Онлайн чтение книги Северный ветер
8

Цериниете всю ночь проводит у постели Робежниека. Не столько из сочувствия, сколько для того, чтобы не упустить момент его смерти и прибрать к рукам то, что получше. Стащить у живого — великий позор, а забрать вещи покойника совсем не грешно. Да и наследников, почитай, у него не осталось. Один сын — богач. Зачем ему эти лохмотья? Второй — бродяга, социалист… Тому и подавно не нужно. Они ведь и так довольно награбили. Из одних имений сколько всего понабрали. Да еще те миллионы, из Японии!..

Весь вечер, бубня себе что-то под нос, она хозяйничает в комнате, складывая вещи в одну кучу. Робежниек лежит, закрыв глаза, и, не переставая, тихонько, жалостливо стонет. Словно бы не от боли, а скорей просто так, по дурной привычке. Цериниете это нисколько не тревожит. Мало ли она покойников перевидала! К тому же она еще и глуховата. И все звуки кажутся ей только отдаленным равномерным гудением.

Среди ночи со стариком происходит нечто странное. Цериниете просыпается и слышит, что он разговаривает. Еще вечером пробовал заговорить, но тогда она не услыхала, да и некогда было прислушиваться. Лежал бы уж себе спокойно — мало ли что ему взбредет в голову. Все равно ничем уже не поможешь. Но сейчас даже до нее доходит. Старик все говорит и говорит без умолку.

— Спи, спи себе, — бормочет она, — чего зря трещишь.

Сидя на стуле, Цериниете пробует уснуть. Но больной не успокаивается. И речь его какая-то странная. Иное слово доносится совсем ясно, а затем будто что-то жует во рту, не догадаешься, что он хочет сказать.

— Ну чего тебе? Чего? — с досадой допытывается она. Ох, как спать хочется. Робежниек что-то говорит ей, а она, не слушая, все приговаривает: — Ну да… ну да… Хорошо. Спи уж.

Стоит ей закрыть глаза, как она вновь слышит, на этот раз совсем отчетливо:

— Мартыня… тут нет? Где Мартынь?

Ага!.. Наследников зовет… Сразу же у Цериниете и сон пропал.

— Откуда я знаю!.. Может, уже поймали! Кругом ищут. А схватят, так повесят.

Робежниек то ли не слышит, то ли не понимает. Может быть, думает совсем о другом. А может, сам не знает, что говорит.

— Гороховой соломы не надо давать. От гороха брюхо пучит у ней…

Цериниете догадывается: это он о годовалой телке.

— Тоже мне… Знай спи себе и другим спать не мешай.

Старик тяжело дышит.

— Там… на полке желтая мисочка была. Посмотри, может, и ее унесли.

— Тут она, тут, — не оглядываясь, ворчит Цериниете.

Керосин в жестяной лампочке весь выгорел. Огонек съеживается, потрескивает и, помигав, совсем гаснет. Лишь уголек на конце фитиля еще долго тлеет.

— Где же свечи! — задыхаясь, ворчит Робежниек. — Столько свечей и все гаснут…

«Ага… — думает про себя Цериниете. — Теперь уж скоро конец».

Она натягивает платок на самые уши. Прячет руки под передник и засыпает.

Робежниек все говорит. Торопливо, захлебываясь, будто ему надо успеть обо всем на свете расспросить и рассказать. Постепенно голос становится глуше и стоны все реже. Но он не умолкает. К утру губы его едва внятно шепчут что-то.

Проснувшись на рассвете, Цериниете ничего не слышит. Проворно склоняется она над стариком. Умер? Нет, еще дышит. Только умолк и даже стонать перестал. Временами и дыханье совсем незаметно, но потом вдруг грудь начинает вздыматься часто, судорожно, со скрипом.

Цериниете сгребает приготовленное тряпье и связывает в узелок.

Внучка, двенадцатилетняя девчонка, осторожно переступает порог дома и с любопытством разглядывает старика.

— Бабушка! А бабушка! Он уже помер?

Цериниете подходит к кровати, наклоняется, слушает.

— Нет, еще дышит.

Вялые веки слегка приоткрываются. Мутный, стеклянный глаз как бы с насмешкой глядит на стоящих возле кровати. Они, испугавшись, отодвигаются.

А часа через два старый Робежниек уже лежит бездыханный, накрытый простыней. Иссиня-желтые, узловатые руки, словно на параде, вытянуты по швам. На груди белый крестик из лучинок. Подбородок подвязан сложенным платочком, затянутым на макушке: рот плотно сжат. Робежниек лежит строгий, помолодевший. Платок прикрывает рану на голове. Только темный кровоподтек под правым глазом никак не скрыть. Глаз будто провалился в глубокую яму.

Цериниете кружит по комнате и все осматривает. Внучка норовит подойти к покойнику, но старуха отгоняет ее.

— Оставайся у двери и поглядывай, как бы кто не пришел. — Она шарит по сундукам и углам. Лучшее унесли драгуны, но бедняку все пригодится. Три узла уже увязаны, и она собирает четвертый.

— Идут, бабушка! Идут! — кричит девчонка и мигом исчезает.

Цериниете пугается и тоже выбегает из комнаты.

Снова драгуны! Трое. Рысью въезжают во двор.

Спешившись, они оглядывают пожарище и хохочут. Пьяные, покуривают и, кого-то дожидаясь, балагурят.

Вот и барон Вольф галопом скачет. Лицо его раскраснелось от зимнего ветра и быстрой езды. Жилистая шея вытянута, зубы оскалены. Спрыгнув с коня, он пошатывается и, чтобы не упасть, хватается за плечо ближайшего драгуна. Тот поддерживает его за талию, и так они с минуту стоят обнявшись — костромской мужик и видземский барон, как закадычные друзья или единоутробные братья. Рассматривая сухощавое лицо барона, солдат скалит зубы. Барон освобождается из объятий и снисходительно хлопает солдата по плечу.

— Вперед, ребята! — командует он и бежит впереди всех. У порога останавливается. — А цепь для этой собаки захватили?

— Есть, господин барон, — кричит драгун, звякая наручниками. — Уж она будет крепко сидеть у меня…

Барон вытаскивает револьвер. Драгуны щелкают затворами. Лица у них становятся гневными, глаза загораются ненасытной злобой.

Барон медленно открывает дверь и настороженно заглядывает. Чего-то испугавшись, он прячется за косяк. Ничего страшного: просто какой-то узел белеет на стуле.

Широко распахнув двери, звеня шпорами, гремя винтовками и звякая кандалами, драгуны вваливаются в дом. Дверь остается раскрытой настежь. Студеный воздух белыми клубами врывается в комнату. У ищеек разгорелись глаза. Бароненок яростно топает ногами по полу и кричит:

— Бейте его, разбойника! Вяжите! Скрутите, чтоб он у нас бежать не вздумал. Пусть издохнет, собака!

— А… его нету, господин барон.

Барон начинает пристальней вглядываться.

— Хм…

— И вправду нет…

Он дергает дверь кладовой. На полу валяются глиняные горшки и разная рухлядь.

— Удрал, значит. Вот скотина! Не может быть… — Барон таращит глаза и заикается от гнева. — Не может быть… — Он топает ногами и с размаху ударяет рукояткой по дверному косяку. — Эй, собака, выходи! Вылезай, говорят тебе!.. — Лицо его багровеет. Орет он не своим голосом, визгливо, будто его душат. — Обыскать весь дом! Все перевернуть! Найти и притащить сюда! Всех согнать и выпороть, как собак! Шкуру сдеру! В крови, в крови утоплю я вас, мерзавцев…

Внезапно он смолкает, заметив, как один из драгун с винтовкой наперевес на цыпочках крадется к кровати.

— Ишь спрятался. Сейчас я его, черта…

Драгун срывает простыню с головы лежащего. И тут же, будто его огрели, отшатывается назад. Он грохает об пол прикладом винтовки и свободной рукой инстинктивно заслоняет глаза.

— А кажись… издох, мерзавец… — еле выдавливает он из себя.

— Дьявол, — негодует другой, но тут же, спохватившись, крестится: — Спаси, господи, душу раба…

Барон подходит, останавливается чуть поодаль, низко наклоняется и смотрит, долго не сводя глаз. Револьвер в его руке дрожит. А старый Робежниек лежит на своей постели по-хозяйски. Белый платочек, обхватив подбородок, торчит на макушке игривыми ушками. Губы сурово сжаты, крупный нос с небольшой горбинкой — почти такой же, как у барона. Кажется, будто старик с усмешкой встречает нежданных гостей. Лишь правый глаз глубоко провалился в иссиня-черную впадину.

Барон оборачивается и вопросительно смотрит на своих сообщников. Видно, как злоба и в его глазах уступает место страху. Нелепому, малодушному, суеверному. И те, на кого падает его взгляд, опускают глаза.

Все молча идут к выходу. Барон впереди, солдаты за ним следом. Идут торопливо, придерживая винтовки, чтобы не гремели. Стараются ступать на носки, чтобы не стучать и не звенеть шпорами.

…Ян Робежниек в первое мгновение не узнает своего тестя. Исхудавший, с коротко подстриженной бородой, в шубе, крытой домотканым сукном, и крестьянской шапке, он не то сгорбился, не то постарел.

— Ты? — растерянно тянет Ян и обеими руками трясет холодную руку Мейера. — Как хорошо, как хорошо, что ты наконец дома. Мария и мама. Все мы так тебя ждали!

Он оставляет тестя в передней и бежит в комнаты.

— Мама! Мария! Папа вернулся!

Поднимается радостный переполох. Мария, смеясь и плача, бросается отцу на шею. Пожалуй, радость ее чересчур шумлива. Но это понятно после прошлого холодного приема. Мамаша поднялась с дивана и почти до дверей идет навстречу мужу. На ее дряблом, расплывшемся лице тоже нечто вроде улыбки.

Мейер сидит за столом. Перед ним чашка горячего кофе и тарелка с печеньем. Остальные вплотную окружили его. Кто пододвигает сахарницу, кто подает ложечку. Наперебой стараются угодить.

Мейер медленно и неохотно прихлебывает кофе и наблюдает, как они, перебивая друг друга, рассказывают ему о событиях последних дней. По крайней мере делает вид, что слушает. На лице его какая-то кислая мина, а глаза уставились в скатерть.

— Ну рассказывай же, рассказывай, как ты жил это время, — пристает Ян. — Где был и каким образом вернулся?

Мейер делает вид, что не слышит. Им приходится снова повторить все о старом Робежниеке. Тогда Мейер поднимает лицо — хмурое, недовольное. На лбу морщины, глаза холодно, почти презрительно поглядывают на окружающих.

Он пойдет проведать больного. Ян с Марией тоже хотят непременно идти с ним. Мария укладывает в корзинку все самое вкусное, что есть в доме.

Они надевают шубы, натягивают варежки и всячески кутаются, по совету мамаши. Мейер, уже одетый, глядит исподлобья и ждет, когда же кончится это представление.

Он идет впереди. Ян с Марией едва поспевают за ним. У Марии на первом же пригорке пропадает охота идти дальше. Но надо идти. Ян несет корзинку и, по возможности, поддерживает жену.

Пожарище еще дымится. В амбаре дотлевает зерно, распространяя запах гари. Всюду валяются обручи от сгоревших бочек, колесные ободья, железо от повозок. Снег далеко вокруг почернел, засыпанный пеплом и обгорелыми щепками. Жутко темнеют средь белого, заснеженного простора бурые, выжженные пятна.

Мейер стоит посредине двора и мрачно глядит на разоренную усадьбу.

— И это должно устрашить бунтовщиков, — бормочет он про себя. — Ради этого сжигают постройки, принадлежащие имению. Где тут рассудок, где логика?

— Слепая месть… — говорит Ян, пожимая плечами.

— Слепая ненависть и слепая месть, — соглашается Мейер. — Слепое взаимоистребление. Вся жизнь стала незрячей.

Он резко поворачивается и спешит в дом.

Когда Ян с Марией входят, Мейер сидит на стуле у изголовья кровати и, откинув простыню, смотрит: глаза его полны слез. Ян не сразу догадывается, в чем дело. Не сразу понимает, что отец мертв. Мария уже увидала и стала бледней покойника. Нервы сдали… Она всегда боялась мертвецов. Ян отводит ее в сторону и усаживает на стул так, чтобы труп не был виден.

Сам он не очень удивлен и расстроен. Словно чужой, разглядывает Ян восковое, высохшее лицо человека на кровати. Давно уже порвались у них те святые, воспетые поэтами узы кровного родства. Лишь на сердце тоскливо и неприятно, как при виде всякого мертвеца.

— Замучили, — с горечью произносит он. — Что им старик сделал плохого?

Мейер сидит, охваченный тяжкой думой: «Чего они хотят достичь? Этак, пожалуй, превратишь в противников даже тех, что по возрасту и мировоззрению мог бы стать опорой старого порядка!»

— А он уже больше не будет ничьей опорой…

Видя, что Ян намерен сказать еще что-то, Мейер подымается, осторожно накрывает покойника простыней и глубоко вздыхает.

— Спи спокойно, старый друг. Я вернулся слишком поздно. Прости, что я не выполнил свой долг перед тобой. Такова уж теперь жизнь. Все мы эгоисты и слепцы. И судьба тоже безглазая…

Он зовет Цериниете.

— До воскресенья покойник останется здесь, — заявляет он властным тоном управляющего. — О похоронах позабочусь я. Глядите, чтобы сюда не забрались кошки, чтобы крысы не обгрызли… И вещи… Молчите! Я знаю! Все, что вы забрали, вернуть. Все, до последней мелочи.

Они уходят. Мейер снова впереди, Ян с Марией следуют чуть поодаль.

Всю дорогу они молчат. У самой школы Мейер наконец оборачивается:

— О том, кто виноват в мучениях и гибели старика, следовало бы задуматься. Они или вы? Вы твердите о новой, высшей правде, — где же она, ваша правда?

Он ускоряет шаг, оставляя Яна и Марию немного позади…

Вечер тянется тихо, монотонно, гнетуще. Мейер отмалчивается, а остальные остерегаются раздражать его. Вначале мамаша еще жалуется на свои болезни, на невнимание к ней, на нестерпимый холод в квартире — на все вокруг. Сейчас Мейера это совсем не трогает. Он смотрит на жену холодно, отчужденно. Мысли его витают где-то далеко.

Мария все еще не может забыть жуткое лицо мертвеца. Она нервно морщится и кутается в платок, будто от озноба. Ее заботит одно: как бы попозже лечь спать, чтобы не пришлось долгую ночь мучиться от бессонницы и страха.

Ян хмур, мрачен, как и все эти дни. Он тоже невольно вспоминает о покойнике. Прошлое назойливо лезет и голову, переплетаясь с уродливым, гнетущим ощущением настоящего…

Около семи часов приходит новый, совсем нежеланный гость: Мартынь… Продрогший, заиндевевший, вконец измотанный. Увидев Мейера, он застывает на пороге.

— О… извините. Я хотел было попросить у брата чего-нибудь поесть. Полчасика отдохнуть и погреться. Не знал, что вы здесь.

— Думали, что меня вообще уже нет. Неприятная неожиданность, не правда ли?

— Ничуть! О вас я не знаю ничего — ни хорошего, ни дурного. Обвинения против вас не доказаны. А я никого не сужу прежде, чем мне не ясна до конца вся вина. Ради чего стал бы я делать для вас исключение?

— Да разве вы не понимаете, что ваше обвинение одновременно и приговор… Самый скорый, беспощадный суд, какой когда-либо существовал. — Спохватившись, он горько усмехается. — Таким был ваш суд, но, к счастью, он просуществовал недолго. Ваше время прошло. Сами-то вы понимаете?

— Совершенно ясно. Стоит только взглянуть на ваше лицо.

— Да разве во мне дело! — Лицо Мейера действительно становится спокойно равнодушным. — По мне, вы можете отдыхать здесь хоть целый час. Не знаю, как посмотрит ваш братец. Он в таких случаях очень… осторожен.

Ян сидит как на иголках.

— Разве я говорю нет… Я с радостью. Если только тебе самому… Мы ведь у самой дороги живем. Тут часто проезжают драгуны.

— Сегодня я повстречал их четыре раза. Со временем к этому привыкаешь. Ну, а те, чье время прошло, должны привыкать ко всему…

Мария пододвигает Мартыню стул. Из корзины, предназначавшейся для старого Робежниека, она выкладывает все на стол.

— Присаживайтесь. Закусывайте и грейтесь! Ноги у вас совсем мокрые. Разве на дорогах такой глубокий снег?

— На дорогах — нет. Но мне, сударыня, случается идти и без дорог. — Мартынь ест сдержанно, и все-таки в каждом его движении чувствуется, как он зверски проголодался. Мамаша глядит на него с нескрываемым отвращением, а Мария — в ребячьем восторге.

— Ешьте, не стесняйтесь. Вы, должно быть, не обедали?

— Не пришлось, сударыня. — Мартынь улыбается ей и кивает головой.

Мейер долго и внимательно разглядывает его.

— Не понимаю, зачем вы бродите в здешних краях. Не разумнее ли для вас исчезнуть? И по возможности скорее?

— Пожалуй, так! Однако вы, надеюсь, понимаете, что я появился здесь не просто по собственной воле и не могу уйти по своему желанию.

— Да, да. Партия, революция — и так далее. А что от всего этого теперь осталось? Где она, ваша партия и ваша революция? Вы же согласились со мною, что ваше время прошло. В предместьях Риги леса полны скрывающимися революционерами. Каждым поездом уезжают они в Россию по подложным паспортам. Что же вы один собираетесь тут делать?

— Ну, быть может, у меня какое-нибудь особое поручение.

— Допустим. Только я вам вот что скажу: поручение и вся ваша революция — ерунда. С этим покончено, но можно еще спастись — поодиночке. Я ведь смотрел на вас серьезно, ждал чего-то грандиозного. А трагедия оказалась фарсом. Не обижайтесь, просто не подберу более подходящего слова. Вместо мощного подъема масс — выходки головорезов. Поджог имений, порубка леса, охота на барских козуль — разве это революция? Какая-то неудачная комедия и ничего больше. Вот наконец она и кончилась. Занавес опущен. Чего вы ждете? Чтобы вас под конец освистали?

— Должен же кто-нибудь погасить огни…

Он ест подряд все, что предлагает ему Мария. Ян беспокойно ерзает на стуле и больше прислушивается к тому, что творится за окнами, чем следит за беседой брата с тестем.

Мейер пожимает плечами.

— Столь загадочный язык выше моего понимания. Я никогда не был поклонником символизма. Для этого я слишком практичен и, пожалуй, недостаточно образован. Я привык называть вещи своими именами… Ежели разговор уже зашел об этих ваших огнях… Пускай их тушат такие вот деятели, — он кивает головой в сторону Яна. — Это можете им спокойно доверить. Ваши действия и то, что вы собираетесь делать, идут во вред народу и вам самим. Я сегодня был… — Он обрывает фразу. — Знаете ли вы, что ваш отец умер?

— Нет… — Мартынь отставляет тарелку и встает. — Я только вчера заходил к нему. Этого надо было ожидать. Загубили старика.

Мейер, видимо, хочет сказать ему то же, что давеча Яну, но сдерживается.

— Послушайтесь доброго совета: бегите. Ведь вы все еще верите в ваше дело… в революцию.

— Не верим, а знаем…

— Ну, все равно, разница только в словах. Значит, вы еще на что-то надеетесь. Может быть, в будущем вы снова будете полезным деятелем революции. А сейчас, прячась в этих местах, сами лезете в петлю и других тащите.

Мартынь не слушает. Внезапно он вскакивает, начинает торопиться, встревоженно озирается по сторонам, инстинктивно предчувствуя беду. Надев шляпу, он кивает, прощаясь, и только Марии пожимает руку.

— Недаром у вас такое имя. Вы сродни той библейской Марии. Да хранит вас судьба от всех невзгод, — говорит он.

Уходит он вовремя.

Спустя пять минут являются два драгуна. Ян от страха теряет дар речи. Они, оказывается, пришли за Мейером. Новый командир отряда приглашает его к себе.

— До утра бы хоть подождал. Я измучен, устал, не выспался…

Драгуны не отстают. Им приказали, и они должны выполнять. Мейер одевается и, мрачный, злой, уходит с ними. Опять зимней ночью шагать две версты.

Новый командир совсем не такой, как прежний. Даже по внешности. Он средних лет, высокий, худой, лысый, с седыми коротко подстриженными усами. Пенсне в золотой оправе висит на черном шнурке, прицепленном к петлице кителя. На шее какой-то орден. На левой стороне груди привинчен значок военного училища. Лицо неподвижное, хмурое. Серые глаза глядят надменно и недоверчиво, даже свирепо.

Мейер привык иметь дело с баронами и всякими знатными господами. Его этот холодный, надменный взгляд не пугает. Немного задетый тем, что его заставили чуть ли не целый час стоя дожидаться в холодном коридоре, Мейер старается независимо держаться перед офицером, который сидит за его письменным столом, скрестив ноги.

— Я пришел, господин фон Гаммер. Смею ли спросить, по какому спешному делу меня, старика, заставили среди ночи тащиться в такую даль?

В левой руке у Гаммера зубочистка. Он ковыряет ею в собственных гнилых зубах и в белых, блестящих, вставных. Правой рукой он поправляет на носу пенсне, и безукоризненно накрахмаленная манжета высовывается из-под рукава.

— Вы это сейчас узнаете, господин Мейер. Немного терпения.

— Я почти две ночи не спал, — продолжает Мейер, надетый за живое. — Прошагал сегодня более двадцати перст. И теперь опять две версты пешком.

— Весьма сожалею, господин Мейер, но ничего не поделаешь. Вам, наверное, придется еще не раз побывать здесь.

— Помилуйте… — Мейер в раздражении разводит руками.

— Попрошу вас держаться спокойней и разговаривать вежливей, — как ножом отрезает Гаммер, с ног до головы оглядывая управляющего.

Мейер чуть пожимает плечами и умолкает. Он не боится, но видит, с кем имеет дело, и понимает, что спорить и доказывать бесполезно.

— Вы, штатские, чересчур избалованы, — начинает Гаммер назидательным, начальственным тоном. Он не предлагает Мейеру сесть, хотя рядом стоит свободный стул. Вы брюзжите, если вам не удалось нормально поспать восемь часов. Мы, солдаты, привыкли иногда по неделе бодрствовать. Вот недавно, в декабре, во время мятежа в Москве. Вам не приходилось слышать о баррикадах на Пресне? Четыре ночи подряд мы с полковником Риманом глаз не смыкали…

— Вы… — Мейер чувствует, как поднимается в нем непреодолимая неприязнь к этому человеку. — Вы за это получаете жалованье.

Пенсне подрагивает на тонком горбатом носу офицера. Он засовывает длинный указательный палец с синим ногтем за тупой воротник и отгибает его.

— Вы еще осмеливаетесь утверждать, будто мы служим только за жалованье? Вам, разумеется, неведомо, что чувство долга перед царем и отечеством куда более высокое, нежели то, за что получают ежемесячное жалованье? Тогда не приходится удивляться тому, что здесь происходило. Тогда понятно, почему корни мятежа могли разрастись до того, что для уничтожения банды бунтовщиков уже недостаточно полиции и приходится прибегать к помощи войска. Тогда понятно, почему роскошные замки лежат в развалинах, а неоценимые сокровища искусства разграблены и брошены в канавы.

— Простите, но я не полицейский и не солдат.

— В том-то и беда, что вы все надеетесь на полицию и армию. Вы тут в имениях занимаете высокие должности, получаете солидные оклады и равнодушно взираете на то, как вокруг вас смутьяны сеют заразу. Вы тоже виновны. Может быть, больше всех. Вас надо судить наравне с теми, кто сидит у меня в подвалах замка.

— Кто ж вам мешает так поступить? Власть и сила в ваших руках. Хватайте на дорогах, в вагонах — повсюду, где попадутся. Сжигайте усадьбы, расстреливайте и вешайте беспомощных стариков. И детей! Зачем щадить детей? Как знать, не вырастут ли со временем из них революционеры?

— Попрошу не забываться! И зарубите себе на носу: не только революционеры, но и каждый, кто сочувствует им, не уйдет от наказания. Что вы тут болтаете? Да! Да! Всех надо вешать. До последнего! Неплохо бы весь этот дикий народец истребить. Все тут друг друга стоят. Надобно так их проучить, чтоб никому больше не приходило в голову бунтовать. Пусть узнают, что такое государственная власть. Понадобится, так сошлем в Сибирь половину этих разбойников и бунтарей. А то и три четверти.

Позабыв всю важность, офицер приподымается с кресла и синими ногтями узловатых пальцев скребет зеленое сукно на столе, будто хочет выцарапать оттуда притаившихся мятежников. Ноздри его нервно подергиваются, пенсне слетает. Порывистые движения и весь его вид выражают не только усердие полицейского карателя, но и личную обиду, жажду мести за пережитое оскорбление.

Бешенство как бы стирает ту гордую неприступность и неумолимую непреклонность, что вначале проглядывала в каждом его жесте и слове. Что-то мелкое, но зато по-человечески более доступное и ясное возникает в его облике.

— Уничтожить целый народ — не такая уж легкая задача. Вам придется взять за образец известный исторический пример — устроить варфоломеевскую ночь.

— Мы используем любые средства.

— Вам, вероятно, известны из истории последствия подобных действий. Чаще всего они достигают обратных результатов.

К фон Гаммеру уже вернулось самообладание. Сдержанно, с достоинством садится он на свое место.

— Я пригласил вас, господин Мейер, не для того, чтобы выслушивать уроки истории. Я слишком дорожу своим временем, чтобы предаваться подобным беседам… Вы должны указать бунтовщиков, поджигателей, грабителей, действовавших в октябре и ранее. Назовите тех, кого подозреваете. В особенности агитаторов и смутьянов. Они опасней всего.

Пауза между официальным вопросом и ответом затягивается. Ротмистр поднимает голову, но смотрит куда-то в угол — поверх Мейера.

— Извините, в этом я не смогу вам быть полезным, господин ротмистр. — Мейер тоже не смотрит на офицера.

Пенсне на горбатом носу дергается.

— Вернее, не желаете оказать нам услугу, если я вас верно понял, господин Мейер.

— Мои желания и возможности всегда совпадают. Можете мне поверить, господин фон Гаммер.

— Я прибыл сюда не для того, чтобы, выслушав, верить или не верить. Подавайте мне факты, и я их проверю. Вы все время оставались здесь, наблюдали мятеж от начала до конца. Вы, несомненно, знаете окрестных жителей, как и они вас. Нам известно и ваше деятельное участие в жизни местных крестьян — в их гулянках на лоне природы, балаганных представлениях и всяких там сборищах. Хорошо, если бы вы рассказали по порядку, с самого начала, как возник тут крестьянский бунт и как все шло дальше. Может быть, так мы доберемся до самых корней этой революции поджигателей и убийц, чтобы навеки покончить с ними. Мы намерены заняться не только поимкой и наказанием виновных, но и принять решительные меры к тому, чтобы подобные вещи никогда не повторялись. Мы научим этот дикий народ понимать и уважать порядок и законность. Поэтому я хочу верить, что вы окажете нам поддержку. Говорите, пожалуйста, я жду.

Ротмистр сжимает в пальцах остро отточенный карандаш.

— Прежде всего я попросил бы разрешения присесть. Я устал и немного нездоров.

— Садитесь.

Мейер садится. Молчание вновь длится дольше, чем принято в официальных разговорах. Ротмистр нетерпеливо постукивает костяным наконечником карандаша по блестящей крышке блокнота.

— Если вы думаете, что здешние гулянья, танцы или собрания обществ являются рассадником смуты, то вы заблуждаетесь. Общества занимаются лишь практическими вопросами. Они-то как раз и удерживают крестьян от участия в голой вредной политике, точно так же как балы и танцы отвлекают молодежь. А насчет балаганных представлений и варварства вам, видимо, наговорили бог знает что. Взгляды онемеченных управляющих имениями еще не все. Расспросите лучше местных помещиков, господин фон Гаммер. Они так охотно разглагольствуют о высокой культуре, принесенной ими в этот край, что говорить о каком-то варварстве не приходится. К тому же я видел на этих представлениях произведения Ибсена, Чехова и Шиллера…

Ротмистр, звеня шпорами, закидывает ногу на ногу и выпрямляется в кресле.

— Напрасно вы рассказываете мне об их театральных представлениях. Вы явно избегаете прямого ответа и не хотите говорить о том, что мне нужно. Пусть так. Я сам доберусь до причин здешнего разбоя. Теперь извольте отвечать как доверенное лицо и управляющий имуществом господина фон Зигварта-Кобылинского: кто запретил вам осенью взимать аренду и кто угрожал арендаторам, которые захотели бы платить?

— Ко мне приходили двое молодых людей, одетых по-городскому.

— Чужие? Имен вы не знаете?

— Простите, господин фон Гаммер. В таких случаях не представляются.

— Вооруженные? Угрожали?

— В руках у них ничего не было. Но я был уверен, что оружие у них в карманах. Угрожать, понятно, угрожали. Это и было единственным средством заставить меня подчиниться. Однако все это успеха не имело. Арендаторы приносили деньги тайком.

— Все?

— Если на Карлинской мызе не уничтожены конторские книги, можете по ним проверить.

Карандаш ротмистра будто нехотя отмечает что-то.

— Пойдем дальше. Кто поджигал и грабил имение?

— В то время меня уже выгнали оттуда, и я ничего не видел.

— Да, но ведь здесь каждый день происходили митинги и сходки. Люди шли толпами. Кто руководил и распоряжался?

— На митинги и собрания я не ходил, а из случайных разговоров на дорогах сделал вывод, что вожаками были люди пришлые.

Лицо офицера сделалось пунцовым. Седые усы зло топорщились.

— Одно и то же я слышу сегодня шестой раз. Будто все сговорились. Выработали систему лжи. Но провести меня не удастся. Руководители должны быть именно из местных людей, которые лучше знают имения и все условия. Поджоги и грабежи — дело окрестных жителей.

— Господин ротмистр, вы же сами стараетесь доказать, что восстанием руководила некая организация. Она могла действовать дальновидно. Подстроить так, чтобы местные не жгли имений сами.

Ротмистр начинает тяжело дышать.

— Сегодня слышу это уже шестой раз. И предвижу, что мне могут преподнести то же самое и в двенадцатый; тогда я возьму на заметку и самих рассказчиков. Пожалуй, разговоры о чужаках кому-то нужны, чтобы помешать мне в толпе их знакомых разглядеть тех, кого надо бы допросить. Мне доподлинно известно, что в каждой волости существовал свой комитет социалистов, который всем распоряжался. Мартыня Робежниека знаете? Он-то, кажется, не пришлый?

— Он здешний. Брат моего зятя. Но, насколько мне известно, последние годы он жил в Риге.

— А по моим сведениям, он сейчас находится здесь. Вы этого не знаете?

— Разрешите напомнить, что я лишь несколько часов назад вернулся домой.

— Гм… Вы вообще очень мало знаете. Подозрительно мало, господин Мейер. Меня начинает интересовать ваше близкое родство с упомянутыми Робежниеками. Не могли же вы не знать, что старший Робежниек один из главарей банды социалистов. Непонятно, как учитель Робежниек мог стать вашим зятем?

— Об этом спросите мою дочь, господин ротмистр.

Фон Гаммер бросает карандаш на стол и засовывает руки в карманы брюк. Он далеко вперед вытягивает из-под стола ноги, выпячивает стиснутую тужуркой грудь и нервно постукивает локтями по подлокотникам кресла. Глаза за сверкающими стеклами пенсне моргают, кадык вздрагивает, как застрявший в горле ком, который ему не под силу проглотить.

— Странные дела творятся в здешней волости. В других местах заранее готовы все сведения — даже больше, чем нужно. А тут немыслимо добиться самого необходимого. Оказывается, даже те, кому доверены имения, ничего не знают о грабителях и поджигателях. Вдобавок их еще связывает близкое родство с самыми опасными главарями социалистов.

— Если у вас есть против меня какие-нибудь подозрения, господин фон Гаммер, скажите открыто. Я думаю, что человеку, которого преследовали революционеры, который был арестован ими, бежал и скрывался, нечего утаивать.

Ротмистр как будто смягчается и, чуть склонив голову набок, произносит доверительно:

— Посоветуйте, как нам поймать Мартыня Робежниека? Мы абсолютно точно знаем, что он прислан сюда Федеративным комитетом, чтобы создать преступные банды для нападения на войсковые части. Крушение и обстрел поезда, несомненно, его рук дело. Удрать он никуда не мог и скрывается где-то здесь. Есть люди, которые его прячут. Все попытки поймать его до сих пор остаются безуспешными.

— Позволю себе усомниться, господин ротмистр, в том, что вы употребили достаточно усилий на поимку Мартыня Робежниека. Часто старания наши направлены туда, где ничего революционного и в помине не было.

— Вы что имеете в виду?

— Хочу только напомнить вам, что старый Робежниек, отец Мартыня, убит самым бесчеловечным образом…

— Попрошу вас не забываться, когда речь идет о войсках его величества, выполняющих свой долг.

— Разрешите мне усомниться и в том, что в понятие долга входит убийство одного из самых кротких и богобоязненных стариков на свете. Каким еще долгом объясните вы то, что при этом сожгли усадьбу, принадлежащую даже не ему, а имению?

— За то, что делалось до сегодняшнего дня, я лично не отвечаю. Однако вполне понимаю. Мы должны действовать быстро и беспощадно. Могут пострадать и менее виновные — ведь совсем невинных, тут нет. В отдельных случаях расправа на месте ничего не дает, а вообще это безусловно целесообразно. Повиновение надо вдалбливать в головы. Выжигать каленым железом, чтобы вовеки этим дикарям не приходило в голову поднимать руку на тех, кто хотел сделать их людьми. На тех, кто всегда берег и охранял крохотный огонек культуры среди моря тьмы, низости, подлости и неблагодарности.

— Вы ведь уйдете отсюда, господин ротмистр. Подумайте о тех, кто останется; вы как будто ради них применяете все эти… строгости. Сожженные усадьбы с обвалившимися трубами годами будут напоминать нашим крестьянам о пережитых бедствиях. Так вы не искорените стародавнюю вражду, а, наоборот, загоните ее вглубь. Поверьте мне, старому, много пережившему человеку. Я знаю наших людей и здешние условия.

Подняв руку, фон Гаммер прерывает его:

— Можете идти, господин Мейер. Ничего дельного вы не сообщили, а поучения ваши мне ни к чему. Но мы еще увидимся. Надеюсь, тогда вы будете разговорчивей…

На дворе пасмурно, темно и ветрено.

Мейер шагает по занесенной снегом дороге и невольно ежится. Холодно и от студеного ветра и от того, что он сейчас услышал.

Мерещится ему, что земля покрыта черным саваном и никогда уже не оживет, не увидит в ясном небе мерцания звезд. Не вспыхнет на востоке алая утренняя заря, и не вспорхнут ввысь белые дымки тихих усадеб.

Зачем понадобилось опустошать эту скромную землю зеленую, где жили в довольстве и барин и батрак. Если кому-нибудь приходилось потруднее, он подтягивал пояс, но кое-как перебивался. А все-таки жил лучше, куда лучше, чем теперь.

Из мрака выплывает какой-то бесформенный силуэт; он медленно приближается. Мейер останавливается и ждет. Ничуть не страшно. Мелкому страху больше нет места на объятой ужасом земле. Те, кого следовало бы ему бояться, сами, как затравленные звери, прячутся в лесах, в одиноких сарайчиках по лугам.

Мартынь Робежниек. Он, по пояс в снегу, выбирается на дорогу. Руки засунуты в карманы. Голова втянута в плечи. В темноте он кажется сутулым, сгорбленным.

— Не напугал вас? — спрашивает он. Голос от стужи заметно охрип. — Я знаю, что вы идете из имения.

Мейер улыбнулся бы, не будь ему так тяжело.

— Вы все еще в старой роли. Когда же вы, мечтатели, очнетесь? Ворон на заборах да воробьев под крышей — тех вы еще можете напугать.

Мартынь топчется, отогревая озябшие ноги.

— Вы идете из имения — от вновь присланного… Что же там слышно?

— Хорошего? Для вас, к сожалению, ничего. Пощады не ждите. Готовьтесь к самому худшему. Или вы действительно хотите узнать: что нового? Увы, нового ничего. Все это вы уже давно знаете.

— Вам пришлось помогать в составлении списков?

— От меня требовали. Но я отказался от подобной чести.

— Хотите уверить меня, будто внезапно стали на сторону революционеров и даже защищаете их?

— К чему мне вас уверять? Просто я избегаю ненужного риска. Шпиком и предателем я никогда не был, хотя вы так обо мне думали. Не буду я никого предавать. Во-первых, потому, что каждый предатель прежде всего портит жизнь себе и своим близким. Во-вторых, потому, что, даже скрываясь от преследований, вы способны отомстить предателю. И, наконец, потому, что мне опротивели убийства, пожары, насилия с одной и с другой стороны. Я начинаю задыхаться от запаха крови и дыма.

— Ничего не поделаешь, — хрипло произносит Мартынь. — Такова борьба. В борьбе всегда один наверху, другой внизу. Сейчас мы побеждены. Но мы не плачемся. Знаем: пока так тому и быть.

— Игра воображения. Какая борьба? Пока у вас не было противника, вы бахвалились своими кремневыми ружьями да тремя шашками, отобранными у станционного жандарма, урядника и почтальона. А с кем вы теперь сражаетесь? Просто началась охота, в которой вам отведена роль зайца. Право же, смешно, когда заяц, чей след утеряла собака, говорит, что он борется за свою жизнь.

— Легко посмеиваться над зайцами тем, кто стоит в сторонке и наблюдает за охотой издали. Счастливцы те, кто сумел обеспечить себе столь удобную позицию… Кстати, те там случайно не проговорились? Что они думают предпринять в ближайшие дни? На кого они больше всего точат зубы?

— Называлось только одно имя.

— Мое?

Несколько шагов они молча идут рядом. Потом Мейер останавливается.

— Я хочу дать вам один совет — самый дружеский: бегите отсюда, и как можно скорей. Вам надо исчезнуть сегодня же ночью, если вы хоть немножко дорожите своей жизнью.

Мартынь глядит куда-то в сторону.

— Какая цена такой заячьей жизни?..

— Тогда по крайней мере подумайте о других. Каждый лишний день, который вы проведете здесь, угрожает их существованию. Посудите сами, кто решится иметь с вами дело, предложить ночлег или протянуть кусок хлеба? Одно ваше присутствие провоцирует на предательство и прочие мерзости.

— Награда за мою голову еще не объявлена?

— Ах, перестаньте шутить! Речь идет не об одной вашей голове. Новые безумные авантюры приведут к ненужным жертвам. Я никогда не верил и не верю в ваше дело. Но вы-то не безумец. Дайте мне слово, что исчезнете — сегодня же ночью.

Мартынь уже перепрыгнул через канаву.

— Не беспокойтесь. Вам и вашей семье не придется волноваться из-за моего ночлега или куска хлеба…

Больше слов не слышно. Ветер разрывает звуки, рассеивает их.