слово — и между Соболем и Костей началась, всем на огорчение, внезапная и глупая перепалка. Пришлось разнимать их самому Кор-нею Черных.

— Дичью обожрались вы, что ли? — спросил он хмуро, поднявшись у костра. — Ишь сцепились! Даже глаза налились кровью! А ну, прекратите! Чтобы не слыхать было!

Бригада пошумела, пожурила Соболя за дурной тон' и задирство, а Костю за неосторожные шутки, но так и не поняла, отчего произошла эта первая в бригаде ссора.

— Ты сплясал бы лучше, — мирно посоветовал затем Соболю Корней Черных.

— Я сегодня и так наплясался! — медленно остывая, ответил Соболь.

— Ну тогда спой! Все лучше…

— Что ж, спеть можно… — вдруг снисходительно согласился Соболь, чего, казалось бы, никак нельзя было ожидать от него в эти минуты. — Ну, Ибрай, играй! — крикнул он, свалясь на локоть лицом к гармонисту, и, выждав мелодию, запел во всю грудь с необъяснимым злым весельем:

,

И все парни, чего тоже нельзя было ожидать от них сразу же после горячей перепалки, внезапно задвигались на своих местах вокруг костра, будто задетые одним крюком за больное, и сгово-ренно согласились с Ванькой Соболем:

Соболь дал время голосам свободно, далеко прокатиться по вечерней степи, а когда они замерли в отдалении, продолжал:

Девушки не решались перебивать, хотя их так и подмывало чем-нибудь подковырнуть парней. А Ванька Соболь, все веселея от каких-то непонятных злобных мыслей, откидывая чуб, ведал степи:

Последнее особенно понравилось парням. Так и надо! И под чей-то залихватский свист они дружно согласились с запевалой:

В степи большой простор для песни, и Ванька Соболь, зная это, не жалел голоса и душевного огня. Но все же иногда казалось, что Соболь, распаленный злым весельем, вдруг перестанет складывать песни, вскочит на ноги да так гикнет, что вся степь, со всеми полевыми станами и огнями, повинуясь ему, тронется и поплывет в неведомые дали…

II

В воскресенье 25 апреля Леонид Багрянов с чувством необычайного нетерпения ехал на полевой стан своей бригады. За неделю болезни он сильно исхудал и ослаб. Тряска в легком ходке да пьянящий степной воздух так изнуряли его, что он едва успевал обтирать потеющий лоб. Как всем сильным от природы людям, Леониду несносно было чувствовать свою слабость и сознавать, что он не может быть самим собой — подвижным, голосистым, шумным. Страдание, вызываемое сознанием слабости, делало его чем-то неуловимо некрасивым. За неделю он заметно возмужал, что для молодых людей почти неизбежно в дни болезни. Поубавилось мягких черт в его лице, строже обозначилась морщинка у переносицы, тверже стали губы, расширились да сделались еще горячей и пронзительней серые глаза. По-настоящему Леониду еще нельзя было выезжать в степь, но превыше его сил было смириться с мыслью, что бригада без него начнет заветное дело.

Разговаривал Леонид в пути мало и неохотно, все время быстрым, ищущим взглядом всматривался в степь, которая кажется тем необозримей и волнительней, чем глубже забираешься в ее просторы. Только в одном месте, тронув рукой Светлану — она увлеченно выполняла обязанности возницы, — Леонид вдруг заговорил оживленнее:

— Видишь вот тот пригорок? Вон, где густой ковыль? Вот здесь мы и встретили в то утро волка!

Светлана, уже побывавшая на полевом стане, знала, что могучего одинокого волка видели многие из бригады, и с иронией спросила:

— Тебе, кажется, нравится, что они здесь бродят? Романтичнее с волками, да?

— Если хочешь — да.

— Лучше бы без этой романтики! — отмахнулась Светлана. — Страшновато, только и всего.

— А без них будет скучно…

— Думаешь, когда воют волки, то очень весело?

— Все-таки…

Юркий суслик внезапно перебежал дорогу Соколику у самых его ног. Вовремя сдержав и успокоив жеребчика, Светлана спросила Леонида:

— Значит, ты боишься, что кое-кто быстро заскучает на целине?

— Не боюсь, а побаиваюсь, — уточнил Леонид. — Есть ведь у нас такие, которые поехали только затем, чтобы полюбоваться собою на целине. А как же полюбуешься, если даже волков здесь не будет?

— А если будут, тогда затоскуют другие, не романтики!

— Не затоскуют! У них есть кое-что посильнее тоски!

Помедлив, Светлана спросила:

— А есть ли что сильнее ее?

— Есть! — ответил Леонид убежденно.

Нетерпение Леонида росло с каждой минутой. Увидев наконец-то у березовой опушки темно-зеленую палатку, вагончик, тракторы и баки, он заволновался пуще прежнего, вырвал у Светланы вожжи и погнал Соколика крупной рысью, хотя тому и нелегко было тащить ходок по влажной целине.

Встречать Багрянова сбежалась вся бригада. Молодежь шумно толпилась вокруг ходка, пока Корней Черных не напомнил, что пора возвращаться к брошенным делам. Молодежь неохотно стала расходиться, а Черных, видя, что Багрянов с трудом спускается на землю, озабоченно спросил:

— А ты… не рано ли встал?

— Разве его удержишь! — воскликнула Светлана.

— Ничего, здесь я скорее поправлюсь, — ответил Леонид, лаская прыгающего вокруг него Дружка. — Вы думаете, там легче мне? — Он слабо и криво усмехнулся. — Сам валяешься в Лебяжьем, а душа — в Заячьем колке…

— Боялся небось, что без тебя начнем? — спросил Черных.

— Боялся, — откровенно сознался Леонид. — Сколько думал об этом дне, так ждал его, и вдруг!.. Как я мог терпеть? Только, кажется, еще рановато, а? В степи-то везде сыро!

— Да нет, пожалуй, и не рано… — раздумчиво произнес Черных, раскрывая перед Леонидом ради встречи мельхиоровый портсигарчик. — Местами сыровато, конечно, но это не беда: трактор всегда пойдет по целине. Мы уже и загонки разбили, вешки расставили.

— Стало быть, уже пробовать надо? — загорелся Леонид.

— Надо пробовать.

— Вовремя я выбрался! Чуяло сердце! Светлана взяла Соколика под уздцы и повела

к ближним березкам распрягать. Леонид забеспокоился и крикнул ребятам, шагавшим вблизи ходка:

— Ребята, вы помогите Светлане-то!

— Есть! Сделаем! — отозвались голоса. Но. Светлана, обернувшись, крикнула:

— Я сама, я сама!

— А сумеешь ли? — усомнился Леонид.

— Сумею!

— Пусть учится, привыкает, — сказал Черных.

— Всю дорогу правила! Рада, как ребенок!

— И не боялась, что разнесет, как Тоню?

— Не боялась.

Заметив, как Багрянов нетерпеливо осматривается, Черных спросил, обводя рукой стан:

— Ну, как мы выбрали место? Обойдем, поглядим?

Они неторопливо обошли весь стан. Везде шла какая-нибудь работа: городские пареньки, никогда не. державшие в руках плотничьего топора и рубанка, настилали в палатке пол из досок, делали крышу над амбарушкой, перевезенной из села для кухни; девушки наводили особый девичий уют и порядок в вагончике, отданном в их владение, стирали белье на берегу пруда и помогали Фене Солнышко мыть посуду: час назад отшумел бригадный обед. Только около тракторов и машин, ярко начищенных, стоявших рядами поодаль от стана, на чистом месте, не было никого: здесь все уже было готово к выходу. Но когда Багрянов и Черных направились сюда, за ними, не выдержав, потянулись со стана трактористы. Казалось, на машинной — базе все в порядке, но как раз именно здесь у Леонида нехорошо заныло сердце. Он остановился перед тракторами и некоторое время рассеянно обводил их сумрачным взглядом.

Корней Черных осторожно вздохнул позади.

— Да, осиротели! Остались без «отца»! Как там, все еще пробуют вытащить? Не слыхал?

Не ожидая ответа бригадира, трактористы заговорили с разных сторон:

— Да кто там вытащит его? Деряба?

— Он только водку хлещет!

— Теперь наверняка и кабину залило! — Нет, воды не так уж много… Леонид обернулся к трактористам, сказал:

— Сейчас никто не вытащит. Надо ждать, когда сойдет вода. Не скоро мы увидим своего «отца». Что ж, друзья, не думали, как теперь быть? Может, сегодня посоветуемся?

— Завтра начнем? — догадался Костя Зарницын.

— Вероятно.

Оставив шумно заговоривших между собой трактористов, Багрянов и Черных зашагали в степь. Дорогой Черных начал оживленно рассказывать о житье-бытье бригады.

— Тут кругом народ! Завечереет — вся степь в огнях! Правее нас — павловские и залесихинские новосельские бригады, прямо на север — курьинские… А сюда вот, левее, — бригада Громова, за ней — Казахстан, там сплошной грохот!

— У Громова бывали? — спросил Леонид.

— Бывали!

— Побьют они, видно, нас, — вздохнув, сказал Леонид.

— Да, бригада крепкая, как боевой взвод, — завистливо отозвался Черных. — Все из одного места, подобраны масть в масть, дело хорошо знают. А ведь у нас — пестрота…

Вскоре их нагнал и остановил парнишка лет тринадцати, в ватнике и старенькой солдатской шапчонке, необычайно беловолосый, густо, точно просом, засеянный веснушками, с настороженным, зверушечьим взглядом. Раза два передохнув, не в силах сдержать раскатистое «р», он доложил:

— Повар-р-риха зовет! Тетер-р-рка готова!

— Придется вернуться, — сказал Черных.

— Не вовремя, осмотреть бы надо.

— До вечера поглядим. Повернули обратно.

— Тетеревов-то… Соболь добывает? — спросил Леонид.

— Соболь, — ответил Черных. — А без него мы сидели бы на одной пшенке! Плохо нас снабжают…

— А парнишка чей? — спросил Леонид, кивнув на шагавшего поодаль и рдеющего от волнения паренька.

— Здешний, — невесело пояснил Черных.

«Отцом» называли в бригаде трактор «С-80».

Леонид обернулся к мальчугану, спросил кратко:

— Как звать?

— Петр-р-рован! — ответил тот раскатисто.

— Петька, — пояснил Черных. — И вот ведь какой чудной парень: как начнет волноваться, так и не может сдержать свое «р», все гонит его в раскат… Ну, чего ты нервничаешь, скажи на милость?

— Сами знаете, — шмыгнув носом, ответил Петька.

— Видишь ли, все ждал тебя, — сообщил Черных. — Просится в прицепщики.

— В прицепщики? — удивился Леонид. — Да ведь мал еще!

— Вот и говорю: заснешь на зорьке — да под плуг, а мы отвечай!

— Я не засну! — твердо проговорил Петька. — Я к этому привычный… А вот вашим городским девчонкам, тем быть под плугами!

— Обожди, а как же у него со школой?

— Со школой плохо, — ответил Черных, поймав умоляющий взгляд шагавшего рядом Петьки. — Отец его помер, а у матери четверо детей. Он самый старший. Сам знаешь, живется несладко. И вот узнал он, что прицепщики нынче здорово заработают на целине — да и дал тягу из школы.

— Есть ведь закон, надо учиться, — заметил Леонид.

— Нарушил, поганец, закон! Сам Северьянов вызывал, грозился засудить — не помогло! Ну, что ты с ним будешь делать? Гонишь отсюда—в слезы. Забьется в кусты — и ревет. Ходит вон, душит сусликов!

— Пушнину небось заготовляет?

— Ну да, жить-то надо чем-то! Веда с этил, заготовителем! Хочешь взглянуть на его добычу?

Они были уже на стане и сразу же направились к амбарушке-кухне. Вся южная глухая стена ее, как оказалось, была разукрашена вывернутыми наизнанку и растянутыми на маленьких гвоздочках подсохшими на солнце сусличьими шкурками.

— Первый сорт! — с гордостью и легко выговорил Петрован.

Леонид вдруг вспомнил, как он во время войны, стараясь прокормить семью, ловил на рыболовные крючки, наживленные рыбьими пузырями, жадных и доверчивых уток. На одно мгновение он увидел себя подростком, таким, как Петрован, в рваном пиджачишке, в сапогах, собственноручно смастеренных из кусков автомобильных камер, с пестерькой, набитой сизоперой дичью, и у него внезапно и мучительно перехватило горло.

— Сдаешь? — спросил он Петрована хриплым голосом.

— А как же?

— Может, на табак?

— Ну, что вы! — даже слегка обиделся Пет-рован. — Все до копейки отдаю матери.

На минутку словно тенью тучки покрыло лицо Леонида. Он постоял еще немного, сдвинув брови, перед разрисованной шкурками стеной, вероятно с трудом борясь с болью в своей душе, потом круто обернулся и бесцельно зашагал к берегу пруда.

— У нас ведь водовоза нет, — заговорил Черных, выждав, когда Леонид вдоволь насмотрится в зеркальную заводь. — За питьевой водой ездить далеко — в старые бригады… Одному деду Ионычу тяжело: он сторожит ночами горючее, машины…

— Водовоз есть, — ответил Леонид. — Значит, берем Петрована?

— Берем.

— У нас не хватает еще двух прицепщиков, — продолжал Черных. — Что там, в колхозе, говорят? Пришлют людей?

— Нет, не пришлют…

— А как же завтра пахать?

— Председатель колхоза давал людей, да я отказался взять их, — сообщил Леонид и, обернувшись к Черных, склонил перед ним голову. — Вот теперь секи ее, Степаныч! Не мог взять! Знаю: не хватает у него людей! Снимал с какой-то работы…

— Товарищ бригадир, да что ж ты наделал! — с беспредельным огорчением воскликнул Черных. — Как же нам быть?

— Пока будем обходиться сами… — ответил Леонид. — То я поработаю на прицепе, то ты, то кто-нибудь из ребят отсидит две смены… Как-нибудь! А там видно будет. Есть у меня, Степаныч, тайная мыслишка: переманить к нам дружков Дерябы. Неделю они проволынили на Черной проточине, попьянствовали вволю — пора за дело.

— Они от Дерябы никуда! — возразил Черных.

— Чепуха! Собутыльники — не родня!

— Но как их переманишь?

— Подумаю…

Феня Солнышко позвала обедать. Наскоро отпробовав дичи, Леонид тут же ушел со стана. Некоторое время он молча бродил по влажной целине, печатая на ней резиновыми подошвами сапог узорчатые следы, задумчиво останавливался у крохотных «блюдец» с чистенькой, усеянной пузырями водой, выворачивал лопатой и рассматривал в руках куски мертвой дернины, с удивлением ловя чуть внятный запах, исходивший от едва приметных, точно ряска, день-другой появившихся на свет малиновых листочков богородицы-ной травы…

— Кое-где еще мерзлая, — с сожалением сказал он о земле.

— Ничего, дисковать можно! — отозвался Черных.

В иртышской стороне незаметно и необычайно быстро потемнела кромка неба. Возвращаясь на стан, Леонид много раз поглядывал на Запад и, видя, как чернотой заливает небосвод, сам темнел лицом, досадовал и негодовал в душе.

Бригада только и ждала сигнала — в два счета собралась у палатки, вокруг обеденного стола, сбитого из сосновых досок. Как раз к этому времени огромная черная туча встала над Заячьим колком. Степь вокруг потемнела, березы, только что нежно полоскавшие свои висячие ветви в текучем воздухе, тревожно, выжидающе замерли, два ошалелых чирка, точно выпущенные из пращей, низко над землей пронеслись мимо стана.

— Вот и тучи пошли над нашей бригадой, — знакомым всем мрачновато-шутливым тоном изрек Костя Зарницын.. — Я же говорил: того и гляди соберется гроза.

— А дождя надо бы, — рассудительно заметил Григорий Холмогоров. — За всю весну ни одного. Обмоет землю, сгонит с нее плесень—вот тогда она быстро зазеленеет.

— Работать надо, а тут дождь!

Пока собиралась бригада, Леонид переводил изучающий взгляд с одного лица на другое, стараясь уловить, с каким настроением люди готовятся взяться за дело. «Понимают ли они, какая беда стряслась с бригадой? — вместе с тем думал он, затаивая свои вздохи. — Остаться без такого трактора! Думают ли они, как быть?» Почти на всех лицах лежала тень озабоченности или даже тревоги, особенно приметная при сумеречном свете, царившем в степи, а собирались все на бригадное собрание с той хорошей, едва сдерживаемой возбужденностью, которая есть начало всех начал. У Леонида немного отлегло от сердца.

Когда бригада была уже в сборе, Багрянов заметил, что из-за угла кухни высунулось свисающее, как у сеттера, серое ухо старенькой солдатской шапки и блеснул зеленоватый глаз.

— Эй, Петрован! — вдруг крикнул Леонид. — Ты чего же там прячешься? Иди сюда, слушай!

Все поняли, что Багрянов берет паренька в бригаду, и обрадованно, разноголосо принялись зазывать его в свой круг. Петрован был даже несколько напуган таким внезапным счастьем и поместился среди ребят, на удивление, не сразу, а опасливо озираясь; его веснушчатое лицо с красноватым загаром некоторое время излучало не столько радость, сколько то затаенное страдание, с каким добывалась эта радость.

— Ничего, Петрован, ничего! — поняв состояние парнишки, ободрил его Леонид. — Вот таким же и я прибился к нашим танкистам и стал сыном танковой бригады. Ничего! Видишь, какой дядя вырос? Так вот, Петрован, — продолжал он вдруг несколько торжественно, — а ты, если хочешь, станешь теперь сыном тракторной бригады. Согласен?

— Сыном? — не сразу сообразил Петро-ван. — Я согласен, — добавил он тут же шепотом, растерянно опуская глаза.

— Думаю, не возражаете? — спросил Леонид, обращаясь к бригаде. — Берем парня.

— Берем! — в лад ответили разные голоса.

В бригаде все были детьми войны, и неожиданный случай с Петрованом вдруг оживил в их' памяти детские годы, воскресил забытые чувства. Никакие слова не могли бы сделать того, что сделало предложение Багрянова назвать Петрована сыном тракторной бригады, — лица у всех внезапно стали суровыми и темными, будто от тучи, проходящей над Заячьим колком, повеяло пороховой гарью.

— Ну что ж, друзья, начнем? — спросил Леонид, вполне успокоенный настроением своей бригады. — Последнее наше собрание было накануне выхода в Лебяжье, тогда мы только мечтали о такой вот жизни в степи, — напомнил он и обвел рукой стан. — Сколько же это прошло? Десять дней?

— А воды утекло много, — сказал кто-то из круга.

— Весна, половодье, — с улыбкой пошутил Леонид и продолжал: — Все вы, друзья, помните, как на последнем собрании мы взяли обязательство вспахать и засеять весной тысячу двести гектаров целины, а потом поднять еще тысячу восемьсот — под пар. Обязательство большое, особенно для весны…

— Все помним, — сказал Костя Зарницын.

— Теперь мы остались без самого мощного трактора, — продолжал Леонид. — Когда его вытащат— неизвестно. Вряд ли скоро… Как же нам теперь быть? Как нам выполнить свое обязательство? Оно ведь даже в газете опубликовано…

Немалых усилий стоило Леониду выговорить все это ровным, сдержанным голосом: воспоминания о затопленном тракторе всегда вызывали у него приступы бессильной ярости. Но, закончив свое слово и вроде бы истратив все силы на то, чтобы сдержать себя, Леонид внезапно побледнел и, не желая того, опустился на скамью. Несколько секунд он торопливо и, казалось, испуганно обтирал платком лоб…

В это время из тучи, закрывшей весь небосвод над Заячьим колком, упало на стол несколько крупных капель дождя.

— Устанавливает норму высева, — пошутил Соболь при общем молчании.

— Вот сейчас как даст узкорядным! — тут же припугнул Костя Зарницын. — Кратковременно, до вечера!

— Дождя не будет, — возразил Черных.

— Товарищ бригадир, можно? — спросил Григорий Холмогоров, приподнимаясь, и на его добром, но невеселом, сером лице на секунду сузились холодноватые глаза. — О беде все мы тут думали. Как не думать! И нас, признаться, вот так же прошибало потом! А что тут придумать можно? У нас пять тракторов… Будем давать на каждый сверх нормы по два гектара — вот и выйдет, что наш «отец» вроде и не сидит в Черной проточине, а вместе со всеми в борозде! Вот и все мое слово!

— Не испытали броду, а полезли в воду, — неожиданно пробурчал себе под нос всегда задумчивый и скрытый Виталий Белорецкий, удивив бригаду не тем, что сказал, а тем, что заговорил о деле.

— О чем это ты? — медленно обернувшись, спросил его Холмогоров.

— Погнались за модой!

— Совсем непонятно!

— Я говорю, еще не пробовали, как работать на целине, а уже дали обязательство, — нервно и, к удивлению всех, не очень вежливо заговорил Белорецкий. — У нас везде такая мода: непременно дай слово, что, перекроешь нормы! Если работаешь и знаешь дело — пожалуйста, давай! А тут совсем другой случай. Дали обязательство, когда еще и в глаза-то целины не видели! Нечего сказать, отчудили! Нормы не берутся с потолка, а устанавливаются знающими людьми, на основе опыта. А мы вон что: без всякой пробы, а уже взялись перекрыть нормы! Разве это серьезно? Ну ладно, мы по глупости взяли обязательство, а зачем же писать о нас в газете? Зачем поощрять глупых? Вот начнем пахать, тогда видно будет, может и норму не вытянешь! Здесь ведь все-таки целина!

Случай был и впрямь необычный, а потому кто-то из ребят тут же поддержал Белорецкого:

— Все может быть! Норма тоже немалая.

— Уж лучше, конечно, без хвастовства.

— Лежать и так не будем! Только начать! Почему-то внутренне не соглашаясь с Белорецким, Костя Зарницын между тем ради озорства немедленно не только поддержал его, но и постарался сгустить краски.

— Погодите, еще хватим здесь горя! — сказал он, весело подмигивая. — Эту целину сроду здесь не пахали! Вот здесь, около колка, она еще не очень крепкая, а поди-ка подальше — на ней куртины этого… карагайника… Там засадишь плуг — наплачешься!

— Что ж ты ехал сюда, такой слезливый? — стреляя в Костю вороненым глазом, с издевкой спросил его Ванька Соболь. — Сидел бы на печке в Москве!

— Во, опять! — не очень обидясь, воскликнул Костя Зарницын. — На, грызи меня, хищный зверь! И запомни: я наплачусь в борозде, а трактор, как ты, не брошу, будь покоен!

— Может, и не бросишь, а какой от тебя будет толк, если распустишь нюни в борозде? — продолжая издевательски усмехаться, проговорил Соболь. — Задел лемехом за куст карагай-ника — и в слезы, да?

— Глядите на него! — пожав плечами, обратился Костя к бригаде; при этом его ресницы затрепетали, как на ветру, и голубые девичьи глаза расширились от удивления.

— На меня чего глядеть! — невозмутимо отозвался Ванька Соболь. — Я не собираюсь рыдать в борозде…

— Тьфу, смола! Что ты ко мне все липнешь?

— А ты хуже смолы ко всем липнешь!

— Это к кому же я липну? — закричал окончательно разобиженный Костя.

— Не кричи — кровь пойдет носом! — У тебя скорее брызнет!

— А ну, попробуй, московская тля!

Не успел растерявшийся на минуту Багрянов спохватиться, как перепалка была уже в разгаре. Пришлось прикрикнуть, чтобы положить конец ссоре.

— Да вы что, в сардом деле? — заговорил он затем сердито и укоризненно, поднявшись у стола. — Очумели? Это еще что за грызня? На стыдно?

— Третий день грызутся, — сказал Корней Черных.

— Что они тут не поделили?

— Черт их знает! Видно, такое, что не делится.

Леонид осторожно, будто невзначай, провел глазами по группе девушек и увидел, что одна из незнакомых ему сибирячек, появившихся в бригаде во время его болезни, с приятным лицом в редких, милых веснушках, освещенном тревожным светом темных очей, рдеет в кругу подруг, точно маков цвет. «Понятно, — сказал про себя Леонид и согласился: — Да, это не делится…» Потом Леонид около минуты держал под уничтожающим взглядом то Соболя, то Костю, невольно гадая, кому из этих двух парней отдает свое сердце сибирская красавица. В этот момент при тягостном молчании всей бригады на стол упало еще несколько отборных, тяжелых капель дождя.

— Все равно! — жестко выговорил Леонид, слегка опуская взгляд. — Чтобы в последний раз! Если пойдет зуб за зуб — не жди хорошего. А у нас впереди такие дела… Кто еще хочет говорить? Товарищ Краюшка, кажется, ты хотел?

Все понялд, что Краюшка поддержит сейчас своего земляка и друга Григория Холмогорова.

— Удивляюсь я, и когда это Белорецкий поумнел? — начал он быстренько высоким тенорком. — Он говорит, что мы по глупости взяли обязательство, а о нас написали в газете… Выходит, он с тех пор поумнел и разобрался, что бригада зря дала слово, а мы так и остались недоумками? Ничего подобного мы в своем были уме, когда давали слово! Зна-а-ем мы разные нормы! Где их ни устанавливают — им один конец! Долго не держатся. А нормы на целине, думаешь, заколдованы? Не молись на них — и дело пойдет! Вот почему трактористы, у которых есть опыт, взяли тогда повышенное обязательство, а остальные поддержали их — тоже не побоялись целины. А совсем, братец, не по глупости! Ты лучше разберись-ка, Виталий, может, тебе нормы показались большими только вот здесь уже, в степи?

— Не я один сказал, что и норму-то, может, не вытянешь, — возразил Белорецкий. — Тут многие говорили.

— Стой, дружище, меня не впутывай! — на сей раз очень серьезно заговорил Костя Зарницын. — И ты не понимаешь шуток? Это чепуха, конечно, никто не будет плакать в борозде!

— Ну и на план молиться нечего! — неожиданно разгорячась, закричал Белорецкий и сорвался со своего места; его худощавое лицо нервно передергивалось, а ноздри раздувались, точно от жары. — Кто-то дал план засеять тысячу двести гектаров, даже не зная, какая у нас бригада, какие в ней люди, и это уже закон, да? И что ни случись— не смей его трогать, да?

— Ну, а что же ты предлагаешь? — медленно спросил его Багрянов.

— Взять реальный план, только и всего!

— На сколько же гектаров меньше?

— Раз у нас утонул один трактор, надо просить, чтобы его долю исключили из плана, — ответил Белорецкий. — Разве это не справедливо? Если же останется старый план — нас заклюют, попомните мое слово! Мы всегда будем в самом конце сводки! А думаете, это легко? Разные бюрократы разбираться не будут: стоишь в конце сводки — значит, отстающий, и будь вежлив, подставляй шею!

— Это может случиться, — согласился Багрянов.

— Вот то-то же! А зачем нам такое удовольствие?

На минуту примолкла и задумалась вся бригада.

Медленно в безветрии проплывающая туча вновь принялась брызгать над станом, но очень скупо, точно отсчитывая капли. Они падали отвесно и били о брезент, будто дробины. На застывшей темной глади пруда замелькали пузыри. Все живое в степи замерло в тревожном ожидании дождя. Но уже чувствовалось, что туча скоро уйдет, так и не обмыв землю.

Леонид быстро поглядывал на сидевших и молчавших перед ним молодых людей. За те минуты, пока он слушал Белорецкого, с ним свершилось чудо: он будто незаметно встряхнулся и поборол слабость, делавшую его страдающим и некрасивым, и неожиданно снова стал самим собой; его усталое, бледное лицо осветилось мыслью, заметно посвежело и помолодело.

— Значит, будем просить, чтобы нам урезали план? — спросил он негромко, но отчетливо, с ненавистью нажимая на слово «урезали» и еще более молодея от своей ненависти.

— А что ж, законно, — быстро ответил Белорецкий, или не поняв бригадира, или отваживаясь до конца защищать свою точку зрения.

— Вообще-то, конечно, законно, — с едва сдерживаемым негодованием согласился Леонид. — Ну, а другие что думают?

— Сидевший рядом с ним Корней Черных выложил на стол свои тяжелые, натруженные руки и сказал негромко:

— План нельзя трогать.

— Нельзя, — подтвердил Зарницын.

Очень быстро это слово обошло всех вокруг стола.

— Нельзя…

— Нельзя…

— Нельзя…

Даже Петька, поймав случайный взгляд бригадира, сердито насупился и помотал белой головой:

— Нельзя!

— Что-то я не вижу сторонников законности! — наслаждаясь своей иронией, спросил Леонид и расстегнул ворот кожаной куртки. — Признаться, и мне не хочется, очень не хочется начинать работу на целине именно с просьбы урезать план, — продолжал он затем, постепенно и лишь слегка возвышая голос. — Хороши комсомольцы! Только приехали — и давай искать законы! Там, конечно, все учтут и дадут нам, как говорит Бе-лорецкий, реальный план. Мы выполним его в срок, а то и досрочно… Все будет тихо и благородно. Но если сказать честно, никогда я не прощу себе, что, только выйдя в степь, я тут же трусливо попросил урезать план бригаде! Никогда я не найду потом покоя на целине! Не знаю, как другим, а мне стыдно будет за то, что я поступил «законно». Как хотите, Белорецкий, а моей душе сейчас милее повышенный план! Все планы — только мечта. Но если мечта не дерзкая — грош ей цена! Пусть я не выполню план, но я останусь верным тем чувствам, с какими поехал из Москвы!

— Глубокая философия на мелком месте! Форс! — фыркнул Белорецкий. — Только и всего!

— Это настоящая бойцовская философия, скажу я тебе, дорогой дружище Белорецкий! — весело ответил Багрянов, похоже, радуясь тому, что Белорецкий уколол его и тем самым позволил ему пустить в дело какое-то новое оружие. — И выдумана она, эта философия, конечно, не мною! Познакомился я с ней, если хочешь знать, еще на фронте. Не хотелось бы, да придется рассказать тебе один боевой случай… Однажды нашей танковой роте был дан приказ: с хода атаковать и занять деревню Утица — есть такая на Смоленщине, хорошо ее помню. И вот двинулась туда рота ночью, а перед той самой утицей гиблые места. Наш КВ, самый большой танк, по недосмотру как врезался в болото — и сразу. до башни! Что делать? Такая надежда была на этот танк! Так ты думаешь, командир нашей роты, гвардии капитан Игонин, стал просить командование, чтобы ему урезали боевое задание, разрешили взять не всю Утицу, а три четверти ее? Нет, товарищ Белорецкий, никто в роте — ни гвардии, капитан Игонин, ни его бойцы — даже не заик-кулся о помощи или отмене приказа. Тяжелый был тот бой, очень тяжелый, а все же на рассвете, Утица была освобождена полностью! Вот так-то было дело… А потом из той самой Утицы я увозил на повозке в санбат нашего капитана. Он совеем умирал, а все-таки говорил со мной. «Ленька, — говорил он, — хочешь жить человеком — не скули, как щенок, дай волю своей душе, дерзай, верь в свои силы!»

Голос Леонида Багрянова звучал уже по-прежнему, когда он говорил эти слова, и весь он, хотя у него и подрагивали ослабевшие руки, был уже самим собой — парнем отменно напористого и крутого нрава.

III

К вечеру где-то далеко, в иртышской стороне, разразилась первая, преждевременная степная гроза. В кромешной мгле, окутавшей западный край земли, исступленно метались белые молнии. Грома не было слышно, но легко было догадаться, как он сотрясает далекие целинные просторы. И хотя гроза, по всем приметам, не собиралась двигаться на восток, что-то все же тревожило Кулундинскую степь. Птицы здесь словно вымерли, и только белоснежные чайки, будто дразня и зазывая грозу в алтайские пределы, мятежно носились над степным раздольем.

Видение далекой грозы напомнило Леониду родную деревню и детство. С непередаваемым душевным трепетом он вдруг почувствовал и_бя крестьянином, со всем тем, что живет в его душе ранней весенней порой: с радостным ощущением пробуждающейся земли, с нежнейшей любовью к ней, извечной кормилице, с тревогами о пахоте и севе, с раздумьем о сказочной земной силе и красоте…

До вечера Леонид успел испробовать разные дела, втайне наслаждаясь любой, казалось бы, самой простой работой: и обстругиванием досок, и забиванием кольев, и рытьем земли. Он радовался усталости во всем своем теле, помня, что именно такую усталость испытывал когда-то в деревне, он радовался мысли, что делает очень нужные дела, и с каждой минутой росла его гордая вера в то, что он со своими сильными руками совершенно необходим для, этой безбрежной и диковатой степи…

Именно нетерпеливое стремление переделать как можно больше дел и заставило Леонида заговорить с Анькой Ракитиной, которую он случайно встретил у пруда. Оглянувшись по сторонам, Леонид не без смущения сказал:

— Слушай, Анька, можно тебя на минутку? У Аньки испуганно округлились темно-карие, неспокойно зовущие глаза, но она тут же справилась с собой'и, поведя плечом, с многозначительной улыбочкой пропела:

— Това-арищ бригадир, пожа-алуйста! Хоть на весь вечер! С нашим удовольствием!

Леонид поторопился сбить игривость гулены: — Дело у меня.

— Все дела и дела? Даже ночью? — удивляясь и откровенно заигрывая, заговорила Анька. — Да ты инфаркт схватишь на этой целине! — И она, захохотав, прикрыла ладошкой ярко раскрашенный рот.

— Пройдемся? — кивнув головой, хмуро предложил Леонид.

Это вконец ошарашило Аньку.

— В степь? — спросила она тихонько.

— Можно и в степь… Недалече…

— Леня, золотце, да хоть на край света!

— Незачем так далеко, — пробурчал. Леонид. Ему не по себе было идти вслед за Анькой в сторону от стана, в густые вечерние сумерки, плывущие над степью. Он долго шел молча, боясь оглянуться и готовый провалиться сквозь землю. К своей беде, он не знал, как начать разговор: такие, как Анька, во всем неожиданны.

Тем временем Анька по природному легкомыслию совсем осмелела и дала полную волю своей беспокойной, грешной натуре. Она шла особой игривой походкой, то изнеженно выгибая стройный стан и точно напоказ выставляя высокую грудь под цветистым шелком, то внезапно повертываясь на одном месте, то приплясывая и проводя косыночкой над сухими травами: она была беспредельно уверена в неотразимости своей ветреной красоты. Леонид готов был схватить и убить Аньку за то, что она нарочно на виду у всей бригады разыгрывает перед ним любовь, но в то же время он не мог, к своему изумлению, не любоваться ее игрой, движениями ее ловкой и гибкой фигуры. «Ну и сатана в юбке!» — думал Леонид, безуспешно стараясь настроиться на сердитый лад.

Некоторое время Анька шла вдоль опушки Заячьего колка, а затем вдруг повернула в степь и здесь", немного утихомирясь, заговорила*не оборачиваясь назад:

— Да, никак не ожидала! Хотя зачем я вру? Ожидала. Давно ожидала. Люблю таких парней, как ты… — И она тихонечко пропела: — «Я девчонка неплоха, выбираю жениха…»

— Погоди, довольно! — грубовато потребовал Леонид.

— «Ах, довольно: сердцу больно…» — погромче пропела Анька и, вновь приплясывая, оторвалась еще дальше от Леонида; она явно наслаждалась сознанием своей неотразимости и, веря в то, что способна увлечь за собой и дьявола, не шла, а скорее порхала в вечерних сумерках.

— Уймись! — закричал ей Леонид.

— «Ты уйми — обойми…» — опять пропела Анька и захохотала своей поскладушке.

— Впрямь осатанела! — проворчал Леонид. — Стой! — крикнул он Аньке.

Дождавшись Леонида, Анька сделала навстречу ему шага два и вдруг, вскинув руки, молча и крепко обняла его за шею и, точно устав от своего озорства, расслабленно запрокинула назад кудрявую голову…

Леонид изо всей силы схватил Аньку за руки выше локтей и, отводя взгляд от ее жадно полураскрытых губ, стал отрывать ее от своей груди.

— Не целуешь? Брезгуешь? — задыхаясь, закричала Анька.

— Отрезвись! — потребовал Леонид сквозь зубы.

Он разом сорвал с себя руки Аньки, но вместо того, чтобы тут же оттолкнуть ее, вдруг, точно в беспамятстве, рывком прижал к себе, сильно перегнул в талии, наклонился над ней и угрожающе спросил:

— Ты что, колдовка, делаешь? Анька едва вырвалась из его рук, крикнула оскорбленно;

— Чистоплюй ты и трус!

— Замолчи, дура, не ори на всю степь!

В угоду оскорбленному самолюбию Анька решила поиздеваться над Леонидом.

— Ты ведь на войне был, так, может, какой ни то инвалид? — неожиданно спросила она натурально-жалостливо.

— Да подавись же ты, окаянная, чем-нибудь!

Анька внезапно примолкла, повязала шею косыночкой, зачем-то отряхнула платье и двинулась было мимо Леонида, но тот, поймав ее за руку, рванул назад:

— Стой, у меня же к тебе дело!

— Катись ты со своими делами ко всем чертям! — проговорила Анька усталым голосом, не особенно энергично отстраняя Леонида.

— Не могу, пока с тобой не поговорю…

— На собрании не наговорился? Да и какой может быть разговор между нами? О чем? О целине?

— Зачем о целине? Хотел спросить: тоскуешь ли о Дерябе? — не совсем уверенно начал Леонид, все еще сжимая руку Аньки. — Тоскуешь?

Анька удивленно захохотала и воскликнула: — Ах, какой ты заботливый! А если тоскую?

— Тоскуешь — сходи к нему, разрешаю!

— Смеешься?

— Без всякого смеха!

— Вот чудо! Ушам своим не верю! — негромко проговорила Анька. — Да отпусти ты руку-то, она уж почернела… Ну и чудо-юдо, чест-ное слово! Ничего не понимаю!

— Когда пойдешь? Завтра?

— Завтра не пойду, — ответила Анька. — Мне, может, хочется посмотреть, как целину начнем поднимать. Если и впрямь разрешаешь — пойду послезавтра. Значит, только за этим и звал? Чудно…

— Тут еще одно дело…

Леонид ласково схватил Аньку за плечи и, всматриваясь в ее лицо, приглушенным голосом попросил:

— Помоги! От тебя зависит…

— Ладно, говори, — сказала Анька.

— Будешь у Дерябы — смани его дружков в бригаду. Слышишь? Людей у нас не хватает…

— Как же их сманишь? Ты что? — ответила Анька.

— Околдуй! Околдуешь — дарю на платье. По наивной мысли Багрянова, это обещание должно было стать главным козырем в разговоре с Анькой, против которого гулене и моднице не устоять. Но именно этот козырь, как оказалось, и испортил все дело. Анька неожиданно вцепилась в куртку Леонида и заговорила:

— Ты что, подкупаешь? Думаешь, я и на самом деле продажная шкура? — С силой оттолкнув Багрянова, она добавила: — Ну, погоди, я все расскажу Дерябе.

— Врешь, не расскажешь! — сказал Леонид.

— Может, теперь и не пустишь?

— Почему же, раз сказано, — ответил Леонид, с трудом сохраняя самообладание и делая вид, что не придает никакого значения вспышке Аньки. — У меня твердое слово, запомни, — добавил он, давая ясно понять, что и теперь не отступает от своей затеи и своего обещания.

— Зачем мне сдалось… запоминать? — На всякий случай.

Анька презрительно свистнула и сорвалась с места.

…Встреча с Анькой, не принеся никакой очевидной пользы для дела, между тем придала возбуждению Леонида, не оставлявшему его весь первый вечер на стане, особый, мрачноватый оттенок. Он стал молчалив и необщителен. Впрочем, это никого не удивило: в бригаде почти все почему-то примолкли и построжели в этот вечер, овеянный дыханием далекой грозы.

И только от тихих, но зорких глаз Светланы не могла ускользнуть странная перемена в Леониде. Иногда Светлане казалось, что он чем-то сильно смущен и озадачен, чего-то опасается, что-то прячет в себе. Но разгадать, что происходит с ним, она не могла: ей никогда еще не приходилось видеть его таким странным.

Поздно вечером, когда бригада укладывалась на ночлег, Светлана, отправляясь в вагончик, осторожным взглядом поманила за собой Леонида.

Ночь была так темна, что даже белые березы, обступавшие стан, точно сгинули во мраке, и почему-то думалось — навсегда…

Дождавшись невдалеке от палатки Леонида, Светлана прижалась к его боку и вздрогнула.

— Шуть, какая ночь!

Они остановились близ вагончика. Разговаривая, Леонид с минуту подержал Светлану за руки и вдруг, оборвав разговор на полуслове, принялся без конца целовать ее лицо и шею.

— Погоди же… — сказала она негромко. — Что с тобой? Чудной ты сегодня…

Светлана тут же с удивлением почувствовала, как у Леонида мелко-мелко задрожали ладони, которыми он держал теперь ее за талию и притягивал к себе.

— Ты пугаешь меня, — прошептали ее губы.

— Когда же, скажи, наша свадьба? Когда? — заговорил он' возбужденным шепотом, склоняясь над лицом Светланы и, видимо, стараясь разглядеть в темноте ее глаза.

Невольно отметив, что Леонид спросил об этом совсем не так, как уже спрашивал не однажды — не только с нетерпением, но и с какой-то странной горячностью, — Светлана успокаивающе погладила рукой его грудь:

— Только приехали — и свадьба? Да еще в степи?

— Но когда же?

— Да ведь скоро, скоро…

— Когда же скоро?

— Вот у нас будет свой дом…

— Какой дом?

— Хотя бы палатрчка, где мы одни…

— Наш дом — степь! — выпалил Леонид и вдруг разом оторвал Светлану от земли. — Хочешь, унесу в степь?

— Не надо, отпусти! — крикнула Светлана. Всю ее, до каждого малого мускула, била дрожь. Трясущимися руками она хваталась за борта распахнутой куртки Леонида…

IV

На редкость невеселым выдалось это долгожданное и — в мечтах бригады — заветное утро. Над всей степью, заслоняя солнце, очень низко несло грязную облачную рвань. Иногда землю осыпало мелким, холодным, колючим дождем. В озерках и солончаковых низинках вода плескалась, как мучное пойло; на волне держалась только чернеть, привычная к непогоде, а все другие утки забились в камыши и лабзы. Временами порывистый, пронизывающий до костей ветер так крепчал что птицам почти невозможно было лететь; они упорно хлопали крыльями против ветра, снижаясь к земле, едва не касаясь крылом травы…

Леонид проснулся в это утро точно от выстрела — он прозвучал где-то в глубине его существа: Судя по всему, его нисколько не огорчило, что природа припасла на сегодня непогожее утро, более того, со стороны могло показаться, что ему даже нравится такое утро. Взгляд его серых глаз был необычным — быстрым, пронзительным, и казалось, что он живет в каком-то особом вдохновении, способном в любую минуту бросить его в огонь.

— Не горячись, — попросила его Светлана. Леонид едва приметно улыбался ей губами.

— Есть…

Ровно в семь Петрован начал изо всех сил лупить какой-то железякой по старенькому отвалу, подвешенному на суке березы у пруда, и вся бригада шумно повалила из палатки, где завтракала по случаю ненастной погоды, к стоянке тракторов и машин. Над толпой, движущейся вокруг Багрянова, взлетел тенорок:

— Товарищ бригадир, жребий бросай!

— Жребий! Жребий! — подхватила бригада. В нагрудном кармане Багрянова лежала особая памятка по агротехнике; в ней писалось: прежде чем пахать целину, ее необходимо дисковать — для облегчения работы тракторов при пахоте и лучшего сохранения в ней влаги. «Стало быть, крепка же она, черт ее задери, если ее сначала изрубить велят!» — досадливо думал Багря-нов, крупно шагая среди ребят. На машинной стоянке он остановился перед сцепами легких лущильников, вздохнул, сожалеюще произнес:

— Широкозахватный бы надо!

— Жребий!

Бросили жребий. Холмогоров и Соболь должны были начать дискование целины, остальные, позднее, пахоту на подготовленных ими загонках. И тут же, не успел Багрянов надеть шапку, закипела работа…

Один за другим взревели моторы всех тракторов, и вскоре единый, в меру напряженный, приятный для слуха мощный рокот, приглушая шум ветра, расплескался по степи. Земля вокруг тракторов, разогревающих свои моторы, задрожала мелкой, но хорошо ощутимой ногами дрожью, и всем показалось, что она, будто сказочный корабль, тронулась в плавание. Бригада на минуту замерла, точно опасаясь чего-то, а когда наконец-то один из тракторов, дернулся с" места и ловко, как танцор, пускающийся в пляс, развернулся на гусеницах перед толпой, она очарованно ахнула и разразилась приветственной разноголосицей. Толпясь со всех сторон, ребята быстро прицепили к тракторам плуги и сцепы лущильников, и тракторы, гремя и лязгая железом, тронулись в один след в сторону от Заячьего колка. Оставляя дорогу колонне, около тридцати юношей и девушбк, в телогрейках и кирзовых сапогах, в полушубках и чесанках, с возбужденными лицами, почти все время бегом, обгоняя друг друга, смеясь и балагуря, двинулись в степь…

Распахнув на груди куртку, Леонид крупно шагал позади бригады, быстро поглядывая то вперед, то по сторонам; той некрасивости, что портила его вчера, точно и не бывало в его лице; он походил на бойца, захваченного яростным вдохновением атаки. Рядом с ним, шаркая по дернине старыми валенками в галошах и встряхивая отвислыми ушами шапки, вприпрыжку бежал разгоряченный Петрован; на бегу он поминутно старался заглянуть преданным взглядом в лицо бригадира, которого считал теперь другом до гроба, и все порывался о чем-то заговорить, да каждый раз захлебывался от ветра.

Шагая вслед за бригадой, Леонид вдруг, на удивление самому себе, совершенно отчетливо почувствовал, что сегодняшнее утро — это повторение уже чего-то виденного и пережитого. Что за наваждение? Не столько памятью, сколько именно чувствами он отлично помнил, что точно так же, как сегодня, уже разливался когда-то над землей могучий гул, летели рваные облака, мотался обжигающе-холодный ветер, и временами мельчайшей ледяной крошкой било по левой щеке. Еще больше, чем внешними приметами, это утро было знакомо ему тем, как оно обжигало чем-то его существо. Никаких чудес быть не могло — не такова жизнь, чтобы повторять пройденное. И все'же Леонид никак не мог отделаться от впечатления, что такое утро, как сегодня, уже отжило однажды в его душе и его крови. «Но когда же это было со мной? Где? — подумал он, немного обескураженный таким странным ощущением. — Да нет же, быть не может! Чепуха! Мираж!» Но той же минутой сбоку долетели до него какие-то Петькины слова; од оглянулся, увидел солдатскую шапку на Петьке и обомлел: да, было, было такое утро,! Он, сын танковой бригады Ленька Багрянов, вот так же, как Петрован, в солдатской шапке и шинелишке бежал по заросшему травой полю с санитарной сумкой и что-то кричал, захлебываясь от ветра; рядом с ним бежал незнакомый командир с автоматом в руках, а впереди них — метров за двести — двигались наши танки и пехота…

— Товарищ бригадир, а зачем ее дисковать? — закричал Петрован, видимо не в первый раз. — Ее же и так пахать можно.

Нет, такое утро все же было первым в его жизни.

— Шагай, шагай! Так приказано! — ответил Леонид.

— А кем? — выравниваясь, крикнул Петрован.

— Начальством!

— А почему оно приказало?

— Как почему? Надо!

— А вот и не надо. Ее так пашут!

— Где же ее пашут? — сдерживая шаг, спросил Леонид.

— В Березовке пахали! — ответил Петрован, тяжело передыхая возле бригадира. — Як тетке в гости прошлым летом ездил, своими глазами видел…

— И сразу пахали?

— Сразу! Только трещит!

— Сочиняешь ты, Петрован!

Тракторы остановились в полутора километрах восточнее Заячьего колка, под высокой вешкой с болтающимся на ветру пучком ковыля. Отсюда, точно на север, где вдали едва приметно маячила другая вешка, должна была пролечь первая борозда на здешней целине.

Здесь было особенно ветрено и холодно. Степь лежала, как грязный войлок из верблюжьей шерсти, унылая, тоскливая, и лишь изредка то тут, то там вспыхивали на ней светлые трепетные пятна: несмотря ни на что, солнце рвалось и кое-где на мгновение пробивалось к земле, В степных далях виднелись какие-то черные группы, вероятно тоже тракторные бригады.

Вокруг тракторов — шумно.

— Погодка-то не радует!

— Заверну-ула! В комок сводит! — То-то бы в цехе сейчас!

Подходя к бригаде, Леонид крикнул Корнею Черных:

— Отсюда начнем?

— Отсюда…

— Из колхоза так никто и не едет?

В ответ Корней Черных только махнул рукой.

— Что ж, будем начинать без хозяев? — спросил Леонид и провел рукой по степи. — Поглядите-ка, что делается вокруг. Зашевелилась целина!

Он был нетерпелив и горяч.

— Может, чего-нибудь скажешь для начала? — вполголоса спросил его Корней Черных.

— Все уж сказано, чего там! Сегодня пусть другие митингуют по степи, а мы давайте так: молчком, мертвой хваткой — за дело! Верно, ребята?

Солнце вдруг осветило как раз тот кусок земли, где толпилась у тракторов бригада, и Леонид увидел, как мгновенно просияли все лица и загорелись ярким светом молодые глаза.

— Солнышко-то! — воскликнул он. — Поздравляет!

С первой же минуты начались неудачи.

Около двух часов тракторы таскали лущильники туда-сюда по загонке, но пользы от этого не было никакой: целина не поддавалась дискованию. На сухих, но чаще всего неровных местах легкие лущильники, подпрыгивая, разрезали, да и то не везде, кочковатые дернинки ковыля и типчака, почти не трогая пахотный слой, а на сырых местах, которых было еще довольно много, диски так замазывало грязью и забивало травой, что секции батарей очень быстро превращались в гладкие катки. Через каждые десять минут приходилось останавливаться и чем попало, зачастую голыми руками, очищать батареи. После такой горемычной работы верхний слой целины оказывался не искрошенным, как должно быть, а всего лишь местами исцарапанным — похоже, звериными лапами. Пробовали так и сяк менять угол атаки, дисков — не помогло; добавляли груз в ящики — не помогло. Никто не мог придумать, как быть, и все только измучились за эти два часа.

Вгорячах Леонид Багрянов, еще недостаточно окрепший после болезни, больше всех намотался по степи. Мрачный, взопревший, он присел на раму лущильника, пучком ковыля обтер грязные руки и с минуту жадно курил, глядя себе под ноги. Он знал, что неудачи неизбежны во всяком новом деле, но почему-то не допускал мысли, что они атакуют его именно с первой же минуты работы на целине. Эта первая минута ка-залась ему священной, и ничто, по его убеждению, не должно было омрачать ее…

От Заячьего колка вдруг донесло стукоток мотоцикла.

— Хмелько, — оглядываясь, сообщил Черных.

Галина Хмелько неслась на мотоцикле на предельной скорости, делая неожиданные крутые повороты.

— Ну и лихачка! — сказал Черных.

— Соскочив с мотоцикла перед бригадой, Хмелько весело крикнула:

— Сусликов у вас — ужас!

Почти вся шубка Хмелько, крытая суконцем, и лыжные брюки кофейного цвета, заправленные в аккуратные сапожки из яловой кожи, были заляпаны грязью; смеющееся синеглазое лицо тоже было в грязных брызгах. Галину Хмелько, видимо, нисколько не тревожило, какое впечатление. ^на производит в таком виде. Быстренько стерев с лица две-три самые крупные брызги, она тут же спрятала платочек и двинулась к бригаде.

— Дискуете? А что случилось? Почему встревожены?

Леонид поднялся с лущильника, мрачновато пожал протянутую Хмелько руку, кивнул головой в сторону вешки:

— Взгляните, полюбуйтесь!

В сопровождении Багрянова и еще кое-кого из бригады Хмелько прошла метров сто по исцарапанной целине и, остановившись, проговорила:

— Это не дискование… Одно горе!

— Тогда скажите, какого же дьявола ваши ученые мудрят? — заговорил Багрянов, сердито заглянув в безмятежные синие глаза Хмелько.

— Почему они заставляют заниматься пустыми делами?

— Да, рекомендовали дисковать…

— А чем ее дисковать, они подумали? — продолжал Леонид. — Вот мы попробовали и сразу видим, что легкие лущильники явно непригодны, а ведь тяжелых очень мало! Да и тяжелые… Пойдут ли они? Может, их еще больше будет забивать?

— Вероятно, — с улыбочкой согласилась Хмелько.

— Улыбаться тут нечего! — одернул ее Багрянов. — Эти ваши ученые, я слыхал, сами еще спорят, дисковать или нет, а уже рекомендуют!

— Рекомендация не приказ, — возразила Хмелько.

— В том-то и дело, что их рекомендация неизвестно где стала приказом! — продолжал Баг-рянов. — Вы же знаете, что нам уже не рекомендовано, а приказано: дискуй — и точка! Что же получается? Сколько сегодня вот таких бригад, как наша, совсем зря таскают по целине лущильники, тратят время, силы и жгут топливо?

Он подозвал к себе Петрована и, тронув его за плечо, спросил:

— А ну скажи, Петрован: как надо пахать здешнюю целину?

— Пускать плуги — и все… — потупясь, ответил Петрован.

— Вот видите! — воскликнул Леонид, обращаясь к Хмелько. — Так что же делать будем, товарищ агроном? Бросать лущильники?

— Бросайте! — решительно ответила Хмелько.

— А если Краснюк встанет на дыбы?

— Скажем ему, что самое большое начальство — жизнь: она может отменять любые приказы.

Леонид нагнулся к Петровану, сказал:

— Давай плуги!

Вслед за Петрованом бросились все, кто в ожидании дальнейшего развития событий неотступно следовал за бригадиром. Багрянов и Хмелько остались одни и некоторое время, почему-то избегая глядеть друг на друга и делая вид, что мешает говорить ветер, молча шли к бригаде…

Первой все же заговорила Хмелько:

— А ведь я, товарищ бригадир, не была на совещании в Москве, где вырабатывались рекомендации по целине. — Она краем синего глаза вглянула на Леонида. — Вы разве не знали?

— Знал, ну и что же? — грубовато спросил Леонид.

— Зачем-же вы закатили мне выговор за эти рекомендации, да еще при всей бригаде?

— Вероятно, как представителю науки — за компанию.

— А так ли? — усмехнулась Хмелько, и на ее лице засияла озорная улыбочка. — Вам почему-то хочется грубить мне… Это отчего?

— Если я с вами груб, то почему же вы не обижаетесь на меня? — спросил Леонид. — Мне кажется, вы даже повеселели от моей грубости.

Хмельно захохотала и ответила: — Совершенно верно.

— А вы с причудами! — криво усмехаясь, уколол ее Леонид, но тут же втайне вынужден был признаться, что Хмельно, конечно, права: у него и в самом деле вдруг появилось безотчетное желание нагрубить ей, словно ему хотелось что-то доказать своей грубостью. — Когда-то вы мне сказали, что я опрометчив, что от меня всего жди… — продолжал он после мянутного раздумья. — А на что же способны вы со своими причудами? Если следовать логике, то ласковое обращение, наоборот, сделает вас грустной?

— А вы попробуйте изменить отношение ко мне, — лукаво предложила Хмельно. — Увидите сами.

— Рискованно, я верю логике, — ответил Леонид. — Кому нужен грустный агроном на целине? Нет уж, я лучше буду поддерживать ваше веселое настроение…

Бригада столпилась вокруг трактора Кости Зарницына, который стоял перед самой вешкой. Бестолковая возня с лущильниками на' пронизывающем до костей ветру и первая неудача сделали свое дело: у многих уже погас в глазах тот горячий детский восторг, с каким они отправились сегодня за тракторами в степь, лица их посерели, стали озабоченней, чрезмерно звонкие голоса поутихли.

— У кого же легкая рука? — спросил Леонид, подойдя к бригаде. — У тебя, что ли, Зарницын? Попробуем сначала одним трактором…

— Нет, мы тут решили так: пусть первую борозду ведет Черных, — ответил Зарницын. — Он сибиряк — родня целине. И потом он человек опытный и военный: у него первая борозда петь будет, как струна!

Через минуту трактор, точно почувствовав властную руку Корнея Черных, огласил сщрь напряженно-рокочущим гулом, и Костя Зарницын, забежав вперед, повалил перед ним вешку с пучком ковыля. Именно это, казалось бы, ничтожное обстоятельство вновь зажгло восторгом глаза всей бригады — падающий к ее ногам пучок ковыля стал знамением великого начала… Вся бригада, зашумев, двинулась к трактору напутствовать счастливца. Когда же трактор дернулся с места и плуг, разом осев под Костей, врезался всеми лемехами в целину, врезался и с хрустом потянул за собой тяжелые, непокорные пласты, не желающие ложиться в борозды, над бригадой загремела ликующая разноголосица и полетели в воздух, на ветер, шапки…

Но Леонид Багрянов, шагая рядом с плугом, замахал кулаками и сердито закричал на Костю:

— Углуби! Углуби-и!

Костя нагнулся, с силой повернул штурвал, и плуг, осев под ним еще ниже, начал сдирать темно-каштановый пахотный слой вплоть до красноватой глинистой подошвы. Но тут же, взревев, трактор забуксовал на сыром месте и начал отбрасывать комья грязи назад. Вся бригада мгновенно попятилась и приумолкла, а Виталий Белорецкий, оглядываясь, негромко произнес:

— Подберите шапки-то…

Плуг освободили, и трактор пошел дальше, но только стоило' пустить лемехи на нужную глубину — опять началась буксовка: трактор зарывался в землю, но, не мог двинуться с места.

При всеобщем угрюмом молчании сняли один корпус, и Багрянов, едва разжав стиснутые зубы, отдал приказ, не теряя времени, снять по одному корпусу со всех остальных плугов…

— Выходит, фактически остается четыре трактора, — негромко заметил Виталий Белорецкий, откровенно злорадствуя, сводя счеты с бригадиром за вчерашнее свое посрамление на собрании.

Он не дождался ответа.

Плуг с четырьмя корпусами трактор потащил вначале хорошо, и бригада опять было оживилась и зашумела, но вдруг перед лемехами полезла, из земли, сверкая ледяными кристалликами, глыба, похожая на валун, и у плуга слегка погнулась ось. Этого никто не заметил вовремя, а через несколько метров попались кусты карагай-ника, и ось с треском лопнула. Костю Зарницына точно ветром снесло с плуга; Леонид Багрянов со стоном присел в борозде, а позади него и по сторонам раздались крики.

Осматривали плуг, не веря своим глазам.

— Да, слаб плужок, не для целины! — виновато вздохнула Хмельно.

— Может, обождать? — угрюмо спросил ее Леонид.

— Не имеет смысла.

— Но что же тогда делать?

— Пахать надо мельче, вот и все! — вставил стоявший рядом Виталий Белорецкий.

— Боже вас упаси! — Хмелько даже порозовела. — Пахать только глубоко — с предплужниками и на весь гумусовый слой! Ведь в правилах ясно сказано…

— Там и о дисковании сказано, — с издевкой напомнил ей Белорецкий. — А на поверку — одна липа. Никакого дискования не надо. Значит, и здесь ошиблись ваши ученые…

— Ничего подобного! — запротестовала Хмелько.

— Обождите, товарищ агроном, может, и на самом деле чуток помельче брать? — заговорил Леонид. — Чуть помельче — и трактор пойдет хорошо.

— Ни в коем случае!.

— Но почему же? Я сам читал, что некоторые ученые, наоборот, советуют пахать мельче: и тракторам легко и меньше теряется влаги из почвы. Читали?

— Читала…

— А вон в Омске… — продолжал Леонид. — Там кое-кто из ученых только еще собирается делать опыты, чтобы узнать, на какую глубину пахать надо… Значит, сами не знают? Тоже читали?

— Тоже читала! — ответила Хмелько задиристо, и стало ясно, что она будет стоять на своем. — Очень странно, что эти ученые задумали такие опыты… Зачем они? Законы почвенного питания растений и без этого давно известны! Нельзя пахать мелко, нельзя! Если вспашете мелко, без предплужника, дернину сам черт не разделает! Измучаетесь, попомните мое слово! Сколько ее тогда ни дискуй, хорошо не разделаешь, а только перемешаешь с землей… Ну, а перемешал с землей — конец: урожая не будет!

— Почему же не будет! Пахали же так раньше!

— А какой урожай собирали? — Хмелько вплотную приблизилась к Багрянову и неожиданно строго посмотрела ему в лицо. — На сей раз послушайте меня как агронома! Разложение дернины происходит с помощью целлюлозных бактерий. Но эти бактерии, разрушая дернину, одновременно поглощают из почвы азот и фосфор, без которых не может расти пшеница! Если же слой дернины снять предплужником и запахать его в борозду, целлюлозные бактерии не страшны. А поверх запакованной дернины мы уложим лемехами пахотный слой, где пшеничка будет питаться без всяких помех… Вот и весь закон! Вот и вся наука! Не хотела, да пришлось прочитать вам лекцию, чтобы вы не наделали здесь глупостей. Заранее говорю: тут шутки плохие. Будете отвечать!

— Ну, ладно, ладно, — примирительно заговорил Леонид, не только удивленный, но даже несколько пораженный и необычайной серьезностью Хмелько и ее горячей напористостью. — Все ясно, товарищ агроном!

— Ну, вот теперь нам все стало ясно! — открыто издеваясь, проговорил Белорецкют: — А почему же омским ученым не ясно?

— Иди ты к ним, производи опыты! — едва удерживаясь от брани, сквозь зубы бросил в его сторону Леонид и с мрачным, исподлобным взглядом обратился к Хмелько: — Но если нельзя пахать мельче, что же делать?

— Снимайте еще корпус, — ответила Хмелько.

— Еще один! Что же остается? — разводя руками, сокрушенно, вполголоса выговорил Леонид.

— Остается фактически три трактора, — поспешил уточнить Белорецкий. — И вдобавок хвастливые обязательства!

— Замолчи, зануда! — не утерпев, яростно обругал его Леонид, делая отбрасывающий жест рукой, но сам, отдав приказ снять с плугов еще по одному корпусу, тут же в сердцах плюнул в землю. — Тьфу, проклятое дело! Напахали!

Дружно, быстро подготовили к работе плуг Виталия Белорецкого: оставили на нем три корпуса, хорошо отцентрировали его, чтобы не перекашивало в борозде, и вновь попробовали… На этот раз Корней Черных легко рванулся к вешке, маячившей вдали. Трактор шел на третьей скорости, без всяких помех, оставляя позади далеко видные в степи густые маслянисто-черные волны. Воистину запела, как струна, первая борозда на целине! Некоторое время бригада явно не верила своим глазам и ушам. Но первая борозда, туго натянутая до средины загонки, зазвенела на целине вовсю, и тогда бригада, забыв о всех горестных треволнениях, с дикими криками радости опять кинулась за трактором…

Перекипев до изнеможения, перестрадав всей своей душой, Леонид замер в борозде с необычайно заблестевшим взглядом. «Ну, слава богу, начали! Начали!» — беззвучно прошептал он вслед удаляющейся бригаде, видимо совсем не замечая, что пот градом катится с его лица. Да, первая борозда, несмотря ни на что, все же пела сегодня на целине, как струна, и ее слушала вся степь! Вот и сбылось то, о чем так долго и страстно мечталось! Схватив ком влажной земли, Леонид вдруг быстро пошел вперед. Крупно шагая первой бороздой, он жадно вдыхал запах рыхлой, пахучей земли, размятой в руках, и чувствовал, что вместе с этим запахом что-то новое входит в его жизнь, в его кровь…

V

Пройдя первой бороздой до конца клетки — ровно два километра, — Леонид Багрянов увидел перед собой большую впадину, которая до этого была скрыта от глаз, и в центре ее — круглое пресное озеро, обложенное непроходимыми камышовыми дебрями, — в таких можно заблудиться, как в тайге. На ближнем берегу озера виднелись приземистая халупа, видимо из самана, и сараи с раскрытыми крышами; невдалеке бродили, рассыпавшись по голой низине, табун лошадей и десятка два овец…

— Там кто-то живет? Тот самый, Иманбай? — спросил Леонид — у Хмелько, когда вся бригада, сопровождая трактор, двинулась обратно.

— Он самый, — ответила Хмелько. — До озера ваши земли, за озером — павловских бригад. — Она взглянула на Леонида и спросила: — Ведь вы еще не осматривали свои владения? Хотите, покажу? Я все границы знаю.

— На мотоцикле? — спросил Леонид.

— Уверяю, риск небольшой, — с привычной развеселой улыбочкой ответила Хмелько. — Зато быстро осмотрите все границы. А меня Северьянов просил узнать, когда Иманбай перегонит табун на новое место.

— Что ж, поедем после обеда, — согласился Леонид.

Около полудня были пущены все тракторы. Они разошлись по своим загонкам на двухсотгектарной клетке и работали безотказно. Почти два часа Багрянов и Черных помогали трактористам прокладывать первые борозды, а прицепщиков учили регулировать плуги и брать лемехами весь пахотный слой — к сожалению, он был неодинаков на клетке, и это сильно осложняло дело. Половина бригады — первая смена — обедала в борозде, а после обеда Леонид, несколько успокоенный тем, что начало все же было сделано, выехал с Хмелько осматривать границы отрезанного бригаде степного массива.

К этому времени ветер заметно ослабел, и, хотя все еще неслись рваные тучи, солнце пробивалось чаще и светило сильнее. А на западе, по горизонту уже текла тихая реченька чистой весенней голубизны.

…Иманбай покидал Лебединое озеро.

Шли последние сборы. Перед дверью в низкую, раздавшуюся вширь халупу из самана с крошечными окошечками, похожими на застекленные норы, стояла серая кобыла Иманбая, запряженная в рыдван; вороной жеребенок, изгибаясь, то и дело толкал морду с розовыми, влажными губами под оглоблю, стараясь изловчиться и добыть материнского молочка… На рыдване, упираясь ногами в передок, на рваной кошме сидела немощная, дряблая старуха, закутанная в потертую, изношенную овчинную шубу и в круглой зимней шапке, отделанной мерлушкой. Старуха держала в руках медный закопченный чайник и, уставясь вдаль невидящим и бесстрастным взглядом, спокойно и безутешно плакала горючими, бесконечными слезами.

Сам Иманбай, высохший и черный, как мумия, в рыжей жер'ебковой шубе, овчинных штанах и лисьей шапке с торчащими вверх ушами, и пожилая женщина, жена табунщика, тоже в зимней одежде, почти неотличимой от мужской, таскали из халупы и укладывали в рыдвгч, позади старухи, разный домашний скарб: котел, деревянные чашки, ведра, кожаные мешки, бараньи шкуры и изъеденные молью кошмы…

У самого хлева, примыкавшего к жилью, кругом обложенного свежим навозом, бьющим в ноздри острым запахом, молодой парень и девушка, одетые более легко и современно — в лыжные костюмы и ватники, — седлали двух молодых жеребчиков, рыжего и солового, и о чем-то потихоньку встревоженно секретничали.

Непрошеных гостей Иманбай встретил весьма неприветливо и некоторое время, как будто их не было рядом, поспешно занимался своим делом, изредка лишь перекидываясь отдельными словами с женой. Но все же он незаметно раза два взглянул на Багряноза; Хмелько он знал, и она не интересовала его. Иманбай сразу догадался, что молодой и не по годам крупный парень в поношенной кожаной куртке, несомненно, тот самый бригадир из Москвы, который уже начал запахивать его пастбища. Зачем он приехал?

Леониду было неловко и неприятно оттого, что он оказался здесь в эти минуты: грустно было видеть, с какой болью табунщик и его семья покидали родной очаг, обжитое место…

Уложив барахлишко и перевязав его веревкой, Иманбай сказал негромко, видимо, самому себе:

— Болды!(Хватит!)

Жена табунщика взяла лошадь под уздцы и повела от халупы, и только теперь Иманбай, видимо смирив что-то в себе, повернулся к Багрянову и Хмельно, которые в выжидательных позах стояли у мотоцикла.

— Ваш апрель — пустое слово, наш апрель — большой месяц! — сказал он тоном выговора и укоризненно, сощурил маленькие, кремнисто мерцающие глазки, чем-то похожие на окошечки в саманной халупе. — Грех обижать лошадка такой месяц!

— А кто же их обижает? — смущенно спросил Леонид.

— Ты! — не задумываясь, выпалил Иманбай. — Сухой лето обижал, худой зима обижал, теперь — ты… Зачем гонял лошадка соленый земля?

— Что вы, да разве я гоню?

— Ты пришел целина — ты гонишь!

— Да живите вы, кто вас гонит? — заговорил Леонид, веря и не веря в серьезность разговора. — Вы можете прожить здесь еще недели две, а то и больше. Никому вы не мешаете. И лошадей, пожалуйста, пасите. Вон сколько места!

— Не мое место! Твое место! — упрямо и обиженно пробормотал Иманбай, и стало ясно, что он уже до предела растравил себя своей обидой. — Наш апрель не кончался — лошадка туда пойдет! — И он махнул рукавом на восток.

— Но сейчас же еще холодно! Где вы будете жить?

— Мы живем всякий место! — гордо произнес Иманбай.

— На Бакланьем есть рыбачья избушка, — пояснила Хмелько.

— Собачья избушка! — весь кипя, с ненавистью поправил Иманбай. — Свой дом, — сказал он вдруг с гордостью и простер руку в сторону своей халупы, — вон какой дом бросай, живи чужой собачья избушка! Чей такой закон?

— Она ваша, собственная? — спросил Леонид, кивнув на халупу.

— Моя, собственна! — вдохновенно подтвердил Иманбай, и его зрачки на мгновение блеснули особенно ярко. — Сам делал, своя семья! Глина месил, дверь делал, рама, крыша — все! Все лето работал! Вот! — И он выбросил вперед небольшие кулаки, обтянутые задубелой, потрескавшейся кожей.

— Ну, так вам, вероятно, заплатят за нее?

— Кто платит? Колхоз платит? А где деньга? Где деньга? — подступая к. Леониду и вытягивая морщинистую шею, быстро заговорил Иманбай. — Ты прогонял — ты давай деньга! — воскликнул он, внезапно выпрямляясь.

— И много? — с едва приметной усмешкой спросил Леонид.

— Десять тыща, — вполне серьезно ответил Иманбай.

— Слушай, Иманбай, — вмешалась Хмелько. — Зачем же с него-то требуешь? Целина-то чья? Колхозная? Колхоз и заплатит. Да ведь правление уже постановило, разве не знаешь?

— Знаем, знаем, все знаем! — ответил Иманбай, замахав перед собой руками. — Председатель-та сказал: деньга нет — трудодень писать будем! Зачем мне трудодень? Ты деньга дай! За работа деньга надо!

Он вдруг как-то странно переменился в лице, точно увидел что-то другое на месте Леонида, угрожающе вскинул руки и, вытягиваясь на носках, дико, со слезами на глазах прокричал:

— Ант аткир! Ант аткир! (Будь проклят!)

Иманбай был в таком исступлении, что Леониду показалось, он вот-вот упадет на землю. Но табунщик, весь в слезах, круто повернулся и, сильно размахивая руками, быстро пошел следом за удаляющейся в степь телегой. Сын и дочка Иманбая, верхом на молодых жеребчиках, уже тронули с места бродивший вдали табун молодняка…

Постояв некоторое время с опущенной головой, Леонид побрел бесцельно в сторону озера. Плоские берега его были залиты вешней водой, и здесь, на небольшой волне, среди торчащих кустиков куги, раскачивались стайки чернети; подальше начиналась желто-белесые, высоченные, кое-где прибитые ветрами камыши, скрывающие главное плёсо, — там голосисто перекликались гуси…

Когда нога стала слегка вязнуть, Леонид остановился и, всматриваясь в просветы среди зарослей камыша, где, вероятно, были тропы, проложенные летом конями, стараясь увидеть на озере гусей, задумчиво произнес:

— Проклинал он меня, что ли?

— Ой, да не переживайте вы, ради бога! — недовольным голосом воскликнула Хмелько. — Если здесь распустить нервы, зачахнешь в одно лето!

— Но вы слышали, как он кричал? — Да, ему, конечно, нелегко…

Несколько стаек чернети одна за другой снялись с воды и быстро скрылись из виду в степи; через минуту над тем местом, где они отдыхали, прошел, искусно планируя крыльями, буро-седоватый лунь.

— Да, надо бы уехать в Казахстан, — негромко сказал сам себе Леонид.

— А чем там лучше? — спросила. Хмельно.

— Там большой простор. Знай паши — никого не потревожишь, кроме птиц, никто тебе слова не скажет…

— Ну и что же? Очень нравится такая идиллия?

— Вообще, вероятно, интереснее в безлюдной степи…

— Интересно там, где трудно, не правда ли? — спросила Хмельно. — А какие же трудности — поднимать целину в пустой степи? Паши да паши! Холодно жить в палатке? Нет дров? Нет воды? Скучно вдали от людей? — Она небрежно усмехнулась. — Подумаешь, трудности! Не так жили и работали во время войны! Строиться и обживаться в пустой степи — вот это действительно трудно… Ну, а здесь совсем наоборот: здесь нелегко поднимать целину. Вот мы только явились сюда, а видите, как взбулгачили село?

— Вот именно — взбулгачили.

— И очень хорошо, интересно! — задорно продолжала Хмельно. — Здесь не жди тихой степной благодати! Здесь поднять целину — значит перестроить все хозяйство. Это сложно и трудно. Тут не обойтись без шума, а то и драки.

— Обрадовала! — криво усмехнулся Леонид. — Я думал, мне доброе слово скажут за работу, а на меня все косятся и кричат. Приятно? Да еще, оказывается, могут морду набить за усердие…

— Сегодня набьют — завтра, спасибо скажут, — ответила на это Хмельно. — Так часто бывает в жизни. Вы только поменьше переживайте. Плюньте на всех и делайте свое дело!

— Но правильно ли задумано это дело?

— Правильно! — горячо воскликнула Хмельно. — Вот вы поднимете целину и тогда увидите, как здесь будет…

— Почему же здесь так шумят?

— С целиной не хотят разлучаться. Старая любовь!

— Но пастбищ-то в самом деле остается мало?

— Ерунда! Кого вы слушаете? — Хмельно даже загорячилась немного. — Лебяженцев, которые привыкли вот к этим раздольям? Или Иман-бая и Бейсена, которым, может быть, все еще снится кочевая жизнь? По их представлениям, пастбищ останется действительно мало, а на самом деле за глаза хватит. Надо только навести порядок на этих пастбищах. А вот сенокосные угодья — те да, все пойдут под плуг! Но не думайте, что это страшно. Ничуть! — Она вдруг ударила каблуком сапога в землю, да так, что комья полетели за несколько шагов вперед. — Я вот покажу этим крикунам! Разора-ались! Попомните мое слово: поплачут они, поорут, а осенью скажут нам спасибо.

Галину Хмельно, видимо, не на шутку встревожили разочарования и сомнения Вагрянова — она даже раскраснелась, стараясь разбить их до конца: ей, вероятно, дорог был тот Багрянов, который сегодня шел первой бороздой, разрыхляя в руках поднятую плугом землю… Она еще раз ударила каблуком о землю и крикнула сквозь зубы:

— У-у, бисовы диты! Крикуны!

Слушая Хмельно, Леонид невольно вспоминал то утро, когда она, зайдя к Светлане, рассматривала на ней платье и распевала на все лады о модах. «Вот тебе и модница! — подумал он теперь о Хмелько с тем же неожиданным удовольствием, с каким думал о ней недавно в степи, в памятный день знакомства с целиной. — Гляди, какая… даже разгорячилась! Эта даст бой!» Но если он тогда не придал никакого значения своему удовольствию, то теперь оно, это удовольствие, вдруг насторожило его. «А вообще-то что же тут особенного? Агроном есть агроном! — поспешил охладить он свое странное удивление. — Агроному положено быть таким! Здесь вислоухим не место!» Но он не мог не почувствовать собственной невольной хитрости. В те минуты, когда Хмелько увлеченно говорила о деле и ударяла ногой о землю, она нравилась ему уже не как агроном, а просто как девушка… Вместе с тем Леонид не мог не испытывать благодарности к Хмелько за то, что она, отдавая весь жар своей души, старалась рассеять его тревоги. «Хорошо все же, что она здесь агрономом! — подумал Леонид, ковыряя носком сапога землю. — Дело знает, да и девка — огонек! С ней как-то легко, просто чудо…»

Хмелько вдруг тронула его за локоть и крикнула;

— Смотрите, смотрите!

Не поняв второпях, куда смотреть, Леонид начал вертеться, оглядываясь по сторонам, и тогда она, схватив его под руку и, вероятно, в безотчетном порыве прижимаясь к ней, сказала со смехом:

— Да вон, чудак, гуси!

Огромная стая гусей, поднимаясь с озера и выстраиваясь для полета, гоготала на всю степь…

Часа два, они носились на мотоцикле по влажной, обдуваемой ветром- степи: осмотрели границы бригадного массива да заодно побывали — ради знакомства — на соседних полевых станах целинников, в том числе у Виктора Громова, который обосновался на голом месте, километрах в пяти на запад от Заячьего колка. Везде сегодня, точно по сговору, началась работа, и, конечно, тоже не гладко: одни все еще мучились, пытаясь дисковать землю, другие рстревоженно метались вокруг тракторов и плугов, устраняя разные неполадки. Посмотрев, как идет дело у соседей, поговорив с ними, Леонид убедился, что разные неполадки подрядцу всех и нет ничего страшного в том, что они начались в первые, священные минуты работы на целине. Эта поездка окончательно успокоила его и вернула ему то состояние, какое он испытал, шагая первой бороздой.

Вместе с тем эта поездка внесла и что-то новое в его отношение к Хмельно. К тому удивлению, какое он с удовольствием испытывал сегодня перед ней, когда она говорила о деле, все чаще и чаще примешивалось бездумное любование ею как редкостной девушкой. В одном случае он любовался ее поразительным умением с необычайной лёгкостью заводить знакомства и всем немедленно нравиться своей простотой и неистощимой веселостью; в другом случае — смелостью в решении различных вопросов, поставленных жизнью; в третьем — ее бесстрашной ездой на мотоцикле, презрением к опасности; и во многих других случаях — ее счастливым, певучим голосом, ласково-озорной улыбкой и знойной, сияющей, зовущей морской синью глаз… В те секунды, когда Леонид ловил себя на этом, ему становилось нестерпимо стыдно, будто он вдруг осознавал, что нечаянно стал вором, и тогда он, словно защищая что-то святое в себе, готов был нагрубить Хмелько. Но такое безотчетное сопротивление ее очарованию почему-то неизменно и незаметно сменялось еще большим, чем прежде, любованием удивительной казачкой.

На пригорке они остановились, чтобы осмотреть куртинки карагайника, — низенький, но необычайно крепко сидящий в земле кустарничек был очень опасен для плуга. Вокруг лежала изрытая сусликами, засоренная бурьяном целина.

— Крепкое место! — покачав головой, сказал Леонид.

— Хлебнете здесь горя, хлебнете! — очень весело, задоря Леонида, подтвердила Хмелько и, приплясывая, прошла между кустами карагайника.

Вероятно, она и знать-то не хотела ничего плохого на свете. До этого дня она каждому встречному всем своим видом говорила, что ей легко, приятно и весело жить; теперь она добавляла, что ей, кроме того, жить стало бесконечно радостно. Стая гусей, которая поднялась с Лебединого озера, точно унесла с собой все остаточки ее мельчайших тревог. В тот самый чудесный момент, когда она, спохватившись, увидала, что прижимается к руке Леонида, и поняла, что он терпит это и не отстраняется, она как бы зажила совсем новой жизнью, заполненной одной только надеждой на счастье.

— Ой, взревете здесь! У-ужас! — обернувшись, закричала она счастливым голосом, и, оттого что встала против солнца, белозубое и синеглазое лицо ее засияло ослепительной улыбкой.

Не надо бы Леониду смотреть на нее в эти секунды, ой, не надо бы! Но он не знал еще, как опасно любоваться женщиной, которая живет даже не счастьем, а только надеждой на счастье. Он взглянул на Хмельно, освещенную солнцем, и вдруг что-то странно дрогнуло в нем, какое-то тревожное чувство пронзило и ожгло его всего, до последней кровинки, и некоторое время, точно в веселом опьянении, он не мог оторвать от нее лихорадочного взгляда.

Трезвел он медленно, весь сгорая со стыда.

— Чему же вы рады? — крикнул он грубовато.

— Всему на свете! — долетело в ответ. Хмельно тут же двинулась было дальше, но тотчас же впереди, за кустами карагайника, почти одновременно поднялись, тяжело хлопая рыжими крыльями, орел и орлица. Они медленно отлетели недалеко в сторону и вновь опустились на землю, прискакивая по ковылю. Хмельно повернула обратно и, встретясь с Леонидом, забавно щурясь, заговорила приглушенно, но восторженно:

— Здесь у них гнездо, да? Вот посмотреть бы! С нестерпимым чувством стыда и в полной растерянности Леонид вынужден был признаться себе, что отныне Хмельно нравится ему неотвратимо и тревожно. Теперь ему тем более хотелось быть жестоким с нею, и он, криво усмехаясь, заговорил иронически:

— Удивительны вы сегодня, просто чудо!

— Чем же именно? — весело насторожась, спросила Хмелько.

— Без всякой видимой причины счастливы.

— Ой, что вы! — воскликнула она. и засмеялась влюбленным смехом. — Я ведь уже говорила вам: я только жду свое счастье!

Леонид вспомнил первый разговор с Хмелько в степи и невольно повторил вопрос, который задавал ей тогда:

— Ну, а что же, в самом деле, будет с вами, когда вы дождетесь своего счастья?

— Вы это можете легко узнать, — быстро ответила Хмелько.

— Я? Каким же образом?

Леонид произнес это в каком-то минутном бездумье, но тут же спохватился и понял, что Хмелько давно уже любит его и что теперь, не заметив этого раньше, позволив ей любить себя, он был в тяжком ответе за ее страстное ожидание счастья.