Онлайн чтение книги Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 5
Первоначальная редакция окончания главы XII части второй. (Т. 4, с. 283-287) *

Он замолчал. Она глядела на него строго и почти с унынием.

– Теперь всё! – робко сказал он.

– Нет, не всё: что-то есть, – сказала она, – но я вас [больше] не спрашиваю. Мне

ничего не нужно,

– сказала она и накинула на плеча мантилью,

потом

достала с ветки косынку, завязала голову

и взяла зонтик.

– Куда вы

так рано? – с изумлением спросил он.

– [Пусти] [Вон] Домой, – сказала она, – вон тут ходят чужие: нас могут увидеть… ‹л. 111 об.›

– Ах, никто не увидит.

– А совесть?

– Молчит: ты

ее успокоила, – говорил он, мешая ей руками идти.

– Пустите,

– говорила она, устраняя его руки, – моя просыпается…

Вы мне даете другой урок, третьего я не стану дожидаться.

224

– Нет, нет, нет, Ольга, не пущу: опять горизонт ясен, опять я счастлив, буря улеглась в сердце.

Я тебя не пущу, нет, нет.

– Никаких бурь нет, – сказала она. – Вы их [все вы‹думали›] выдумываете сами. Я молода, неопытна, вы просто играете со мной в любовь, Илья Ильич. Вам хотелось испытать, можете ли вы внушить ее,

вы успели

и уснули на лаврах. Вам скучно, и вы выдумываете бури, тревоги.

Самолюбие польщено, вы начинаете скучать. Любовь не пища вашей жизни, а [забавы] забава… Но помните, mr Обломов, что

я [недар‹ом›] тоже пользуюсь этими уроками – и плакать больше не стану. Прощайте.

– Как ты, Ольга… можешь думать… Ольга, Ольга.

Она уходила.

– Ольга Сергеевна! – в отчаянье крикнул он. Она двигалась [уходила] [шагала] проворно, песок сухо трещал под ее ботинками.

225

– Ольга, Ольга. Я не всё сказал… Не слышит – идет.

– Ради Бога! – отчаянным подавляемым голосом кричал он, протягивая к ней руки. – Если в тебе была капля любви, если тебе жаль меня… Не бросай… воротись, воротись!

Он сел на траву, сжал кулаки и приложил к лицу – через минуту уже не слышно стало и шагов. Он в отчаянье поднял глаза

– Ольга перед ним: он задрожал.

– Ах, ты здесь, не ушла!

– в радостном трепете [он] схватил ее за руку.

– Ты сумасшедший, ты ребенок! – говорила она, – и я точно ребенок с тобой. Ну, сядь здесь и успокойся.

– Ты не уйдешь, не расстанешься? – спрашивал он, держа ее за руку. – Не уходи: ведь ты, Ольга, одно звено, которое связывает меня с жизнью.

Пойми, что, если ты уйдешь, – я мертвый человек.

– А если другие скажут, что надо расстаться? – сказала она, упирая на слове «другие».

‹л. 114).

– Никто не узнает.

– А совесть, а бездна, – говорила она, ласково глядя на него.

– Нет, нет! – [есть] всё замолчит, я не всё сказал, ты увидишь, как хорошо мне, что ты воротилась,

226

Ольга, как я люблю тебя! – говорил он, целуя ей руки. – Как обидно, больно, нестерпимо, что ты

в этом невольном стремлении бежать ‹от› тебя видишь какое-то пресыщение самолюбия, а не ужас примешать к чистоте моего чувства что-нибудь грубое. Ты права, что я не примешаю, не могу, это не в моей натуре, но ты не поняла боязни, чтобы другие не смели подумать нечисто и грубо.

Ты не поняла, что я не ищу бурных страстей любовника, а хочу тихого вечного счастья,

– ты, со своим умом, инстинктом, не поняла, не оценила.

– Не поняла! – сказала она, улыбнувшись.

– А отчего ж я воротилась! Ужели ты думаешь, что одни твои слезы да крик воротили меня? Нет, в этом отчаянном крике

и слезах я слышала и слышу: так не плачут, не любя! Ты любишь меня, – сказала она, взяв его обеими руками за голову и целуя его, – как только может желать сердце,

чтоб любили его.

Прости же и ты меня, что я

дала волю гордости, не выслушала тебя и вспылила…

– Да, ты не выслушала до конца, а ведь я не всё досказал.

– Я знаю, – сказала она.

– Что ж ты знаешь, говори,

– спросил он.

– Ни за что.

– Почему?

– Потому же, почему ты, помнишь, не хотел сказать [мне], отчего тебе так нравится ветка сирени. Тебе надо говорить.

227

– Я хотел сказать, что в этом счастье, которым мы наслаждаемся, есть какая-то пустота, на дне его лежит грусть…

Есть только один путь к прямому счастью.

[Она глядела на] Он остановился и смотрел на нее. У ней на лице написано было всё, что он говорил, так что она могла бы подсказывать ему, но она молчала…

– Ты как думаешь? – спросил он.

– Как ты, – отвечала она.

Вдруг [его что-то] в нем шевельнулась какая-то странная мысль.

– Отчего не другой?

– спросил он.

– А тебе бы хотелось другого? – спросила она его с такой складкой над бровью, что он струсил.

– Нет, – твердо сказал он.

– Что же заставило тебя сделать этот вопрос, скажи откровенно?

– Дай подумать, – сказал он.

Она с любопытством, но ясно глядела на него [как видно, чем-то].

228

– Самолюбие, – сказал он.

Она поцеловала его в лоб.

– Ну так я скажу тебе в ответ, что, если б не было прямого ‹л. 114 об.› и покойного пути к счастью, я решилась бы…

Она остановилась и покраснела.

– Ну? – с нетерпением спросил он.

– На всякий! – сказала она.

– Как? Ты решилась бы снести [шепот] лукавые взгляды, язвительный шепот, холодную мину добродетельных женщин?

Ты подумай, Ольга, что Соничка, которая не стоит твоего мизинца, Соничка вдруг не узнала бы тебя при встрече…

Ольга изменилась в лице.

А Обломов увлекся

упоением

самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.

– Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя [лукаво] с смелой и лукавой улыбкой… [Ольга вздрогнула.] [Она оставалась покойна.]

Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелились бы от негодования, какой-нибудь один пересел бы от тебя…

– Перестань, – сказала она, а у самой грудь [приподня‹лась›] сильно приподнялась и опустилась.

229

– Показалась ли бы тогда эта любовь долгом тебе, снесла ли бы ты всё это… Ведь не казнь страшна, Ольга: умереть один раз – что такое, а пытка в цвету годов, а приготовления к ней. И так умереть, с каким-то отчуждением, за что?

– Смерть не страшна, – сказала она, – умереть один раз – ничего, но эта пытка, [при‹готовления›] эти приготовления к ней. [Я бы может] Это страшно. [Я бы решилась, но не [пер‹ежила›] вынесла бы года.] [Если бы у меня достало сил взглянуть в лицо стыду, то после [от пытки] ежедневной и ежечасной пытки] Я бы зачахла. А ты, – вдруг спросила она, – ты хотел бы этого способа,

ты бы был счастлив?

– Никогда, клянусь Богом! – торжественно

сказал он.

– Не клянись, я верю! – сказала она, и опять ясность воротилась к ней: опять она улыбалась, – ты бы зачах прежде меня… За то, может быть, я так нежно и люблю тебя.

230

– Но всё это ничего, всё это не таК стр.шно, – [есть еще] [Я б‹ы›] сказала она. – Я бы не потому не пошла по этому пути.

– Почему же? – спросил он.

– А потому, что [по нем] слышишь мельком, читаешь, по нем идут… идут и… расстаются. А я [люблю] хочу [жить] и умереть…

– И не расставаться, – проговорил Обл‹омов›. – Пойдем же, Ольга, прямым путем…

Дай мне руку…

Она не подавала руки: руки ее покоились на зонтике.

– Ольга, отдай мне руку… – повторил он, дотрогиваясь до руки.

Она молчала. Он взял руку, она не противилась. ‹л. 115›

– Ты не отвечаешь, Ольга, – а ведь я… беру тебя замуж, – сказал он.

– Нас берут или отдают, [сказала она] сами мы не выходим, – сказала она, глядя на него ясно [покойно], с невозмутимым спокойствием и миром.

– Ни [стыд‹ливого›] молча протянутой руки, ни стыдливого согласия… – думал он печально.

Он не понимал возвышенной уверенности Ольги в нем, ее чистой любви. Он хотел немного эффекта. «Но теперь начнется долгий разговор, уговор слить обе жизни в одну… – думал он, – суетливая радость, трепет…» Но Ольга только улыбается и тихо [след‹ит›] зорким взглядом следит за ним и, кажется, читает его мысли.

– Не надо говорить об этом тетке, – сказал, – и, ради Бога, никому. Теперь я брошусь обделать свои дела, поеду в Обломовку, там распоряжусь постройкой и в октябре вернусь сюда… Потом, Оль‹га›…

231

– Я делаю свой долг, – сказала она, – и не спрашиваю [вас] тебя, как… Я не знаю, что тебе делать…

Он шел домой с сердцем, полным счастья

‹ 2нрзб› ‹не закончено› ‹ л. 115 об.›

Фрагмент чернового автографа

главы IV части четвертой