Онлайн чтение книги Собрание сочинений в 3-х томах
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«ЧЕРТОВА ДЮЖИНА»

Нет, в интернате было, пожалуй, не так уж плохо.

Вытянутое в длину, с подпорками в середине, с высоко поднятыми узкими окнами (все-таки бывшая конюшня), помещение общежития было выбелено внутри и заставлено двумя рядами топчанов. Окна обращены в южную сторону, и в солнечные дни в общежитии светло и даже уютно.

— Выбирай себе стойло, — вводя Степу в общежитие, сказал ему коротконогий, безбородый дядя Петя, комендант общежития, он же и школьный сторож. — Здесь раньше коняги жили, а теперь вы... стригунки.

На правах первого жильца Степа облюбовал лучшее место — подальше от двери с визгливой пружиной, рядом с приземистой свежепобеленной печкой.

Получив у дяди Пети полосатый тиковый матрасник и наволочку, он туго набил их сеном, водрузил на топчан, застелил серым ворсистым одеялом, а простыню, по старой колонистской привычке, выложил поверх одеяла в форме треугольника.

— Тумбочка на двоих, — предупредил дядя Петя. — Сноровка есть — можешь и сам смастерить.

Степа раздобыл досок, гвоздей, молоток, на скорую руку сколотил шкафчик и, пристроив его около топчана, разместил в нем все свое немудрое хозяйство.

Вот он и дома!

Вскоре пришли Нюшка и Таня.

— А мы к тебе на новоселье, — заявила Нюшка.

— Милости прошу! — Степа подвел девочек к своему «стойлу» и с недоумением покосился на сестренку: никогда он не видел ее такой толстой.

Забравшись на постель, Нюшка попрыгала на округлом, необмятом матраце, потискала жесткую подушку и кивнула Тане. Та вытащила из-под куртки перьевую подушку и передала Степе:

— Возьми, мягче будет. Я из дому унесла.

— И это тебе! — Нюшка достала из кармана новенькую деревянную ложку, расписанную золотом и чернью. — В столовой-то не зевай, торцуй шибче.

Затем девочки занялись совсем уж ненужными делами. Принесли тяжелую гроздь пунцовой рябины и повесили ее над топчаном; в крынку с отбитым краем сунули пучок серебристого ковыля, шкафчик застлали газетой, вырезав по краям ее затейливые узоры.

— Да ну вас! — запротестовал Степа. — Вы еще открытку с голубками повесьте... Это же не девчачья комната... Все равно выброшу.

Но Нюшка с Таней обиженно заявили, что тогда больше не придут в общежитие, и Степа, чтобы не ссориться с ними, согласился наконец оставить над топчаном рябину, решив про себя, что ребята в первые же дни охотно ее сжуют.

За день до первого сентября начали съезжаться школьники из других деревень — Заречья, Ольховки, Торбеева, Малых Вязем. Они вваливались в общежитие с самодельными сундучками, с желтыми фанерными баулами, похожими на спелую тыкву, с увесистыми заплечными котомками.

Тихое в течение всего лета общежитие сразу наполнилось шумом, гомоном, смехом. Мальчишки спорили из-за топчанов, тумбочек, делились и обменивались пирогами, яблоками, морковью, репой — всем тем, что насовали им в баулы и котомки заботливые руки матерей и бабушек.

Но интереснее всего были разговоры. Степа переходил от одного топчана к другому и жадно прислушивался к рассказам мальчишек о том, как они провели лето. Но о чем бы мальчишки ни говорили — о рыбалке, о ночном, о купании, — разговор неизменно переходил на колхоз.

В Ольховке крестьяне не только сошлись в артель, но даже собрали деньги и к весне собираются купить трактор.

В Заречье мужики вот уже вторую неделю ругаются до хрипоты, даже дрались несколько раз, а договориться ни до чего не могут.

В Торбееве записались в артель сразу пятьдесят хозяйств. Колхоз назвали «Бурелом», председателем выбрали бывшего лавочника, а попа поставили его помощником. Потом в газете было написано, что торбеевский колхоз — кулацкий, лжеколхоз, и его быстро распустили.

«Правильно Матвей Петрович говорил, — думал Степа. — Пошло́, все равно пошло́. Лед тронулся, теперь не остановишь». И ему было немного неловко перед мальчишками, что у них в Кольцовке до сих пор нет колхоза.

Не утерпев, Степа как-то раз спросил об этом Матвея Петровича.

— Тебя бы агитатором поставить, — улыбнулся учитель. — Глядишь, сразу бы народ расшевелил.

— Я серьезно спрашиваю, — обиделся Степа. — Чем же Кольцовка хуже других?

— Так вот серьезно и отвечаю: скоро и у нас начнется, — сказал учитель.

И верно, через неделю кольцовские крестьяне были созваны на собрание.

Ради такого случая Матвей Петрович получил у Савина разрешение занять в нижнем этаже школы пустующий класс.

Степа с приятелями встревожились: пустят их на собрание или нет? К счастью, для ребят нашлось дело: дядя Петя попросил помочь ему подготовить помещение. И мальчишки постарались: раздобыли скамейки, табуретки, стулья, накрыли стол кумачом, притащили из учительской бумагу, чернила, графин с водой и даже внушительных размеров школьный колокольчик, звук которого обычно был слышен далеко за пределами школы.

Крестьяне сходились на собрание неторопливо, небольшими группами, и Степа с приятелями дважды обегал деревню и напоминал мужикам, что их ждут в школе.

Наконец собралось человек сто.

Люди забили класс до отказа: стояли в проходах, сидели на подоконниках, толкались в коридоре. Горелов занял место за столом, залпом выпил стакан воды и встряхнул колокольчик. Тот зазвенел так, что сидящие на первых скамейках зажали уши.

— Хорош звоночек! — одобрил Горелов. — В самый раз горлопанов глушить. Так начнем, граждане!.. — Но тут председатель заметил в дальнем углу класса скромно притулившихся друг к другу Митю, Степу, Шурку и Нюшку. — Да, один вопрос в порядке ведения... Имеются на собрании несовершеннолетние. Полагаю, что им пора на нашест. А ну-ка, ребята, марш по домам!

Ребята умоляюще посмотрели на Матвея Петровича.

— А мы дежурные, — нашелся Степа. — Скамейки таскали.

— Да-да, они дежурные, — подтвердил учитель. — Даже звонок принесли.

— Пусть остаются, — махнул рукой Егор Рукавишников. — Выгоним — все равно под окном торчать будут.

Горелов без всякой нужды еще раз потряс колокольчиком и зычным голосом объявил, что доклад о колхозе и о новой жизни сделает их земляк и учитель товарищ Матвей Рукавишников.

Одетый в новую синюю сатиновую рубаху, с зачесанными назад, слегка смоченными водой волосами (на «политзачес», как говорили ребята), Матвей Петрович подошел к столу. Аккуратно разложил перед собой какие-то книжки и брошюры с хвостиками бумажных закладок, открыл толстую клеенчатую тетрадь, потер руки, налил стакан воды.

— Как поп к обедне готовится, — раздался сзади шепоток. — Только дьячка с кадилом не хватает.

— А чем он не поп! — ответил другой голос. — Сейчас всего насулит: и манны небесной, и кущ райских.

— Эй, вы! У меня чтоб не мешать! — строго прикрикнул Горелов. — Зараз выводить буду! — И он погрозил пальцем в угол, где какой-то старичок устраивался на лавке подремать. — И не дрыхнуть раньше сроку! Здесь не заезжий дом.

Матвей Петрович строго оглядел собрание. Лицо его было чуть бледное, напряженное, на скулах проступили тугие желваки, белесые усики, казалось, топорщились. На занятиях Степа никогда не видел его таким.

Наконец Матвей Петрович заговорил. Но слова шли у него тяжело, учитель часто оговаривался, не находил нужных выражений.

«Волнуется... все же не перед ребятами», — подумал Степа, стараясь оправдать учителя.

Матвей Петрович вдруг схватился за спасительную книжку с закладками и монотонно принялся читать.

В классе послышались зевки.

— Цитирует... Когда доклад делаешь, это так полагается, — шепотом пояснила Нюшка матери, довольная тем, что на днях узнала новое слово. Аграфена вздохнула:

— Матвей Петрович, да что ты как псаломщик бубнишь! Свои-то слова у тебя есть?

Учитель умолк, вытер ладонью взмокший лоб и потом, словно сообразив, что лез до сих пор через глубокий сугроб, тогда как рядом вьется торная дорожка, заговорил проще и мягче. Рассказал о кубанских колхозах, о распаханных межах, о выгодах артельной жизни, о тракторах, что скоро сплошным потоком пойдут с конвейера Сталинградского тракторного завода и двинутся на колхозные пашни.

Потом, выискав глазами кого-нибудь из мужиков, он оборачивался к нему лицом и разговаривал с ним так, как будто остался один на один.

Вот у порога, прислонившись спиной к стене, в лохматой бараньей шапке, похожей на грачиное гнездо, сидит на корточках бородатый Хомутов. Здравствуй, Василий Силыч! Матвей Рукавишников хорошо знает твою жизнь. Ты — великан, силач, умеешь работать за троих, способен поднять за грядку телегу со снопами. А много ли ты нажил богатства за свою жизнь? Завел, правда, придурковатую кобылу да худоребрую коровенку, которая больше съедает корма, чем надаивает молока... Да вот еще какой уже год строишь новую избу, вкладываешь в нее все свои сбережения, экономишь каждую копейку, отказываешь во всем ребятам, а конца стройки так и не видно. И даже страшную баранью шапку и дремучую бороду, которыми все привыкли пугать в деревне малых ребят, ты носишь не от больших достатков. Забросил бы и шапку, сбрил бы и бороду, если бы в кармане завелся лишний рубль. Так вот и бьешься всю жизнь как рыба об лед. Где ж тебе, Василий Хомутов, развернуться, как не в артели, объединившись с такими же, как ты сам, маломощными середняками!

Или вот ты, Игнат Хорьков!

И тебя Матвей Рукавишников знает неплохо. Веселый ты мужик, Игнат Трофимович, затейливый, неугомонный. И где только не носило тебя по белу свету! Работал ты и на железной дороге, и сплавлял лес на Каме, и пас чужой скот, пока наконец не потянуло к земле, к родному дому. Начитался ты, Игнат, книжек по агрономии и недолго думая решил одним махом поправить свое хозяйство. Засеял турнепсом и брюквой полосы в поле и думал, что с корнеплодов корова зальет тебя молоком. Но турнепс уродился плохо. Тогда переметнулся ты на птицу. Накупил уток, гусей, индюшат — и опять вылетел в трубу. Птица наполовину передохла, наполовину разворовали. Сейчас ты носишься с жеребцом. Лошадь, конечно, на загляденье, одно имя чего стоит — Красавчик, но что будет дальше?

Зимой без овса она у тебя отощает, летом заездишь ее на пашне да бороньбе, и станет Красавчик самым захудалым конягой. А ты уже и сейчас в долгах, как в шелках. Бегаешь к богатеям за пудиком хлеба, выклянчиваешь мешок сена. А ведь нового урожая еще ждать да ждать! Нет, Игнат Хорьков, и тебе без колхоза жизни не видать!

В классе одобрительно зашумели. Ловко же учитель раскусил Игната и Василия!

— Прямо на лопатки уложил! — восхищенно шепнул ребятам Шурка. — Теперь зараз в артель пойдут!

А Матвей Петрович обращался все к новым и новым мужикам, поговорил с молчаливым, стеснительным Дорофеем Селиверстовым, со вдовой Карпухиной, высказал немало горьких слов Прохору Уклейкину и Тимофею Осьмухину. Потом очередь дошла до Нюшкиной матери.

— Меня уговаривать не надо! — перебила Аграфена учителя. — И слов не тратьте! Насиделась без хлеба в своем закутке. А на миру, говорят, и смерть красна. Только от нашего дела кулаков подальше держать надо. — Она поднялась и, взмахнув рукой, крикнула Горелову: — Открывай список, председатель! Первая пишусь...

— Вот это почин! — обрадовался Горелов, вытаскивая из портфеля лист бумаги.

И Степа уже представил себе, как сейчас вот всколыхнется все собрание, мужики повалят к столу, станут в очередь. Он даже привстал со скамейки, чтобы не пропустить этого торжественного момента.

Но собрание почему-то молчало.

Мужики полезли за кисетами, усиленно задымили самокрутками, бабы сдержанно зашептались, кто-то перебрался с передних скамеек на задние.

— Подходи, граждане, не робей, записывайся! — приглашал Горелов.

А шепот все нарастал... Так бывает летом, когда издали с глухим шумом приближается тяжелая, плотная завеса дождя.

Первыми нарушили тишину женщины. Они поднялись сразу в двух или трех местах и, перебивая друг друга, высокими, звенящими от раздражения голосами закричали о том, что как это можно совместно пахать землю и сеять хлеб, когда испокон веков их деды и прадеды сидели на разделенных межами полосках и работали каждый сам на себя, за свой страх и совесть, кто как мог и как умел. И как можно поравнять разных людей, заставить их дуть в одну дуду, если каждый привык жить на свой лад и манер: один степенный, трудолюбивый, встанет до зорьки, ляжет по-темному, а поле свое уходит, как невесту к свадьбе, а другой — сумятный, ленивый, на работу идет, как на каторгу, думает об утехах да удовольствиях, и в голове у него сквозняк и ветер.

Да что там люди — скотина и та разная. Одна корова только и знает, чтобы боднуть кого рогом да сбежать из стада, другая — золотая удойница, покладистая, тихая, сущий клад в хозяйстве. Про лошадей и заикаться нечего.

Аграфене Ветлугиной — той легко говорить: своего добра не нажила, а лезет в артель с четырьмя детьми на всё готовенькое, на чужое. А каково-то им, бабам справным, хозяйственным, когда каждая вещь в доме полита потом, кровью, выстрадана всей жизнью?

К женщинам присоединились мужчины. Размахивая руками, они кричали на Аграфену, что она корыстная и расчетливая, зарится на чужое добро и потому первая хочет пролезть в артель.

— Да что вы! Мужики, бабы!.. — Аграфена растерянно озиралась по сторонам. — Я же всем добра хочу... вместе работать будем.

Горелов тряс колокольчиком, стучал стаканом по графину, требовал тишины и порядка, но в классе уже ничего нельзя было разобрать.

Собрание бурлило, как река на перекате.

Игнат Хорьков схватился ругаться со своим соседом, с которым вот уже какой год враждовал из-за межи на усадьбе.

Василий Хомутов, потрясая своей бараньей шапкой, наступал на Прохора Уклейкина и кричал ему, что лучше пойдет по миру, а не станет работать в артели на лодырей и бездельников. Он так сильно размахивал шапкой, что даже зацепил «молнию». Лампа закачалась, огонь в стекле вытянулся, заморгал, и Горелов угрожающе потряс колокольчиком.

Степа никогда не думал, что мужики и бабы могут так галдеть, свирепо ругаться и оскорблять друг друга.

«И чего им надо, чего надо? — с недоумением и обидой думал он. — Матвей Петрович все объяснил. Понятно, толково, как на уроке. В артели им только лучше будет...»

К полуночи все устали, охрипли, сипели, как простуженные, и, ничего не решив, начали расходиться по домам. В чадном, прокуренном классе остались только кольцовская беднота и актив.

Горелов, запарившийся, с расстегнутым воротом гимнастерки, запихал в портфель бумаги, надавил на него коленом и, щелкнув замочком, с досадой сказал:

— Ни к чему вы, Матвей Петрович, с мужиками душевный разговор завели! С ними пожестче надо... И припугнуть не мешало бы...

Учитель с удивлением посмотрел на Горелова.

Савин тоже осуждающе покачал головой и нравоучительно сказал, что артель — дело добровольное, но при этом заметил, что кольцовский мужик, как видно, еще не созрел для новой, колхозной жизни и с собраниями придется повременить.

— Да ну ее, артель эту! — устало отмахнулась Аграфена. — Только-только забрезжило, а уж измолотили меня, как сноп на гумне. От одних слов кости болят...

— Молотьбы еще на наш век хватит, — сказал Матвей Петрович. — В колхоз пойти — не в рощу за грибами сбегать, не дров нарубить. Тут вся жизнь переворачивается, до самого корня. Вот крестьянин и размышляет.

— Справедливые слова, — согласился Прохор Уклейкин. — Как говорится, семь раз примерь, раз отрежь.

— Куда там, поднимай выше! — усмехнулся Горелов. — Сейчас наш мужик семьдесят семь раз примеривать будет.

Из-за стола поднялся Егор Рукавишников.

— А все-таки нам, бедноте, не годится так, — заговорил он. — Без нас артель зачинать некому. Хотим новый дом строить — закладывай фундамент. Потом и стены вырастут, и крыша.

Егор взял чистый лист бумаги, оглядел собравшихся, громко сказал:

— А ну, граждане! Тронулись! И тут он заметил Степу.

Мальчик, встав коленями на заднюю скамейку и держась за Шуркино плечо, смотрел на всех настороженными, ждущими глазами.

— Иди-ка сюда, коммунар! — Улыбаясь, Егор поманил к себе Степу и протянул ему лист бумаги: — Садись за стол и записывай: у кого-кого, а у тебя рука должна быть счастливая.

Степа на мгновение замер, но отказаться от столь заманчивого поручения не мог. Он присел к столу, схватил ручку, почистил о рукав пиджака перо и придвинул поближе к себе чернильницу. От волнения его бросило в пот.

— Готов, писарь? — спросил Егор. — Пиши теперь. Только чтоб чисто, без мазни. — И он принялся диктовать: — «Список членов сельскохозяйственной артели деревни Кольцовка. 1929 года, 27 октября». Написал?

— Очень вы быстро, дядя Егор! — взмолился Степа.

— Экий ты, право! Ну, так и быть, повторю... — Егор продиктовал еще раз. — Слушай дальше. Ставь цифру один.

— А какую — римскую или арабскую?

— Это уж ты сам смекай. Главное, чтоб в списке видно было нумер первый. Кто у нас впереди-то пойдет? Пожалуй, ты, Ветлугина... твой зачин был.

— Пиши, — вздохнула Аграфена. — От других не отстану, буду держаться.

Степа словил Нюшкин взгляд и с удовольствием написал: «Ветлугина Аграфена...» — и запнулся. Никто в деревне тетю Груню по отчеству не знал, не помнил этого и Степа.

— Сер-ге-ев-на, — подсказал Егор и, уперев ладонь в стол, сказал: — Ничего... Поживем, на ноги станем, будут и нас по батькам величать... Теперь нумер два. Рукавишников Егор Петрович.

Потом пошел номер третий, четвертый, пятый. Мужики и бабы вставали с места или поднимали руку, как школьники на уроке, и называли свою фамилию, имя, отчество. Степа еле успевал записывать и с опаской поглядывал на строчки — как бы они не стали загибаться книзу. Был у него такой грех. Но строчки на этот раз ложились прямо и аккуратно.

— Номер тринадцатый, — объявил Степа. — Кого записываю?

— Ой, чертова дюжина! Не будет нам проку! — вскрикнула высокая, краснощекая вдова Карпухина, но все же назвала себя: — Карпухина Марья Власовна.

— Ты раньше времени не каркай! — нахмурился Егор и сказал, что они на «чертовой дюжине» не задержатся. — Где тут Прохор Уклейкин?

— Выдуло Прохора, — сказала Аграфена. — Смотался под шумок.

— Интересно, каким это ветерком выдуло! — пробурчал Егор и потянулся к Степе за списком.

— Дядя Егор, — вполголоса сказал мальчик, удерживая список, — а меня в члены нельзя записать? Четырнадцатым... Тогда и чертовой дюжины не станет.

В классе засмеялись: если писать всех малолетних, то в артель больше и звать никого не надо. Кто-то спросил, велико ли у Степы хозяйство.

Но Егор не засмеялся.

— Тут дело особое... — сказал он. — Мальчишка уже пожил артельной жизнью. Другой у него и быть не может. Да и сирота он... Вот школу кончит, мы его по всем правилам в члены примем. — Егор обратился к Степе: — А пока считай, что ты наш питомец... молодой артельщик.

Вздохнув, Степа отдал Егору список.

— Ну что ж, граждане... С колхозом вас, с новой жизнью! — улыбнулся Егор. — Запись мы не заканчиваем. Зовите народ, убеждайте... Двери всем открыты.

Он бережно сложил список и сунул его за пазуху, в нагрудный карман.

ХЛЕБ

Начались затяжные осенние дожди. С утра из-за леса наползала серая хмарь, затягивала небо, и мелкий, точно просеянный сквозь частое сито дождь припускал на целый день.

Повсюду хлюпало, чавкало, журчало, земля раскисла, стала податливой и скользкой, все канавы и колдобины наполнились мутной водой, стены изб потемнели от сырости, крыши курились паром, словно их снизу подогревали.

Березы, липы и клены сбросили последние листья, и только ивы, усыпанные бисерными каплями дождя, продолжали хранить свой зеленый наряд.

В один из дождливых вечеров, когда в доме Ковшовых все уже легли спать, Илья Ефимович услышал троекратный стук в боковое стекло. Стук был осторожный, но властный и требовательный.

Илья Ефимович вздрогнул, набросил на плечи полушубок, зажег фонарь и вышел на крыльцо.

У окна он увидел Савина. Мокрый брезентовый дождевик с капюшоном стоял на нем коробом, высокие охотничьи сапоги были густо заляпаны грязью.

— Потушите фонарь! — приглушенным шепотом приказал Савин.

Ковшов покорно привернул фитиль, язычок огня раз-другой моргнул и погас.

— Стряслось что-нибудь? — встревоженно спросил Илья Ефимович.

— Не в гости же я заявился по такой погоде, — сухо ответил Савин.

Он коротко объяснил, что сейчас на собрании бедноты шел разговор о хлебопоставках. Было решено обложить пять крепких хозяйств твердым заданием — Еремина, Шмелева, Глухова, Зеленцова.

— А пятый кто же?

— Пятый — вы, Илья Ефимович! Новенький, так сказать...

— Я? Твердозаданец? — Ковшов, тяжело опираясь на перила крыльца, сошел вниз. — Кто же это поусердствовал?

— Советская власть поусердствовала — сами должны понимать. Ей сейчас без мужицкого хлеба не прожить. И городу он нужен, и Красной Армии... Только вот взять его не так-то просто... — усмехнулся Савин. — А на собрании, между прочим, о вас многие говорили. Особенно Ветлугина. Все ваши посевы вспоминала и урожай подсчитала. И братья Рукавишниковы ее поддержали.

— Вот откуда ветер подул! Беднота голову поднимает, руку заносит. Ну, погоди ж, Грунька!.. А Горелов чего молчал?

— Выступал и председатель. Говорил, что вы культурный крестьянин, аккуратный налогоплательщик. Но это мало кого тронуло. Все сошлись на том, что вы имеете излишки хлеба и можете сдать государству сотню пудов.

— Сто пудов! — ужаснулся Илья Ефимович. — Да они что, голота, к кулакам меня приписали? А то, что я землю по-культурному, по-научному обихаживаю, почетные грамоты да дипломы от Советской власти имею — это все насмарку пошло, паршивому псу под хвост?

— Туго вы соображаете, Илья Ефимович, — сказал Савин. — Кончилось ваше золотое времечко. Дипломы да грамоты вас больше не вывезут.

— Как хотите, Федор Иванович, — Ковшов с силой рванул перила крыльца, — а моего хлеба им не видать! Лучше я амбар подпалю или в навоз зерно втопчу...

— А может быть, в яму закопаете, как вот Еремин в прошлом году? — перебил его Савин. — Глупо и вызывающе. Яму найдут, зерно конфискуют, а вас под суд... Ну что ж, если вам это улыбается, испробуйте.

— Так что же делать? — растерянно спросил Ковшов. — Подскажите!

— Жить надо по-другому... Умом пораскинуть.

Савин вполголоса изложил свой план. Извещение о сдаче хлеба Илья Ефимович получит через несколько дней. Так пусть он не теряет времени и завтра же вывезет все сто пудов на приемный пункт. При этом Ковшову не мешает сказать хорошие слова о том, что он осознает трудности с хлебозаготовками и от души желает помочь Советской власти.

— Так ведь хлеб-то как в прорву канет! — взмолился Илья Ефимович. — А я ж его по́том, кровью...

— Можете не говорить. Я-то знаю, как он вам достается, — перебил его Савин.

В переулке, хлюпая тяжелым выменем, показалась корова. За ней с хворостиной в руке плелась Таня.

Илья Ефимович заслонил Савина спиной и спросил девочку, где ее носило до сих пор.

— Пеструха от стада отбилась! — пожаловалась Таня. — Еле нашла в озимях. Совсем избаловалась корова.

— Все вы избаловались! — буркнул Илья Ефимович. — Загоняй скотину — и спать...

Таня прошла мимо. Илья Ефимович и директор школы завернули за угол дома.

— Надеюсь, вы меня поняли, — сказал Савин. — Потеряете сто пудов — выиграете больше. Вы не школьник, и повторять вам больше незачем. — Он спрятал голову под капюшон и скрылся в темноте.

Постояв немного у дома, Илья Ефимович прошел переулком к амбару. Это была добротная постройка на четырех высоких столбах, с дубовой резной дверью и двумя замками: один деревянный, с «секретом», другой — железный и тяжелый, как утюг.

За прочными стенами в высоких сусеках лежало сухое, провеянное зерно ржи и пшеницы. Хлеб, который дороже всяких денег, который дает власть и силу!

Попридержи его до весны, и на базаре за каждый пуд заплатят втридорога. Нужно тебе прибрать к рукам человека, сделать его преданным и услужливым — и хлеб поможет тебе!

А вот теперь Илью Ефимовича хотят лишить этой всемогущей силы. Но есть своя правда и в словах Савина.

Думай же, Ковшов, думай, взвесь все, пораскинь умом!

...Через три дня рано утром Илья Ефимович оглушительно забарабанил в окно к Аграфене Ветлугиной. Плохо закрепленная половинка стекла выпала из рамы и со звоном разбилась о мерзлую землю на завалинке.

— Груня... соседка... проснись! — звал Ковшов.

Аграфена всполошенно подняла от подушки голову.

— Ты, Илья, в себе? — в сердцах сказала она. — Стекла бить... Загулял, что ли?

Накинув на плечи полушубок, заспанная и сердитая, Аграфена подошла к окну.

Ковшов стоял по другую сторону окна у завалинки и, пригнувшись, заглядывал в избу. Был он без картуза, волосы взлохмачены, рубаха не подпоясана.

— Беда у меня! — хрипло сказал он. — Хлеб украли!..

— Хлеб?! — вскрикнула Аграфена.

Окно было маленькое, низкое, и она, чтобы лучше видеть Ковшова, тоже пригнулась.

— Вчистую замели... без зерна, бандюги, оставили! Иди вот, будь свидетелем! — Илья Ефимович выпрямился и, покачиваясь, пошел к своему амбару.

«Что это он? Хитрит, бес лукавый, или и впрямь беда?» — подумала Аграфена, отыскивая платок.

С печки спустилась Нюшка и принялась обувать свои новые башмаки.

— А тебя кто зовет? — недовольно спросила мать.

— Так хлеб же украли, я слышала! — удивилась Нюшка. — Как же не пойти...

Аграфена сказала, что это не ее забота искать хлеб да к тому же к девяти часам надо поспеть в школу.

Мать ушла, а Нюшка задумалась: пойти или не пойти? Свадьбы, похороны, скандалы при разделе хозяйства, пьяные драки по праздникам — это она уже видела в деревне не раз, а вот такое, что случилось сегодня с Вороном, ей еще наблюдать не доводилось. Нет, усидеть сейчас дома — это было выше ее сил. Выскочив из избы, она побежала к амбару Ковшовых. По дороге вспомнила про Степу — ему ведь тоже интересно посмотреть — и повернула к школьному интернату. Но она опоздала. Таня уже успела разбудить брата, и сейчас они шли навстречу Нюшке.

На улице подмораживало. Лужи покрылись голубоватым ледком, грязь на дороге затвердела, и колеса проехавшей мимо ребят телеги гремели по ней, как по мостовой. Отава на огуменниках была покрыта изморозью, словно ее слегка присыпали солью.

Нюшка, Степа и Таня подошли к амбару. Здесь уже толпился народ.

Илья Ефимович с мрачным видом ходил вокруг амбара, одну за другой курил цигарки из самосада и с нетерпением поглядывал в сторону сельсовета.

Пелагея, повалившись на приступок амбара, выла и причитала, как на похоронах. Обступившим ее бабам она жаловалась, что злые люди оставили Ковшовых на всю зиму без хлеба и что не миновать теперь ходить по миру и просить милостыню.

— Цыц! Нишкни! — прикрикнул на жену Илья Ефимович. — Без того тошно! — И, подозвав к себе нахохлившегося Фильку, он послал его за председателем сельсовета.

Пелагея смолкла, высморкнулась и словоохотливо принялась рассказывать о краже.

Вчера она с дочерьми трепала лен, все изрядно умаялись, рано легли спать и заснули как убитые. А утром, когда пошла на огород, чтобы набрать теленку капустных листьев, она увидела около амбара следы колес и рассыпанные зерна ржи. Испугалась, разбудила мужа. Бросились они в амбар, а сусеки пустые. Только в полу светятся круглые дырки, пробуравленные буравом. Через них все зерно из амбара и вытекло, да, видимо, прямо в мешки, которые ловкие люди подставили под дырки.

Бабы заохали, стали креститься, а Нюшка со Степой, заинтересованные столь необычным воровством, полезли было под амбар, чтобы посмотреть отверстия в полу, но Илья Ефимович погнал их прочь, сказав, что они могут замять следы. Вскоре подошли Горелов и двое понятых — Василий Хомутов и Прохор Уклейкин.

— Прошу, граждане, оследствуйте все, — попросил Ковшов, подавая Горелову тяжелые ключи от амбара. — Небывалое же воровство, редкое!.. Вот и Аграфену еще пригласите, пусть она от бедноты будет.

Горелов с понятыми осмотрели амбарную дверь, замки, пустые сусеки; потом, встав на четвереньки, все полезли под амбар.

Пелагея вновь повалилась на приступок и заголосила. Илья Ефимович больше ее не останавливал — обхватив голову руками, он сидел на бревне и прислушивался к разговору под амбаром. Но голоса звучали глухо, неясно.

Степа, Нюшка и Таня молча стояли около изгороди.

— Степа, а мне жалко дядю, — призналась сестра. — Он все утро как помешанный ходит...

— А что у него, и хлеба больше не осталось?

— Есть в ларе... Только на зиму все равно не хватит. Это ведь самое страшное, когда хлеб украдут или дом сгорит...

Степа не знал, что сказать. Подошел Филька.

— Что, колонист, радуешься, что нас обчистили? — строго спросил он.

— С какой это стати? — удивился Степа.

— А чего тогда примчался? И вот Нюшка еще! Спектакль вам здесь дармовой? Шли бы себе...

— А это уж наше дело! — Степа отвернулся от Фильки и увидел, что Горелов вылезает из-под амбара.

— Ах, расшиби их гром, как же ловко зерно-то выкрали! — разведя руками, заговорил Прохор Уклейкин. — Да и вор какой-то особенный пошел — смекалистый, головастый. Дверей не тронул, замков не посшибал.

— Да-а, работа чистая, — хмуро согласился Василий Хомутов. — Попользовался кто-то даровым хлебушком. Не пахал, не сеял, а урожай огреб.

Поднявшись, Илья Ефимович вопросительно посмотрел на председателя сельсовета.

— Я так думаю, дело ясное, — заговорил Горелов, как веником обмахивая портфелем мусор с пиджака. — Обидели Илью Ефимовича, ни за что наказали. Можно, пожалуй, и акт составлять... Ты как, Ветлугина?

— Ясное-то оно, ясное, — помялась Аграфена, — да вот как-то чудно́ все...

И, обернувшись к Ковшову, она спросила, сколько тот засыпал в амбар ржи.

— Да был хлебушек, — уклончиво ответил Илья Ефимович. — Все собирался излишки в заготовку сдать... Я же сознаю, хлеб нашей власти вот как нужен!

— Собирался, говоришь? — вполголоса переспросила Аграфена. — А про то не слыхал, что тебя твердым заданием обложили?

— Шутки шутишь, соседка! — Илья Ефимович отступил даже назад. — Я с Советской властью рука в руку иду, и нате — твердое задание!.. За что же обида такая?

— А ты сам кого обижал — поди, не спрашивал: каково-то им, — усмехнулась Аграфена.

— Вот ты к чему подъезжаешь! — побагровел Илья Ефимович. — Богатей Ковшов, мироед, хлеб от государства прячет, зерно в ямах гноит!

Он вдруг бросился в амбар, вынес оттуда заступ и швырнул его к ногам Аграфены:

— Копай вот! Зараз все ямы укажу... И под соломой зерно преет, и во дворе спрятано... А можешь меня и самого арестовать! Как же, уголовник, хлеб скрываю!

— Охолонись, Илья, зря горячку порешь, — остановил его Василий Хомутов. — А ты, Аграфена, не заезжай куда не следует. У человека хлеб выкрали, а ты на него напраслину возводишь.

Хомутова поддержали бабы и мужики. Они громко заговорили, что у Ковшовых несчастье, какое не доведись испытать никому, человека надо пожалеть, помочь всем миром, а не травить ему душу.

— Сердца у тебя нет! — визгливо закричала на Аграфену сноха Прохора Уклейкина. — Илья Ефимович тебя по-соседски в любой час готов выручить, а ты ему вон чем платишь!

Аграфена растерянно подалась назад и посмотрела на старика Прохора. Но тот сделал вид, что ничего особенного не происходит, и, присев на корточки, продолжал заглядывать под амбар.

— Цыц вы, галки перед дождем! — прикрикнул на расшумевшихся женщин Василий Хомутов и обратился к Горелову: — Чего там тянуть, председатель! Пиши акт о краже. Свидетелей полно, все подпишемся...

Горелов пригласил Илью Ефимовича и понятых пройти с ним в сельсовет.

Толпа у амбара поредела.

Аграфена, приотстав, нерешительно брела вслед за понятыми. Ее догнала Нюшка и потянула за рукав:

— Мамка, и ты подпишешься?

Аграфена оглянулась по сторонам и шепотом спросила дочь:

— Ты ночью ничего не слышала? На улицу не выходила?

— Нет, спала я... — призналась Нюшка.

— Вот и я как убитая, — сказала мать. — Ох, дочка, не знаю, что и делать! Темно что-то с этим хлебом.

К ней подошел Прохор Уклейкин:

— Пойдем, Аграфена... Надо же по совести жить! Такая беда у человека...

Вздохнув, Аграфена поплелась за Прохором.

ПРОПАЛ МИТЯ

В этот день Митя Горелов не пришел в школу. Первой это заметила Таня — она сидела с Митей за одной партой.

Вначале Митино исчезновение не очень обеспокоило Таню. Она знала, что у Мити хлопот полон рот: надо нарубить дров, приготовить обед, накормить Серегу, убрать избу, — и мальчик нередко опаздывал на первый урок.

Но прошел второй час занятий, третий, начался последний урок, а Мити все не было.

Получив от Георгия Ильича, преподавателя математики, отметку в журнале «пос», что значило «посредственно», и едва досидев до конца урока, сердитая и перепачканная мелом, Таня побежала к Гореловым.

На калитке висел замок. Девочка потрогала холодный железный пробой и не знала, что подумать.

Старуха соседка сказала Тане, что председатель еще утром уехал в город.

— И Серега с Митей с ним? — спросила Таня.

— Зачем же ребят баловать? Тихон Кузьмич этого не любит! — Старуха пожевала сухими, бесцветными губами и объяснила, что Серегу с Митькой отец вчера вечером отправил к тетке Матрене Осьмухиной. А вот где Митька сейчас, она не знает. Наверно, убежал на Торбеево озеро за карасями, он давно туда собирался.

Таня разобиделась еще больше. Хорош дружок! Ничего не сказав, ушел на рыбалку и даже тетрадь с задачками не вернул. Получай тут из-за него от учителей «посы» да строгие замечания!

На другой день Митина половина парты опять оказалась пустой.

«Карась несчастный!» — в сердцах подумала Таня и решила обо всем рассказать Степе — пусть тот приберет его к рукам. Но тут девочка вдруг представила себе, как рыболов Митька сваливается с берега в воду, долго барахтается в ледяной воде, кричит истошным голосом, и никто у пустынного Торбеева озера его не слышит.

Таня так живо нарисовала себе эту картину, что даже вздрогнула и не заметила, как вскрикнула: «Ой!»

Все обернулись и понимающе хихикнули: опять Мишка Охапкин колется булавкой.

Федор Иванович Савин, объяснявший ученикам правописание гласных, подошел к рослому, веснушчатому Охапкину, что сидел позади Тани, и потребовал сдать «колющее» оружие.

Охапкин, недоумевая, заморгал глазами, но, зная непреклонный нрав директора, покорно выложил на парту новенькую английскую булавку.

— Федор Иваныч, он не кололся, — покраснев, призналась Таня. — Это я просто так ойкнула.

— Очень хорошо! — Савин склонил голову набок. — Один «просто так» носит в школу булавки, другая «просто так» вскрикивает на уроках. У вас, я вижу, есть что-то общее. А раз так, пожалуйте вместе в коридор.

Охапкин и Таня вышли из класса.

— Дура! — мрачно сказал Охапкин. — Я тебя еще не уколол, только на третьем уроке собирался. А ты — ой!

На глазах у Тани выступили слезы:

— Закричишь тут... А если человек тонет?

— Какой человек? Где? — всполошился Охапкин.

Но Таня только отмахнулась от него и в перемену рассказала о Митином исчезновении Степе и его приятелям.

— Вот хитрюга! Один ушел! — с досадой вскрикнул Шурка. — Вместе же собирались... А карасей, ребята, в Торбеевом озере — как в праздник мяса во щах! Жирные, ленивые, только выгребай из тины.

— А озеро холодное. В нем, говорят, и дна не достанешь, — вслух раздумывала Таня. — И людей кругом — никого...

— Ну и что? — спросил Степа.

— А вот и то. Митя уже второй день пропадает.

— Ништо ему, Дубленому! — беззаботно махнул рукой Шурка. — Митяй — он такой: в огне не горит и в воде не тонет.

— Доведись тебе два дня на озере пропадать, — с обидой сказала Таня, — что б тогда отец с матерью подумали? — Она вдруг шмыгнула носом и отвернулась, — Караси вы... жирные да ленивые! Вот вы кто!

Мальчишки неловко потоптались на месте. Таня — это не Нюшка, которая за словом в карман не полезет, и если уж она обругала их жирными да ленивыми карасями, значит, действительно с Митей неладно.

— В самом деле, как бы Митька не того... — заметил Афоня.

— А ты не каркай! — нахмурился Степа. — Вот соберемся и двинем на Торбеево озеро... Мешок бы только не забыть— Митьке рыбу нести поможем. — И он искоса поглядел на сестренку: она, оказывается, не такая уж тихоня.

После уроков мальчишки условились, что соберутся у школьного общежития, и разошлись по домам обедать.

По дороге домой Таня еще раз заглянула к Гореловым — может быть, Митя уже вернулся с озера или дядя Тихон приехал из города.

Но на калитке по-прежнему висел замок. По шатким ступенькам Таня осторожно спустилась с крыльца и не успела сделать и пяти шагов, как кто-то хлестнул ее прутиком по ногам. Хлестнул не очень больно, но это было так неожиданно, что девочка по привычке вскрикнула: «Ой!» — и отпрянула в сторону. Потом, переведя дыхание, она посмотрела вниз, и глаза ее округлились.

Из маленького окошечка в нижнем венце избы (такие окошечки обычно делают в крестьянских избах, чтобы в подполье проникал свежий воздух) высовывался жидкий, обхлестанный прутик от старого веника. Прутик двигался то вправо, то влево, словно кого-то нащупывал. Тане даже показалось, что в окошечке мелькнула чья-то рука.

— Кто это балуется? — сдавленным голосом спросила девочка.

— Таня, это я... я, Митька! — послышался из окошечка шепот. — Я тебя сразу узнал, по чулкам. Нагнись ко мне.

Забыв все страхи, Таня опустилась на колени и припала к окошечку — величиной оно было с половину носового платка.

— А мы думали, ты на озеро ушел... И еще всякое думали... Ох, и перепугались! А ты вон где... Зачем же в подполье залез? Для смеха, что ли? Да? Эх ты, чудик! — с обидой сказала девочка.

— Нет, я не сам... Меня здесь закрыли! — Голос у Мити был хриплый, прерывистый. — Выбраться не могу... Два дня воды не пил.

После этих слов что только не полезло Тане в голову! Наверно, ночью к Гореловым забрались воры. А может, на дядю Тишу напали какие-нибудь злые люди, отняли сельсоветовскую печать, самого председателя ранили или убили, а Митьку избили и бросили в подполье.

— Ой, Митя, — с дрожью в голосе спросила Таня, — покалечили тебя? Руки, ноги целы?.. А голова?

— Целы, целы!.. Я потом все расскажу... Выпусти скорее! — взмолился Митя. — Пить хочется. Там во дворе лазейка... Иди через огород.

Таню уже не надо было просить. Она стремглав кинулась в огород; обстрекавшись об крапиву, пролезла через пролом в задней стенке двора и очутилась в сенях. Привыкая к темноте, она постояла здесь немного; но нет, в сенях все было в порядке. Девочка осторожно открыла дверь в избу. Здесь тоже все как будто обычно. Недометенный пол, неубранная посуда, на лавке раскиданы штаны и рубахи. Совсем ничего страшного. Вот только на столе пустая бутылка с зеленой наклейкой, куски хлеба и сморщенные соленые огурцы в чашке — наверно, дядя Тихон пил с кем-нибудь водку.

Да еще вот сундук!

Старый, огромный, с добрую кровать, обитый крест-накрест ржавыми полосами железа, он обычно стоял около порога, а сейчас почему-то переместился к печке и закрыл собой лаз в подполье.

Тане стало не по себе. Она наклонилась к полу и постучала в половицу кулаком:

— Митя, я уже здесь!

— Выпускай скорее! — глухо донесся из подполья Митин голос. — Чего там на лаз навалили?

— Сундук! Кованый... На котором ты спишь...

— Ого! — озадаченно произнес Митя. — Сдвинь его в сторону немного. Сможешь?

Таня бросилась к сундуку. Еще бы не суметь, если Митька два дня сидит в подполье без воды и пищи! Да пусть хоть она надорвется и у нее лопнут все жилы — все равно она сделает что нужно.

Девочка уперлась руками в верхний край сундука и, поднатужившись, принялась толкать его от себя, как толкают железную бочку. Сундук даже не шелохнулся.

Тогда Таня схватилась за угол сундука и начала тянуть его на себя. И опять то же самое.

— Ну как, подается? — донесся из подполья голос Мити.

— Сейчас, сейчас! Немножко сдвинулся! — бодро крикнула Таня, мечась по избе.

Взгляд ее упал на пеньковую веревку, что свешивалась с печки. Девочка привязала веревку к сундучной скобе и, перекинув другой конец через плечо, всем телом подалась вперед. Она делала рывки, пыхтела, вставала на четвереньки. Лицо ее покраснело от натуги, в ушах зазвенело, но сундук по-прежнему стоял на месте.

Он был как тот серый камень-валун, что лежал у дороги при въезде в деревню, и мужики никак не могли сдвинуть его ни в одиночку, ни скопом.

— Еще сдвинулся? — допрашивал из подполья Митя.

Таня молчала.

«У-у, сундучище проклятый!» Глотая слезы, она в бессильной злобе пнула сундук ногой.

Нет, как ни тужься, а придется говорить правду.

— Митя! Он какой-то заколдованный. Чуток сдвинулся, и больше никак. Ты подожди, я сейчас с улицы кого-нибудь позову...

— Что ты! — испуганно и одновременно угрожающе закричал Митя. — Не смей никого звать! Нельзя, чтоб меня в подполье видели. Слышишь, Танька! — И он сердито забарабанил в половицу.

Девочка вновь припала к полу — она была удивлена и обижена.

— Ладно же, Митька, ладно! Какую-то тайну завел... Скрываешь от меня...

— Сказал, что потом все узнаешь! — плачущим голосом взмолился Митька. — Ну, выпусти ты меня, потолкай еще сундук... Эх ты,слабосильная!

Таня еще раз призналась, что она ничего не может сделать с этим стопудовым сундуком и надо звать кого-то на помощь. Может, мальчишек покликать?

— Так они разболтают, а мне потом голову снимут, — вновь возразил Митя.

— А я не всех позову, только Степу, Шурку, Афоню. Ты же им доверяешь?

В подполье долго молчали.

— Ладно, — наконец согласился Митя, и Тане послышалось, что он даже тяжело вздохнул. — Зови Степу И больше никому ни слова!

Таня выбралась на улицу и тут же помчалась к школе.

Мальчишки уже давно поджидали ее около общежития.

Не обращая внимания на их недовольный вид, Таня сказала, что Митя вернулся с озера целый и невредимый, но рыбы принес самую малость — даже кошку не накормишь.

— Так и есть, Митяй блаженный! — махнул рукой Шурка. — Надо было ему со мной идти.

Дождавшись, когда Шурка с Афоней ушли по домам, Таня потащила брата к дому Гореловых. По дороге она пыталась рассказать ему про таинственный плен Мити, про тяжелый сундук над лазом в подполье, но делала это так сбивчиво и путано, что Степа толком ничего не понял и только прибавил шагу.

Через двор они пробрались в избу Гореловых, но и вдвоем не смогли сдвинуть злополучный сундук с места.

Тогда Степа сказал, что надо применить законы физики, и принес со двора еловую слегу и березовый гладкий кругляш.

Слегой, как рычагом первого рода, Степа с Таней приподняли край сундука, подсунули под него кругляш и откатили сундук на старое место, к порогу.

Таня бросилась к лазу, ухватилась за железное кольцо и рывком подняла половицу.

Дневной свет хлынул в лаз.

Митя неловко выбрался из подполья.

Лицо его посерело, осунулось, губы запеклись, на волосы налипла паутина.

Пошатываясь, мальчик подошел к ведру, зачерпнул полный ковш воды и, обхватив его обеими руками, поднес к губам.

Пил он долго, большими глотками, обливая подбородок и грудь. И Таня видела, как под рубашкой ходуном ходили тонкие Митины ключицы. У девочки перехватило горло.

— За что тебя так? Кто? — шепотом спросила она. Митя молчал.

Он присел к столу, диковатыми глазами оглядел избу, будто видел ее впервые. Заметив бутылку из-под водки, чуть приметно поморщился и поспешно сунул ее под лавку. Потом, схватив тряпку, принялся вытирать стол.

Степа сидел на лавке и внимательно следил за приятелем.

— Молчишь? — тихо заговорил он. — И нам с Таней не доверяешь?

Вздрогнув, Митя выронил тряпку и долго стоял, опустив голову, словно что-то обдумывал. Потом глухо выдавил:

— Вам доверяю... Кому ж мне еще!

Он вдруг достал из печурки коробку спичек и шагнул к лазу в подполье.

— Лезьте за мной! Покажу...

Степа и Таня спустились в темное подполье. Здесь пахло сухой землей, плесенью, квашеной капустой. Под ногами перекатывалась и сочно хрустела картошка.

Пригнувшись, ребята пробрались в дальний угол.

Митя чиркнул спичкой. Тусклый коготок огня царапнул темноту и осветил пузатые мешки, сложенные один на другой. Они занимали добрую треть подполья.

— Узнаете? — Митя зажег вторую спичку.

— Ой, это же мешки дяди Ильи! — вскрикнула Таня. — Вот и белые латки на них... я сама пришивала... Степа, как они попали сюда?

— Всё понятно, — сказал Степа и первый вылез из подполья.

ОТЕЦ

За день до того, как у Ковшовых хитроумно выкрали из амбара хлеб, к Горелову пришел Илья Ефимович. Дело было в сумерки.

Горелов сдвинул к краю лавки ребячью одежду и книги и пригласил Ковшова присаживаться.

Илья Ефимович, поведя бровями, показал на Митьку, который сидел за столом и готовил уроки.

— Сынок! — негромко позвал отец. — Иди-ка погуляй с Серегой. Да под окном не торчите, как ветлы...

Митя недовольно оторвал голову от задачника. Вот и всегда так: только он сядет заниматься, как в избу обязательно кто-нибудь ввалится и отец гонит его на улицу. И все же Митя не спешил уходить. Он неторопливо собрал тетради и учебники, аккуратно сложил их на полку, долго затыкал бумажной пробкой пузырек с лиловыми чернилами. А глазом косил на Ковшова — левый карман его суконного пиджака оттопырен, и из-за отворота высовывается какой-то сверток.

«Опять пить будут», — догадался Митя и сделал вид, что вспомнил про кошку. Подошел к печке, налил из крынки в щербатое блюдце молока и принялся ласково звать:

— Кис, кис, кис...

Кошки нигде не было. Митя заглянул под кровать, за сундук, потом принялся шарить кочергой под печкой, словно шуровал в топке паровоза.

Илья Ефимович с усмешкой поглядел на председателя.

Горелов придвинул к себе счеты, зачем-то щелкнул костяшкой, похожей на спелый глянцевый желудь, и, тяжело задышав, обернулся к сыну:

— Ну! Кому сказано?

Митя уже по опыту знал, что после этого «ну» в избе лучше не задерживаться.

В сердцах хлопнув дверью, он вышел в сени.

— С норовом растет? — Илья Ефимович понимающе кивнул на дверь. — У меня свое такое лихо было... Слова в доме не скажи. Насилу отвязался.

— Глуп еще, сосунок! Да я при случае и припечатать могу! — Горелов сделал выразительный жест рукой.

— Это в аккурат... Отцовская рука — владыка! — согласился Ковшов и, приоткрыв дверь, заглянул в сени.

— Подслушивать не будут. Ребятня дрессированная, — успокоил Горелов и задернул на окнах занавески — Выкладывай, зачем пришел-то?

Илья Ефимович поставил на стол бутылку водки, разложил закуску и сказал, что перед настоящим мужским разговором не мешает пропустить по маленькой.

Горелов не отказался. Вскоре в груди у него потеплело, язык развязался, а гость все еще помалкивал да лениво жевал корочку хлеба.

Наконец, когда бутылка опустела, Илья Ефимович постучал ногтем по ее пузырчатому мутному стеклу и хитровато поглядел на председателя:

— А ты ведь у меня в долгу, Кузьмич...

Горелов виновато развел руками:

— Это что баранью ляжку к празднику брал? Так уплачу, за мной не пропадет. Дай вот с деньжатами собраться.

— Ляжка что — копейки, — ухмыльнулся Илья Ефимович. — А я счет на рубли веду, а то и повыше!

И он заговорил о том, что многим Горелов обязан ему, Ковшову. Не он ли горячо ратовал и убеждал мужиков, что бывшего красного партизана Горелова непременно надо избрать председателем сельского Совета? Не он ли поддерживал нового председателя на всех сельских сходах, когда крикуны и горлопаны старались повернуть сход в свою сторону? Не Ковшов ли в любую трудную минуту выручал Тихона Кузьмича по хозяйству, отпускал семена до нового урожая и давал сена, картошки? И никогда Илья Ефимович не требовал за это ни фальшивых справок, ни ложных удостоверений, как, к слову сказать, не раз делали Никита Еремин или Шмелев.

Да они и не нужны Ковшову, эти справки. Он всегда жил честно, справедливо, как настоящий крестьянин-труженик, никому не желал зла и не виноват, что его собираются так несправедливо обидеть.

— Это ты о чем?.. О твердом задании, что ли? — спросил Горелов.

— Дошло наконец-то! — облегченно вздохнул Илья Ефимович и в упор посмотрел в лицо председателю. — Пять мешков хлеба хочешь заработать?

— Откуда бы? — удивился Горелов. — Не воровать ли пойти?

— Зачем воровать... Другие на дом доставят. И подвезут, и внесут. Сам и рук не натрудишь.

И, наклонившись, Илья Ефимович вполголоса объяснил, что он хотел бы сегодня ночью перевезти хлеб из своего амбара к Горелову. Лучше всего мешки упрятать во дворе или на чердаке. Никому и в голову не придет, что председатель сельского Совета в собственном доме скрывает чужой хлеб.

Горелов поднялся. Одутловатое лицо его стало мучнисто-белым.

— На уголовщину толкаешь? — прохрипел он. — Хочешь, чтоб за решетку меня посадили?

— Сядь! — дернул его за руку Илья Ефимович. — Ты уж и так замаранный. Рыльце давно в пушку. А умненько все обделаем— комар носа не подточит. — Он помолчал, потом похлопал председателя по плечу и сказал, что за страхи набавляет ему еще один мешок зерна.

Горелов, обхватив голову руками, уставился на пустую бутылку.

— Молчишь?.. Мало?.. Получай тогда семь мешков! — рассердился Илья Ефимович.

Горелов продолжал молчать.

Илья Ефимович щелчком сбил со стола рыжего таракана, гулко вздохнул, поднялся и направился к двери.

— Ну что ж, на нет и суда нет... Цену даю божескую. Не берешь семь мешков — больше потеряешь. Ты ведь у меня вот где сидишь! — Он раскрыл ладонь, посмотрел на нее, потом медленно собрал пальцы в кулак. — Зажму — и не пикнешь! — и взялся за скобку двери.

— Стой! — взревел Горелов, ударив ладонью по столу. — Заарканил ты меня, чертов Ворон! Над головой кружишь! Грудь терзаешь! Ладно, плати десять!..

Илья Ефимович вернулся к столу.

— Вот это другой разговор... хозяйский.

Они сошлись на восьми мешках.

Заметив, что Ковшов ушел, Митя с братишкой вернулись в избу.

Семья села ужинать. Ели остывшие постные щи. Еще вчера вместе с Митькой их приготовила тетка Матрена, старшая сестра Горелова, жившая на другом конце деревни.

Щи подкисли. Горелов сделал глоток, другой и отложил ложку:

— Ты чего ж, кухарь, таким зельем нас кормишь?

— Так печку сегодня не топили... Остыли щи, — пояснил Митя.

— А я все ем, я солощий! — похвалился семилетний Серега, с облепленным болячками подбородком. — Мы сегодня рябину жевали, потом кочерыжки... Ох и скусно!

Потом он с обожанием посмотрел на старшего брата и принялся его расхваливать. Обычно Митьку не дозовешься гулять, а сегодня он сам играл с ним в чижики, гонял по замерзшей луже скользкую ледышку и даже забрался за ягодами на самую высокую рябину.

— Он у нас умник, когда не с левой ноги встанет! — похвалил отец и, поглядев на ребят, вздохнул: — Запаршивели вы у меня, пообносились... Ну, погодите вот... Я вас, как на убой, откормлю. Обновки справлю.

— А с чего, папаня? — спросил Серега. — Неразменный рубль нашел?

— Нашел, — усмехнулся отец и сказал ребятам, чтобы они шли ночевать к тетке Матрене: завтра ему надо ехать в город.

После ужина ребята отправились на другой конец деревни, к Осьмухиным.

Тетка Матрена устроила их спать на печи.

Митя не любил теткин дом. Здесь всегда было шумно, бестолково, Матрена часто ссорилась с мужем, визгливо кричала на своих ребятишек, а главное, очень плохо отзывалась о Митином отце. Вот и сейчас, стоя посреди избы и расчесывая густые, длинные волосы, Матрена на все лады корила богоданного братца.

По ее словам выходило, что хотя Тихон и председатель сельсовета, но живет он неправильно. Было бы куда лучше, если бы он поменьше пил с мужиками водку, а тянул бы с них натурой: с кого — хлебом, с кого — салом и вкладывал бы все это в дом. Да и в кооперативе, из уважения к Тихону и его родне, могли бы отпускать товары подешевле, в первую очередь и с хорошим привесом.

— Что вы, тетенька! — свесив голову с печки, удивленно сказал Митя. — Как можно? Папаня же председатель...

— Вот я и говорю, — подхватила Матрена. — Начальство, шишка! Пришел куда, ногой топнул, бровью повел— вот и прибыль в доме. И вы бы не ходили такими оборванцами...

— А мы... мы и так ничего живем, — заявил Митя, хотя и не очень уверенно. — Всего у нас вдоволь.

— Уж ты лучше помолчи! — с досадой отмахнулась тетка и опять принялась бранить Тихона.

И что это за манеру взял братец — чуть ли не каждую неделю присылает к ней Серегу и Митьку! Они ведь не ангелы, не духи святые, их надо поить, кормить, а Тихон не дает ни хлеба, ни молока, ни картошки. А у нее и своя орава немалая. Одной картошки съедают за день два чугуна. И молоко на исходе, корову вот-вот запускать придется.

Перебравшись через спящего Серегу, Митя молча слез с печки.

— Куда это на ночь глядя? — удивилась тетка.

— Домой... Картохи вам принесу, хлеба.

— Чу, скаженный! Я же так... к слову пришлось. Залазь к Сереге, дрыхни.

— Нет, я принесу, — продолжал стоять на своем Митя и вышел на улицу.

Морозило. Высоко над головой холодно поблескивали звезды. На ветру тревожно поскрипывали старые, дуплистые липы.

Митя шел, зябко втянув голову в плечи, и думал о том, что вот принесет он сейчас тетке продукты, а завтра заберет с собой Серегу, уйдет домой и попросит отца никогда больше не посылать их к Матрене.

Попросит! Митя горько усмехнулся. Мало ли о чем просил он отца! Просил, чтобы тот не загуливал, не пил вина, не тратил зря деньги, когда они появлялись в доме.

Да что там — просил! Умолял отца со слезами, хватал за руки, заглядывал в глаза.

А какой из этого прок?

Отец по-прежнему жил, как удалой парень перед рекрутчиной, — где-то по ночам гулял, днем отсыпался, забывал про ребятишек, про свои дела.

Митя постоянно был настороже. Вечером он не мог заснуть до тех пор, пока отец не возвращался домой. Достаточно было ему услышать, что председатель загулял, как он бросал все дела и очертя голову мчался разыскивать отца.

Он находил его в любой компании и с трудом уводил домой; если же пьяный отец сваливался по дороге в канаву или под забор, сын терпеливо сидел около него, поил холодной водой и прикрывал от солнца лицо зелеными лопухами.

Сколько раз Митя подбирал отцовский портфель и прятал сельсоветовскую печать!

А как он искусно научился врать и обманывать людей, чтобы хоть немного уберечь доброе имя отца!

Когда Горелов отлеживался после пьянки на печи, сын обычно никого не пускал в избу и всем с важным видом сообщал, что председателя срочно вызвали в райисполком. В деревне до сих пор не могут без смеха вспомнить, как Митя прятал отца от районного уполномоченного. Заметив уполномоченного на улице, Митя примчался домой и принялся забрасывать лежащего на печи отца шубами, одеялами, пустыми мешками.

«Из района приехали. Лежи, не дыши! — приказал он. — От тебя же водкой разит на сто верст».

Тихон покорно затаился.

Уполномоченному Митя сказал, что отца по важному делу вызвали в область, а он, Митя, должен немедля идти на сенокос.

Все закончилось бы вполне благополучно, если бы отец не разразился громовым «апчхи» и не высунул из-под шуб и одеял свое опухшее лицо.

Но вот отец протрезвлялся, и сын почти не узнавал его. Тихон ходил грустный, виноватый, во всем соглашался с ребятами, с жадностью набрасывался на работу. Ехал в поле, на луг, принимался чинить калитку огорода, запасал дров на зиму, как с большим, советовался с Митькой насчет ремонта избы.

Мите было жалко отца и радостно, что тот может быть таким добрым и работящим.

«Папаня, а пусть всегда так будет... как вот сейчас... — говорил он, просительно и робко заглядывая отцу в глаза. — Как при мамке».

«Попробуем», — вздыхал Тихон, и глаза его туманились.

И у Мити точно вырастали крылья. Он готов был сделать для отца что угодно: стирал ему рубаху, портянки, чистил сапоги, взбивал мыльную пену для бритья.

По вечерам, сидя на бревнах около Желвакова дома, Митя без конца мог рассказывать мальчишкам о прошлых боевых заслугах красного партизана Тихона Горелова. Тихон был и лихим конником, и бесстрашным разведчиком, и умелым пулеметчиком. Ведь это он, пробравшись в лагерь белых, два дня отсиживался в речке, дышал через камышовую трубочку и все же потом захватил «языка» и приволок его к партизанам.

«Ты это из какой книжки рассказываешь? — смеялся кто-нибудь из мальчишек. — Читал я где-то такую байку».

«И совсем не из книжки! — вскакивал Митя, готовый броситься на обидчика. — С папаней было. В точности! У него и справка есть, с печатями...»

«Справка с печатью — это теперь для вас плевое дело. Любую сварганите», — вскользь бросал кто-нибудь из мальчишек, намекая на то, что отец якшается с кулаками и выдает им ложные справки.

Митя бледнел, сжимался, и у него пропадала всякая охота рассказывать о партизанской славе отца.

«Враки все это, враки! — убеждал он самого себя. — По злости на него наговаривают».

Проходила неделя, другая, и отец вновь срывался, начинал пить.

А хуже всего было то, что по вечерам, ближе к ночи, к нему приходили какие-то незнакомые люди, и отец почему-то отправлял Митьку с Серегой ночевать к тетке Матрене.

Зачем они являлись к отцу, о чем разговаривали, Митя не знал.

Как-то раз, искушаемый любопытством, он спрятался за печкой, чтобы подслушать, но был сразу же замечен отцом и получил от него такой силы «леща», что у мальчика, кажется, до сих пор горит щека.

У Осьмухиных обычно Митя почти не спал, в голову ему лезли всякие страшные мысли, а наутро он возвращался домой серый, с запавшими глазами, словно после тяжкой болезни.

«Маешься, председателенок! — жалели его соседки. — Поди, вся душа изболелась...»

Митя не знал, где у него душа и как она может изболеться, но ему и в самом деле казалось, что в груди у него что-то ноет, сжимается, кровоточит...

ПЛЕННИК ПОНЕВОЛЕ

Войдя в дом, Митя, к большой радости, никого не обнаружил. Не было ни чужих людей, ни пьяного отца.

Мальчик отыскал в сенях старое ведро, взял коробок спичек и полез в подполье. Пригнувшись, он пробрался в дальний угол, где была свалена картошка, и быстро наполнил ею ведро.

Потом полез обратно. Не успел он высунуть из подполья голову, как услышал шаги в сенях и приглушенный говор. Дверь открылась, и в избу вошел отец, а с ним еще кто-то, двое или трое. Митя, не вылезая из подполья, прикрыл лаз половицами и замер.

— Куда складывать будем? — донесся до него сверху отрывистый голос, и Митя сразу узнал голос Ильи Ковшова.

— Тащите в подполье, — ответил отец. — Места много, да и надежнее будет.

В ту же минуту в щель между половицами пробился желтый свет — должно, в избе засветили фонарь или лампу.

— Сгружай, ребята, неси мешки! — скомандовал Ковшов, и Митя почувствовал, что дядя Илья остановился около лаза в подполье и принялся нашаривать железное кольцо в половице.

Половица приподнялась, на Митину голову и плечи посыпался мусор, и мальчик едва успел отползти в угол.

«Мешки... подполье... Зачем все это?» — пронеслось в голове, и вдруг его пробил холодный пот. Он понял: отец прячет чужой хлеб! Так вот зачем его с Серегой отсылали из дому!

Лаз между тем открылся, и Ковшов с фонарем в руках спустился в подполье.

Митя, как мышонок, притаился за бревенчатой клеткой, что служила фундаментом для печки. Лицо его было залеплено густой паутиной, в горле першило от пыли.

В лаз спустили первый мешок с зерном, за ним второй, третий... Ковшов, выбрав свободный от картошки угол, принялся волоком оттаскивать туда мешки. Они были толстые, пузатые, как откормленные боровы.

Митя не сводил с мешков глаз.

Что же ему делать?

Вылезти сейчас из подполья, броситься к отцу, умолить его прогнать Ковшова и всех мужиков, которые таскают мешки с зерном, — и пусть они увозят свой хлеб куда хотят. Ведь папаня же председатель, ему нельзя заниматься такими делами. И согласился на это он лишь потому, что его опоили вином. А протрезвится — и сам не рад будет.

Но нет, отец, кажется, не так уж пьян. Он поторапливает мужиков, сам подает мешки в подполье.

Тогда, может, выскочить из подполья, распахнуть окно и закричать на всю улицу? Пусть знают, что делается у них в доме! Сбежится народ, хлеб заберут, а Ковшова и его отца арестуют.

Ворону — тому так и надо! А вот какими глазами он, Митя, будет смотреть на людей? И как они с Серегой будут жить без отца? Митю охватила противная дрожь, и он еще глубже забился в угол.

Вот если бы выскользнуть из подполья незаметно, как невидимка, убежать к тетке Матрене, залечь на печь — будто он ничего не видел, ничего не слышал. Но как убежишь, когда тут и Ковшов, и отец, и мужики?..

— Шабаш! — отдуваясь, сказал Ковшов, заталкивая в угол последний мешок. — Попомни, Кузьмич: шестьдесят четыре мешка под тобой. Твои восемь... Любые... — Он вылез из подполья и закрыл лаз.

— Не прикажете ли расписочку выдать? — насмешливо спросил Горелов.

— Обойдемся и так. Мы с тобой и без расписки крепко спутаны... — Ковшов долго отряхивался от паутины, потом спросил: — А ребятня твоя не пронюхает?

— Голову оторву! — мрачно заявил Горелов.

— Голова головой, а лучше бы забить подполье-то. Или вот сундук на лаз передвинуть.

— Можно и сундук, — согласился отец.

Митя бросился к лазу и толкнул руками половицы. Но было уже поздно. Над его головой со скрипом и визгом протащили по полу сундук, и он прижал половицы.

Мите показалось, что он сейчас вот-вот закричит и позовет отца. Но мальчик сдержал себя — он слишком много узнал за этот час. Митя прикусил палец и ткнулся в угол, на сухую землю...

Забыв про налипшую на волосы паутину, Степа молча сидел на сундуке. Теперь, после рассказа Мити, ему все стало окончательно ясно.

Так вот куда попал хлеб дяди Ильи!

А как Ворон искусно разыграл спектакль с похищением зерна из амбара, как ловко разжалобил он мужиков и опутал понятых, как по-правдашнему плакала и причитала тетка Пелагея! И даже Филька в то утро показался Степе таким несчастным и пришибленным.

«Сколько же лиц у людей, — думал Степа, — и как понять, какое лицо настоящее и какое поддельное, какое слово верное, а какое лживое и черное?»

И он вспомнил бабушкину сказку про оборотня. Был тот оборотень злой и коварный, но всегда являлся к людям с ласковой улыбкой и добрым словом.

А как трудно жить, когда тебя обманывают! И кто скажет Степе, сколько еще оборотней встретится на его пути и как научиться разгадывать их сразу, не мучаясь и не ошибаясь?

Молча сидели на лавке и Митя с Таней.

— Что ж теперь будет-то? — спросила девочка, когда молчание стало тягостным и почти невыносимым.

— Оборотень он! — как бы про себя проговорил Степа.

— Кто оборотень? — не поняла Таня.

— Дядя наш... Ворон... И надо его на свежую воду вывести! — Степа поднялся. — Пойдемте вот к Рукавишниковым... Или к уполномоченному.

И тут случилось неожиданное.

Митя, сидевший на лавке с понуро опущенной головой, вдруг подбежал к Степе и бестолково замахал перед его лицом руками:

— Ага! Жаловаться пойдешь? Доносить? А про меня с Серегой ты подумал? Папаню заберут — как мы жить будем? Я тебе тайну доверил, а ты вон что... Еще друг называешься!..

Опешив, Степа чуть отступил назад. Возбужденный Митя кинулся к двери, набросил на петлю крючок, обеими руками ухватился за скобу и выкрикнул:

— Не пущу! Не смей! Никуда не пущу!..

Степа долго смотрел на приятеля.

— Пойми ты... Тут такое дело... Нельзя нам скрывать...

Митя вдруг обмяк, выпустил дверную скобу и, скривив лицо, опустился на порог:

— Меня же папаня со свету сживет...

— Никто тебя не тронет, — поморщившись, успокоил его Степа.

— Ой, Степа, ты не шути! — шепнула Таня. — Дядя Тиша, он такой... особенно во хмелю... Может и покалечить!

Она с тревогой и жалостью посмотрела на Митю: мальчик сидел на пороге, и слезы текли у него по щекам. И это Дубленый, Митька Горелов, который не плакал даже тогда, когда насквозь пропорол ржавым гвоздем ступню!

— Давай помолчим пока, — попросила Таня. — Там видно будет.

У Степы сжалось сердце. Как все сложно и запутанно! Выведешь на свежую воду Ворона — невольно разоблачишь Горелова. А ведь у него ребята — Митька и Серега. Матери у них нет, заберут отца, и они совсем осиротеют. А уж он-то, Степа, знает, как горька сиротская жизнь!

— Ладно... помолчим, — с трудом выдавил Степа, отводя глаза в сторону.

Он вздохнул, прошелся по избе, постоял перед тяжелым сундуком и потом попросил Таню и Митю помочь ему передвинуть его в сторону.

— Зачем это? — спросила сестренка.

Степа объяснил: они поставят сундук на лаз, Митя сейчас же уйдет к тетке Матрене, и отец будет в полной уверенности, что сын ничего не знает о хлебе в подполье. А там что ни случись — никто Митьку ни в чем не заподозрит.

Втроем ребята довольно легко передвинули сундук, убрали веревки, слегу и кругляш, поставили на стол пустую бутылку и покинули дом Гореловых.

ТИХАЯ ЧИТАЛЬНЯ

В общежитии Степа сел за уроки.

Но позаниматься ему не пришлось. Прибежала Нюшка и напомнила, что сегодня они дежурят в читальне.

Школа в эти осенние дни стала самым притягательным местом в деревне. В сумерки сюда сходились мужики. Как куры на нашесте, они рассаживались на школьном крыльце, мешая проходить учителям и ребятишкам, или толклись в скверике перед школой, до блеска засиживая скамейки и замусоривая окурками клумбы.

С легкой руки Матвея Петровича, в пустующем классе нижнего этажа школы открылось что-то вроде избы-читальни.

Учитель раздобыл несколько газет и журналов, выпросил у скупой библиотекарши с десяток потрепанных книг и наладил в читальне дежурство школьников.

Нюшка и Степа пришли на дежурство, когда уже совсем стемнело.

Они зажгли лампу-«молнию» с широким жестяным абажуром, покрашенным белой краской, проветрили помещение, разложили на столах газеты и журналы. Вернее, все это проделала Нюшка, потому что Степа, как только вошел в читальню, опустился на лавку и сидел, ко всему безучастный и равнодушный.

— Ты что как в воду маканый? — с удивлением спросила Нюшка. — Дежурить неохота?

Степа молчал.

— И разговаривать не хочешь! — обиделась девочка. — Тогда уходи — я одна подежурю.

Степа поднял голову. А может быть, все же поделиться с Нюшкой? Рассказать ей про хлеб в подполье, про Митьку Горелова — она же ему друг и, наверно, подскажет, как надо поступить.

Но рассказать Степа не успел: мужики, продрогнув на морозе, без всякого приглашения повалили в теплое помещение читальни.

Нюшка стала в дверях, стараясь пропускать мужиков по одному, и строго напоминала каждому, что в читальне нельзя ни курить, ни шуметь, ни выражаться бранными словами.

И мужики слушались строгую дежурную. Долго вытирали ноги о веник у порога, входили в читальню на цыпочках, чинно усаживались за столы и аккуратно брали книги и газеты.

Пробирались сюда и школьники. Им бы полагалось быть дома, готовить уроки на завтрашний день, но как не заглянуть в читальню, куда каждый вечер, как на сходку, набивается так много мужиков и всегда может случиться что-нибудь интересное!

Нюшка ухватила за шиворот Сему Уклейкина, пытавшегося было проскользнуть за спиной деда Прохора в читальню, и заявила, что вход ему воспрещается.

— Другим можно, а мне почему запрет? — заартачился Уклейкин.

— Ты дикарь... картинки из книжек вырываешь, — напомнила Нюшка.

— Пускай посидит, — вмешался Степа. — Может, ума прибавится и совести.

Вначале все шло чинно и по порядку.

Игнат Хорьков, которому досталась прошитая по корешку суровой ниткой книга «Путешествие на Луну» Жюля Верна, обратился даже к Нюшке за разъяснением: зачем это в книгах обманывают людей, когда всем старым и малым известно, что на Луне никто и никогда не был?

Девочка долго втолковывала Игнату, что «Путешествие на Луну» — это пока что фантазия, по-другому сказать — выдумка, но может статься, что через сколько-то лет люди и впрямь полетят на другие планеты.

— А зачем нам на Луну зариться, — допытывался Игнат, — ежели и на грешной Земле полная чехарда и неустройство?

На этот хитрый вопрос Нюшка не нашлась что ответить и сказала, что про устройство Земли они будут проходить только во второй половине года.

Хорьков крякнул, почесал затылок и полез в карман за кисетом.

— Дядя Игнат, выведу! — прикрикнула Нюшка, желая показать, что она все-таки дежурная. — И не чадите лучше своим самосадным зельем!

Но было уже поздно. То в одном углу, то в другом задымились цигарки, и мужики завели шумные разговоры.

Говорили о колхозах, что вырастали по округе, как грибы, о зиме, которая обещает быть холодной и снежной, о том, что в соседнем селе у твердозаданцев нашли пять ям с прелым, засолодевшим хлебом.

— Вот что, ироды, делают! — вздохнул старик Курочкин. — Ни себе, ни людям...

— А наши-то богатеи тоже, видать, хлеб попрятали, — сказал Игнат Хорьков. — Кузьме Шмелеву полтораста пудов сдать полагалось, а заглянули в амбар — и полсотни не наскребли. И куда только хлебушек подевался?

— Поди, тоже где-нибудь в яме преет.

— Наши крепенькие — не простаки. С дешевого козыря не пойдут...

«Что же все-таки делать, что делать? — думал Степа, прислушиваясь к разговорам. — Смолчать про дядин хлеб, пожалеть Горелова и Митьку или все же пойти к Матвею Петровичу и дяде Егору и сообщить им обо всем?»

Но Рукавишниковы, как Степа знал от Шурки, уехали в Заречье «агитировать за колхоз» и вернутся только ночью. Тогда, может быть, разыскать уполномоченного по хлебозаготовкам Крючкина?.. Но как быть с Митькой? Он же доверил ему свою тайну, и Степа почти поклялся приятелю, что будет молчать. А разве можно предать товарища, нарушить честное слово?

Степа не находил себе места. То перебирал журналы, то задумчиво смотрел в окно, то поглядывал на дверь.

— Ты дежурный или кто? — зашипела на него Нюшка. — Курят все, шумят... Это тихая читальня или сходка? Скажи им построже...

— Да дежурю я, дежурю! — отмахнулся Степа и без особого воодушевления крикнул: — Тише, граждане! И не курить!

В читальню вошла Таня. Степа бросился к ней навстречу, схватил за руку и, утащив в коридор, спросил, где сейчас находится Митька Горелов.

— К тетке Матрене пошел, — ответила сестра. — Зачем он тебе?

Степа зашептал о том, что им никак нельзя молчать о спрятанном хлебе. Надо срочно разыскать Митьку и упросить, чтобы тот разрешил раскрыть тайну и вывести всех на чистую воду.

— Но ты же Митьке слово дал! — испуганно напомнила Таня. — Обещал молчать пока...

— Это так, — согласился Степа и, вздохнув, торопливо и сбивчиво принялся объяснять, что Митькин отец связался с кулаками, скрывает чужой хлеб, обманывает Советскую власть. Какой же он председатель сельского Совета после этого? Так что же важнее и дороже — честное слово перед другом или подлинная правда, так нужная людям?

— И худо же с Митькой будет, если с отцом что случится, — жалобно сказала Таня.

— Знаю, — нахмурился Степа. — И Митька пусть знает... Мы его в беде не оставим, помогать будем. Так ему и скажи... Ну, иди, иди, поговори с ним. В читальню его позови...

— Ладно, схожу, — вздохнув, согласилась Таня, направляясь к двери.

В школьный коридор с улицы вошел Василий Хомутов. Заметив Степу, он спросил его, куда запропастился Афонька. Степа кивнул на читальню и открыл перед Хомутовым дверь.

Мужики встретили Василия шумными восклицаниями:

— Эге! Барсук из норы вылез!

— Замшел дома-то, Василь Силыч? На огонек потянуло?

— Может, в шашечки сразимся? — А вот газетка свеженькая!

— Ни к чему мне эти утехи! — Хомутов хмуро окинул взглядом читальню, выискал глазами Афоню, который играл в шашки с Семкой Уклейкиным, и кивнул сыну на дверь. — Порядка не знаешь? Нарочного за тобой посылать!

Сделав последний ход, Афоня с недовольным видом вылез из-за стола.

За последнее время его отец стал совсем невозможным. Не ходил ни на одно собрание, вечно держал калитку на запоре и всем уполномоченным и агитаторам, желавшим его навестить, отвечал через дверь чужим голосом, что мол, Василия Хомутова нет дома.

«Чего там штаны просиживать! — объяснял он свое поведение Афоне и жене. — Там, как река в половодье, — крутит, тянет. Не заметишь, как и на стремнину вынесет. Лучше уж на бережку отсидеться, в затишье».

Афоне отец строго-настрого наказал: нигде после уроков не задерживаться и сразу же являться домой. '

Сейчас, взяв сына за руку, Василий молча повел его к двери.

— Да присядь ты, Барсук Иваныч! — остановил его Игнат Хорьков. — Я для тебя новость припас.

Василий насторожился. Хорьков чуть приметно подморгнул мужикам и протянул Василию кисет с табаком:

— Новые артельщики тебя к себе прочат...

— Чего? — опешил Василий.

— Егор Рукавишников так и говорит: «Душа из меня вон, если я Барсука не сагитирую в колхоз войти!» Как же иначе! Лошадь у тебя добрая, сбруя справная, семян в достатке, сам чертоломишь за троих. Да ты для них клад бесценный!

Василию стало жарко. Он сорвал с головы лохматую баранью шапку и с размаху вытер ею взмокшее лицо.

— Что, брат, припекло? — ухмыльнулся Хорьков. — Истинную правду говорю... Вот хоть любого артельщика спроси.

Отмахнувшись, Василий толкнул дверь и нос к носу столкнулся с Аграфеной. В читальне засмеялись: вот и артельщица легка на помине!

Подойдя к Нюшке, Аграфена вполголоса спросила, скоро ли дочь вернется домой. Ей надо ехать в Заречье на собрание, а дома никого нет.

— Ступай, если надо, — шепнул Степа Нюшке. — Я и один подежурю.

Мужики обступили Аграфену.

Посмеиваясь и лукаво переглядываясь, они принялись расспрашивать ее, как поживает молодой колхоз, правда ли, что члены артели скоро сведут вместе всех коров, поросят и кур, а сами поселятся в одном доме, будут есть из общей чашки и даже спать на общей кровати. По слухам, в артели уже шьют стометровое одеяло и набивают соломой такой же матрац.

— А вы уши-то настежь держите— еще не то услышите! — нахмурилась Аграфена. — Шептунов на ваш век хватит...

— Ладно! Одеяло там, матрац — это дело десятое, — заговорил Василий, остановившись у двери. — Ты, Аграфена, лучше о деле скажи... Тринадцать хозяйств в вашей артели, а лошадей четыре штуки, да и те от ветра качаются. Вот и скажи: на чем весной пахать будете? Сами, что ли, в плуг впряжетесь? Егор, скажем, коренником, ты — в пристяжных...

— Не в чужой стороне живем, — помолчав, ответила Аграфена. — Раз власти к хорошему нас зовут, без подмоги не оставят...

— Вот как! — раздраженно перебил ее Василий. — Собрались Тюха, Матюха да Колупай с братом и опять думаете на дармовщинку прожить! Власть даст, власть поможет! А нам, выходит, опять налоги плати да заготовку вози... Нет, вы попробуйте своей кишкой все вытянуть!

— Гляди, и вытянем. За тем и в артель сошлись! — почти весело сказала Аграфена. — Начнем с малого, а там и другие пристанут. Вот хотя бы ты, Силыч... Как ни отсиживайся в своей берлоге, а от артели тебе никуда не деться. Дорожка у нас одна — прямая, накатанная.

— А я что говорил? — Хорьков толкнул Василия в бок. — Считай, что ты уже в артели...

Хомутов ошалело оглядел мужиков.

Потом в сердцах сплюнул на пол, по-мальчишески сложил заскорузлые, с черными ногтями пальцы в кукиш и сунул его под нос Аграфене:

— А дулю не хочешь?

— Да ты в уме ли, Силыч! — Аграфена подалась назад. — С кулачищами лезет!

— И плеваться нечего! — прикрикнула на Василия обиженная за мать Нюшка. — Читальня все-таки!..

— Нет, мне с вашей братией не по пути! И не цепляйте меня! Не пойду! — Хомутов вновь шагнул к двери.

— А с кем тебе по пути? — насмешливо спросила Аграфена. — С Никитой Ереминым? Или, может, с Ильей Ковшовым?

— Что Ковшов, что? — загорячился Василий. — Чего ты его поносишь на каждом шагу? Я ему ни сват, ни брат, а скажу по совести: зря вы его к кулакам пишете. Илья Ефимович человек умственный, с головой, землю понимает. Дай ему простор, не стреножь его, так он вас всех хлебом завалит!

— Завалил хлебом — прямо по горло! — усмехнулась Аграфена. — Что было в амбаре, и то словно сквозь землю провалилось.

Хомутов сокрушенно развел руками:

— Вчера человека облыжно оговорила и ныне тоже. Да случись с тобой такая беда, как с Ковшовым...

— Добрая ты душа, Василий Силыч! — вздохнув и понизив голос, сказала Аграфена. — Что покажут на ладошке, тому и веришь. А вот чует мое сердце: не было и не было никакого воровства. Все это для отвода глаз придумано.

— Опять булгу да смуту заводишь! — вскипел Василий. — И что ты за человек, Грунька! Как змеюка какая. Ползаешь, шипишь, жалишь всех...

Нюшка с испугом посмотрела на мать, потом на Степу.

— За что же так, Василий? — побледнев, спросила Аграфена, словно от удара подаваясь назад.

Степа не помнил, как он очутился перед Афониным отцом.

— Вы... вы не обзывайте ее! — запальчиво выкрикнул он. — Тетя Груня правильно говорит... И не было никакого воровства! Обман все это!

И вдруг Степа осекся — от порога на него в упор смотрел директор школы.

В читальне стало тихо.

Попрятав в рукава цигарки, мужики расступились, пропуская директора вперед.

Федор Иванович потянул носом чадный, прокуренный воздух, поморщился и открыл форточку.

— Да, атмосфера! Надо же иметь уважение, граждане! Все-таки это школа, здесь дети учатся, — упрекнул он мужиков, взглянув на ручные часы. Потом обратился к Степе: — А ты, Ковшов, поднимись ко мне в кабинет.

Мужики один за другим стали выходить из читальни. Бросив на Степу недоумевающий и встревоженный взгляд, последними удалились Аграфена и Нюшка.

ОБЫСК

Федор Иванович молча провел Степу на второй этаж, в свой кабинет.

Голова у Степы шла кругом, уши пылали. Мальчик ждал, что Савин заставит его стоять посреди кабинета, а сам сядет за стол, спиной к теплой кафельной печке, и долго будет донимать его вопросами.

Нет, не лежит у Степы душа к директору! Уж если кому рассказать, так лучше Матвею Петровичу или дяде Егору.

Но Федор Иванович не спешил с вопросами. Плотно прикрыв дверь, он опустился на старенький клеенчатый диван и усадил рядом с собой Степу.

Потом заговорил. Заговорил мягко, спокойно. Он понимает Степу. Мальчику на самом деле нелегко жилось в доме Ковшовых, он ожесточился против дяди и сейчас из мстительных побуждений готов обвинить его в чем угодно. Все это так. Но месть плохой советчик, она мутит голову, ослепляет человека, толкает его на клевету.

— Я не клеветник! — вспыхнул Степа. — Я сказал правду.

— Если так, значит, ты знаешь, где находится дядин хлеб? — осторожно спросил Федор Иванович.

— Знаю, — глухо выдавил Степа.

— Где именно, где? — торопил директор. — Говори же до конца.

И Степа наконец решился. Будь что будет! Дядя, конечно, никогда не простит ему этого поступка, и Мите Горелову, наверно, станет очень плохо жить на свете, но Степа не может больше молчать.

— Федор Иванович! — возбужденно зашептал он, хватая его за рукав. — Пойдемте к Горелову!.. Вот сейчас же, немедля... Хлеб у него! В подполье... Шестьдесят четыре мешка...

— Ясно! — негромко произнес директор.

Отстранив руку Степы, он поднялся с дивана и подошел к темному окну. Да, ему все было ясно! Илья Ковшов оказался все-таки упрямым бараном. Не послушал его совета, пожалел хлеб и теперь может серьезно за это поплатиться. А ведь Ковшов нужен ему, очень нужен...

Директор вдруг обнаружил, что пальцы его нервно барабанят по холодному стеклу.

Спокойнее, Савин, спокойнее!

Он обернулся к Степе и спросил, кто еще знает о спрятанном в подполье у председателя хлебе.

— Больше никто... один я, — чуть запинаясь, ответил Степа.

— А сыновья Горелова?

— Они... они ничего не видали. Отец их к тетке услал.

Савин бросил на Степу подозрительный взгляд:

— А ты что же, следил все эти дни? И за дядей, и за Гореловым?

Отведя глаза в сторону, Степа молчал.

— Так, так, следил, значит... — Савин вновь забарабанил по стеклу и тут же с досадой сунул руки в карман. — А ты молодец, молодой Ковшов! Глаз у тебя зоркий. Хвалю! Настоящий комсомолец!

— Федор Иванович, так пойдемте к Горелову! — вскочил Степа. — Я все покажу...

— Нет, нет, — остановил его Савин. — Сегодня ничего предпринимать не будем. Уполномоченного по хлрбозаготовкам нет дома. Он вернется к утру, и я обо всем сообщу ему. Пригласят свидетелей. У Горелова сделают обыск, хлеб заберут. Виновные, конечно, будут привлечены к ответственности... — Директор с таинственным видом наклонился к Степе: — Но теперь все зависит от тебя. Будешь молчать — разоблачим саботажников, разболтаешь — хлеб могут перепрятать.

— Что вы, Федор Иванович! — испугался Степа. — Я никому...

Директор отослал его спать.

Но сон не шел... Степа представил себе завтрашний день — мужики вытаскивают из подполья мешки с зерном и грузят их на подводу. Тетка Пелагея хватается за мешки и вопит на всю деревню. Дядя Илья ненавидящими глазами смотрит на Степу. У Горелова отбирают сельсоветовскую печать и увозят его в район. Серега с плачем прощается с отцом, а Митя, столкнувшись со Степой, отворачивается и проходит мимо.

Забылся Степа только под утро. Разбудила его Таня. Она крадучись пробралась в общежитие и, растолкав брата, испуганно шепнула:

— Вставай! К дяде Тише комиссия пошла! Тебя зовут.

Через минуту Степа с сестренкой уже шагали к дому Гореловых.

— Я знаю... Ты уже все рассказал, — вымолвила Таня.

Степа хмуро кивнул головой и спросил сестру, состоялся ли у нее вчера разговор с Митькой.

— Говорили мы. Он ни в какую... боится! — Таня тяжело вздохнула. — Засудят теперь дядю Тишу.

— Может, и не засудят. Он же не кулак какой... в партизанах был, с белыми дрался... — И, чувствуя, что говорит не то, Степа с болью выкрикнул: — Ну нельзя нам молчать! Тут такое заварилось... Нельзя! Понимаешь?

— Понимаю, — еле слышно произнесла сестренка.

Степа прибавил шагу и вскоре догнал комиссию. Были тут уполномоченный по хлебозаготовкам Крючкин, высокий, сутулый мужчина в поношенной, в желтых пятнах кожаной куртке, директор школы, Аграфена и Василий Хомутов.

Заметив запыхавшегося Степу, Савин кивнул ему головой и что-то шепнул Крючкину. Тот пристально оглядел мальчика и, вдруг замедлив шаг, взял его за плечи и крепко встряхнул:

— Ошибки не будет? Часом, не померещилось тебе?

— Что вы, товарищ Крючкин! — обиделся Степа. — Своими глазами видел.

— Ну, ну, — сумрачно сказал уполномоченный. — Веди тогда, показывай.

Комиссия подошла к дому Горелова. Крючкин постучал в калитку.

Долго не отвечали. Потом звякнула щеколда, и председатель с заспанным лицом, в нижней рубахе и обгорелых валенках приоткрыл калитку.

— Разбудили, Тихон Кузьмич? — чуть помедлив, заговорил Крючкин. — Побеспокоить вас придется.

— В чем дело? — недовольно спросил Горелов.

— Кое-какие сигналы на вас поступили... Будто вы чужой хлеб прячете...

— Я? Чужой хлеб?! — Председатель отступил назад. — Это какая же тварь меня дегтем мажет?

— Вы уж извините, а придется проверить, — сухо сказал Крючкин, жестом приглашая членов комиссии войти в сени.

Горелов вдруг широко распахнул калитку, с грохотом открыл крышку ларя, толкнул ногой дверь в чуланчик, зачем-то опрокинул пустую кадку.

— Шарьте! Обыскивайте! — дрожа от бешенства, бормотал он.

— Дядя Тихон, вы лучше подполье покажите, — негромко заметил Степа. — Зачем вы лаз сундуком загородили?

— Подполье? — переспросил Горелов таким тоном, словно он не понимал, зачем сюда попал какой-то мальчишка. Затем он устало махнул рукой и открыл дверь в избу: — Можете хоть весь дом перевернуть...

Вместе с Крючкиным Степа вошел в избу, огляделся и обмер: кованый сундук стоял на своем обычном месте, у порога.

Степа даже протер глаза. Нет, ему не привиделось: лаз в подполье действительно ничем не был заставлен.

Оправившись от удара, Степа наконец решил, что это еще ничего не значит. Просто Горелов, чтобы не вызывать подозрений, передвинул сундук на старое место, а лаз, наверно, заколотил гвоздями.

Степа подскочил к лазу, схватился за кольцо и с силой рванул половицу. К его удивлению, она приподнялась без особых усилий. Значит, гвоздей не было.

Боясь взглянуть на Крючкина, Степа спустился в подполье и на четвереньках пополз в угол. Он полз, останавливался и, вытянув вперед руки, старался нащупать в темноте тугие, округлые туши мешков, наполненных зерном. Но руки касались то сухой земли, то бревенчатых подпорков, покрытых мягкой паутиной, то шероховатой картошки. И Степа, холодея и тяжело дыша, вновь и вновь кружил по подполью.

В лаз с фонарем в руках спустился Крючкин и подполз к Степе.

— Где мешки? — спросил он, освещая фонарем то один угол, то другой.

— Здесь были... в этом углу. Своими глазами видел... — Степе показалось, что он прокричал эти слова во весь голос, но Крючкин услышал только неясное, сдавленное бормотание.

Кряхтя и чертыхаясь, он полез вон из подполья.

— Нашел хлеб? Много? — нетерпеливо спросила Аграфена.

Крючкин сконфуженно развел руками и, отряхнув пыль с колен, подошел к Горелову. Тот, опустив голову, сидел на сундуке.

— Прощения просим, Тихон Кузьмич! Ошибка получилась. Ничего, кроме картошки, в подполье нет. Мальчишка всех попутал... — И он раздраженно обернулся к Савину: — Что же вы, товарищ директор, так школяров распустили? На председателя сельсовета клевету возводят...

— Ничего не понимаю, — в свою очередь, развел руками Савин. — Вчера Степа Ковшов чуть не переполошил всех мужиков в читальне... — Он обернулся к Аграфене: — Вы, кажется, тоже выражали свое подозрение?

— Было дело, — ответил за нее Василий Хомутов.

Аграфена покачала головой, потом, взяв фонарь, подошла к лазу и спустилась в подполье.

— Вот чертова баба, ничему не верит! — сказал Хомутов.

Горелов вдруг поднялся с сундука и решительно подтолкнул Хомутова и директора школы к лазу в подполье:

— Все забирайтесь! Проверяйте, ищите!

Хомутов и Федор Иванович неохотно полезли в подполье. Через несколько минут, тяжело отдуваясь, они выбрались обратно. Впереди себя Хомутов вытолкнул Степу и, схватив его за шиворот, потащил на середину избы:

— А ну, нечистая сила, держи ответ!

Степа, поеживаясь от цепкой руки Василия, огляделся кругом.

Горелов смотрел на него злыми, колючими глазами. Савин, вздыхая и покачивая головой, вполголоса что-то объяснял Крючкину. Аграфена стояла к Степе спиной и, хлопая платком, выбивала из него пыль. В дверь заглядывали школьники: Шурка, Нюшка, Афоня... У Тани по щекам текли слезы.

— Что же ты молчишь, бесов сын? — прикрикнул на Степу Хомутов. — Привиделись тебе мешки или как?

В дверях показался Матвей Петрович.

Степа вспыхнул и попытался освободиться из рук Хомутова, но тот продолжал крепко держать мальчика за шиворот.

— Отпустите, Василий Силыч, — негромко сказал учитель. — Не годится так.

— Я ему отпущу!.. — погрозил Хомутов.

И не успел он еще что-то сказать, как раздался отчаянный мальчишеский крик:

— А все равно был здесь хлеб! Был!

Не помня себя от стыда и унижения, Степа, как затравленный зверек, вырвался из рук Хомутова, растолкал в дверях школьников и выбежал на улицу.

ГДЕ ОН?

До самого обеда Шурка и Афоня дежурили около общежития и поджидали Степу — должен ведь он когда-нибудь вернуться!

Вот дядя Петя уже подал сигнал на обед, интернатцы налегке, без пиджаков и шапок, пробежали в столовую, а Степы все еще не было.

Шурка с Афоней подсчитали: пошел уже четвертый час после того, как их приятель убежал из дома Горелова. Где он мог так долго пропадать?

Конечно, после такой истории, как обыск у председателя сельсовета, Степе нелегко показаться людям на глаза, но не может же он столько времени бродить по лесу! Все-таки холодно и есть захочется.

Шурка посмотрел в сторону леса.

— Слышь, Афоня? — с тревогой сказал он. — А ты заметил, куда он побежал? Прямо в сторону Замызганок!

— Ну и что?

— Вот и «что»... Может, Степка на станцию подался. Возьмет да и уедет обратно в колонию.

— От такого дела хоть куда сбежишь, — вздохнул Афоня — Батя говорит, что председатель может Степку к суду привлечь. За наговор, за клевету...

— Так он же несовершеннолетний еще! Какой тут суд!

— Это так, — согласился Афоня. — А вот в школе ему не учиться... Пожалуй, исключат!

— Да ты что, зла ему желаешь? — загорячился Шурка, наседая на приятеля. — Из школы выгнать?! А куда Степка пойдет? Где жить будет, кормиться?

— Дурной! — обиделся Афоня. — Мне, думаешь, Степку не жалко? Еще вот как! Только он бешеный какой-то... Болтает почем зря, мутит всех. Нынче председателя очернил, завтра директора школы оговорит, потом — батьку твоего...

— Про батьку он худого не скажет, — в замешательстве возразил Шурка и принялся носком сапога долбить вмерзшую в землю ледышку.

Как бы он хотел защитить сейчас Степу, доказать Афоне, что их друг ни в чем не повинен! Но как защитишь, если все оборачивается против колониста! Кто только не убедился сегодня утром, как Степа запутался и опозорил себя, — и директор школы, и уполномоченный по хлебозаготовкам, и дядя Матвей... И даже Нюшкина мать не смогла ничего сказать, чтобы поддержать парня.

А отец? Шурка слышал утром, как тот сказал дяде Матвею: «Горячая голова у парня, а думать еще не научился».

— Чего ж теперь делать будем? — Шурка тоскливо посмотрел на Афоню. — Может, в лес пойти, поискать...

— А может, Степе и впрямь лучше уехать, — задумчиво сказал Афоня. — Не пропадет он в городе. А здесь затаскают его, замытарят... — Он посмотрел на тускло проступающее сквозь облака солнце и заторопился домой — и так ему достанется от отца.

Побрел к своему дому и Шурка.

...Матвей Петрович сидел за столом и проверял ученические тетради. В другое время Шурка присел бы с книжкой на другом конце стола и, скосив глаза, не преминул бы понаблюдать, какие отметки дядя ставит за конспекты по обществоведению, чтобы потом сообщить об этом своим дружкам.

Но сегодня было не до того.

Сбросив пиджак и шапку, Шурка сообщил Матвею Петровичу, что Степа до сих пор еще не вернулся в общежитие.

Учитель отодвинул в сторону тетради и спросил Шурку, почему же он в таком случае раздевается, а не идет разыскивать товарища.

— А может, Степа в город уехал, — неуверенно сказал Шурка. — Чего ему здесь позориться...

— Ты хочешь сказать, что он сбежал? — помолчав, спросил Матвей Петрович.

По правде говоря, он и сам был сбит с толку всем случившимся. С одной стороны, страстный выкрик Степы: «А все равно был здесь хлеб! Был!», а с другой — его неожиданное бегство из избы Горелова, осуждающие разговоры мужиков, директора школы, Крючкина — все это было странно и загадочно.

Сегодня все утро учитель с нетерпением ждал, что Степа вот-вот явится к нему и обо всем чистосердечно расскажет. Но мальчик как в воду канул.

— Так вот ты какого мнения о нем! — задумчиво продолжал Матвей Петрович. — А может, подождем на нем крест ставить. — Он поднялся, убрал тетради. — Ты говоришь, что Степа побежал к Замызганкам... А почему бы его не поискать?

— Пойдемте! — обрадовался Шурка, хватаясь за пиджак. — Я сейчас ребят соберу.

Не успели они выйти за дверь, как в сенях послышался говор и в избу ввалились Нюшка, Таня, Митя и позади — Аграфена.

Девочки подтолкнули Митю к Матвею Петровичу.

— Ну, говори же... будь человеком, — шепнула Мите Нюшка.

Митя стянул с головы красноармейский шлем, взлохматив белесые волосы, и настороженно оглянулся.

— Только одному вам... — обратился он к учителю. — По секрету.

— А нам не доверяешь? — упрекнула его Нюшка. — А еще друг-приятель!

— Митя, так мы почти всё знаем. И про Степу, и про тебя, — сказала Аграфена. — Таня рассказала... Чего же скрывать-то?

— Все равно не могу всем говорить, — упрямо твердил Митя, теребя руками подкладку шлема.

— Пойдем тогда, поговорим одни. — Матвей Петрович кивнул мальчику и вышел за дверь.

Шурка было кинулся за ним следом, но дядя вернул его обратно в избу. Здесь Шурка набросился на Нюшку и Таню. И что они за девчонки! Знают что-то важное и молчат, тогда как со Степой, может, случилось что-нибудь страшное... Значит, нет в их компании ни настоящей дружбы, ни полного доверия.

— В самом деле, что же вы Шурку обходите? — вступилась за него Аграфена. — Свой же человек, болтать не будет,

И девочка коротко рассказала Шурке о дяде Илье, о Горелове, о Митькином плене. Когда сегодня утром Таня узнала, что мешки с хлебом из подполья Горелова исчезли, она была поражена не меньше Степы. Страшась за брата, девочка побежала к Ветлугиным и сообщила все, что знала о хлебе.

— Вот так Степан!.. — раздумчиво произнесла Аграфена. — Смельчак, большому не уступит. Надо нам выручать парня.

...Нюшка, не меньше матери гордясь за Степу, побежала за Митей Гореловым и вскоре привела его в избу к Ветлугиным.

Перепуганный всем случившимся, Митя упрямо твердил, что он ничего о хлебе не знает, ничего не видел и не слышал.

— Трус, заячья душа! — обозвала его Таня. — Кто тебя из подполья вызволил? Не Степка ли?.. А ты правду сказать боишься! — И девочка горько расплакалась.

— А может, ты сам отца предупредил! — вырвалось у Нюшки. — А тот Ворона... Вот они хлеб-то и перепрятали!

— Я... предупредил?! — Митя весь задрожал и покрылся потом. — Выходит, я заодно с ними... Да за кого вы меня... Вот пойдемте к Матвею Петровичу, все скажу! — выкрикнул он.

...Вскоре учитель и Митя вернулись с улицы.

Матвей Петрович был хмур и озабочен. Оглядев ребят, он сказал, чтобы они Митю ни в чем плохом не подозревали, а главное, хранили самую строжайшую тайну обо всем, что знают.

— Почему, Матвей Петрович? — опросила Нюшка. — Кулаков же надо на чистую воду выводить?

— И хлеб искать надо... везде перешарить! — возбужденно заявил Шурка.

— Надо, ребята, надо, — согласился учитель. — Только они тоже не простачки: кто прятал, на виду не положил, следов не оставил. Перехитрили, как видно, нас. И наши подозрения никого ни в чем пока не убедят. Придется и нам быть хитрее. Ну, да об этом после... А сейчас пошли искать Степу.

В ЛЕСУ

Выскочив из гореловской избы, Степа кинулся в проулок, пересек огуменник и мимо глянцевито-черных, обугленных столбов (это все, что осталось от недавно сгоревшего овина Игната Хорькова) побежал к Замызганкам.

Вот и заросли лозняка. Теперь уже Степа не в поле, не на виду у людей... Перебегая от одного куста к другому, он может добраться хоть до самой Субботинской рощи.

Присев за куст, мальчик перевел дыхание и посмотрел в сторону деревни — его никто не преследовал.

Чего же он так перепугался?

Степа поморщился и потрогал шею. Кажется, он до сих пор чувствует железные пальцы Василия Хомутова, который, как клещами, ухватил его за шиворот. Какой же это был позор! А как смотрели на него мужики, Крючкин, Матвей Петрович, ребята... И что только не говорят сейчас о нем в избе Горелова! О, Степка Ковшов, клеветник, путаник, начитался всяких побасок о злых и хитрых кулаках и, потеряв стыд и совесть, мутит деревню.

Степа зябко поежился. Нет, от таких слов сбежишь и подальше Замызганок!

А все-таки где же хлеб? Не померещились же ему, в самом деле, мешки с зерном в подполье у Горелова? Ведь он видел их своими глазами, трогал, пересчитывал. Да и не он один — с ним были Митька, Таня. Значит, хлеб успели перепрятать!

Но кто же предупредил дядю Илью и Горелова? Может, он, Степа, проговорился кому-нибудь в общежитии? Нет, он молчал, как и обещал Федору Ивановичу.

Может, тетя Груня своими подозрениями подняла на ноги дядю Илью?

Степа ничего не мог понять. Что бы там ни было, но оборотни сделали свое дело — хлеб исчез.

Теперь вот кусай себя за локти и попробуй убедить кого-нибудь, что мешки с зерном ему не померещились.

Подняв воротник пальто и нахохлившись, Степа побрел лесом. Куда же податься сейчас? Вернуться в общежитие? Но там, верно, как на сходке у мужиков: ребята шумят, спорят, перемывают его косточки.

Пойти к Рукавишниковым или к Нюшке? Но как Степа докажет, что он не врун и не клеветник?

Нет, лучше пока побыть одному, походить по лесу.

Под ногами шуршали ворохи пестрой листвы, потрескивал валежник. Все кругом умирало, никло к земле — пожухли тронутые морозом последние зеленые листья подорожника, полегла на землю сухая трава. Лес стоял грустный, поредевший, уже не скрывая никаких неожиданностей, как это бывает летом, — лужайку с цветами, курень грибов, заросли земляничника.

Сиротливо дрожали голые сучья осин, покачивались на ветру тонкие ветви берез, бестолково кружили над Замызганками галки.

Ничего не замечая, охваченный своими невеселыми мыслями, Степа брел все дальше и дальше. Не заметил он и Фильку с Фомой-Еремой, которые чуть было не наскочили на него, но вовремя успели присесть за куст.

Мальчишки только что отвели на озимое поле лошадей и сейчас, подпоясанные уздечками, неторопливо возвращались домой.

— Смотри-ка, братец твой! — шепнул Фома-Ерема.

— Молчи... вижу! — дернул плечом Филька.

Степа прошел мимо ребят, остановился, нагреб сухих листьев, собрал немного валежнику и развел небольшой костерок.

Присев на корточки, вытянул к огню озябшие руки и, словно оцепенев, уставился на бледные языки пламени.

— Чего это он как в воду маканый? — вновь шепнул Фома-Ерема.

— Ему очухаться надо, — усмехнулся Филька. — Знаешь, что утром было? Он Горелова под обыск подвел... ну, и сел в лужу.

— Слыхал... — протянул Фома-Ерема и хитро скосил на Фильку глаза. — А чей хлеб у Горелова был спрятан? Случаем, не твоего бати?

— Что ты! Какой хлеб? — забормотал Филька. — Никакого хлеба не было! Это колонист все наплел... Ему дурная голова покоя не дает...

— Еще кому расскажи! — Фома-Ерема покровительственно потрепал Фильку по плечу. — Мой папаша не дурее твоего... тоже кое-что смекает. Зауздали вы председателя! Теперь только понукай — на рысях катать будет.

Он достал из кармана еще теплый пирог, завернутый в тряпицу, и, разломив его, протянул половину Фильке. Мальчишки занялись пирогом.

— А все же насолит он вам, — вновь заговорил Фома-Ерема, поглядывая на Степу. — Раз уж следить начал, обязательно вынюхает, куда вы мешки перепрятали.

— Да какие мешки? — взмолился Филька. — Обалдел ты...

— Ладно, жуй пирог, меньше врать будешь! — сердито перебил его Фома-Ерема. — Думаешь, о вас только забота. Подсидит колонист Горелова — это и нам не в прибыль. Итак нас к стенке жмут, а без председателя совсем труба. А вас Степка как пить дать выследит.

Филька с тревогой посмотрел на Фому-Ерему.

Почти такие же слова он слышал сегодня ночью, когда к ним в дом неожиданно нагрянул директор школы. Тот был раздражен и ругал отца, как провинившегося школьника.

Догадывается ли Ковшов, спрашивал директор, что родной племянник следит за каждым его шагом и уже знает про спрятанные у Горелова мешки с хлебом?

«Степка?! Колонист? Да я ему шкуру спущу... Да я его...» Отец бестолково заметался по избе, стал зачем-то будить жену, дочерей.

Но Федор Иванович, прикрикнув на отца, заставил его быстро одеться и увел за собой.

Вернулся отец только под утро. Он сказал, что хлеб перепрятан в надежное место, и завалился спать.

А Филька лежал в постели и никак не мог заснуть. Ему все чудилось, что Степка-колонист ходит вокруг его дома, заглядывает в окна, прислушивается у калитки.

«А ведь правда, вынюхает про надежное место. Он такой...» — подумал сейчас Филька, наблюдая за Степой.

Тот вдруг поднялся, затоптал сникший костер и оглянулся по сторонам.

Филька и Фома-Ерема, как по сговору, припали к земле.

Степа выломал палку, резким, с оттяжкой, ударом сбил ею несколько сухих дудок и побрел дальше.

— Чего он прогуливается тут? — поднимая голову, с досадой сказал Фома-Ерема. — Вздуть его надо по первое число, чтоб другим неповадно было!

— Что там — вздуть! Шкуру спустить мало! — мстительно подхватил Филька. — Шпион, ищейка!

Мальчишки понимающе поглядели друг на друга, поднялись и, прячась за кустами, двинулись следом за Степой.

Они шли и всячески себя распаляли. Вот подбежать бы сейчас к Степке сзади, сбить с ног и намять ему бока! Но этот чертов колонист тоже не из теста слеплен. Знает бокс, умеет крепко бить в челюсть и неплохо дает подножку. К тому же у него в руках палка.

Мальчишки на всякий случай решили вооружиться: Филька подобрал увесистую дубину, а Фома-Ерема вырезал дубовый дрючок с загогулиной. После этого они принялись торговаться, кто первый должен напасть на Степку. Филька сказал, что это должен сделать Фома-Ерема — он сильнее и кулак у него бьет, как пудовый молот.

Фома-Ерема ответил, что Степка куда больше насолил Ковшовым и пусть Филька покажет свою удаль.

Ни до чего не договорившись, мальчишки решили, что нападать в открытую глупо и опасно. Не лучше ли забежать вперед, засесть в кустах и ждать, когда Степка приблизится? А тогда в голову ему можно запустить и дубинку, и дубовый дрючок с загогулиной.

А еще лучше, если бы Степка подался влево и вышел к крутому обрыву над рекой. Разберись потом, почему колонист свалился с кручи и насажал себе синяков и шишек...

Пока Филька и Фома-Ерема строили всякие планы, Степа мало-помалу забирал вправо и вскоре вышел на опушку леса. От нее тянулся извилистый овраг, заросший кустарником.

Степа постоял на краю оврага, поглядел на низкое, свинцовое небо — от него веяло холодом, и казалось, что вот-вот посыплется снег. Потом он порылся в карманах пиджака, наскреб хлебных крошек и, кинув их в рот, размашисто зашагал вдоль оврага.

«Проголодался, — подумал Филька. — Ну ничего! Мы тебя сейчас накормим... С лихвой!» И он поторопил Фому-Ерему.

КРАСАВЧИК

Вскоре овраг пересекла накатанная проселочная дорога. Она тянулась от самой Кольцовки и уходила далеко в поле, к озимям, на которых паслись лошади. Степа свернул на дорогу и пошел к деревне.

Навстречу ему вели коней — кто верхом, кто на поводу. Озимые посевы этой осенью хорошо разрослись, зеленели, как вешний луг, и после морозов каждый хозяин старался подкормить свою лошадь сочной зеленью.

Вот мимо Степы с топотом проскакал? верхом на лошадях ватага мальчишек. Схваченная морозом, окаменевшая земля звенела под копытами. Понукаемые свистом, гиканьем, ударами поводьев, лошади старались вовсю: мол, так и быть, лихачи-наездники, потешим вас напоследок.

Степа с завистью проводил мальчишек глазами. Неплохо бы и ему прокатиться. Скоро зима, выпадет снег, и не будет больше ни поездок в ночное, ни скачек наперегонки.

Филька остановился и сердито дернул приятеля за рукав:

— Упустили!.. Из-за тебя все! Растопшонник!

Это было любимое ругательство отца, хотя Филька и не понимал, что оно значит.

— Сам ты тюхтя, Купидон пузатый! — огрызнулся Фома-Ерема. — Любите вы с батей чужими руками жар загребать! Мы, мол, чистенькие, наша хата с краю...

— А вам... вам бы только на свечках в церкви наживаться, барышничать да самогон гнать!

— А ты видел, как мы самогон гоним?

Мальчишки, наверно, не на шутку бы поссорились, если бы Филька не показал в сторону деревни:

— Смотри!

Прихрамывая, по дороге шел Игнат Хорьков. В поводу он вел молодого саврасого жеребца Красавчика. Жеребец приплясывал, рвался из рук, искал глазами табун и заливисто, нетерпеливо ржал. Игнат оборачивался к Красавчику и грозил ему кулаком.

Повстречавшись со Степой, Хорьков остановился, и они о чем-то заговорили — по-видимому, Игнат просил колониста отвести жеребца на озимь.

— Ездок тоже! — пренебрежительно заметил Филька. — На лошади, как девчонка, трухает.

Степа тем временем подошел к жеребцу и ухватился за гриву. Игнат помог ему забраться на лоснящуюся, сытую спину лошади, дал в руки повод и шлепнул Красавчика по заду. Жеребец взбрыкнул, рванулся вперед и сразу же перешел на размашистый галоп.

Степа судорожно сжал ногами горячие бока лошади, намотал сыромятные поводья на руки и попытался попридержать резвого коня. Но застоявшийся жеребец, почуяв свободу (Игнат забыл вложить ему в рот удила), упрямо выгнул шею и только прибавил шагу.

— Теперь ему Красавчик даст жару! — фыркнул Филька, и его вдруг осенила догадка: вот она, желанная минута! Не надо ходить по следам колониста, подкарауливать, ждать...

Филька толкнул приятеля в бок.

Словно угадав его мысли, Фома-Ерема спросил:

— Пугнем? Да?

Мальчишки присели за куст. Филька торопливо снял с себя уздечку.

Жеребец приближался. Стало слышно, как у него звонко ёкает селезенка.

Упоенный скачкой и ничего не замечая вокруг, Степа пригнулся к шее лошади. Поводья были крепко намотаны на его руки.

Красавчик уже совсем рядом. Фома-Ерема, сунув пальцы в рот, оглушительно свистнул, а Филька, встав на колено, швырнул под ноги лошади звякнувшую кольцом уздечку. Жеребец шарахнулся в сторону и тяжело споткнулся. От толчка Степа перелетел через голову лошади. Сыромятные поводья намертво затянули кисти Степиных рук, и он поволочился по земле.

Храпя и кося глазами на непривычный груз, жеребец скакнул в сторону, перемахнул через канаву и бешено помчался по ржаному жнивью.

Мальчишки за кустом оцепенели.

В ту же минуту кто-то, неожиданно здесь появившийся, схватил их за плечи и яростно встряхнул:

— Негодяи! Вы что?!

Это был директор школы. Он стоял над мальчишками в высоких охотничьих сапогах, с ружьем за плечами — возвращался с охоты — и, тяжело дыша, в упор смотрел на них своими пронзительными глазами.

— Мы... мы не хотели... Зачем он руки поводом замотал... — залепетал Филька. — Ездить не умеет...

— Уздечку это не я бросил... Это Филька, — принялся оправдываться Фома-Ерема. — Я только свистнул раз... попугать хотел...

— Заберите уздечку! — холодно распорядился Федор Иванович. — И марш домой! Оврагом идите... Чтобы вас ни один человек не видел!

Филька поднял уздечку, махнул рукой Фоме-Ереме и, испуганно озираясь на директора, затрусил к оврагу.

Федор Иванович проводил их взглядом, вытер платком взмокшее лицо и вышел на дорогу. Огляделся. Со стороны деревни тянул за повод свою худоребрую клячу Прохор Уклейкин. Федор Иванович поспешил ему навстречу.

— Несчастье, Прохор Семенович! — поравнявшись со стариком, сказал директор. — Ковшов с Красавчика свалился. Поводьями ему руки захлестнуло... Одолжите мне вашу лошадь... Попытаюсь догнать.

— Да возьмите, возьмите! — Уклейкин протянул поводья. — Я в деревню побегу — людей скличу. Ах ты, беда какая! Теперь всю душу из мальчишки вытрясет.

Федор Иванович сел на лошадь и, свернув с дороги, погнал ее через поле.

Игнатова Красавчика он заметил у леска, на перелогах. Взмыленный конь стоял, настороженно прядая ушами. Вытянув затянутые поводом руки, Степа плашмя лежал рядом. Издали было видно, что он пытался встать. Но при каждом его движении жеребец испуганно всхрапывал и шарахался в сторону.

Федор Иванович спешился и, ведя Прохорову лошадь за повод, осторожно пошел навстречу жеребцу. Вытянув руку и нежно называя жеребца Красавчиком, он долго подманивал его и наконец ухватил за узду. Потом наклонился над Степой, освободил его руки от повода и невольно покачал головой. Лицо мальчика, поцарапанное колючим жнивьем, кровоточило. Пиджак был измазан землей, располосован, штаны на коленях порваны, по ногам текла кровь.

— Идти можешь? — Федор Иванович помог Степе подняться.

Мальчик сделал небольшой шаг, болезненно вскрикнул и опустился на землю:

— С коленкой что-то... Наверно, копытом ударило... Савин огляделся, снял уздечки с лошадей и пустил их к озимям. Потом подошел к Степе и, пригнувшись, подставил ему спину:

— Садись!

— Что вы, Федор Иваныч... — растерялся Степа — Вы идите! Я сам как-нибудь...

— Садись! Не разговаривай! — повторил Савин.

Степа неловко обхватил шею директора, и тот, подняв его, потащил в деревню.

ПРИТИХНИ!

Илья Ефимович садился обедать, когда через окно заметил подходящего к крыльцу Савина с необычной ношей за спиной.

Он быстро вышел навстречу директору школы и спросил, что случилось.

— Потом, потом объясню! — бросил Савин и приказал уложить искалеченного племянника в постель.

Ничего не понимая, Илья Ефимович провел Савина во вторую половину дома. Степу уложили в постель и оказали ему первую помощь.

Вскоре к Ковшовым зашел Матвей Петрович с ребятами. Он посоветовал перенести Степу в общежитие или отправить в зареченскую больницу, но Савин сказал, что мальчика в таком виде тревожить нельзя и надо срочно послать за доктором.

— Запрягите лошадь! — приказал он Илье Ефимовичу. Ковшов покорно заложил лошадь в легкую тележку, и Матвей Петрович погнал ее в Заречье. Через час оттуда приехал старик фельдшер.

Фельдшер промыл Степе спиртом многочисленные царапины и ссадины, потом забинтовал руки, ноги и лицо.

Савину и Матвею Петровичу фельдшер сказал, что царапины и ссадины на молодом теле быстро заживут; хуже дело с левым коленом, которое посинело и распухло от удара лошадиным копытом.

— Словом, молодой человек покатался в свое удовольствие, теперь придется ему и полежать, — невесело усмехнувшись, заметил на прощание фельдшер.

Все разошлись. За Степой осталась присматривать Таня.

В этот же день, но уже поздно вечером, к Илье Ефимовичу вновь зашел Савин. Он хмуро посмотрел на Фильку, и тот догадался, что сейчас директор обо всем расскажет отцу. Значит, не миновать сегодня хорошей выволочки.

Он с надеждой посмотрел на дверь — хорошо бы сейчас смотаться куда-нибудь...

— Выйди, Филя, погуляй! — строго сказал Савин. Филька не заставил себя просить и выскочил на улицу. Савин прошел вперед, не дожидаясь приглашения, присел к столу и забарабанил пальцами по столешнице.

— Опять чем-то недовольны, Федор Иваныч? — покосился на него Ковшов и вдруг, что-то вспомнив, ухмыльнулся: — Подумать только, Степку на закорках тащили! Через всю деревню. Вот уж действительно любящий директор!

— Будешь тут любящим! — отозвался Савин, убирая со стола руки. — А все по милости вашего сынка.

И он рассказал, что Филька сделал сегодня со Степой.

— Ну сынок! Лихо начинает! — покачал головой Илья Ефимович и, подумав, добавил: — А может, и поделом ему, колонисту! Пусть не шпионит, не выслеживает. Можно, пожалуй, и еще добавить!

Савин с досадой посмотрел на Илью Ефимовича. Опять ему нужно все растолковывать, как школьнику. Да, колонист — помеха, бельмо на глазу. Но какая польза от того, что Филька с Фомой-Еремой изобьют его еще раз? Только навлекут на себя подозрение и втянут в неприятную историю самого Ковшова. А ведь тому надо жить сейчас как можно тише и со всеми в ладу. И если Илья Ефимович хочет себе добра, он должен немедля внушить сыну, чтобы тот не распускал рук и не смел трогать Степу даже пальцем.

— Вот навязался, проказа на мою шею, покоя нет! — закряхтел Ковшов. — Хоть бы вы его, Федор Иванович, из школы убрали.

— Как то есть «убрали»? — переспросил Савин.

— Ну, исключили вроде или перевели куда. Только бы от Кольцовки подальше...

— Ага! Дошло наконец-то! — не без торжества заметил Савин. — А что я вам говорил в свое время? Отправьте племянника обратно в город, пока он вам в горло не вцепился. Задним умом крепки, Илья Ефимович!

— Что говорить, дал маху... — сокрушенно согласился Ковшов. — Но вы же директор школы, и всё в вашей власти. Исключите Степку... Так, мол, и так — за плохое поведение, за клевету на председателя сельсовета. И делу конец!

Савин покачал головой — он уже думал об исключении. На первый взгляд это очень соблазнительно. Он едет в район и добивается перевода Степы в какую-нибудь другую школу или в детский дом. А когда его не будет перед глазами, станет легче жить и работать. Конечно, с мальчишкой справиться нетрудно, но он, к сожалению, не один, на его защиту всегда может стать Матвей Петрович. А этого нужно опасаться...

— Нет, нельзя исключать... пока нельзя, — недовольно сказал Савин. — Опять начнутся разговоры о спрятанном хлебе, поиски, слежка. А нам нужно сделать так, чтобы история с хлебом забылась как можно скорее.

Он все больше и больше раздражался. Слишком уж много времени отнимает этот маленький Ковшов. У них есть дела и поважнее.

Савин принялся расспрашивать, как у Ильи Ефимовича проходят «беседы» с мужиками, что те думают о колхозе.

— Захожу кой к кому, — сдержанно доложил Ковшов. — Больше всего на хозяйственные вопросы напираю. Мол, ералаш в артели начнется, бестолковщина, через год все голышом ходить станут. Не колхоз получится, а голхоз...

— Правильно, — согласился Савин. — Еще о руководителях подбросьте мыслишку. Внушайте крестьянам, что колхозом будут управлять назначенные из города уполномоченные, что они введут казарменную дисциплину, лишат членов артели всяких прав. Но говорить надо умно, сплеча не рубить... чтобы слеза чувствовалась, боль...

— Стараюсь, Федор Иваныч! Я тут Игнату Хорькову до того сердце разбередил, что он даже за топор схватился. «Лучше, кричит, я своего Красавчика жизни лишу, чем на общий двор сведу». Насилу успокоил. — Ковшов нахмурился. — Только вот Никита Еремин со Шмелевым подчас мешают. Такой завалью мужиков пугают — уши вянут. Тут и всякие церковные бредни, и одеяло на сто метров, и общие жены...

— Ничего, пусть пугают. Это тоже кое на кого действует, — заметил Савин и спросил Ковшова, как ведет себя Хомутов.

— Тугой мужик, — вздохнул Илья Ефимович. — На собрания ходит редко, окопался в доме. Но чую, мужик ко всему прислушивается. Я уж до него через жену стараюсь дотянуться.

— Смотрите у меня! — погрозил Савин. — Хомутова держите крепко. По нему многие будут равняться, Надо будет — припугните.

— Это в каком смысле?

— Без кровопускания, понятно, — поморщился Савин. — Письмишко ему подбросьте, записку там с парой теплых слов... Учи вас! — Он зевнул, посмотрел на часы и направился к двери. — За племянником присматривайте, лечите его. Не мешает с ним и примириться. А сыну скажите твердо, как он себя вести должен.

— Скажу, — согласился Илья Ефимович.

Перед сном он подозвал Фильку и, погрозив ему пальцем, вполголоса выругался:

— Остолоп! Растопшонник! Глупостями занимаешься!.. Лошадей пугаешь!

— Так, тятька... — забормотал сын. — Я же не знал, что он в поводьях...

— Молчи! Слушай! — перебил его отец. — С завтрашнего дня держи себя на людях тише воды, ниже травы. О колхозах ни слова ни с кем... ни смешка, ни подначки. И Степку не задирать!

— Он же ищейка, шпионит за нами! — удивился Филька. — По следу ходит...

— Вот и не тронь его, не дразни. Филька ничего не понимал.

— Что ж мне, замириться с ним? — насмешливо спросил он. — В обнимочку ходить? «Ах, братик, голубчик!» Да лучше я...

Что «лучше», Филька не договорил: отец пребольно щелкнул его по голове согнутым в крючок пальцем и зашипел:

— Молчи, дурень! Я тебе еще толковать должен?! И замирись, если отец говорит. В струнку вытянись, притихни! Значит, так надо... Рано тебе еще своим умом жить. Да нам всем, может, землю грызть придется, на коленях ползать...

Филька на всякий случай отскочил в сторону. Но отец драться не собирался. Он только махнул рукой и подвернул фитиль в лампе.

— Спи давай! И чтоб завтра был как шелковый!

Потирая голову, Филька отошел к своей кровати. Это бывало не часто, чтобы отец щелкал его по затылку. «Замирись... притихни... так надо». Видно, отцу сейчас приходится туго.

Вздыхая, Филька полез под одеяло.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Степа открыл глаза от мягкого белого сияния и повернул голову к окну. За окном валил снег. Он уже прикрыл ржавую, окаменевшую дорогу, застывшую грязь и лужи, затянутые грязным, захоженным льдом, мусор и щепки около бревен. Улица выглядела чистой и белой, как вымытый и выскобленный к празднику пол в горнице, который еще не успели заследить.

Тяжелые, влажные хлопья снега падали густой завесой и ложились всюду, где они только могли задержаться: на черные слеги изгороди, на бревна, на поленницу дров, на скамейку в палисаднике, на ступеньки крыльца и даже на желоб колодца.

«Зима... пришла-таки», — улыбнулся про себя Степа, и ему вдруг захотелось первому пройти по заснеженным ступенькам крыльца.

Он пошевелил ногами, толстыми и неуклюжими от белых марлевых повязок, и приподнялся на локтях.

В избе никого не было.

На стене тикали часы-ходики, на табуретке, около кровати, стояла крынка с молоком, лежал хлеб; на лежанке дремала кошка.

Степа кинул взгляд на отрывной календарь на стене — вот уже восьмые сутки, как он лежит в доме у дяди.

Но почему именно здесь? Почему Савин не притащил его в общежитие или не отправил в больницу? И что ему нужно, дяде Илье? Он уже несколько раз заходил в избу и заводил разговор о том, что Степа ему все-таки племянник, родная кровь, и он, дядя, его в беде не оставит. Да и вообще, говорил он, им надо помириться, забыть про старое, жить в ладу и согласии. Пусть племянник так и останется в этой избе вместе с Танькой.

В забытьи Степе начинало казаться, что, может, и в самом деле ему незачем враждовать с дядей, в чем-то подозревать его. Но, приходя в себя, мальчик готов был крикнуть дяде в лицо, что он не верит ни одному его слову и сейчас же уйдет из этого дома.

Когда Степа делал попытку подняться с постели и вскрикивал от боли, Илья Ефимович успокаивал его:

— Ты лежи, поправляйся. Мы еще поговорим...

И Степа вынужден был лежать. В первые дни все тело саднило, горело, мучительно хотелось пить, и, забываясь на короткое время, он несвязно бормотал что-то про лошадей, про мешки с хлебом, Митю Горелова...

Приятели не забывали Степу. Они забегали утром до школы, приходили после занятий, лезли в избу, но Илья Ефимович строго-настрого наказал Тане никого не пускать к больному.

Только Нюшка, минуя все запреты, пробиралась в избу и вместе с подругой ухаживала за Степой.

Мальчишки же обычно присаживались на завалинку и гадали, останется их приятель хромым или нет. Афоня Хомутов смастерил даже костыли и принес показать их девчонкам.

— Да ты что, смеешься над ним! Хочешь, чтобы Степка колченогим остался? — накинулась на Афоню Нюшка и забросила костыли в огород.

— Да я так... на всякий случай, — сконфуженно развел руками Афоня.

Но чаще всего заходил к Ковшовым Митя Горелов. Он приносил рябину, моченые яблоки, заглядывал в окно, стараясь рассмотреть больного, или, упросив Таню с Нюшкой, пробирался в избу и подолгу сидел у порога.

Маленький, тщедушный, он был похож в своем красноармейском шлеме с опущенными отворотами на пришибленную, нахохлившуюся птицу.

Еще в воскресенье, когда Митя увидел изувеченного приятеля, у него словно что-то оборвалось внутри. Директор школы всем рассказывал, что Степа затеял лихую скачку и упал с лошади, а Мите почему-то казалось, что все это не так, что со Степой свел счеты дядя Илья или Филька, а может быть, и его отец.

А ведь такое могло случиться и с ним, с Митькой Гореловым. Но Степа все принял на себя и вот теперь лежит как пласт, изуродованный, в бинтах и повязках.

— Ну, чего ты сидишь, чего глаза мозолишь? — сердилась Таня. — Степе же легче не будет.

— Это ему из-за меня попало... Из-за меня, — бормотал Митя. — Надо бы нам вместе держаться...

Как-то раз к Ковшовым заглянул Матвей Петрович. Он долго смотрел на забинтованное лицо Степы, потом спросил, как к нему относится Илья Ефимович, хочет ли помириться.

— Хочет... — вполголоса ответил Степа. — А только зачем это?

— Все же он тебе дядя, родня...

Мальчик беспокойно заворочался в постели и, откинув одеяло, приподнялся.

— Рано еще вставать, — остановил его учитель.

— Матвей Петрович, — не слушая его, торопливо заговорил Степа, — не верите вы мне! Думаете, я нарочно на дядю наговорил, выдумал все? А вот нет... Голову на отсечение даю!

— Почему ты думаешь, что я тебе не верю? — в свою очередь, спросил учитель и уложил его в постель. — Не волнуйся... Мне Митя и Таня обо всем рассказали. И я не могу не верить. Выдумать это невозможно. Тут, друг мой, другая загадка: куда Ковшов с Гореловым перепрятали мешки с хлебом?

— Это я во всем виноват, — со вздохом признался Степа;— Надо бы сразу заявить о хлебе, а я тянул.

— Да, кстати... кому ты первому сообщил о мешках в подполье? — спросил Матвей Петрович.

— Федору Ивановичу.

— В воскресенье утром?

— Нет... Накануне вечером.

— А почему обыск проводили утром?

— Федор Иванович сказал, что надо подождать Крючкина. А вечером Крючкина не было в деревне.

— Странно! А мне Крючкин сказал, что он весь вечер сидел в сельсовете, — пожал плечами Матвей Петрович.

Он пытался разобраться в событиях последних дней: загадочное исчезновение хлеба, падение Степы с лошади, необычная забота о нем Федора Ивановича, желание Ильи Ковшова примириться с племянником. Но какая же связь между всем этим?

— Матвей Петрович, а вы что думаете? — осторожно спросил Степа.

— Нет-нет, ничего особенного! — поспешил успокоить его учитель, но про себя подумал, что Степе следует быть настороже: он слишком много знает о проделках дяди, и ему может не поздоровиться. «Надо будет Шурку предупредить, чтобы он Степу одного не оставлял».

— Матвей Петрович, я в общежитие хочу, — сказал Степа. — Чего мне здесь валяться...

— Это верно, — согласился учитель. Матвей Петрович попрощался и ушел.

Степа остался один. На душе у него было тревожно и тоскливо.

Почему Федор Иванович сказал ему неправду про Крючкина? Если бы они пошли с обыском к Горелову в субботу вечером, хлеб никуда бы не исчез. Зачем только директор оттянул обыск до утра? И почему он всегда так пристально смотрит на Степу? Может быть, он... Нет-нет, Степа не смеет об этом даже и подумать. Он хороший человек, Федор Иванович. Если бы не он, что сделал бы со Степой Красавчик! А кто тащил Степу на спине до самой деревни, кто посылал за фельдшером?

...Сейчас мальчик еще раз оглядел избу, прислушался и, осторожно спустив с постели ноги, встал. Тихонько сделал первый шаг.

Что-то отдалось в правом колене, но терпеть можно. Придерживаясь рукой за стенку, Степа добрался до двери, сунул ноги в какие-то опорки, накинул на плечи пиджак и вышел на крыльцо.

Вот и молодой снежок на ступеньках! Как он вкусно скрипит под ногами!

Степа подобрал палку у крыльца и, опираясь на нее, пошел чистым, светлым переулком. За ним сразу пролегли четкие черные следы, проступила земля — так еще тонок и слаб был слой первого снега.

Из-за угла вышли Шурка, Нюшка и Таня.

— Посмотрите только! — испуганно зашептала Таня, готовая броситься за братом. — Кто ему позволил?

— Погоди, — улыбаясь, удержал ее Шурка. — Пускай походит... Он почти и не хромает.

— А давайте считать, сколько он шагов сделает! — предложила Нюшка.

Считая вполголоса Степины шаги, Шурка с девочками тронулись вслед за приятелем.

А Степа шел и шел. Он миновал амбар, старый, неприглядный сарай с похорошевшей от снега крышей, выбрался на огуменник и, расхрабрившись, даже забыл опираться на палку.

— Сто двенадцать шагов! — громко сказала Таня. — Эй, Степа! Хватит!

Мальчик обернулся и счастливо засмеялся. Подбежали опоздавшие Афоня и Митя.

— А я тебе костыли... — начал было Афоня, но Нюшка погрозила ему кулаком, и мальчик, нагнувшись, набрал полную пригоршню снега и поднес к губам. — И вкусный же снег в этом году!

Всей компанией ребята вернулись в избу, заставили Степу, как он ни упирался, снова лечь в постель и принялись наперебой сообщать ему новости.

Позавчера в школе состоялся педсовет. Нюшка с Шуркой два часа просидели в пустом классе по соседству с учительской и услышали, о чем говорили учителя. Говорили о многом, но об исключении Степы из школы не было сказано ни слова. И больше того, Федор Иванович спрашивал ребят о здоровье больного и просил передать Степе привет.

Об обыске у Горелова кое-кто из школьников еще вспоминает, но уже редко. Теперь разговоры идут главным образом о колхозе. Его уже больше не зовут «чертовой дюжиной» — в артель вошло еще десятка два мужиков. Артель назвали «Передовик», а председателем правления избрали Егора Рукавишникова. В школе началась запись в драмкружок, Ребята сами будут сочинять про колхоз пьесы, стихи и частушки и выступать с ними перед крестьянами.

— Руководить будет Матвей Петрович, — сказала Нюшка. — Мы тебя тоже записали. Согласен?

Степа кивнул головой: какой может быть разговор! Вот только поскорее бы снять надоевшие повязки и вернуться в школу.

В сенях кто-то затопал, дверь приоткрылась, и в избу вошел Филька Ковшов.

Степа поднял голову!

— Тебе чего?

Прижимая к груди что-то округлое, завернутое в тряпицу, Филька неловко потоптался у порога. Потом подошел к Степе и поставил перед ним на табуретку глиняный горшочек, завязанный марлей,

— Мед это... Мать прислала. Поправляйся вот. А отец сказал: если хочешь, оставайся у нас в доме...

— Спасибочки! — насмешливо поклонилась Нюшка. — Он уже поправился.

— Все равно у нас лучше. Чего ему по чужим людям околачиваться?

Степа вспыхнул, с неприязнью оглядел Фильку:

— Уходи ты со своим медом! И знаешь куда...

— Подумаешь!.. Заелся на казенных харчах, — буркнул Филька, отступая к двери.

— Давай, давай! Скатертью дорожка! — Нюшка сунула ему в руки горшочек и подтолкнула к двери. — Не оступись, Филечка, медок не пролей! Он денежку стоит...

— И чего ему надо? — покачал головой Шурка, когда Нюшка, выпроводив Фильку, закрыла за ним дверь,

— Я знаю, чего... — тихо и многозначительно сказал Митя, сидевший у порога. — Подсластить Степку хотят, чтобы всякие думки в голову не лезли.

— Какие думки? — не понял Степа.

— А вот какие! — Митя помолчал, оглянулся на дверь, — Скажи, ты помнишь, как с лошади падал?

— Ну, помню... Разогнал Красавчика... Он споткнулся... Я и полетел через голову...

— На ровном-то месте — и споткнулся? — недоверчиво хмыкнул Митя. — А ты знаешь, что Филька с Фомой-Еремой в то утро тоже лошадей на озимя водили?

— И что? — Степа с недоумением посмотрел на приятеля.

— А может, они встретили тебя да и пуганули Красавчика. Вот лошадь и споткнулась... Филька, он такой, всякое умеет.

— Погоди, погоди! — остановил его Степа. — А ты видел кого-нибудь на дороге, когда я на Красавчике ехал?

— Откуда мне видеть? Я в деревне был.

— Так чего же ты выдумываешь? — рассердился Степа.

Митя горестно развел руками. Потом вдруг вскочил, сорвал с головы шлем и, размахивая им, заговорил сбивчиво и возбужденно.

Ну как Степка не понимает! Ведь он знает о Филькином отце такое, за что тот, наверно, готов сжить его со света. И уж кто-кто, а Филька за своего отца постоит горой, и ему ничего не стоит не то что пугнуть лошадь, но избить Степу смертным боем или проломить ему кирпичом голову.

— Да ну тебя! — отмахнулся Степа. — Выдумываешь всякие страсти.

— Ничего не выдумываю! — Митя почти кричал на приятеля. — Хочешь, чтобы тебя со света сжили! — Он вытер шлемом вспотевшее лицо и с тоской посмотрел на ребят: — А вы чего молчите?

Нюшка и Таня зябко поежились.

— А пожалуй, и верно, — хмуро согласился Шурка. — Дядя Матвей тоже об этом говорил. Ты, Степа, на рожон не лезь... В самом деле, может не поздоровиться. — И он деловито принялся излагать свой план: Степе надо быть поосторожнее, от Филькиной компании держаться подальше и по вечерам одному не ходить. Неплохо также на всякий случай иметь при себе увесистую палку.

— Вот-вот! — обрадовался Митя.

— Я тебе свинчатку достану, — шепнул Афоня. — Или болтик хороший... Карман не тянет, а может пригодиться.

— Будет вам! — взмолился Степа. — Вы еще охрану ко мне приставьте.

— А ты слушай! Кому говорят! — прикрикнула на него Нюшка. — С волками жить — по-волчьи выть... Охрана не охрана, а ходить давайте кучно, все вместе. И чуть что — сигнал подавать друг дружке. Вот хотя бы так... — И она, сложив ладони коробочкой, с силой подула в щелочку между большими пальцами и гукнула филином. — Все так могут? А ну, попробуйте!

Изба огласилась протяжными, воющими звуками, словно ребята дули в пустые бутылки. Не получилось только у Тани, но Митя сказал, что он обучит ее гукать филином не хуже Нюшки.

— Игру затеяли! — фыркнул Степа. — Тоже мне детки-малолетки. Вы бы лучше за дядей Ильей смотрели. Кровь с носу, а хлеб найти надо...

— А мы уже смотрим! — с таинственным видом сообщил Шурка. — Как тебя покалечило, мы слово дали: выведем Ворона на чистую воду, разоблачим его компанию. Это вроде как на войне — противник хитрит, петли вяжет, ну да мы тоже не лопоухие, смотрим в оба...

— И что же высмотрели? — нетерпеливо спросил Степа.

— Да пока тихо все, ничего особенного. Видно, затаился Ворон, выжидает. С Гореловым он почти не видится... Только вот к нему директор школы часто заходит.

— Зачем это?

— Если бы знать! — вздохнул Шурка.

— А надо знать, — хмуро сказал Степа, оглядев ребят. — Приятного, конечно, мало по следам ходить, да что делать! Зевать нельзя. Ухо держать приходится востро. И чуть что — тревога, сбор по сигналу. — И он, к немалому удовольствию Нюшки, гукнул филином.

НАЧЕКУ

Пролежав у Ковшовых еще четыре дня, Степа наконец вернулся в школу.

Здесь творилось что-то несусветное.

В любой час — утром, до начала уроков, в большую и малую перемены и особенно после занятий — ребята заводили бесконечные разговоры, и все об одном и том же — о колхозе.

Во всех подробностях они вспоминали последнее собрание взрослых — а собрания теперь проходили чуть ли не каждый день и кончались обычно под утро — и разыгрывали в лицах особо острые и забавные сцены, происходившие на этих собраниях. А сцен было более чем достаточно. То женщины устроили на собрании такую перебранку, что не дали говорить Матвею Петровичу. То Прохор Уклейкин заснул на задней лавке, а кто-то швырнул его шапкой в лампу, разбил стекло и потушил свет. То Василий Хомутов поцапался с женой, когда та пыталась увести его с собрания. В перепалку родителей вмешался Афоня, и ему изрядно досталось и от отца, и от матери.

Сегодня Афоня пришел в школу с поцарапанным носом.

— Жертва новой жизни и колхозного строя! — с хохотом встретил его Сема Уклейкин. — Расскажи, как ты вчера батьку с мамкой разнимал.

— Да ну их! — Афоня сконфуженно прикрылся ладонью. — Мать — та вконец против артели. «Одна, говорит, останусь, на корове буду пахать, а в голхозию не пойду». А батька и туда и сюда кренится. То дома отсиживается, слушать никого не хочет, то на собрание бежит. Вчера мать его валенки в сундук спрятала, так батя ее новые полусапожки на босу ногу надел и давай ходу в школу. Только мать все равно уследила — и вдогонку за ним. «Иди домой, кричит, отдавай обувку!» Тут они и схватились... Ну, а дальше сами видели...

Ребята от души посмеялись над незадачливым приятелем.

— А все же, за кого твой батька? — спросил Степа. — За артель или против?

— А кто его знает... И хочется, и колется...

— И мамка не велит, — подсказал Шурка.

— И то верно. Матка у нас такая ли набожная стала, чуть не каждый день к попу бегает. И все отца святыми пугает: один, мол, святой его за колхоз пристукнет, другой — языка лишит, третий — еще что-то...

— А что отец все-таки про колхоз говорит? — допытывался Степа.

Афоня помялся.

— Ежели бы работящий народ подобрался, да с достатком, да еще бы трактор заиметь, тогда бы и в артели жить можно. А сейчас, говорит, все равно, что шило на мыло менять. Из десятков кляч трактора не соберешь.

— Это так... — вздохнул Шурка. — Хорошо бы нашей артели железного конягу завести!

— Где они — тракторы? — спросил Митя. — Помните, Матвей Петрович про завод в Сталинграде рассказывал. Чего ж машины так долго не едут к нам?

И мальчики принялись мечтать о железном коне.

Провести бы несколько субботников или собрать побольше железного лома, чтобы на вырученные деньги купить для артели трактор. Какой это был бы праздник в деревне! Смотришь, новенький трактор с броской надписью на радиаторе: «От кольцовской ШКМ — колхозу «Передовик» — с грохотом катится вдоль улицы, останавливается у дома Василия Хомутова: «Смотри, Барсук, смотри, рак-отшельник, какой теперь у нас железный коняга!» — потом проходит мимо изб других единоличников и выезжает в поле.

И «барсуки» выползают из своих нор и спешат записаться в члены артели.

В школе все мальчишки делились на многочисленные группы, в зависимости от того, как в эти дни вели себя их родители.

Были «артельщики-коллективисты» — Степа, Шурка, Митя, Нюшка; были «барсуки», «подлипалы-подкулачники», «КВД», что означало «куда ветер дует». В эту группу входили те ребята, отцы которых то записывались в члены артели, то выходили обратно.

По примеру взрослых мальчишки спорили азартно, до хрипоты, не скупясь на соленые словечки, били шапками о землю и порой хватали друг друга за грудки.

Нередко споры начинались даже на уроках. Школьники одолевали учителей многочисленными вопросами: как люди будут работать в артели, как станут делить хлеб, молоко, навсегда ли эти колхозы или только на время, будут ли покупать ребятам обновки и какие — одинаковые или разные?..

Учителя, сами еще многого не зная, пытались что-то отвечать, путались, сбивались и потом с ужасом обнаруживали, что на эти вопросы и ответы убита добрая половина урока.

Они шли к Федору Ивановичу и жаловались, что занятия превращаются в какие-то ребячьи сходки и они, педагоги, ничего не могут поделать со своими учениками.

— Прошу не отвлекаться... — требовал Савин. — Школа есть школа, и мы должны придерживаться программного материала.

— Школа есть школа, — соглашался с ним Матвей Петрович. — А раз так, мы должны объяснить ребятам, что сейчас происходит в деревне.

— Может, вы по этому вопросу обратитесь в органы народного образования? — снисходительно усмехнулся Савин. — А пока прошу вас не нарушать школьных порядков.

Но порядки все равно были уже не те, что раньше.

Смолкал последний школьный звонок, ребята бежали по домам или в общежитие, наспех обедали и затем вновь возвращались в школу. В зале собирали драмкружок. Школьники разучивали стих, репетировали пьесу, мастерили и расписывали красками декорации. В учительской уже были свалены притащенные ребятами из дому полушубки, шапки, пахнущие дегтем сапоги, лапти, глиняные миски, льняные усы и бороды — все, что необходимо для очередного спектакля.

В угловом классе раз в неделю занимался комсомольский политкружок. Руководил им Матвей Петрович.

Однажды на занятиях кружка Степа заметил преподавателя математики Георгия Ильича Шумова. Добродушный, мешковатый, в старомодной толстовке, с выбритой до воскового блеска головой, Георгий Ильич сидел рядом с Митей Гореловым и внимательно слушал рассказ Матвея Петровича о пятилетке, о коллективизации, о классовой борьбе, о том, что происходит сейчас в деревне.

Степа знал, что ребята звали преподавателя математики «Добряк Шум» и нередко проделывали на его уроках немало озорных шуток.

И верно, Георгий Ильич многого умел не замечать: шумели ребята в классе, а он продолжал невозмутимо вести урок; озорничали на улице — учитель спокойно шел своей дорогой.

Казалось, что он и очки носит только затем, чтобы поменьше видеть вокруг себя. Посмотрит учитель сквозь толстые стекла на какую-нибудь расшалившуюся компанию, улыбнется, словно хочет сказать: гуляйте, мол, бегайте, озоруйте, пока молоды, а у меня свои дела, — и пойдет дальше.

— Чего это Шум к комсомольцам присоединился? — вполголоса спросил Степа у Шурки.

— А он политуровень повышает, — улыбнулся Шурка и сообщил, что Георгий Ильич записался в артель — у него есть свое небольшое хозяйство: корова, несколько полосок земли, — и сейчас заделался самым рьяным агитатором за колхоз. Ходит с Матвеем Петровичем по деревням и убеждает мужиков записываться в артель.

— Ты заметил, что у дяди Матвея рука перевязана, а Георгий Ильич железной тростью обзавелся?

— Ну, заметил...

— А про грамотных собачек слыхал?.. Нет? Ладно, расскажу потом.

После политкружка Степа узнал историю с «грамотными собачками». Неделю назад Матвей Петрович и Добряк Шум проводили собрание в Малых Вяземах. Когда они возвращались обратно, за околицей на них напала свора собак. Собаки были лютые, цепные и, видимо, давно не кормленные. Учителя отбивались от них шапками, ногами, звали на помощь, но в селе никто не отозвался. Собаки порвали Георгию Ильичу шубу, Матвея Петровича укусили за руку, и им пришлось бы совсем худо, если бы не уполномоченный Крючкин, который возвращался из района. Тот выстрелил из револьвера в воздух, и собаки разбежались.

На другой день Крючкин зашел в школу и, собрав комсомольцев, рассказал им о том, как кулаки пытались затравить учителей собаками, и предложил ребятам организовать охрану агитаторов.

— Вот мы теперь и ходим за учителями следом, — сообщил Шурка. — Они на собрание, и мы за ними...

— А я что говорил! — обрадовался Степа. — Давно бы так надо.

— Вот только оружия маловато, — пожаловался Шурка. — Палки да свинчатки. Да еще один самопал.

Степа спросил, когда у учителей намечен следующий выход в деревню.

— Кажется, в субботу, — ответил Шурка.

И действительно, в субботу под вечер «сторожевой отряд», как комсомольцы называли сами себя, отправился в Торбеево, куда Матвей Петрович и Георгий Ильич ушли еще в сумерки.

Ради такого случая Степа положил в карман свинчатку, что ему подарил Афоня, а из плетня выломал здоровенную сучковатую палку.

Возглавлял отряд бывший ученик ШКМ, кряжистый, краснощекий здоровяк Ваня Селиверстов, секретарь деревенской ячейки комсомола.

Сейчас Селиверстов, окинув взглядом вооруженных палками ребят, с усмешкой заметил, что они похожи на повстанцев Емельяна Пугачева, не хватает лишь железных вил, кольев да рогатин.

— А ежели случится что... — заспорил было Шурка.

— Ладно, складывай дрова, там видно будет, — распорядился Селиверстов. — Чинно пойдем, тихо.

Через час пути они были в Торбееве.

Собрание крестьян проходило в просторной пятистенной избе.

Все было, как и в Кольцовке: из дверей валил пар, в сенях возились и схватывались бороться торбеевские мальчишки, в избе до хрипоты спорили мужики.

Матвей Петрович, как обычно, говорил горячо, возбужденно и потом, не сдержав себя, начал кричать, что на собрание затесались подкулачники и их необходимо удалить.

В избе загалдели.

К столу подошел Георгий Ильич.

Он заговорил размеренно, неторопливо, потом достал из кармана мелок и, как на классной доске, принялся писать на столешнице цифры и подсчитывать выгоды артельной жизни: «Нуте-с, решим задачку...»

Мальчишки из сторожевого отряда сидели у порога или разминались в сенях, дожидаясь конца собрания.

Оно закончилось около полуночи. Выйдя на улицу, учителя натолкнулись на знакомых школьников.

— Позвольте! — удивился Георгий Ильич. — И вы здесь? Что вам, собственно, нужно?

— А мы слушали... Интересно очень, — неуверенно пояснил Шурка.

— Непорядок это — по ночам не спать! Непорядок! И в какой уж раз... — сокрушенно покачал головой учитель и спросил Матвея Петровича, как он к этому относится.

Матвей Петрович промычал что-то неопределенное — он уже догадывался, зачем школьники ходят за ними следом.

— Идите-ка вы домой, — посоветовал он ребятам. — Да побыстрее. А мы с Георгием Ильичом прогуляемся, воздухом подышим...

Мальчишки покосились на Ваню Селиверстова. Тот махнул рукой и повел их к деревне. Шурка и Степа зароптали: какой же они сторожевой отряд, если оставляют учителей ночью одних?

Выйдя за околицу, Селиверстов свернул в сторону от дороги, к омету соломы, и только тогда объяснил, что незачем им мозолить глаза учителям. Охранять их, конечно, нужно, но не так назойливо.

Мальчишки присели за стогом.

Светила тонкая, зазубренная, как серп, луна. Поле было слегка припорошено снегом. Вдали смутно чернел лес.

По дороге, негромко разговаривая, прошли Матвей Петрович и Георгий Ильич. Потом фигуры их растворились в ночной мгле.

Селиверстов подал ребятам команду следовать позади учителей.

Но не успели они выйти из-за стога, как со стороны деревни показались четыре дюжие мужские фигуры. Они размашистым шагом прошли мимо омета, и ребята услышали приглушенный отрывистый разговор:

— Опоздали небось!

— Ничего, догоним...

— Отобьем охоту в Торбеево ходить!

Мальчишки замерли. Вот оно, начинается!.. А у них ни палок, ничего. Вот так сторожевой отряд! У этих же, что устремились вперед, вслед за учителями, наверно, есть и ножи, и обрезы за пазухами...

У кого-то из мальчишек застучали зубы. Кто-то предложил вернуться в Торбеево и поднять на ноги комсомольцев.

— Один пусть вернется, — согласился Селиверстов. — А остальные за мной.

Не зная еще, к чему все это приведет, мальчишки пошли следом за незнакомцами, стараясь не выпускать их из виду.

Дорогу обступил лесок. Стало темнее, таинственнее и страшнее.

Незнакомцы, почуяв сзади людей, прибавили шагу. Шурка вдруг заявил, что он должен пальнуть из самопала — пусть идущие впереди знают, что у них тоже оружие.

— Тебе все игрушки! — отмахнулся Селиверстов и, подумав, сказал: — Давайте лучше пошумим.

Мальчишки принялись громко разговаривать, свистеть, аукаться, перекликаться. Обернувшись, Селиверстов на весь лес кричал: «Эй вы, не отставать! Прибавь шагу!» — словно сзади шла еще добрая сотня ребят.

— А давайте споем! — предложил Степа, когда ребята вдоволь накричались. — Шурка, начинай!

И Шурка, как никогда охотно и звонкоголосо, затянул свою любимую: «Кулаки-богачи жадной сворой...»

Возбужденные ночной темнотой и близкой опасностью, готовые вот-вот броситься на выручку учителям, мальчишки не заметили, как кончился лес. Кругом посветлело, и они увидели, что навстречу им движутся две фигуры.

— Хотят нас задержать, — шепнул Шурка. — Держись, ребята!

— Что это вы распелись среди ночи? — услышали мальчишки удивленный голос Георгия Ильича. — И почему домой не пошли?..

Ребята бросились к учителям и огляделись — незнакомцев нигде не было.

— А... а тут четверо за вами гнались, — запинаясь, сказал Шурка. — Где они?

Георгий Ильич ответил, что он никого не заметил, и еще раз спросил, ради чего ребята затеяли такой ночной концерт. Мальчишки, помявшись, объяснили.

— Это уже ни на что не похоже! — сказал Георгий Ильич. — Фантазия какая-то... игра воображения. Я тридцать лет в селе работаю! Да кто меня может обидеть? За что?.. Как хотите, Матвей Петрович, а ребятам надо запретить сопровождать нас.

И опять Матвей Петрович ничего не сказал. Но, расставаясь с ребятами в Кольцовке, он признался им, что действительно заметил четверых незнакомцев, шедших следом, хотя ничего и не сообщил об этом Георгию Ильичу.

«ФОРДЗОН»

Разговоры ребят о сборе утиля не забылись и на очередном комсомольском собрании вспыхнули с новой силой.

Матвей Петрович сказал, что дело это весьма стоящее и уже проводится во многих деревнях и селах.

Собрание назначило Шурку Рукавишникова ответственным за сбор утиля. Шурка подобрал надежную команду и не без поддержки Матвея Петровича добился от директора школы разрешения пользоваться шекаэмовской лошадью Царицей.

Затем началась подготовка к выезду. Шурка не спал две ночи, пока не сочинил частушки про утиль и трактор и вместе с Нюшкой разучил их.

Через неделю Царица, запряженная в широкие розвальни, вышла в первый рейс. Грива и хвост лошади были украшены кумачовыми лентами, под дугой трезвонил медный колокольчик, а над передком саней возвышался фанерный щит с надписью: «Сдадим утиль — получим трактор!»

— Утиль берем! Старье берем! — голосисто выводил Шурка, подражая старикам тряпичникам и понукая лошадь.

Остановив Царицу у очередной избы, Шурка с Нюшкой во весь рост вставали в санях и под задористый перебор Митиной балалайки, не щадя голосов, исполняли свои частушки.

Крестьяне охотно слушали, улыбались, посмеивались, потом спрашивали, какие у сборщиков расценки на утиль.

Тогда Степа разражался пламенной речью в защиту трактора и призывал собравшихся быть бескорыстными и щедрыми.

Иногда мужики и бабы бросали в сани кое-какую мелочишку, но чаще всего говорили, что трактор им ни к чему — от него хлеб только воняет керосином.

Правда, выручали свои люди — школьники. Пока Шурка с Нюшкой распевали частушки, а Степа произносил речь, они заглядывали в сени, на свои чердаки, в чуланы и вытаскивали на улицу смятые, перекошенные самовары, надтреснутые чугуны, печные дверцы и вьюшки, рваные галоши, бутылки, старую одежду.

Но матери довольно быстро раскусили хитрость ребят, и столь ценные вещи стали редко попадаться в сани сборщиков утиля.

А спустя несколько дней, завидев лениво бредущую Царицу, бабы, не сходя с крыльца, обычно кричали: «Бог подаст!.. Проваливайте!»

Шурка начинал терять веру в затеянное дело и однажды на расспросы Матвея Петровича об очередном выезде ответил довольно мрачно:

— Три часа ездили... Намерзлись, голоса надорвали, а утиля — кот наплакал. На две гайки к трактору не собрали. Пустая это затея...

— Ничего, ничего! — успокоил Матвей Петрович. — Я слышал, как вы сегодня выступали. Всё же слушают вас люди. И хорошо слушают. А что утиль не сдают — это понятно. Хозяйке всегда кажется, что в доме любая бросовая вещь пригодится,

И тут учителю пришла в голову новая мысль. Не посадить ли школьный драмкружок на колеса, вернее — на сани? В школу на спектакли и концерты собирается не так уж много народу, а на санях ребята могут разъезжать по деревням, добраться до каждой избы. Кстати они могут развозить брошюры, газеты, плакаты.

Новый план учителя школьникам пришелся по душе.

На санях оборудовали что-то вроде крошечной сцены: поставили фанерные стенки, натянули занавес из мешковины, и агитсани принялись курсировать по Кольцовке и соседним деревням.

На улице лютовал мороз, березы стояли в искристом серебре, Царица, как попоной, покрывалась пушистым инеем, у школьников мерзли пальцы на руках и белели носы, но юным агитаторам сразу становилось теплее, когда их острое слово и озорная шутка вызывали раскатистый смех собравшихся.

Но не все проходило гладко.

Однажды перед окнами Василия Хомутова школьники разыграли сценку про барсука и барсучиху, которые отсиживались в норе и задыхались без свежего воздуха.

Мужики дружно захохотали и принялись вызывать Василия на улицу, чтобы он посмотрел сам на себя. Василий отмолчался, будто его не было дома, зато из сеней выскочила Катерина и с такой яростью огрела Царицу хворостиной по спине, что та, рванув сани, вскачь понеслась по улице.

Артисты попадали в снег, потом, вскочив на ноги, попытались закончить представление, но Катерина уже подбегала к ним с ведром воды. Ребята сорвали с себя барсучьи маски и бросились наутек.

В другой раз, когда агитсани возвращались поздним вечером из Заречья в Кольцовку и школьники задремали под тулупом, кто-то остановил Царицу на дороге, перерубил топором гужи и, вскочив на лошадь, умчался.

Пришлось агитаторам везти сани до школы на себе.

Отощавшую Царицу они отыскали только через неделю, километров за тридцать от Кольцовки у сторожки лесного объездчика.

После этого ребята решили, что неприлично лошади, пострадавшей за колхозное дело, носить такую старорежимную кличку, и переименовали Царицу в Гражданку.

Всё же школьники не забывали и про утиль. И там, где мужики и бабы довольно радушно встречали агитсани, Шурка не терялся и выступал со своими частушками.

Куча утиля в школьном сарае мало-помалу пополнялась, но и теперь, по Шуркиным расчетам, ее хватило бы не больше, чем на колеса к трактору.

И вдруг ребятам повезло.

В Малых Вяземах, где они выступили с особенным успехом, а Нюшку, Шурку и Митю за песенку о кулаках даже вызывали на «бис», к школьникам подошел юркий, сухонький старичок и, пожав всем руки, признался, что он и сам заядлый песельник и балалаечник.

— Записали бы вы мне на бумажку куплеты свои, — попросил он. — Очень уж у вас хлестко получается. А я на это кулачье племя вот как зол! За эти песни я вам не знаю что отвалю...

— А утиль у вас есть? Лом железный? — деловито осведомился Шурка.

Старик задумчиво поскреб подбородок:

— Что-то такое есть на примете... Гляньте вот.

Он вывел ребят за деревню, к пустующему хутору, и, приоткрыв скрипучие ворота, впустил их в сарай.

Здесь были свалены грабли, цепы, бороны, ржавые плуги, поломанная жатка; в углу, притрушенный соломой, стоял трактор и рядом с ним, вмерзнув в землю, лежал тракторный мотор.

Ребята завыли от восторга — это же клад, целое богатство! Да такое и во сне не приснится!

Шурка показал ребятам кулак и с деланным спокойствием сказал:

— Утиль как утиль. И нечего тут визжать.

Потом он спросил старика, кому все это принадлежит.

— Ведерникову, кулаку здешнему. Только он за темные делишки в тюрьму сел. Хлебом толстосум спекулировал. А семья его в город сбежала. — И, заметив горящие от нетерпения глаза школьников, старик раздобрился: — Да берите, берите этот хлам! Все равно другие растащат. А вы, я вижу, хлопцы правильные...

«Правильные хлопцы» не заставили себя упрашивать. Подогнали к сараю сани и принялись нагружать их железным ломом. Шурка сразу же нацелился на тракторный мотор. С помощью ваги его оторвали от мороженой земли и, немало попыхтев, взвалили на сани. Хотели увезти и самый трактор, но потом сообразили, что Царице, теперешней Гражданке, его никак не стронуть с места.

В Кольцовку ребята возвращались в самом радужном настроении. Помогая лошади тянуть тяжелый воз, они всю дорогу занимались подсчетами и вычислениями. Выходило, что еще две-три таких находки, как ведерниковский утиль, и на собранный железный лом можно будет приобрести в городе новый трактор.

На это кто-то трезво заметил, что такие счастливые находки, как сегодня, случаются не каждый день и, видимо, к весне трактора в Кольцовке не будет.

— Чего ж мы тогда стараемся, утиль ищем? — вслух подумал Шурка и, задержав Степу, шепнул ему: — Знаешь, чего я надумал?..

— Скажешь — буду знать.

— Да нет! — отмахнулся Шурка. — Смеяться будешь... Блажь одна! — Кинув взгляд на мотор трактора, он помолчал, потом постучал по нему палкой. — Ты как думаешь, очень он сношенный?

— Кто его знает! — Степа тоже постучал по мотору. — У нас в детдоме механическая мастерская была. Как-то раз движок туда привезли. Такое старье, глядеть не на что. И ничего, подправили его ребята.

— Стой! — просияв, заорал Шурка. — Так это и есть моя думка! Чего ж ты раньше молчал?

Остановившись посреди заснеженного поля, ребята открыли чуть ли не митинг. Кричали, радовались, спорили, строили самые невероятные планы, но в конце концов сошлись на том, что надо просить городских комсомольцев помочь отремонтировать трактор, который так нужен молодому колхозу. А для этого следует отправить в Степкину колонию делегацию школьников.

Чем ближе подъезжали ребята к Кольцовке, тем все более крепла их уверенность, что городские комсомольцы не откажут в помощи и к весне трактор непременно будет пахать в Кольцовке землю.

— Погодите вы, торопыги! — остановила мальчишек Нюшка. — Пусть хоть Матвей Петрович мотор посмотрит... Он же работал на тракторе.

Учитель долго осматривал привезенный мотор.

— Американская марка... «Фордзон». Старье несусветное, — заметил он, но по поводу ребячьих планов ничего определенного не сказал.

В этот же день Матвей Петрович пригласил в школьный сарай деревенского кузнеца, Егора Рукавишникова, учителя математики Шумова и даже уполномоченного по хлебозаготовкам Крючкина.

Шуркин отец, увидев мотор, так и припал к нему: вот если бы его отремонтировать да пустить весной в поле! Какое бы это было подспорье для артели!

— А это уж как рабочий класс скажет! — Матвей Петрович лукаво посмотрел на Крючкина.

— Я, конечно, мало что в тракторах понимаю, — осмотрев мотор, признался уполномоченный. — Не приходилось еще нашему заводу с такими машинами дело иметь. Но кое-какие детали мы для вас, пожалуй, изготовить сумеем...

— Выручай, друг! — принялся упрашивать Егор. — Подними там своих хлопцев, растолкуй им. Один, мол, трактор в поле — он десяти агитаторов стоит.

— Матвей Петрович, — спросила Нюшка, — а если трактор починят, кто его водить будет? Вы?

— Да, Матвей, — обратился к нему Егор, — тебе тоже придется для артели поработать — с весны за руль сядешь. Не искать же нам тракториста невесть где!

— Да вот же они, трактористы, — засмеялся учитель, показывая на ребят. — И все первого класса. Степан Ковшов, Александр Рукавишников, Афанасий Хомутов, Дмитрий Горелов... Полным-полно трактористов.

Мальчишки хотя и не совсем понимали, в чем дело, но, услышав свои имена, невольно вытянулись и замерли.

— Не шутуй, Матвей, — нахмурился Рукавишников. — Ребятам, конечно, спасибо, что они мотор разыскали, но сейчас нам не до шуток.

— А я не шучу, — заговорил Матвей Петрович. — Ты, Егор, сам вдумайся. Через год-два сколько тракторов на колхозных полях будет работать? Тысячи, десятки тысяч. А кому же их водить, как не сегодняшним школьникам? Это же их будущее, завтрашний день. А к завтрашнему дню надо готовиться сегодня, сейчас вот, немедленно.

— Ты к чему это речь клонишь?

— Спроси вот самих ребят.

— Тятька, — сказал Шурка, — мы трактор изучать собираемся.

— Вот именно, — подтвердил Матвей Петрович. — Пора уже ребятам к технике привыкать, за мотор садиться.

И он, обернувшись к Шумову, спросил, не поможет ли тот наладить с ребятами изучение мотора. Кое-кто из ребят давно уже занимался этим, но сейчас, когда появился мотор, можно обучение наладить более обстоятельно и даже организовать кружок юных трактористов.

Разведя руками, Георгий Ильич признался, что видит трактор впервые и ничего в нем не понимает.

— Это дело наживное, — сказал Матвей Петрович. — Вы же физик, Георгий Ильич, вам и карты в руки...

— С превеликой охотой помогу, — согласился Шумов. — Но для начала мне самому придется поучиться.

Шурка достал бумагу, карандаш и предложил сейчас же произвести запись в кружок трактористов.

Мальчишки окружили Шурку. Нюшка с Таней стояли в стороне — про них словно забыли.

Степа наклонился к Шурке и, кивая на Нюшку, что-то шепнул ему. Тот отмахнулся:

— Да ну тебя, Ковшик, не смеши... Куда им, свиристелкам! Это не сивку-бурку погонять.

Нюшка закусила губу и, схватив подругу за руку, сердито растолкала мальчишек.

— Записывай! — бросила она Шурке. — Ветлугина Анна... Ковшова Татьяна.

Кто-то из мальчишек фыркнул. Шурка прикрыл ладонью список и с недоумением посмотрел на Матвея Петровича.

— Всех мальчишек перебрали — трактористы первый класс! — с обидой сказала Нюшка учителю. — А мы, значит, девчонки-свиристелки, не годимся.

— Да нет, почему же, — опешил Матвей Петрович. — Если желаете, пожалуйста... Запиши, Шура.

Шурка, тяжело вздохнув, послюнил карандаш и склонился над списком.

На другой день на санях, запряженных парой лошадей, из Малых Вязем привезли остов «Фордзона», а еще через день кружок юных трактористов приступил к занятиям.

АГИТАТОРЫ

В воскресенье Степа, Шурка и Нюшка отправились агитировать Афониного отца. Вернее сказать, побеседовать с Хомутовым наедине было поручено преподавателю физики и математики Шумову, а ребята увязались с ним за компанию.

Ради такого случая Георгий Ильич надел праздничную дубленую шубу с расшитой узорами грудью и лисью шапку с острым суконным верхом.

Учитель шел неторопливо, степенно, и ребята с нескрываемым уважением посматривали на своего бригадира. Им было чем гордиться. Не в пример другим учителям, Георгия Ильича охотно принимали в крестьянских избах, и ему уже удалось вовлечь в артель двух упрямых мужиков. И недаром Матвей Петрович и Егор Рукавишников направили Шумова к такому барсуку, как Афонин отец.

Была и еще причина, почему ребята увязались за Георгием Ильичом. Афоня Хомутов за последнее время стал хуже учиться, часто пропускал занятия и сторонился приятелей. На все вопросы Степы и Шурки отвечал что-то невразумительное и после уроков спешил поскорее уйти домой.

— Георгий Ильич! — попросил сейчас учителя Степа. — Поговорите вы заодно с Афоней. Чего он от всех бегает... И учится еле-еле, словно из-под палки.

— Да-да, это заметно, — кивнул Георгий Ильич. — Жалуются на него учителя...

Добравшись до дома Хомутовых, агитаторы долго стучали в калитку.

Наконец из сеней послышался голос Афони:

— Кто там? Если к батьке, так его нет. Он в лес уехал.

— Это я, Георгий Ильич, — ответил учитель. — И ребята со мной. Мы к тебе в гости пришли...

В сенях замолчали — видимо, Афоня соображал, как ему поступить. Затем он ушел в избу, вскоре вернулся и, молча открыв калитку, пропустил агитаторов в избу. Здесь было тепло, пахло стружкой, свежим деревом, столярным клеем.

Афонин отец, широко расставив ноги, стоял за самодельным верстаком и утюжил тяжелым фуганком сосновый брусок. Кремовая длинная стружка со свистом вырывалась из фуганка и змейкой обвивалась вокруг волосатой руки Василия.

Георгий Ильич поздоровался, обвел взглядом старую, низкую избу, прогнувшуюся матицу, дубовую подпорку под ней.

— Когда ж, Василий Силыч, новоселье справлять думаете?

— И хотел бы в рай, да грехи не пускают! — Хомутов отложил фуганок, снял с руки стружку и, сдержанно усмехнувшись, пригласил учителя пройти к столу. — Агитировать пришли! Просвещать! Мне уж давно сказывали — сам Георгий Ильич по домам ходит. Значит, и до меня черед дошел. Ну что ж, давайте по-быстрому, пока жена из церкви не вернулась... Ну-ка, Афоня, распорядись.

Стараясь не смотреть на ребят, Афоня быстро снял с лавки заготовленные, видимо, для рам бруски, смахнул с табуреток стружку и поставил их к столу.

— Вы, я вижу, с подкреплением. — Василий обратил внимание на ребят. — Ну, что скажете, молодые уговаривальщики?

— Мы вам книжки достали, — сказал Шурка, вытаскивая из-за пазухи пачку брошюр. — Насчет колхозов. Очень понятные. Почитайте вот.

— Читал, поди. — Василий отстранил брошюры. — Афоня их немало из школы таскает.

— А еще плакат принесли... — Нюшка вскочила и повесила на стену большой лист серой бумаги с крупными печатными буквами: «Без артели крестьянину из нищеты не выбраться».

— Видал, знаю. — Василий кивнул сыну: — Сними, мать увидит — в клочья порвет... Ну, а ты с чем? — обратился он к Степе.

Тот пожал плечами и посмотрел на Георгия Ильича.

— Василий Силыч, уважаемый, — неторопливо начал учитель, — я вам речей говорить не буду. Не люблю, и не мастер... Давайте лучше подойдем к вопросу, так сказать, с цифрами в руках. — Он достал остро очиненный карандаш и записную книжку. — Нуте-с, что мы имеем? У вас в хозяйстве три десятины пахотной земли. В этом году вы намолотили шестьдесят пудов хлеба, накопали двадцать мешков картошки. Правильно? Овса еще собрали пудов пятнадцать, так? А вот у меня и другие данные есть. — Георгий Ильич перебросил две странички. — Сельскохозяйственная артель объединяет сорок хозяйств. Пахотной земли у них сто семь десятин. Хлеба колхозники собрали три тысячи шестьсот пятьдесят пудов, картошки — тысячу двести семьдесят мешков. В прошлом году члены артели построили новый скотный двор, два овощехранилища, купили конную молотилку. Вот давайте и решим задачку, Василий Силыч, кому вольготнее живется на Руси: вам или члену артели?

Василий беспокойно заерзал на табуретке:

— Что это за артель такая хваленая?

— Артель называется «Заре навстречу». Находится в селе Дубняки. Не так уж далеко от нас.

Степа вздрогнул и с недоумением посмотрел на учителя — откуда он знает про Дубняки?

— Вы сами-то бывали там? — спросил Василий.

— Лично не довелось, — признался Георгий Ильич. — Списался с ними, они мне и прислали все данные.

— Бумага все терпит, — недоверчиво хмыкнул Василий. — Можно и прихвастнуть ненароком.

— Допустим, вы сомневаетесь. Тогда приведу другой пример, — заговорил учитель, вновь берясь за карандаш.

— Подождите, Георгий Ильич... — поморщившись, сказал Василий, подходя к двери и прислушиваясь. — Кажется, ходит кто-то... Посидите тут, я сейчас... — И он вышел в сени.

Георгий Ильич и ребята остались ждать.

На стене мерно тикали часы-ходики с чугунной гирькой, отлитой в форме еловой шишки. По столу несколько раз бойко пробежал рыжий таракан. Кошка дважды спускалась с печки и тыкалась мордой в пустое блюдце.

Георгий Ильич, постукивая карандашом, то и дело поглядывал на дверь.

— Скоро он там? — вполголоса спросил Степа у Афони. Тот молчал. Потом подошел к двери и нажал на нее плечом. Дверь не подавалась.

— Так и есть, — виновато признался Афоня, — Ушел батя... И дверь запер.

Степа и Шурка вскочили из-за стола и по очереди толкнулись в дверь. Она действительно была чем-то снаружи приперта.

— Батя всегда так, — пожаловался Афоня, — Как надоест кого слушать, так и уходит.

— Да-с, положеньице! — усмехнулся Георгий Ильич, не проявляя особого беспокойства.

Шурка заявил, что это неслыханное издевательство над агитаторами, и предложил высадить дверь.

— Зачем же так? — остановил его учитель. — Посидим, подождем. Да!.. А не заняться ли нам, между прочим, математикой? Нуте-с, присаживайтесь...

Афоня оделил всех бумагой, карандашами, достал учебник, Георгий Ильич спросил его, что было задано по математике на завтра. Афоня неуверенно открыл учебник и показал задачу.

— Э-э, нет, братец, это уже пройденный этап, — заметил учитель. — Да ты, Афанасий, вчера опять, кажется, не был на занятиях?

— Не был, — признался Афоня.

Георгий Ильич пытливо посмотрел на мальчика:

— Послушай, дружок... Это как же понимать? Тебе что, ученье не по душе? Видно, придется мне о твоем поведении с батькой поговорить.

— Ни к чему это, — вяло сказал Афоня. — Он и слушать не будет...

— То есть как это «слушать не будет»? — начал сердиться учитель и по привычке постучал ногтем по ободку очков. — Он родитель тебе или нет? Василий Силыч всегда интересовался твоими успехами. В школу заходил... И вдруг пожалуйте...

Афоня молча опустил голову.

Георгий Ильич погрозил ему пальцем и поднялся из-за стола.

— Тут, братец мой, что-то не так. Я сейчас же должен все выяснить. — Он толкнулся в дверь, но, вспомнив, что та закрыта, с досадой махнул рукой и вновь обратился к Афоне: — Так-с! Школьник Хомутов, не желая учиться, перекладывает свою вину на родного отца. Очень похвально!

Лицо у Афони пошло пятнами.

— Георгий Ильич! — вскочил он. — Это... это неправда! Вы знаете, что с батькой делается? Знаете? — Он вдруг сорвал с гвоздя на стене школьную холщовую сумку, порылся в ней и, вытащив какую-то бумажку, протянул ее учителю: — Вот... смотрите.

Георгий Ильич отошел к окну. Прочтя бумажку, он дернул головой, потом снял очки, зачем-то протер стекла, еще раз пробежал бумажку глазами и озадаченно покачал головой:

— Вот оно как бывает!

Степа, Нюшка и Шурка с любопытством вытянули шеи — что там за бумажка? Она была кургузая, с неровными краями, затертая, с кусочками засохшего хлебного мякиша по углам.

Учитель посмотрел на ребят.

— Слушайте и вы! — И он вслух прочел: — «Хомутов! Колхоз не для таких, как ты. Хочешь носить голову на плечах — сиди дома, как барсук в норе. Не дорожишь собой — пожалей семью! Твои доброжелатели».

Ребята невольно сжались и пригнулись к столу, словно их прибило холодным колючим дождем.

— Где ты нашел эту записку? — спросил у Афони учитель.

— К калитке была приклеена... Хлебом, — объяснил Афоня. — И другие записки были. В сарай подбрасывали, под дверь подсовывали. Вот батька и мечется. Злой стал, не подступись. Он из деревни уехать хочет... Куда глаза глядят. А мне, говорит, и учиться незачем... — Афоня тоскливо посмотрел на учебники, на тетради, потом взял из рук учителя записку.

— Оставь, — сказал Степа. — Надо ее Матвею Петровичу показать или Крючкину...

— Нет, нет! — испугался Афоня. — Батька никому не велел показывать. Еще хуже будет. Это я только вам... — Он сунул записку в сумку и умоляюще посмотрел на учителя: — Георгий Ильич, не ходите вы к батьке, не уговаривайте... Он и так как больной. За нами же следят.

— Ну-ну, Афанасий! Нельзя так... Будь посмелее! — Учитель потрепал мальчика по спине и обратился к ребятам: — О записке непременно сообщить надо. Видали, как враг-то орудует! Последние дни чует — вот и беснуется. Где пулю, где слушок пустит, где записку подбросит... Вот вам и урок обществоведения...

В сенях раздались шаги, дверь распахнулась, и Василий с женой вошли в избу.

— Вот все и обошлось! — усмехнулся Афонин отец, заметив, что ребята с учителем, обложившись тетрадями, сидят за столом. — Я дров нарубил, и вы, видать, делом занялись.

Катерина, высокая, сухая, в черном платке, поджав губы, недружелюбно оглядела школьников, Георгия Ильича и прошла за перегородку,к печке.

Учитель поднялся из-за стола.

— Не обессудьте, Георгий Ильич, — сказал Василий. — Поговорить нам не удалось... — Он покосился на перегородку, за которой жена ожесточенно гремела посудой, и, понизив голос, признался: — Занозистая задачка мне досталась... Голову ломаю, а решить не могу...

Ребята вышли вслед за учителем.

В сенях Степа замедлил шаги. Ему показалось, что он чего-то не доделал, не досказал. Он вдруг повернул обратно, вошел в избу и бросился к Афониному отцу:

— Дядя Вась! Если вы боитесь чего... Моему отцу тоже грозили... А он все равно смелый был. И вы не бойтесь! — Степа вытащил из кармана заветную заметку и сунул Василию в руку: — Почитайте вот... — и выбежал за дверь.

БЕГСТВО ВАСИЛИЯ

К концу недели Василий Хомутов исчез из деревни.

Случилось это, видимо, очень рано утром, когда в доме Хомутовых все еще спали.

Проснувшись, Катерина решила, что ее беспокойный муж ни свет ни заря уехал в лес за хворостом. Но, выйдя во двор, Катерина увидела на привязи у яслей заиндевелую лошадь, в переулке приметила запорошенные снегом сани, и сердце ее замерло.

Она вбежала в избу и растолкала Афоню:

— Сынок! Отец-то наш...

Афоня вскочил, как от крика: «Горим!»

И без того в последние дни Хомутовы жили тревожно, ночью просыпались от каждого стука, калитку в сенях, кроме того, что закрывали на засов, припирали еще тяжелым дубовым чураком.

Заметив встревоженное лицо матери, Афоня с деланной сонливостью зевнул:

— Он, должно, к Маркелу в Заречье пошел. Двери выторговывать для нового дома...

— В такую-то рань! — не поверила мать. — Еще черти на кулачки не сходились.

Все же они решили подождать отца до полудня.

Чтобы еще больше успокоить мать, Афоня даже отправился в школу. Но на первом же уроке выяснилось, что он положил в сумку не те учебники, какие были нужны, и забыл дома пенал с карандашами и ручкой. Учителям он отвечал невпопад и, не расслышав, о чем его спрашивали, просил повторить вопрос. На уроке обществоведения Афоня занял за партой Шуркино место — оно было у окна, — продышал в опушенном игольчатым инеем стекле круглый «глазок» и все время смотрел на улицу: дорога из Заречья проходила мимо школы.

— Может, тебя срочные дела ожидают? — спросил Афоню Матвей Петрович.

— Ага! — кивнул Афоня, посмотрел на учителя отсутствующим взглядом и вновь припал к «глазку».

Но отец не показывался. Афоня вспомнил, что тот еще на прошлой неделе разругался с Маркелом, который заломил за двери несусветную цену.

Тогда пришло на ум другое: подметные письма, записки с угрозами. Афоня вздрогнул и принялся торопливо собирать учебники.

Матвей Петрович вновь прервал урок.

— Дела, я вижу, не только срочные, но и весьма важные, — шутливо сказал он. — Тогда, сделай одолжение, иди!

— И то пойду! Нужно мне, — согласился Афоня и, провожаемый удивленными взглядами учителя и ребят, вышел из класса.

В перемену Матвей Петрович, отозвав Степу и Шурку в сторону, попросил их сходить к Хомутовым — не иначе, у них в доме что-то случилось.

Переглянувшись с Шуркой, Степа рассказал учителю о записке «доброжелателей», которую получил Афонин отец.

— Почему раньше мне не сказал? — рассердился Матвей Петрович. — Такие дни, а вы в молчанку играете...

— Так Афоня же просил... — сконфуженно признался Степа. — Он за отца боится.

Матвей Петрович попросил учителя математики позаниматься с ребятами вместо него и, пригласив Степу с Шуркой, отправился к Хомутовым.

Там уже билась в слезах Катерина. Ее утешали соседки, говоря, что Василий где-нибудь загулял и к ночи непременно притащится домой. Да и как не загулять от такой жизни, когда все кругом трещит, рушится, полно слухов и недомолвок!

За крыльцом Афоня прилаживал к валенкам широкие, с круто вздернутыми носами лыжи.

— Матвей Петрович, вы-то зачем? — удивился он, увидев учителя и ребят.

«А дела-то действительно серьезные», — подумал Матвей Петрович и спросил Афоню, где он думает разыскивать отца.

Мальчик поспешно наклонился и зачем-то стал развязывать ремешок на валенке.

— Не знаю... — глухо ответил он. — Метет в поле... Никаких следов не видно.

Вернувшись в школу, учитель вызвал с уроков еще четверых комсомольцев, и вскоре небольшой отряд лыжников вышел на поиски.

В поле посвистывала позёмка. Сыпучий сухой снег с шорохом скользил по возвышенным местам, курился в низинах, оседал острогранными сугробиками у каждой сухой былинки.

Лыжники заглянули в пустые, холодные овины, обшарили все овраги, прочесали по-зимнему убранные Замызганки, просмотрели заснеженную реку — нет ли где на ней свежей проруби или не затянутой льдом полыньи.

На другой день на поиски вышли Егор Рукавишников, Аграфена, Игнат Хорьков и еще несколько взрослых.

Но Василий Хомутов исчез бесследно.

Афоня почернел от горя, еле передвигал лыжи, и ребята запретили ему выезжать с ними на поиски.

Катерина бегала то к попу, то к гадалке, дома жгла лампадки и во весь голос причитала, что этот колхоз погубил ее мужа и сделал детей горемычными сиротами.

На третий день, утром, к Хомутовым заехал незнакомый мужик в оранжевом тулупе, долго крестился на угол с иконами, потом, выпросив чарку водки, сообщил Катерине, что привез ей от хозяина поклон. Он видел Василия в Пустоваловке, километров за двадцать пять отсюда; тот сидел в сельской чайной, уплетал яичницу и о чем-то толковал с мужиками.

Василий просил передать, что он жив, здоров, но домой вернется еще не скоро — надо ему побродить по округе, поговорить с людьми.

Катерина решила, что муж, перепугавшись неизвестной артельной жизни, совсем рехнулся и сбежал из дому. Она принялась собираться в Пустоваловку.

— Уж я его разыщу... пропишу ему яишенку, чай с сахаром! — грозила она.

— Мама, а давай я съезжу, — предложил Афоня. — Дома же у тебя скотина, Никитка...

Мать подумала и согласилась, посоветовав сыну прихватить с собой для смелости кого-нибудь из приятелей.

Афоня вспомнил про Шурку и Степу — кого из них взять? Шурка, как и Афоня, никуда не выезжал из деревни, а Степа — парень бывалый, тертый калач.

И Афоня пригласил Степу. Тот не колебался ни минуты. Да и Матвей Петрович согласился, что Афоне нужен провожатый.

Шурка уступил Степе свои валенки, Нюшка незаметно сунула ему в карман теплые варежки, Катерина дала ребятам немного денег и строго наказала хоть с милиционером, но непременно доставить беглого отца домой.

Распрощавшись со всеми, Афоня и Степа тронулись в путь.

Идти было легко. Метель утихла еще накануне, в лицо светило невысокое зимнее солнце, и мороз вел себя совсем сносно: не кусал щек и ушей, не забирался нахально в рукава и за спину.

Накатанная, вощеная дорога с черными вешками по сторонам поднималась с увала на увал, поворачивала вправо и влево, и каждый раз перед ребятами что-нибудь открывалось.

Вот неоглядное снежное поле, кое-где пропоротое бурыми веточками бурьяна и острыми кинжальчиками осоки. Через поле бежит чистая, белая лыжня, а по обеим сторонам ее — ровные, круглые лунки пробитого палками снега; по такой лыжне только бы скользить да скользить...

Уходит вдаль многоярусная изгородь из черных длинных слег, и кажется, что на снегу кто-то отпечатал нотные линейки. Одиноко стоит на равнине рыжий стожок сена; прикрытый пышной соболиной шапкой. За излучиной дороги чернеет частый ольшаник, а перед ним словно застланная лебяжьим пухом лощина, кое-где тронутая сизо-зелеными проплешинами. Подойдешь ближе и видишь, что в проплешинах струится вода и от нее курится парок — речушка все еще не хочет сдаваться морозам.

Все это знакомо, видано сотни раз, но в пути почему-то кажется ребятам новым и привлекательным.

Или вот лес по сторонам дороги. Весь он с проседью, подбит серебром и проглядывается куда лучше, чем летом. Видны сушняк, бурелом, старые пни без коры, мелкие оголенные кустики. Стволы осин нежно-фисташкового цвета, березы без своего летнего наряда кажутся тоньше и легче, и только ели, отягощенные лапами голубого снега, как всегда зимой, стоят картинно-нарядные, величавые.

Нет, шагать по зимней дороге было куда как интересно! Вот только иногда мешали встречные подводы. Пропуская их, Степа и Афоня сходили с дороги и по пояс проваливались в глубокий, рыхлый снег. Приходилось снимать валенки, выбивать из них снег и перематывать на ногах портянки. Потом Степа захромал — Шуркины валенки оказались малы и натерли ногу.

В сумерки мальчишки добрались до большого села Пустоваловки. Отыскали сельскую чайную и принялись расспрашивать продавца о Василии Хомутове: высокий такой, плечистый, с черной бородой, в мохнатой бараньей шапке.

— В шапке, говорите? С бородой? — переспросил продавец. — Кажется, сиживал такой чудак. На чай налегал крепко...

— Чай он любит! — обрадовался Афоня. — В жару ведерный самовар выпивает.

— Тогда он самый! Все с мужиками спорил. О нашем колхозе их допытывал: что да как. Потом по хозяйству ходил, примеривался ко всему.

— Это батя мой, — окончательно уверился Афоня. — Где он сейчас?

— Собирался в Дубняки податься.

— В Дубняки?! — обрадовался Степа.

— «Я, говорит, не я буду, а в Дубняках побываю». Это верст за сорок отсюда, — пояснил продавец.

— И зачем ему в такую даль переть! — пожаловался Афоня приятелю. — Мать и без того ругается. Теперь вот шлепай за ним. А ты еще ногу натер...

— Это же здорово! — Степа потряс Афоню за плечи. — Помнишь, Георгий Ильич про Дубняки отцу рассказывал и цифры всякие приводил? Помнишь? Давно бы дяде Васе в Дубняки сходить надо.

— Ну, и сходит, — махнул рукой Афоня, — пощупает, понюхает. А потом опять в берлогу да лапу сосать. Знаю я своего батю!

— А ты тоже хорош... Хомутов-второй! — упрекнул его Степа.

— Уж какой есть! — буркнул Афоня.

Немного досадуя друг на друга, мальчишки почти без сна провели ночь в чайной, а утром отправились дальше.

В деревнях, что встречались по пути, они старались узнать, не пил ли у кого чай высокий бородатый мужчина в бараньей шапке. И люди нередко подтверждали, что действительно такой мужчина у них чаевничал и все расспрашивал дорогу на Дубняки.

«Правильно идем, по следу», — думал Степа, и у него сжималось сердце. Ведь скоро Дубняки, которые ему никогда не забыть!

ДУБНЯКИ

На второй день, поднявшись на увал, мальчишки увидели черные стены изб на белом снегу, раскидистые ивы при въезде в село, на пригорке голый парк.

Это были Дубняки.

Степа на минуту приостановился, перевел дыхание и, подхватив Афоню под руку, прибавил шагу.

— Дай хоть отдышаться! — взмолился Афоня. — Сам ведь хромаешь.

Дядю Василия мальчишки нашли не сразу. Сначала им сказали, что «ходок из Кольцовки», как здесь уже прозвали Василия Хомутова, осматривает коров.

Степа с Шуркой пошли на скотный двор. Черно-белые, одна в одну, коровы стояли в стойлах и, шумно вздыхая, жевали сено.

Шла обеденная дойка. Доярки сидели около коров на низеньких, словно игрушечных, скамеечках. Струйки молока со звоном ударялись в жестяные подойники, и казалось, что в коровнике кто-то трогает балалаечные струны.

В углу, бренча цепью, возился сытый, гладкий бык, лениво толкая бревенчатую стенку страшным, как дубовый заостренный кол, рогом. Почуяв посторонних, бык выгнул шею, отчего кожа на ней собралась в гармошку, скосил на ребят лиловый, как слива, глаз и вдруг протяжно и трубно замычал.

Мальчишки шарахнулись в сторону.

— Э-эй, кто там Кузнечика дразнит? — раздался голос, и к ребятам, катя перед собой тачку с навозом, подошел скотник в кожаном фартуке. — Опять на ферму самопером пробрались... без учителя? Сказано вам, бычина посторонних не любит, аппетиту лишается. А вы ему, поди, морковь притащили, брюкву... сочный корм, так сказать. А Кузнечику этого нельзя, у него сегодня с животом непорядок... — И он вдруг распорядился: — А ну, очищайте карманы, сдавайте корма!

Степа сказал, что у них нет никаких сочных кормов и они совсем не из местной школы, а из Кольцовки и пришли сюда, чтобы найти Василия Хомутова.

— Шут вас угадает! — развел руками скотник. — Все вы, мальчишки, на одну колодку. А ваш, кольцовский, был здесь, был. Два часа по коровнику лазил. Как ревизор какой. Коровам все хвосты перещупал. Сам удои замерял. Еле отвязались от него.

— А где он теперь? — спросил Афоня.

— За лошадей, поди, взялся, — сказал скотник.

Ребята отправились на конюшню.

— Чудак какой-то! — вспомнил про скотника Афоня. — Пристал тоже с сочными кормами...

— А Кузнечик-то каков! — улыбнулся Степа. — Еще бы Букашкой назвали!

На конюшне они узнали, что «ходок из Кольцовки» уже заходил сюда, устроил коням полный осмотр, а сейчас председатель артели повел его смотреть машины.

В машинном сарае Афониного отца тоже не оказалось.

Но сразу уходить отсюда ребятам не хотелось. Вдоль стен стояли смазанные дегтем плуги, прикрытые брезентом сеялки, жатки, сенокосилки...

— Кольцовка-то побольше Дубняков будет, — заметил Афоня. — А собери все машины — и то столько не наберется.

В углу сарая мальчишки увидели приземистый трактор с высокими задними колесами, с широкой грудью радиатора, похожей на пчелиные соты.

Подтолкнув Афоню к трактору и немного щеголяя своими познаниями, Степа принялся объяснять, что этот трактор уже не американский, а наш, советский, ленинградского завода «Красный путиловец», мощность его пятнадцать лошадиных сил, и он может тянуть два плуга.

— А что с вашим «Фордзоном»? — спросил Афоня. — Так утилем и останется?

— Обещали починить шефы, — сказал Степа. — Ждем вот... А ты почему в тракторный кружок не записался?

— Не до того мне, — вздохнул Афоня.

Не утерпев, Степа забрался на холодное железное сиденье трактора и потрогал застывшую баранку:

— Газануть бы сейчас!

— Тебе газанут! — Афоня оглянулся по сторонам. — Слезай скорее!

Наконец ребятам повезло: они нашли Василия Хомутова в колхозном амбаре. Подвернув рукава шубы, Василий загребал из сусеков полные пригоршни ржи, овса, гречихи, пересыпал зерно с ладони на ладонь, наклонялся к нему, чтобы лучше рассмотреть, вдыхал его запах.

Особо заинтересовало Афониного отца льняное семя. Скользкое, золотистое, оно вытекало из ладоней, как вода, и Василий вновь и вновь погружал в сусек руки.

— Доброе зерно, отменное! — бормотал он. — Я, пожалуй, возьму на разживу щепоточку.

— Сделай одолжение! — Председатель артели, пожилой бритый мужчина в полушубке, свернул из газеты фунтик и, наполнив его льняным семенем, с улыбкой протянул Хомутову.

Василий убрал фунтик в карман. И тут в дверях амбара он заметил Афоню и Степу.

— Вас откуда принесло?

— А мы тебя ищем! — с обидой сказал Афоня. — Ушел, ничего не сказал... Мамка с ума посходила...

И он, подмигнув Степе, принялся расписывать, как кольцовские мужики и ребята всей деревней разыскивали отца по лесам и оврагам. Ради такого случая из города вызвали даже милиционера с собакой-ищейкой. Не забыл Афоня рассказать, как они со Степой всю дорогу до Дубняков шли пешком, сбили ноги, поморозили носы, истратили последние деньжонки.

— Ну, ну... — сконфуженно затоптался на месте Василий. — Я ж передавал — жив, здоров. Зря там переполошились.

— И совсем не зря! Уйди я или мамка — ты что бы стал делать? — продолжал донимать отца Афоня и наконец строго спросил: — Когда домой тронем?

— Теперь можно и домой... — Василий покосился на председателя артели, еще раз окинул взглядом сусеки с зерном и чуть приметно улыбнулся. — Теперь можно...

Из амбара все пошли к правлению колхоза. Степа шагал позади всех и вглядывался в знакомые места. Все ему здесь было памятно и дорого. Вот старый парк, где он бегал с сестренкой, вот сквозь деревья виден бывший помещичий дом... В нем когда-то находилось правление коммуны. Степа помнит, как отец, с молотком в руках поднявшись по лестнице, прибивал к стене дома железную вывеску и кричал ему: «Эй, коммунар, смотри вверх! Правильно прибиваю, не перекосил?»

А вот и она, железная вывеска.

Только надпись на ней немного другая:

Правление дубняковской сельскохозяйственной артели «Заре навстречу».

Но последние два слова те же, что и при отце, — написаны крупными красными буквами и хорошо заметны издали.

Перед домом на заснеженной поляне, заслонив полнеба, одиноко высится могучий раскидистый дуб. Он жестко шелестит бурой, пожухлой, еще не успевшей облететь листвой, словно зовет мальчика подойти поближе.

Степа поискал глазами тропинку и, не найдя ее, полез к дубу прямо через сугроб. И сразу же ноги его выше колен провалились в рыхлый снег.

— Куда тебя понесло? — оглянувшись, спросил Афонин отец.

Но Степа ничего не слышал.

Придерживая валенки за голенища и с усилием вытаскивая их из сугроба, он как одержимый шаг за шагом вспарывал снежную целину. «Забыли... никто и не ходит», — подумал мальчик.

Но вот ноги его нащупали что-то твердое — тропинка!

Узенькая, припорошенная мягким снежком и почти неприметная для глаза, она тянулась от дороги к дубу через весь сугроб.

Степа выбрался на тропинку — как же он ее не заметил раньше. Значит, ходят люди, помнят...

Мальчик, притопнув валенками, стряхнул снег и с облегчением прибавил шагу.

Председатель артели понял Степу.

— Пойдемте, Василий Силыч, — позвал он Афониного отца и свернул на тропинку. — Это вам тоже посмотреть надо.

А Степа был уже около дуба.

У подножия дерева, до половины занесенный снегом, виднелся невысокий дощатый обелиск. На верху его была укреплена пятиконечная звезда, вырезанная из жести.

Степа притоптал снег вокруг обелиска и поправил прислоненный к нему заиндевевший снопик ржи.

Искристый колючий иней покрывал обелиск, мешая разобрать надпись.

Степа наклонился, смахнул варежкой иней, потом несколько раз провел голой теплой ладонью по дощатой стенке обелиска, и на ней четко проступила надпись:

Здесь похоронены убитые врагами народа первый председатель сельскохозяйственной коммуны «Заре навстречу» Григорий Ефимович Ковшов и его жена.

К могиле подошли председатель артели и Афоня с отцом. Прочтя надпись на обелиске, Василий медленно снял шапку и посмотрел на Степу. Тот стоял, плотно сжав губы, устремив глаза в одну точку, забыв надеть на закоченевшую руку варежку.

— А ведь это сынок Григория Ефимовича, — шепнул Василий председателю артели, показав глазами на Степу. — У нас живет, в Кольцовке.

ТРОНУЛИСЬ!

Утром председатель артели распорядился запрячь в возок лучшую лошадь и доставить Василия Хомутова с ребятами в Кольцовку. Всю дорогу Василий дремал или, молча потягивая самокрутку, вглядывался в накатанную до блеска дорогу, в синие дымки над избами, в снежную слепящую светом даль за очередным увалом.

Ехали быстро и первую остановку сделали только в Пустоваловке. Пока ребята закусывали в чайной, Василий куда-то исчез и вернулся минут через двадцать. Волосы у него были подстрижены «под кружок», борода и усы аккуратно подправлены.

— Так-то вот... ходоки! — Василий загадочно усмехнулся. — Живем, значит, хлеб жуем...

Степа хотел было спросить, как понимать эти слова, и кстати напомнить о шапке: почему бы дяде Васе не сменить это грачиное гнездо на новую ушанку? Но Афоня вовремя успел толкнуть приятеля в бок и шепнул ему:

— Не мешай батьке! На него такой час накатил. Молчит, молчит, а потом ка-ак сказанет! Словно обухом вдарит.

Так всю дорогу и ехали молча.

Домой вернулись на другой день в сумерки.

Несмотря на грозные окрики жены, Василий затопил баню.

— Ты не уходи... побудь с нами, — попросил Афоня Степу.

Василий попарился, переоделся в чистое белье и послал ребят узнать, когда будет сельский сход.

— Да уж сходуют, поди... — насторожившись, ответила Катерина. — Вчера до полуночи галдели. И ныне опять за то же.

Василий надел полушубок, перекрестился на киот с иконами, что с ним случалось довольно редко, и, отстранив вцепившуюся в рукав жену, шагнул к двери:

— Пойду, Катерина! Не обессудь! Надо и нам к твердому берегу прибиваться.

Катерина с воплем кинулась за мужем.

Афоня и Степа, который задержался у Хомутовых, попытались уговорить ее и увести домой.

Но Катерина, распалившись, сорвала с головы тяжелую шаль и принялась стегать мальчишек. Им пришлось отступить.

Так и шли вдоль улицы. Позади Афоня со Степой, посредине — Катерина, которая жаловалась всем встречным, что ее беглый муженек не иначе как рехнулся, а впереди Василий Хомутов — строгий, высокий, прямой, победно выставив вперед свою круглую подстриженную бороду.

Появление Василия на собрании было замечено сразу. Заглушив речь какого-то нового уполномоченного из города, мужики и бабы разразились веселыми восклицаниями и выкриками. Василию вспомнили его неожиданное бегство из деревни, страхи жены, сына, обратили внимание на его аккуратно подстриженную бороду, праздничную, новую рубаху и высказали предположение: не собирается ли Василий обвенчаться с какой-нибудь городской кралей?

— Всё? Выговорились? Прочистили горло? — Василий строго оглядел собрание и, сняв шапку, шагнул вперед. — Теперь я скажу.

— Василий Силыч... уважаемый, — остановил его Савин. Он вел сегодня собрание. — Товарищ из города еще не закончил своего доклада. Нельзя ли в порядке очереди?..

— Нельзя ему ждать! — неожиданно выкрикнул от порога

Афоня и, испугавшись своей смелости, спрятался за чью-то спину.

Степа сжал приятелю локоть и шепнул:

— Правильно, Афоня... — И, чувствуя, что сейчас произойдет что-то необычное, вытянул шею, чтобы лучше видеть дядю Василия.

Савин пошептался с уполномоченным, с Егором Рукавишниковым, которые сидели рядом с ним за столом, и снисходительно кивнул Хомутову:

— Так и быть, говорите. Сделаем для вас исключение. Только, пожалуйста, к столу...

Василий развернул плечи, откашлялся, но к столу не пошел.

— Поездил я по округе, мужики, посмотрел, — как бы раздумывая вслух, заговорил он, — в Дубняках побывал. Есть там такая артель, «Заре навстречу». Я у них все выглядел. Справно люди живут, в согласии, дело ведут с умом. К слову сказать, зачинал ту артель наш земляк, — Василий кивнул на Степу, — вот его батька, Григорий Ковшов. Сами знаете, что с ним стало... Постоял я на его могиле, подумал: «Погиб человек, а колхоз живет, здравствует. Значит, правильно зачинал Григорий, от хорошего шел». — Он оглядел мужиков с таким видом, словно хотел сказать, как говорил обычно весной или летом: «Потеплело, мужики, пора и сеять», «Дошла ржица, можно и жнитво начинать». — И вот вам мой сказ: нас Советская власть не к плохой жизни толкает. Болтаться, как дерьмо в проруби, нам вроде и не пристало. Надобно прибиваться к какому-то берегу. А твердый берег у нас один...

— Да не слушайте вы его, беглого греховодника! — закричала Катерина, проталкиваясь к мужу.

— Помолчи! — прикрикнул на нее Игнат Хорьков. — Дай послушать. — И он попросил Василия побольше рассказать о дубняковской артели.

Кто-то дернул Катерину за полу шубы и усадил рядом с собой.

Василий оживился, потрогал бороду и охотно заговорил о коровах, лошадях, о машинном сарае, об амбаре с полными сусеками зерна. Потом, достав фунтик с льняным семенем, разрешил мужикам заглянуть в него и потрогать семя пальцами — но не больше. А еще таинственно, словно по секрету, сообщил о том, что лен — золотая жила в артели «Заре навстречу» и что дубняковский председатель не прочь ссудить урожайными семенами кольцовских мужиков, если они, конечно, станут колхозниками.

— А ты оборотист, Василий! — заметил Хорьков. — Не зря, выходит, ноги трепал.

— Коль на артель поворот, пора и о хозяйстве подумать, — разведя руками, согласился Василий.

Катерина все еще порывалась помешать мужу говорить, обзывала его чумовым, бессовестным, рехнувшимся, грозила: «Вот я тебя дома...», но ее почти не слушали, да и сама она вскоре умолкла и, сняв с головы шаль, принялась вытирать распаренное лицо.

К удивлению Степы, мужики, как обычно, не кричали. Они собирались группами, закуривали, вполголоса переговаривались.

«Ну, что вы топчетесь, чего ждете? — хотелось подтолкнуть их Степе. — Все же ясно. Идите записывайтесь поскорее».

За столом президиума Егор Рукавишников о чем-то переговаривался с уполномоченным из города.

— Тише, граждане! — постучал по графину Федор Иванович. — Сейчас товарищ уполномоченный продолжит свой доклад.

Уполномоченный поднялся и заявил, что он от продолжения доклада отказывается и предлагает сразу перейти к прениям.

— Что там к прениям! — подхватил Егор Рукавишников. — Василий Силыч яснее ясного доложил. Давайте поддержим его... Да подружнее, всем миром!

Первым отозвался Игнат Хорьков. Он поднялся над головами мужиков, как верстовой столб, и с такой силой шлепнул шапкой по ладони, что выбил из нее облачко пыли.

— Эх, была не была! Раз Хомутов передом пошел, оно и нам не так страшно. Пиши, Егорий, иду следом!

И мужики тронулись.

Один за другим они поднимались со скамеек и подходили к столу, где Егор Рукавишников, достав старый, памятный Степе список, заносил в него новых членов артели.

Егор явно не справлялся с непривычным делом — слишком часто клевал ручкой в чернильницу, перо брызгало, рвало бумагу.

Степа поднялся с места и хотел уже было вызваться помочь, но Егор не заметил его и попросил вести список Федора Ивановича.

Не успел Савин приступить к делу, как из задних рядов попросил слова Илья Ефимович.

Степа с удивлением покосился на дядю — на собраниях тот обычно молчал и до конца не досиживал. О чем же дядя собирается сказать сегодня?

— Покаюсь, граждане! — заговорил Ковшов, подходя к столу. — Я ведь тоже, как Хомутов, на перепутье стоял, колебался... Все думал в Дубняки поехать, посмотреть, что там после моего брата осталось. Да вот не удосужился. Опередил меня Василий Силыч. Но я ему верю. Человек он справедливый, совестливый, хозяин что надо... И раз на артельную жизнь повернул, не годится и нам отставать.

— Прикажете записать? — подняв голову, спросил Савин.

— Согласен... Вступаю! — почти торжественно заявил Ковшов. — Всей семьей. И других хозяев зову... Пусть все видят, какие мужики в Кольцовке! Мы с нашей властью всегда заодно. — И он кивнул Савину: — Записывайте, Федор Иваныч! Чего там других задерживать...

— Скажи на милость, и Ковшов тронулся! — не то удивленно, не то недоверчиво произнес кто-то в углу.

Федор Иванович, обмакнув ручку в чернильницу, склонился над списком, но его остановил Егор Рукавишников.

— Подождите, — вполголоса сказал он. — Пусть раньше люди скажут...

— Семью в колхоз, а коровок с лошадьми куда? — подала голос Аграфена, обернувшись к Илье Ефимовичу.

— Как по закону полагается! — с достоинством ответил Ковшов. — Все в артель сдаю. Всю живность, все постройки... Хоть сейчас забирайте.

— А с хлебом как быть? — спросил Егор.

— Сам знаешь, обидели меня злые люди. Но я голеньким в артель не приду. Разорюсь, последнее продам, но семена на посев раздобуду. — Ковшов мельком скользнул взглядом по фигуре Рукавишникова и обратился к собранию: — Решайте, граждане! Если неугоден Илья Ковшов, можете, конечно, и воздержаться. Только я от чистой души прошусь. Вижу, что настоящий мужик в артель пошел, работяга, будет с кем хозяйство вести...

— Так какое же ваше мнение, граждане? — выдержав паузу, спросил Рукавишников.

— Не худо бы пока и воздержаться, — сказала Аграфена, но ее голос сразу потонул в гуле возмущенных выкриков.

Опять эта Грунька мутит людей! Илья Ефимович готов записаться в артель, отдает все свое хозяйство, а перед ним закрывают двери, подозревают в каких-то грехах. А кто из мужиков без греха, если поглубже покопаться?

Василий Хомутов сердито доказывал Аграфене, что такого серьезного и умственного хозяина, как Илья Ковшов, следует не только что принять в артель, но даже избрать в члены правления.

Игнат Хорьков через головы мужиков кричал Егору, что артель дело добровольное, командовать тут не годится, а надо слушать, что говорят люди.

Егор развел руками:

— Ваша воля, граждане... Принять так принять. Записывайте, Федор Иваныч...

Степа зябко поежился и прижался к стене. Ему показалось, что скрип пера под рукой Федора Ивановича отозвался у него в самом сердце. Что же это такое? Всю жизнь дядя Илья смеялся над его отцом и считал, что тот жил неправильно. Ворон без зазрения совести набивал добром свое хозяйство, нанимал батраков и вдобавок спрятал неизвестно куда хлеб — только бы он не достался Советской власти. И вот теперь Ворона принимают в артель, как равного.

Нет, Степа ничего не мог понять.

И почему дядя Егор, всегда такой правдивый и смелый, так легко согласился с собранием? Почему молчит тетя Аграфена? Где Матвей Петрович? Где Крючкин?

Степа тоскливо оглядел мужиков и, протолкавшись к двери, вышел из класса.

ПОЖАР

Ночью Степа проснулся от далекого тревожного звука — где-то отрывисто, резко и часто били в чугунную доску.

— Пожар! Школа горит! — истошно закричал кто-то в углу общежития и босой, в нижнем белье выскочил за дверь.

Началась суматоха. Школьники забегали, закричали. С грохотом упал опрокинутый бачок с водой. Встав на табуретку, кто-то торопливо чиркал спичками и тянулся к лампе.

Наспех обувшись и на ходу вдевая руки в рукава пиджака, Степа выбежал на улицу.

Теперь набат доносился явственно и четко — били в чугунную доску около пожарного сарая.

Никакого пожара в школе не было. Горело где-то в деревне. Над заснеженными крышами домов поднималось багровое зарево; порозовели стекла в окнах, на фоне зарева проступили высокие голые деревья, и над ними всполошенно кружила галочья стая.

Плохо разбирая дорогу и часто оступаясь в сугроб, Степа вместе с другими школьниками — товарищами по общежитию — помчался вдоль деревни.

Пожар свирепствовал у Хомутовых. Многоцветное воющее пламя со всех сторон охватило старую избу, как шубой закутанную на зиму соломой. Шипящие языки огня пробивались сквозь крышу, вырывались из чердачного окна, лезли под застреху.

Хлопья огненного пепла, как сказочные птицы, легко поднимались вверх и летели во все стороны. У соседних изб с ведрами воды стояли бабы и девки, кропили стены мокрыми вениками, сбивали и тушили огненные хлопья.

У горящей избы Хомутовых толпились мужики, парни, мальчишки. Они носили ведрами от колодца воду, плескали на огонь, растаскивали баграми пылающую солому.

Всем распоряжался Егор Рукавишников.

Из окна с выбитой рамой летели табуретки, чугуны, тазы, обувь, одежда. Сквозь клубы дыма Степа заметил в проеме окна Василия Хомутова и Матвея Петровича.

Афоня с группой мальчишек подбирал выброшенные вещи и относил их в сторону от горящего дома, где уже в беспорядке валялись стол, сундук, кровать, постель, шкаф с разбитыми стеклами.

На вещах, прижимая к груди подушку, сидела Катерина и тупо смотрела на огонь. Рядом с ней стоял бледный, трясущийся Никитка. Неожиданно Катерина покачнулась, бросила на снег подушку и с воплем кинулась к крыльцу.

Афоня ухватил мать за полу шубы. '

— Рушник там... на гвоздике... Еще валенцы Никитины... чесанки... новые, — бормотала Катерина, пугливо косясь на огонь.

Афоня усадил мать на вещи и, заметив Степу, поманил его к себе:

— Присмотри за ней... Я сейчас! — И, нахлобучив на глаза шапку и прикрыв лицо варежкой, он бросился сквозь дымную завесу, окутавшую крыльцо, в избу.

Вскоре на крыльце появился Матвей Петрович. Одной рукой он тащил Афоню, другой придерживал самовар. Вслед за ним с ворохом одежды выскочил Василий. Он бросил одежду к ногам жены и погрозил кулаком в сторону пруда, где пожарники суетились около пожарного насоса.

— Василий... рушничок там... на гвоздике. И валенцы еще, — забормотала Катерина, хватая мужа за руку.

Василий крякнул, потер слезящиеся от дыма глаза и, пригнувшись, снова шагнул к крыльцу.

— Остерегись!.. Завалить может! — удержал его Матвей Петрович.

И как раз кстати: в сенях что-то обрушилось — видимо, прогорели стропила, взметнулось облако крупных горящих искр, затем из калитки повалил густой, черный дым, и наконец языкатый огонь забушевал с новой силой.

Василий попятился.

Разматывая брезентовый рукав, к горящей избе подбежали пожарники. Игнат Хорьков, одетый в брезентовую куртку и в блестящей пожарной каске, надел на конец рукава медный брандспойт и нацелился на огонь.

Потом, обернувшись в сторону пруда, свирепо закричал: — Вода! Где вода? Качай живее!

Плоский рукав постепенно начал оживать. Он вздрогнул, округлился, и наконец вода с треском вырвалась из брандспойта и белой шипучей струей ударилась в пылающую стену.

Василию показалось, что Хорьков слишком далеко стоит от огня. Он вырвал у него из рук брандспойт и, подтянув пожарный рукав, почти вплотную подошел к горящей избе.

Подул ветер, пламя перебросилось на сруб нового дома — загорелась щепа, стружки, а вскоре занялись и смолистые стены.

В старой избе прогорел потолок, рухнула крыша, жаркое пламя охватило сухие бревна, и изба стала похожа на плавящуюся золотую коробку.

От нестерпимого жара Василий отпрянул назад, бестолково направляя струю воды то на один, то на другой угол избы.

Но огонь было уже не унять.

Егор Рукавишников отобрал у Хомутова брандспойт:

— Отойди, Василий! Без тебя управимся... Надо сруб спасать, а не это старье. — И он принялся сбивать пламя с нового сруба.

Потом передал брандспойт Хорькову, а сам, схватив багор, скомандовал:

— Багорники, за мной!

С криками: «Раз-два — взяли!» — мужики и парни зацепляли длинными баграми верхние пылающие бревна старой избы, вырывали их из гнезд и оттаскивали в сторону. Здесь мальчишки заливали бревна водой и забрасывали снегом. Бревна шипели, чадили, стреляли угольками. Работы хватало каждому. Матвей Петрович не отпускал от себя ребят.

Мальчишки то качали пожарный насос у пруда, то таскали от колодца ведрами воду, то тушили горящие бревна снегом. Они были мокрые, черные, пропахли дымом, брови у них были опалены.

— Ты не знаешь, как загорелось? — спросил Степа Шурку, столкнувшись с ним у колодца.

— Разное говорят... — неопределенно ответил Шурка.

Мальчишки вздохнули. Кто не знает, какая большая беда для хозяйства пожар! Теперь Хомутовым придется скитаться по чужим углам, собирать на погорелое место, залезать в долги, кланяться мужикам, чтобы помогли отстроиться заново. А ведь Василий и без того замучился с новым домом. Теперь, пожалуй, он и в артель не пойдет — не до того ему. Наконец пожар потушили. На месте старой избы осталась груда черно-красного кирпича, куча чадящих досок и бревен Да вытаявшая земля. Рядом высился потемневший от копоти сруб с мокрой обугленной стеной.

Над горизонтом забрезжил рассвет. Крикливая галочья стая все еще кружила над крышами домов.

Пожарники скатывали в круг брезентовый рукав, выталкивая из него воду. Мужики, поглядывая на пепелище, вытирали шапками опаленные лица.

Василий все еще бродил вокруг сгоревшей избы, зацеплял багром то кусок половицы, то обломок бревна и тащил в сторону.

— Хватит тебе! — остановил его Игнат Хорьков, отбирая багор. — Что сгорело, то сгорело.

Пошатываясь, к пепелищу подошла Катерина. Она перекрестилась в сторону церкви, обвела глазами мужиков.

— Вот и покарал господь, наказал за грехи... — забормотала она. — А все через ваш колхоз хваленый! Заманили Василия, опутали...

— Не убивайся, Катерина! — остановил ее Егор Рукавишников. — Что покарали — это верно. Только богу теперь не до нас. Тут другие божки орудуют — местные, деревенские... — И он обратился к Василию: — Ты лучше скажи, с чего пожар начался? Фонарь во дворе оставил или за лампой недоглядел?

— Какой там фонарь! — Василий вяло махнул рукой. — Пожар снаружи вспыхнул... В трех местах солому запалили.

— Погоди, погоди... — Пораженный услышанным, Хорьков даже снял шапку. — Подожгли, выходит? С умыслом? Нарочно?

Хомутов молча развел руками.

— Василий Силыч, вы про записочки расскажите, — шепнул ему Матвей Петрович.

Мужики обступили Хомутова.

— Это что ж, граждане! — озираясь по сторонам, зло заговорил Хорьков, когда Василий рассказал об угрозах «доброжелателей». — Вражина зубы показывает! Огнем нас пугает! Да мы кто? Овцы бессловесные? Тля капустная? — Он вдруг погрозил шапкой вдоль улицы. — Повымести их отсюда к бесовой матери, чтобы землю не поганили!

— Все корни им порубить! — подхватила Аграфена.

— Так оно и будет... теперь уж скоро, — вслух подумал Егор Рукавишников.

Мужики обернулись в сторону двухэтажного дома Никиты Еремина. За ним смутно проступала изба Шмелева.

Черные от гари и копоти лица мужиков были сумрачны, белки глаз сверкали, и Степе показалось, что мужики вот-вот тронутся вдоль деревни, поднимут богатеев на ноги, притащат их к пожарищу. Смотрите, мол, что натворили ваши подлые руки! И расправятся с ними так, как это бывает в деревне с ворами и конокрадами.

— Да помолчи ты! — прикрикнул Хорьков на Катерину, которая принялась уговаривать мужа поскорее, пока не случилось новой беды, выписаться из артели. — Никуда Василий не уйдет. Некуда ему больше податься... Так, что ли, Силыч?

Василий молчал.

— Где мы теперь жить будем? Где? В сарае, на улице? — Катерина обхватила за плечи подошедших Афоню с Никиткой и запричитала: — Отец у них чурбан бесчувственный, и им ничего не остается, как надеть котомки и пойти по деревням собирать на погорелое место!

— Да не вой ты, не вой! — замахал на нее руками Игнат. — Не пойдете вы по миру... Сообразим что-нибудь.

— Верно, Игнат, — поддержал его Рукавишников и, пошептавшись о чем-то с мужиками, подошел к Хомутову: — Уйми ты свою половину. А мы тебе вот что скажем, Василий. Здесь почти все артельщики. И вот наше слово: завтра же начнем тебе новый дом достраивать...

— Мне? Новый дом?! — опешил Василий.

— Как же иначе! У врагов расчет простой. Запугать одного, другого, посеять панику, артель развалить. Нет, нам теперь всем вместе надо держаться. Волк тогда и нахален, когда стадо в разброде...

— А пока строить будем, можешь у меня пожить, — сказал Игнат Хорьков.

Его поддержали другие артельщики — места у всех хватит. Женщины окружили Катерину и принялись уговаривать, чтобы она не очень убивалась — люди помогут.

Степа во все глаза смотрел на мужиков. Вот они какие! Значит, не только умеют горланить да ругаться.

— А ты к нам в интернат перебирайся, — шепнул он Афоне. — Вместе спать будем... Топчан у меня широкий.

Василий, тиская бороду, диковато озирался по сторонам. Потом снял шапку и низко поклонился мужикам!

— Спасибо, мир честной! Век не забуду!

ОБЩИЙ ДВОР

В воскресенье Степа долго валялся в постели.

Утро выдалось морозное. Общежитие за ночь выстыло, дверь покрылась шершавым инеем, от окон тянуло пронизывающим холодом. Интернаты давно поднялись и ушли завтракать, а Степа все еще продолжал лежать. На душе было тоскливо.

Вчера комсомольцы работали на Хомутовском участке, расчищали пожарище. Потом пришли колхозные плотники, врыли в землю дубовые столбы и венец за венцом принялись укладывать на них бревна нового дома.

Вместе с другими колхозниками явился на стройку Илья Ковшов. И это более всего поразило Степу: ему казалось, что после собрания колхозники все же одумаются и не допустят Ворона в артель. Но дядя работал на стройке, как равный с равными, тесал топором бревна, курил с мужиками, рассказывал какие-то побаски.

«Присосался, клещ, — вздохнул Степа, закутываясь с головой в одеяло. Идти ему никуда не хотелось. — Вот просплю весь день, — вяло подумал он, — все и забудется». Да и какое ему до всего этого дело? Ну, приняли Ворона в артель — и приняли. Они же взрослые, у них свои головы на плечах, а он всего лишь мальчишка, школьник, залетная птица в деревне. В конце концов, ему здесь и жить-то недолго. Кончит седьмой класс, уедет в город, поступит куда-нибудь в мастерскую или учеником на завод.

Его размышления прервал Афоня Хомутов. Все эти дни после пожара он жил в общежитии и даже питался в школьной столовой. Сейчас Афоня вернулся после завтрака и поставил на тумбочку возле Степиного изголовья полную миску с гречневой кашей-размазней, выложил хлебную пайку и крошечный бумажный фунтик с сахарным песком.

— Заболел, что ли? — спросил он. — Ешь вот — двойную порцию тебе раздобыл... А жалко, что заболел. Такой день сегодня...

Степа высунул голову из-под одеяла:

— Какой такой?

— Лошадей на общий двор сводят! — оживленно пояснил Афоня. — Колхозники-то за дело берутся. Теперь артель не только на бумаге числится... — Он поглядел в окно и заторопился: — Ты лежи, ешь, а я побегу. Мне к отцу надо. Сейчас лошадь к Ковшову поведем.

— Это зачем? — насторожился Степа.

— Ну и дрыхнешь ты знатно! Так все на свете проспать можно! — засмеялся Афоня и рассказал, что вчера на собрании, когда Степа уже ушел, колхозники решили обобществить лошадей, и Илья Ковшов предложил до постройки новой конюшни свести лошадей к нему во двор.

— К Ворону?! — вскрикнул Степа. — И все согласились?

— А что ж такого? Он теперь член артели, дядя Илья. И двор у него просторный, теплый...

Степа сбросил с себя одеяло, схватил штаны и рубаху.

— Куда? — удивился Афоня. — Раз болен, лежи. Чаю могу принести...

— Нет уж, — сказал-Степа, торопливо одеваясь. — Сам говоришь, такой день сегодня...

— Ну, как знаешь, — пожал плечами Афоня.

Они вышли из общежития вместе. Афоня направился к избе Игната Хорькова, где сейчас жили его отец и мать, а Степа зашагал к дому своего дяди.

У двора с распахнутыми настежь воротами толпились взрослые и ребятишки. Снег кругом был истоптан ногами людей и лошадей, исполосован полозьями саней.

Из ворот доносился стук топоров, пофыркиванье пил — плотники заканчивали мастерить для лошадей коновязь и кормушки.

То и дело ко двору подъезжали на санях члены артели.

Егор Рукавишников, Аграфена и Илья Ковшов осматривали лошадей, сани, сбрую и все это записывали в толстую конторскую книгу.

Сначала Степе показалось, что во дворе всем распоряжается его дядя. Шумный, оживленный, в заношенном пиджаке, он ловким движением открывал лошадям рты, осматривал десны, зубы, проверял копыта, щупал кости в коленях и показывал колхозникам, куда поставить лошадь или повесить сбрую.

Почти каждому колхознику Илья Ефимович делал замечания. Одного стыдил, что тот заморил лошадь, другого корил за сбитую седелкой спину, третьему совал в руки скребницу и заставлял вычистить лошадиные ляжки и брюхо, покрытые ошметками засохшего навоза.

— Не куда-нибудь конягу привел — на общий двор! Совесть надо иметь! — громко говорил он.

Приняв от старика Курочкина, известного в Кольцовке своей скупостью, сбрую, Илья Ефимович подозрительно оглядел старый хомут, прелую, порыжевшую шлею, веревочные в узлах вожжи и брезгливо бросил сбрую к ногам старика:

— Заваль в артель сбываешь! Старье, шурум-бурум. Негоже так, Никодим Семенович! Набожный ты человек, а сразу грех на душу берешь.

— Так чем богаты... — начал было старик.

— Я-то знаю, чем вы с сынком богаты. Мы с ним вместе новую сбрую в городе покупали. А ну-ка, Федор, не поленись! — кивнул он рослому, бородатому сыну Курочкина. — Доставь сюда сбрую. Она у вас в чулане висит. Полный набор. Новенькая. И дегтем, поди, смазана...

Колхозники кругом засмеялись:

— А ведь в аккурат... Насквозь видит!

— Я ж говорил, папаша, надо по совести, — буркнул Федор и, забрав старую сбрую, направился к дому.

Степа отыскал в толпе Шурку с Нюшкой и вполголоса спросил, почему Ворон всем распоряжается.

— Так уж вот, — неохотно ответил Шурка. — Старшим конюхом назначили... начальником...

— А моя мать — за помощника у него, — со вздохом добавила Нюшка. — Только они все равно зараз поцапаются.

Степа зябко поежился, поднял воротник пиджака и заглянул во двор. Ему нестерпимо захотелось подбежать к Аграфене или к дяде Егору. Ну как они не понимают! Кому они доверили артельных коней?

Но Аграфена и Егор были заняты своими делами и не заметили Степу.

В дальнем углу двора, сердито фыркая и подозрительно косясь друг на друга, уже стояло с десяток лошадей, а рядом с ними толпились их хозяева. Они оглаживали своих лошадей по спинам, расправляли гривы, подбрасывали в кормушки сена.

— Хватит, граждане! Разнюнились тут! — прикрикнул на них Илья Ефимович. — Не сына на чужбину провожаете. Лошадям здесь плохо не будет... Напоим и накормим... — И, видя, что слова его не действуют на колхозников, он пожаловался Егору Рукавишникову: — Скажи им, председатель! Приемку только задерживают.

— Не мешайте конюхам, граждане! — попросил Егор. — Сами же их назначили.

Колхозники молча и неохотно вышли за ворота.

Ко двору приближался необычный обоз. Коротконогая, вислобрюхая лошаденка с трудом тащила широкие сани-розвальни, позади саней, скрипя немазаными колесами, тянулась телега. На телеге лежали два запасных колеса, новая ось, моток веревок и даже ведерко с дегтем.

В санях, то и дело оглядываясь назад, сидел Василий Хомутов и погонял лошадь.

— Вот это снарядился! — одобрительно заметил кто-то в толпе. — С полной выкладкой... Ничего не утаил.

Илья Ефимович первый подошел к остановившемуся обозу:

— Ай, Силыч! Да с тебя только пример брать! — И он назидательно обратился к колхозникам: — Вот как в артель надо входить... от чиста души...

— Принимай, не задерживай! — перебил его Василий и вновь оглянулся.

Ко двору, тяжело дыша, подбежал Афоня и шепнул отцу, что сюда идет мать, а с нею трое соседок.

— Выпрягай! Живо! — Василий передал сыну вожжи, а сам размашисто направился к дому.

Афоня рассупонил хомут, стащил его с шеи лошади, снял со спины остро пахнущую по́том седелку, аккуратно смотал вожжи и передал всю сбрую Илье Ефимовичу. Потом ввел лошадь во двор, привязал к коновязи и, достав из кармана кусок посоленного хлеба, сунул его в мягкие губы лошади.

— Что, молодой Хомутов, жалко расставаться-то? — подходя к Афоне, участливо спросил Рукавишников.

— Жалко! — признался Афоня. — Мы за ней знаете как ухаживали...

— Погоди, Афанасий... Через год-другой на трактор сядешь. Сразу двадцать пять лошадиных сил поведешь!

— Это когда еще будет! — возразил Афоня. — И все равно машина — она железная, мертвая. И слов не понимает. А Пегашка с понятием...

— «С понятием»! — усмехнулся Егор. — А сколько вы через нее натерпелись? То в борозде ляжет, то из стада убежит... Только и утешение, что свое, хотя и горбатенькое. Ох, уж эта жалость! Долго она еще нам ноги будет путать. — Он вздохнул и выглянул на улицу.

На дороге показался Игнат Хорьков. Стоя на коленях в санях с высоким резным передком и туго натянув вожжи, он во весь опор гнал своего Красавчика.

Точеная, красивая голова жеребца была высоко вздернута к дуге, лоснились сытые бронзовые ляжки, от задних копыт летели тяжелые ошметки снега.

Подъехав к ковшовскому двору, Игнат с ходу осадил Красавчика и уже собрался было вылезть из саней, но вдруг раздумал и махнул рукой:

— А ну, ребятня! Садись — прокачу! В последний раз. Мальчишки не заставили себя долго просить и полезли в сани.

Игнат шевельнул вожжами, гикнул и, завернув жеребца, пустил его вдоль улицы машистой рысью.

Прохожие с испугом шарахались в стороны; на поворотах сани заносило, мальчишки с визгом вываливались в снег, но Игнат, ничего не замечая, гонял лошадь из одного конца деревни в другой.

Наконец он остановил Красавчика около ковшовского двора, бросил Илье Ефимовичу вожжи и, ссутулившись, молча пошел к дому.

СЛЕДОПЫТЫ

К полудню тридцать две лошади уже стояли на общем дворе. Колхозники разошлись по домам.

Илья Ефимович искоса посмотрел на Аграфену, что хлопотала около коней: задавала им корм, поила из ведра, трепала по губам, гладила шеи, ласково называла по именам.

— Ишь, разгулькалась! — снисходительно усмехнулся Ковшов. — Хотя понять можно. Раньше ты и за конячий хвост не держалась, а теперь целая конюшня у тебя под началом. Как говорится, из грязи да в князи...

— Да и ты, Ефимыч, не прогадал, — в тон ему ответила Аграфена. — Ходишь аккуратно, через порожки не спотыкаешься...

Илья Ефимович поспешил перевести разговор на другое — кони, мол, для начала ухожены неплохо, и им, конюхам, пора отдохнуть.

— Можно и отдохнуть, — согласилась Аграфена и, оглядев лошадей еще раз, пошла домой.

Нюшка кормила сестер и братишек обедом. На столе был водружен пузатый закопченный чугун. Нюшка доставала из него горячие, как угли, картофелины; ожесточенно дуя и перекидывая с ладони на ладонь, очищала их и подкладывала ребятишкам, приговаривая при этом: «Петьке дала, Маньке дала...»

Малыши обмакивали картофелины в блюдце с льняным маслом, посыпали солью и уничтожали с такой быстротой, что Нюшка начала даже сердиться: «Чего как на пожар гоните! Остепенитесь!»

На лавке у бокового окна, молчаливый и насупленный, сидел Степа.

— Чего ж гостя не угощаешь? — заметила Аграфена дочери.

— Я звала... он говорит, что сытый, — сказала Нюшка, кинув на Степу вопросительный, жалостливый взгляд. Потом спохватилась и строго добавила: — Сидит как истукан! Хотя бы картошку помог лупить... Видит, что не поспеваю.

Степа поднялся и молча подошел к столу.

В доме Ветлугиных, куда Степа часто заходил в последнее время, он многому научился. Научился готовить мурцовку — незатейливую еду из воды, хлеба, лука и нескольких капель льняного масла, сучить варовину и подшивать валенки, которые «просили каши», искусно ставить заплатки на одежду, почти без мыла стирать белье, мастерить из обыкновенных дощечек и чурок презабавные игрушки для ребятишек. И все это он делал охотно, с интересом.

Вскоре малыши были накормлены и занялись своими делами.

Аграфена, вымыв руки, села за стол и усадила рядом с собой Степу:

— Ешь, не чванься. Чего-чего, а картошки хватит. — И, помолчав, спросила: — Ты чего во дворе у Ковшова смотрел на меня так? Спросить хотел о чем-нибудь?

— Да нет... вам показалось, — уклончиво ответил Степа, давясь обжигающей картошкой.

— Не юли, не обучен еще! — погрозила ему Аграфена. — Знаю, о чем спрос. О дяде, о Вороне. Зачем его в артель записали? Зачем коней доверили? Так ведь?

— Так, мамка, так! — поспешно закивала головой Нюшка. — Степка так и сказал: дядю Илью к коням допустить — все равно, что волка в овчарню...

Степа с досадой покосился на Нюшку, и Аграфена поняла, что ребята до нее уже обо всем переговорили.

— Вот и я под стать тебе думаю, — помолчав, хмуро заговорила Аграфена, обращаясь к Степе. — Не нашего он поля ягода, Ворон этот. Ластится, льнет к нашему делу, а чую — не к добру. Надо бы его подальше от артели держать. Мы с Матвей Петровичем так Егору об этом и сказали. И даже поругались с ним. А Егор свое твердит: у Ворона, мол, полно родни в деревне, кумовья да сваты всюду. Отпугнем его — он других от артели потянет. Вот и приходится его терпеть.

— А все равно коней ему зря доверили, — упрямо сказал Степа. — Будет, как с хлебом... А там ищи-свищи...

— Ну уж нет! За коней я головой отвечаю. Мне так Егор и наказал: «За конями гляди в оба, да и с Ворона глаз не спускай». — Аграфена густо посолила картошку, но есть не стала, задумалась. — Вот если бы нам тот хлеб найти! Мы бы тогда Ворону руки укоротили! Заказали бы ему по нашей дорожке ходить...

— Мы искали... все закоулки обшарили, — вполголоса призналась Нюшка.

Степа вздохнул. Это верно, в начале зимы ребята еще кое-что делали. Забирались в сараи, овины, погреба. Острыми кольями пронзали ометы соломы и стога сена, старались нащупать мешки с зерном. Подолгу бродили по лесу, зорко высматривая, нет ли где следов свежевыкопанной земли. Подозрительно осматривали каждую кучу хвороста. А хлеб словно сквозь землю провалился...

— Плохо мы искали, — признался Степа.

С этого дня присматривать за Вороном стали еще пуще.

То и дело Шурка и Степа появлялись около дома Ковшовых, заглядывали во двор, где стояли лошади, запоминали, кто и куда выезжает на них, кто приходит к Ковшовым.

Илья Ефимович не раз наталкивался во дворе на ребят и с досадой говорил, что школярам на артельной конюшне делать нечего.

— А у нас задание от комсомольской ячейки. Конюхам помогать, — торопливо объясняли Шурка и Степа и принимались чистить лошадей или вытаскивать со двора навоз.

— Пусть стараются, — заступалась за мальчишек Аграфена. — Нам же легче.

Следили за Вороном и Нюшка с Таней.

Начиная с сумерек, девчонки уже были наготове.

Выходил Илья Ефимович к лошадям, шел в сарай или амбар, отправлялся к кому-нибудь из знакомых или родственников — Таня молниеносно вызывала Нюшку и они как тени следовали за Вороном.

Ничего теперь не укрывалось от глаз девчонок. Они все примечали: кто приходил к Ковшовым пешком, кто приезжал на подводе, долго ли гость сидел у дяди Ильи, что привозил и увозил с собой.

Девочки всё ждали, что вот-вот дядя Илья как-нибудь поздно вечером направится к избе Горелова, вызовет его таинственным стуком на улицу, потом, забрав лопаты, они, крадучись и воровато озираясь, пойдут в какой-нибудь овраг или старую ригу, вскроют яму и долго будут проверять, не сопрело ли зерно. И тогда-то Нюшка с Таней подадут сигнал тревоги...

Но ничего подозрительного они не замечали.

К Горелову дядя Илья не заходил, словно забыл дорогу к его дому, а все больше посещал крестьянские избы или сидел с мужиками в чайной, пил крепкий чай, заказывал яичницу на сковородке и вел мирную беседу.

Таня с Нюшкой заглядывали в окна; коченея от холода, топтались у крыльца и ждали, когда дядя Илья выйдет из чайной.

— Да ну его! — жаловалась Таня. — Я ноги поморозила. Побежали домой?

— Нельзя, — удерживала ее Нюшка. — Нам Степа что наказал?.. Давай в петуха сыграем, погреемся. — И, поджав одну ногу, она, как петух-забияка, принималась прыгать вокруг подруги и толкать ее плечом.

Иногда к девочкам присоединялся Степа. Как-то раз поздним вечером они заметили, что Илья Ковшов направился к дому Никиты Еремина. Подошел со стороны огорода к старой бане и постучал в дверь. Ему долго не открывали. Илья Ефимович постучал сильнее. Наконец из предбанника раздался голос Фомы-Еремы:

— Кто там? Чего надо?

Илья Ефимович назвал себя и сказал, что ему надо повидать Никиту Силантьевича по важному делу.

За дверью еще немного помедлили, потом дверь со скрипом приоткрылась, и Илья Ефимович, пригнувшись, пролез в баню.

Нюшка высказала предположение, что Ворон, как видно, не зря пришел к Никите Еремину.

Сам Никита хлебозаготовку выполнил сполна, с обыском к нему никто не пойдет, и ему тем удобнее и безопаснее укрывать чужой хлеб. К тому же у Никиты на усадьбе столько чуланов, сарайчиков и всяких пристроек, что спрятать мешки с зерном ничего не стоит. Может быть, хлеб закопан даже в бане, под полом.

— Может, и так, — согласился Степа. — А как докажешь? Надо наверняка бить...

Степа и девочки подошли к бане. Единственное оконце было закрыто ставнями. Сквозь узкие щели пробивался желтый свет. Все припали к щелям и замерли. Но вскоре Нюшка призналась, что она ничего не видит, хотя и поцарапала о шершавую ставню всю щеку.

Зато Степе повезло. Рядом со щелью оказалась дырка от выпавшего сучка, и через нее Степа увидел склонившееся над корытом лицо Никиты Еремина, его руки и часть змеевидной трубки.

— А мы, кажется, с уловом! — шепнул Степа девчонкам и дал им заглянуть в дырку.

— Это же змеевик! — обрадовалась Нюшка. — Вот так пророк Еремей! Судили его, в милицию таскали, а он опять самогонку гонит. Надо сообщить кому следует...

Переступив порог черной, продымленной бани, Илья Ефимович сразу догадался, что Еремин готовится гнать самогонку. У печки лежали сухие березовые дрова, в большой кадке пузырилась темная, остро пахнущая гуща, а сам хозяин прилаживал над корытом длинную змеевидную трубку.

— Промышляешь, Силантьич? Божью слезку собираешься гнать? — спросил Илья Ефимович.

— Хоть душу залить. Все равно жизнь поломатая! — буркнул Еремин и подозрительно покосился на Ковшова: выбритый, сытый, в добротной шубе, тот, казалось, совсем не унывал. — Зачем пожаловал-то... колхозничек?

— А-а, ты вот о чем! — улыбнулся Илья Ефимович. — Можешь поздравить — полноправный член артели «Передовик». И облечен к тому же доверием — конями ведаю. За такое дело не грех и чарку пропустить...

— Присосался к чужому телу! — не скрывая неприязни, проговорил Еремин. — Ну, и оборотень же ты, Илюха! Так, гляди, и в коммунисты пролезешь.

— Ха, в коммунисты! — хохотнул Ковшов. — Да нет, мне и того, что есть, хватает пока. А там поживем — увидим... — Он опустился на скамейку и, посерьезнев, спросил: — Хомутову «красного петуха» подпустили — твоя со Шмелевым работа?

— А ты что, дознание пришел снимать? — насторожился Еремин.

— Поздно спохватились, только народ обозлили. Понимать надо! Теперь его ничем не остановишь — валом в колхозы попер. — Илья Ефимович оглядел вытянутое лицо Еремина, его клочковатую бороду. — Вот что, Силантьич... Тебя уже в список занесли, раскулачивать будут. Уезжай-ка, пока не поздно. Ночью, по-темному, да подальше. Затаись там, пересиди эту булгу...

— Откуда про список знаешь?

— Есть добрые люди, просвещают иногда, — уклончиво ответил Илья Ефимович. — Сейчас с вашим братом круто повернут. В Сибирь могут выселить. Не упрямься, Силантьич, дело говорю... Я старую дружбу не забываю.

У Еремина задрожали руки.

— Спасибо хоть за это! — сказал он сдавленным голосом и, не успев приладить к печке змеевик, швырнул его в угол и, как подстегнутый, заметался по тесной бане. — Бежать, говоришь, ночью, тайком... А добро куда? Хлеб? Скотину? Так и оставить чужим на поживу?

— Зачем же чужим? — спокойно заметил Илья Ефимович, выждав, когда Еремин успокоился. — Чего сам не увезешь, мне откажи. Вот хлебушек, к примеру...

Еремин с удивлением поднял голову:

— Закружил, Ворон, почуял добычу!

— Твоя ж наука, Силантьич. Как видишь, впрок пошла... Да ты не убивайся! Я хлеб в такой ли тайник схороню... — Илья Ефимович не договорил — снаружи раздался настойчивый стук.

Фома-Ерема выскочил в предбанник и припал к двери. Стук повторился.

— Скажи, что моемся, — шепнул сыну Еремин.

— Чего надо? Мы банимся! — крикнул Фома-Ерема.

— Открывай, открывай! — потребовал из-за двери чей-то голос. — Мы из сельсовета, по делу.

— Влип ты, Силантьич... Вот уж некстати! — встревожен-но шепнул Илья Ефимович. Да он и сам не хотел, чтобы сельсоветчики застали его в бане у самогонщика.

Стук в дверь усилился. Еремин убрал корыто, забросал змеевик соломой. Потом прикрыл рогожей кадку с гущей, достал веник, шайку, налил в нее воды из ведра и принялся раздеваться.

— Прячься под полок! — приказал он Ковшову. — А я вроде как мыться буду.

— Да кто же в холодной воде моется! — рассердился Илья Ефимович. — Лезь тогда в барду, она еще теплая.

— Смеешься, Илюха! Добро-то поганить...

— Лезь, не кочевряжься! Скажешь, что ревматизм замучил, прогреваешься...

Сбросив штаны и рубаху, Еремин, кряхтя и охая, полез в кадку с гущей. Илья Ефимович спрятался под полком и прикрылся рогожей.

Фома-Ерема открыл дверь. В баню вошли член сельсовета и Ваня Селиверстов с комсомольцами.

С болезненным выражением лица Никита Еремин принялся им жаловаться на ревматизм.

Наклонившись над кадкой, комсомольцы вдохнули острый спиртной запах гущи. Член сельсовета пошарил в углу и вытащил из-под соломы змеевик.

— Так где актик будем писать? Насчет ревматизма-то? — усмехаясь, спросил он. — Здесь или в избу пойдем?

Еремин мелко закрестился и забормотал, что такого богохульства — не дать человеку прогреть больные кости — бог никому не простит.

Давясь смехом, комсомольцы помогли Еремину выбраться из кадки.

НОЧНОЙ СТОН

Кружок юных трактористов собирался каждую неделю. Матвей Петрович и Георгий Ильич проводили занятия то в классе, то в школьном сарае прямо у трактора.

Занимались все с интересом, особенно Нюшка. Она не расставалась с учебником по тракторному делу, вызубрила названия всех частей и без конца упрашивала ребят «погонять ее по трактору».

Нюшке очень нравились новые и такие звучные слова, как «карбюратор», «магнето», «жиклер», и она без конца, к месту и не к месту, употребляла их в разговоре.

— Нюшка на тракторе! Вот это картина будет! — потешался Уклейкин. — Трактор стоит в борозде, а Нюшка бегает кругом, порет его хворостиной и верезжит на все поле.

— Ладно, ладно! — отмахивалась Нюшка. — Сунешься мне под колеса — потрохов не соберешь!

По вечерам около «Фордзона» возился Матвей Петрович с кружковцами, приходил в школьный сарай Георгий Ильич, иногда заглядывал Егор Рукавишников. Он с опаской поглядывал на мотор, на сложное и загадочное переплетение трубочек и проводов, разводя руками:

— Мудрено все очень... легче блоху подковать.

Потом приехал из города Крючкин с тремя слесарями. Они привезли с собой набор запасных частей, жили в колхозе три дня, перебрали весь мотор и окончательно нарушили покой кольцовских мальчишек. А кружковцы — те просто не могли спокойно сидеть на уроках и все время настороженно прислушивались, не загудит ли в сарае тракторный мотор.

На четвертый день Крючкин и его помощники довольно неожиданно уехали, а трактор как стоял, так и продолжал стоять в сарае, холодный и недвижимый.

— Утиль, значит? Не будет мотор работать? — огорченно допрашивали кружковцы Матвея Петровича.

Учитель объяснил: все, что можно, слесари сделали, теперь дело упирается в такие запасные части, которые вручную изготовить нельзя. Нужно достать новые поршневые кольца, свечи, магнето, карбюратор и еще кое-что. Правление колхоза уже послало в район письмо с просьбой обеспечить трактор запасными частями, а Крючкин обещал где следует протолкнуть это письмо.

— Бумага ходит, контора пишет, а мы без дела сиди! — обиделась Нюшка.

— Дело найдется, — сказал Матвей Петрович. — Начнем с первой заповеди тракториста — мытье и чистка.

И кружковцы принялись за работу. Притащили тряпки, ведра с горячей водой, керосин.

Как-то само собой получилось, что мойкой и чисткой командовала Нюшка. Она доводила до блеска все, что только могло блестеть в машине, и не без удовольствия обличала мальчишек в том, что они грязнули и неряхи.

Потом возникла мысль покрасить машину. Тут уж в каждом мальчишке проснулся прирожденный художник, и они принялись изощряться в выборе колеров. Большинство высказалось за революционный красный цвет, но красной краски хватило только на колеса, а остальные части машины пришлось покрасить оранжевой.

На капоте нарисовали пятиконечную звезду и перекрещенные серп и молот, а на железных крыльях крупно написали: «Колхоз «Передовик».

Своей работой мальчишки остались вполне довольны, хотя Нюшка сказала, что от такой огненной машины будут шарахаться все лошади.

Вскоре из района пришло извещение, что колхоз «Передовик» может получить запасные части.

Рукавищников направил за ними Ваню Селиверстова.

В воскресный день, когда Ваня отправился пешком на станцию, за околицей его догнали Степа и Шурка и заявили, что они едут с ним в город.

— Это еще зачем? — удивился Ваня.

— Да так... — многозначительно сказал Шурка. — Всякое может случиться. Один — это один, а трое — трое...

Ваня, пожав плечами, заметил, что, на худой конец, он и один справится с кем угодно, но, если ребятам лень готовить уроки, они, конечно, могут с ним поехать.

Степа и Шурка постарались пропустить последние слова мимо ушей.

Не успели ребята отойти и километра от Кольцовки, как их нагнала Нюшка и упрямо заявила, что она тоже желает поехать в город.

— Хороши, нечего сказать! Только себя и считают трактористами, а девчонки, мол, для виду в кружок записались. А я вот поеду с вами, и вся недолга!

— Нет уж, хватит мне сопровождающих! — рассердился Селиверстов и приказал всем поворачивать обратно.

Шурка обозвал девочку вредным сучком и двинулся было на нее с кулаками.

— Ладно, — примиряюще заявил Степа. — Идите вы с Нюшкой. Я останусь.

К обеду Ваня Селиверстов, Нюшка и Шурка добрались до города, взяли на складе запасные части для трактора, потом зашли на завод к Крючкину, получили еще кое-какие детали и только в сумерки поехали обратно.

От станции к Кольцовке возвращались уже поздно вечером. Было темно, дорога шла то лесом, то полем.

Запасных частей набралось немало, и Ваня с Шуркой, чередуясь, тащили тяжелый мешок; Нюшка несла мешок полегче.

— Ну и нагрузил Крючкин! — отдуваясь, сказал Шурка Селиверстову. — А ты еще нас с собой брать не хотел.

— Тащи знай! — буркнул Ваня. — Трактористу жаловаться не положено.

У Замызганок на поваленной ветром сосне ребята присели отдохнуть. Шурка стал поддразнивать Нюшку Степой: вот это парень так парень, ради подружки готов на все, даже в город не поехал.

— А может, ему и не хотелось? — возразила Нюшка.

— Говори мне! А кто задачи для тебя решает, изложения пишет? Третьего дня Степка так запутался, что вместо своей твою тетрадку учителю подсунул. А тот возьми да объяви: «Ветлугина Нюша, к доске». Весь класс как грохнет. Семка Уклейкин от смеха даже икать начал.

— Ну и дурак! — сердито бросила Нюшка.

— Уклейкин-то?.. Есть малость.

— Ты дурак!

Шурка опешил:

— Ох, Нюшка, и горазда же ты ругаться! Как тебя Степка только выносит...

— Погодите вы! — шикнул на них Ваня Селиверстов. — Стонет кто-то.

Ребята прислушались. Откуда-то из-за кустов действительно доносился приглушенный, слабый стон. Вскоре он замер, потом вновь повторился.

— Может, заболел кто? — поднимаясь, шепнула Нюшка. — Или замерзает? Пошли посмотрим...

Ваня велел девочке сидеть около мешков, а сам вместе с Шуркой направился в ту сторону, откуда слышался стон. Нюшка осталась одна.

Прошло несколько минут, и за кустами вновь жалобно застонали, но теперь уж совсем в другой стороне. Нюшка крикнула Ване и Шурке, что они не туда пошли, но ребята были уже далеко и не расслышали ее. Тогда девочка, сгорая от любопытства, сама полезла за кусты. Стон повторился еще раз, но опять-таки довольно далеко от нее.

Так Нюшка и перебегала от куста к кусту, пока не догадалась, что ее кто-то дурачит. Она плюнула и вернулась обратно. Каковы же были ее удивление и испуг, когда она не обнаружила около поваленной сосны мешков с запасными частями!

На крик Нюшки примчались ребята. Ваня только за голову схватился: что-то теперь скажут дядя Егор и Матвей Петрович?

Шурка набросился на Нюшку с упреками: как она смогла отойти от мешков? Да и вообще, когда девчонки лезут не в свое дело, жди какой-нибудь беды.

В другой раз Нюшка нашлась бы что ответить на такие нахальные слова, но сейчас, чувствуя свою вину, она только зашмыгала носом:

— Ладно... Сама дяде Егору признаюсь. И пусть меня...

— Все мы хороши! — сердито перебил ее Ваня. — Развесили уши, попались на крючок... Пошли лучше мешки искать.

Ребята долго ходили по Замызганкам, шарили в кустах, но все было безуспешно.

Мрачные, злые, направились они в Кольцовку. В темноте показалось здание школы.

— А знаете что! — горячо зашептала Нюшка. — Давайте все же ребят поднимем. Да побольше. Всю местность прочешем... Найдем мешки, должны найти!

Ваня согласился — иного выхода не было, — и ребята повернули к общежитию.

В это время из стога сена, что стоял в ложбине около реки, осторожно выбрались трое — Фома-Ерема, Филька и Уклейкин. Они прислушались и, убедившись, что кругом все спокойно, вполголоса заговорили.

— Ну, Семка, и ловко же ты стонать умеешь! — фыркнул Филька. — Зараз артельщиков подсидели. Теперь уж они не покатаются на своем тракторе — кишка тонка!

— Отец говорит, теперь всегда так будет, — сказал Фома-Ерема. — Все в тартарары полетит у этих колхозников. Сено будет гореть, скот дохнуть, зерно пропадать... Раз руку на нас занесли, пусть и сами пощады не просят!

Он обвел глазами темнеющие за рекой овины, сараи, ометы соломы, словно прицеливался, что бы еще такое сотворить напоследок, потом ткнул кулаком в стог сена:

— Это чье? Артельное, нет?

— Хватит тебе! — испугался Филька, угадывая мысли Фомы-Еремы. — Еще влопаемся. Давай следы заметать. — И он спросил, куда девать мешки с запасными частями.

— А пусть Семка забирает, — расщедрился Фома-Ерема. — Чем не чаевые! Хочет — меняет, хочет — продает.

— Спасибочки! — заартачился Уклейкин. — Чтобы меня сцапали за эти железки? Сами лопайте! А мне выдавай, что обещано.

— За нами не пропадет, — успокоил Филька и предложил утопить мешки в реке.

На другой день Степа, Шурка и Нюшка подняли по сигналу тревоги всех «артельщиков» и вывели их на поиски пропавших запасных частей.

По твердому насту ребята обошли Замызганки, обшарили все овраги, овины, просмотрели ометы соломы и стога сена — мешков нигде не было.

Поиски продолжались и на другой день, и на третий...

Нюшка извелась, ходила виноватая, жалкая, стараясь не глядеть ребятам в глаза.

Только на четвертый день, бродя по замерзшей реке, Афоня и Степа наткнулись на прорубь во льду, и их осенила догадка. Они пошарили в проруби багром и достали со дна реки два тяжелых, громыхающих металлом мешка.

СЛЕД ПОТЕРЯЛИ...

Через три дня чуть свет Шурка прибежал в общежитие и, разбудив Степу, сообщил ему новость: сегодня ночью исчезли из Кольцовки Еремины.

Они угнали своих коров, лошадей, вывезли все добро из сундуков, хлеб из амбара, и сейчас на ереминском доме висит тяжелый замок, а у крыльца на цепи бродит лютый Полкан и никого не подпускает к дому.

Отец Шурки, Матвей Петрович и еще несколько колхозников оседлали лошадей и верхами поехали догонять Ереминых.

— Драпанули, значит! — обрадовался Степа. — Туда им и дорога. Другим мешать не будут.

— А это видал? — Шурка достал из-за пазухи листок бумаги. — Послание нам... У себя на крыльце нашел.

«Степке Ковшову и всем его собакам-ищейкам, — прочел Степа. — Живите да оглядывайтесь! Мы еще встретимся на узкой дорожке и за все посчитаемся!»

Подписи под запиской не было, но Шурка принялся уверять, что почерк с такими загогулинами может быть только у Фомы-Еремы.

— Ну как, дрожишь? — осведомился он. — Страшно?

— Дрожу — печку не натопили, — усмехнулся Степа, натягивая рубаху. — А так вроде ничего.

— А знаешь что? — предложил Шурка. — Возьмем лошадей на конюшне — и тоже в погоню. Посмотрим, как Ереминых захватят. Да еще Фоме-Ереме накостыляем, чтобы не грозился.

Мальчишки недолго думая направились на конюшню, но Илья Ефимович резонно заявил, что без разрешения председателя он коней не даст, тем более несовершеннолетним школярам.

Не поддержала ребят и Аграфена.

Пришлось Шурке и Степе отправиться на занятия.

Весь день поглядывали они в школьные окна, поджидая, когда же вернутся из погони колхозники.

Те приехали только к вечеру. Впереди всадников двигалось двое саней, груженных пятью тушами убитых коров и телок, а за ними, сгорбившись, шел Никита Еремин с женой и дочерью. Но Фомы-Еремы и его старшего брата Оськи среди них не было.

Оказалось, что, когда погоня стала настигать ереминский обоз, Оська пострелял из обреза всех коров и телок, потом вместе с Фомой-Еремой они выпрягли из саней лошадей и, вскочив на них, скрылись в лесу. Старика Еремина колхозники застали около мертвых коров в неутешном горе. Он проклинал душегуба-сына и требовал, чтобы того поскорее нагнали. Тут же выяснилось, что сани были набиты разным домашним скарбом, но в них не было ни одного мешка семенного зерна.

— Нечего мне увозить было. Все на заготовку сдал до зернышка. Хоть верьте, хоть нет, — упрямо твердил Еремин.

А еще через несколько дней в Кольцовке началось раскулачивание. Кулацкие хозяйства были выселены из деревни. У них отобрали лошадей, коров, запасы зерна, сельскохозяйственный инвентарь, машины и все эта передали молодому колхозу.

Выселили из деревни и Никиту Еремина. Перед отправкой в район он ходил по избам без шапки, всклокоченный, в шубе нараспашку, падал перед мужиками на колени и слезно умолял простить его прегрешения... Вот жил он, Никита Еремин, карабкался вверх, как глупая букашка по травинке, а подул ураган — и он сброшен вниз, втоптан в грязь, и даже собственные сыновья бросили его на произвол судьбы.

Еремин все пытался повидать Илью Ефимовича, лез к нему в избу, но Ковшов упорно отсиживался во второй половине дома. Все эти дни он жил в тревожном ожидании, что гроза может разразиться и над ним. И только через Фильку Ковшов решил сообщить Еремину, что его хлеб скрыт в надежном месте.

Наконец раскулачивание закончилось, деревня приутихла, и Илья Ефимович облегченно вздохнул — грозу пронесло.

Но сегодня, вернувшись из школы, Филька передал отцу, что директор школы просит его вечером зайти к нему на квартиру. ,

«Опять дела да наказы...» — чуть было не сказал Илья Ефимович, но, покосившись на сына, сдержался.

— Попозже велел зайти, — повторил Филька. — И чтобы не очень приметно...

— Времени хватит — схожу! — недовольно буркнул отец.

Поужинав, он вместе с Аграфеной задал коням корму, переждал еще немного и часам к десяти вечера отправился к школе.

После того как Савин перестал заходить в дом к Ковшовым, Илья Ефимович даже обрадовался: меньше будет беспокойства, тревожных разговоров, всяких неожиданных поручений.

Но Савин не забыл Илью Ефимовича. Он то приглашал его к себе на квартиру, то передавал с Филькой записки, то присылал школьного сторожа.

Задания и поручения росли с каждым днем. Особенно ошеломило Ковшова последнее поручение— поддержать на собрании Василия Хомутова и записаться самому в члены артели. Сначала Илья Ефимович наотрез отказался от этого: лучше он бросит все хозяйство и уедет в город, чем станет работать бок о бок со всякой голытьбой, вроде Груньки Ветлугиной и Егора Рукавишникова.

Илья Ефимович до сих пор помнит тот вечер, когда об этом зашел разговор. Савин кричал на него, топал ногами. Он доказывал, что хотя Ковшов и считается умным человеком, но сейчас действует глупо, опрометчиво, под стать Еремину и Шмелеву. Бежать в город Илье Ефимовичу уже поздно; скорее всего, он попадет под раскулачивание, лишится всего своего добра, и его, помимо воли, выселят из деревни. Выход остается только один — сделать искусный ход и вместе со всеми пойти в колхоз.

Осторожненько напомнил Савин и о спрятанных мешках с хлебом: достаточно ему, директору, сказать хоть одно слово, и Ковшову явно не поздоровится.

Схватившись за голову, Илья Ефимович, в свою очередь, закричал, что директор вьет из него веревки, превратил в своего подчиненного, но в конце концов вынужден был согласиться.

— Вот и договорились! — улыбнулся Савин. — Значит, так на собрании и скажете — умненько, душевно...

А после вступления Ковшова в колхоз произошли еще более неожиданные вещи.

На собрании членов артели, когда зашла речь об обобществлении лошадей, Савин предложил занять двор Ковшова, а самого Илью Ефимовича, как человека грамотного и хозяйственного, назначить старшим конюхом. Директора школы поддержали Игнат Хорьков и Василий Хомутов: «Послужи обществу, Ефимыч... Ты в конях толк понимаешь».

Пораженный, Ковшов начал отказываться, но, поймав сверлящий взгляд маленьких свинцовых глаз директора, махнул рукой: «Раз общество просит — уважу!»

«И зачем я ему снова понадобился? — раздумывал сейчас Илья Ефимович, шагая вдоль улицы. — Неужто Савин что-нибудь новенькое придумал? Может быть, еще лошадей голодом морить заставит или сапом заразить. С него станется... Школой заведует, детей учит, а сам, как матерый волчище, вцепится в горло — не оторвешь. И откуда только такой забежал в Кольцовку?..»

Клейкий пот выступил у Ильи Ефимовича на спине. Он остановился, расстегнул верхний крючок дубленой шубы. А может, не ходить к директору? Это ведь верная гибель, если он, Ковшов, начнет пакостить на конюшне. За ним и так во все глаза смотрят. Недаром председатель артели приставил к нему вторым конюхом Аграфену.

Да еще эти чертенята-ребятишки, Степкины ищейки, следят за каждым его шагом. И как только ему удалось переправить ереминский хлеб и ни на кого не нарваться! Прямо повезло! Да и Филька молодец, научился на карауле стоять. Надо будет ему обновку справить, побаловать парня...

Илья Ефимович воровато оглянулся — нет, сегодня, кажется, никто за ним не смотрит.

Но что это? Мимо палисадников крадутся две фигуры. Они то остановятся в густой тени, что отбрасывают избы, то стремглав перебегают через голубую лунную прогалину и опять затаиваются.

Илья Ефимович прибавил шагу и перешел на противоположную сторону улицы. Фигуры сделали то же самое. Илья Ефимович дошел до конца деревни, где дорога поворачивала к школе, и, оглянувшись, присел за омет соломы.

Вскоре фигуры поравнялись с ометом, замедлили шаг, и Ковшов услышал их разговор.

— Куда же он подевался?

— Должно, к школе повернул, к директору... — И зачем он ходит к нему?

— Кто его знает... Раньше все Федор Иваныч к дяде заглядывал, а теперь почему-то дядя к директору бегает...

«Скажи на милость, и девчонки ищейками заделались!» — подумал Илья Ефимович, узнав по голосам Таню и Нюшку.

Первой его мыслью было нагнать девчонок, отодрать их за уши и отослать домой. Но потом мелькнуло другое...

Илья Ефимович снял шубу и вывернул ее шерстью наружу.

Таня и Нюшка, пройдя еще немного по освещенной лунным светом зимней дороге, замедлили шаг и вскоре повернули обратно.

Когда же они поравнялись с ометом соломы, в ноги им с хриплым рычанием бросился огромный лохматый зверь.

Обмерев от страха, девчонки завизжали, шарахнулись в сторону и, увязая по колено в сугробах, побежали к деревне.

И только когда они добрались до первой избы, Нюшка догадалась, что их перепугал не кто иной, как Илья Ковшов.

— А я сапог потеряла! — испуганно призналась Таня, обнаружив, что на левой ноге у нее нет валенка.

Нюшка всплеснула руками. Мало того, что подруге попадет теперь за валенок, дядя Илья, наверно, еще догадался, что они шли за ним следом.

— Ах ты, невезучая... вроде Митьки Горелова! — упрекнула Нюшка и полезла искать в снегу валенок.

Таня как цапля, поджала ногу и, растирая ее руками, осталась на дороге. Подруга долго не возвращалась. Она шла по старым следам, рылась палкой в снегу, но валенка нигде не было видно.

— Нюш, у меня нога коченеет... — позвала ее Таня.

Нюшка поняла, что с морозом шутки плохи. Она перестала копаться в снегу, сорвала с головы платок и обмотала им замерзшую ногу подруги.

— Бежим в общежитие... тут близко.

Вскоре девчонки были в теплом, натопленном общежитии. Степа первый бросился навстречу сестренке:

— Кто тебя?

— Потом, потом... Неси снегу! — приказала Нюшка.

Сгорая от любопытства, интернатцы обступили девчонок и забросали вопросами. Любопытно было знать, от кого это Таня так улепетывала, что потеряла валенок.

Никому ничего не объясняя, Нюшка усадила Таню и до красноты растерла ей ногу. Только после этого, отведя Степу в сторону, она вполголоса рассказала ему, при каких обстоятельствах Таня потеряла валенок.

— А куда Ворон пошел? — спросил Степа.

— Не знаю... Мы его след потеряли...

— Тогда вот что... — подумав, распорядился Степа. — Возьми Афоню и иди с ним искать валенок. А я побуду у школы...

ВО ФЛИГЕЛЕ

Перепугав Таню и Нюшку, Илья Ефимович обогнул кругом школу и отыскал калитку, ведущую в сад. Привычным движением он нажал щеколду, прошел мимо заснеженных деревьев и цветочных клумб к флигелю и как дятел постучал в боковое окно.

Вскоре на крыльце показался Савин.

— Поздновато, Ковшов! Ждать себя заставляете, — заметил он, вводя Илью Ефимовича в полутемную комнату.

— Так дела же, Федор Иванович, обуза! — пожаловался Илья Ефимович. — Двадцать пять коней во дворе. А я как-никак старший конюх... по вашей милости.

Савин, казалось, не заметил недовольного тона Ковшова.

— Обуза обузой, а от ночной работы не отказались... ереминский хлеб-то прибрали.

— Зачем же добру пропадать...

— Жадность одолевает... Опасную игру ведете, — холодно заметил Савин.

— И верно, опасную, — вздохнул Илья Ефимович. — Знаете, почему я еще задержался? Ребятишки по пятам ходят. Степка, как видно, целую компанию сколотил. — И он рассказал о встрече с Таней и Нюшкой.

— А они, случайно, за вами не увязались? — встревоженно спросил Савин, внимательно выслушав Ковшова.

— Да нет... Я их здорово припугнул... Убежали, — усмехнулся Илья Ефимович. — А вообще долго ли до беды... От этого колониста жизни не стало. Зря вы осенью тогда из школы его не убрали. Очень уж момент был подходящий.

Через окно Савин посмотрел в сад, залитый лунным светом. Как будто здесь все тихо и спокойно. Тянутся черные тени от деревьев, мерцает снег, к окну прильнули раскидистые ветви яблони.

Савин кивнул на вешалку, на которой висело несколько шуб и полушубков:

— Раздевайтесь!

— А что, разве надолго? — немного опешив, спросил Илья Ефимович.

— Сколько нужно, столько и задержитесь.

Савин провел его в соседнюю комнату.

Здесь было светло, с потолка свисала лампа-«молния», на полу лежала огромная медвежья шкура.

У стен, на венских стульях, поджав ноги, чтобы не наступать на шкуру валенками, сидели шесть или семь мужиков. Илья Ефимович почти всех узнал с первого взгляда. Кто был из Больших Вязем, кто из Торбеева, кто из Заречья.

— Надеюсь, вы знакомы! — Савин кивнул мужикам на Ковшова. — Садись, Илья Ефимович, послушай...

Ковшов осторожно присел на краешек стула.

— Так продолжим наш разговор, дорогие гости, — заговорил Савин, подходя к столу. — То, что вы раньше делали — всячески удерживали крестьян от вступления в колхозы, — было правильно. Но времена меняются. Как ни говорите, а мужик тронулся с насиженного места. Удержать его сейчас уже невозможно. А потому надо быть ловчее. Идите в колхоз вместе со всеми, не плетитесь в хвосте. Вступайте сами в артель и зовите туда других. Да что там — зовите!.. Сейчас кричат о сплошной коллективизации. Вот вы в лад и подыгрывайте. Пустите слушок: кто не запишется в артель, будет раскулачен. Припугните мужиков выселением из деревни, Сибирью...

— Чудно́ говорите, Федор Иваныч! — сумрачно перебил его большеголовый, горбоносый мужик из Торбеева. — Нам эти колхозы как кость поперек горла, а вы нас туда же заталкиваете... А зачем, спрашивается? Для мебели, что ли, для виду?

— Наоборот, Сидор Карпыч, — обернулся к нему Савин. — Вы в колхозах первыми людьми должны стать. Пробирайтесь в члены правления, в завхозы, в бригадиры, занимайте, как они говорят, командные посты. А там поворачивайте хозяйство, как вам будет угодно. — Савин кивнул на Ковшова. — Берите пример с Ильи Ефимовича. В артели без году неделя, а уже старший конюх, ведает всем колхозным тяглом.

— Навалилось на мою шею это тягло, — пожаловался Ковшов, — разорваться впору! Хоть бы пооколевала половина конюшни...

— Ничего, привыкайте, нужно это, — перебил его Савин. — И не вздумайте пока лошадей морить. Ухаживайте за ними по совести, чтобы люди вам поверили. А там... все в ваших руках.

— Федор Иваныч, гляньте сюда, — вполголоса позвал Савина горбоносый мужик из Торбеева, сидевший ближе всех к окну. — Кто-то снаружи вроде скребется...

Савин обернулся.

За окном, царапая верхнее стекло рамы, слегка покачивалась яблоневая ветка. Савин прижался к темному холодному стеклу, прикрыл глаза ладонями, чтобы свет лампы не отражался в окне, и вперил взгляд в ночную темноту. И тут совсем близко от себя он увидел настороженные, неморгающие глаза и приплюснутый к стеклу мальчишеский нос.

«Ковшов! Колонист!» — мелькнуло у Савина.

На какое-то мгновение взгляды их скрестились, потом глаза за окном исчезли, что-то глухо треснуло, и ветка закачалась быстрее. Затем все стихло.

Колючий холодок пробежал по спине Савина. В кои веки он собрал у себя на квартире «гостей», и этот мальчишка успел уже все высмотреть. И что ему надо, молодому Ковшову?

А Илья Ефимович, пожалуй, прав. Зря Савин в свое время не убрал Степку Ковшова из школы. Момент был действительно подходящий. А теперь вот расплачивайся...

С трудом сдерживая себя, Савин отошел от окна и встретил вопросительные взгляды «гостей».

— Кто там? Девчонки, что ли? — вполголоса спросил его Илья Ефимович, приподнимаясь на стуле. — Я вот уши им оборву, будут знать...

— Племянник твой балуется, — сдержанно ответил Савин. — Чересчур любопытен стал.

— Ах, собачья кровь! — выругался Ковшов. — Теперь разнесет по белу свету: то-се, собрание в ночь-полуночь, разговоры потайные...

— Накличешь ты нам беды, директор, подведешь под монастырь! — сердито сказал горбоносый мужик, поднимаясь со стула. — А ну, граждане, расходись, пока нас не зацапали...

Мужики устремились в соседнюю комнату и, толкая друг друга, принялись срывать с вешалки шубы и полушубки.

— Тихо! К порядку! — властным шепотом прикрикнул на них Савин и постучал карандашом по столу. Потом быстро подошел к двери, повернул ключ в замочной скважине и опустил его в карман. — Срам, позор! Серьезные люди — и кого испугались? Школьников, баловников. А ну, садись по местам...

Мужики, не выпуская из рук одежды, вновь заняли стулья.

Не скрывая брезгливой усмешки, Савин принялся объяснять, что через двойные рамы никто их разговора подслушать не мог и не может, а прийти к нему на квартиру мужики могли по любому поводу: побеседовать о школе, о своих детях, да мало ли еще о чем. На то он и директор школы.

— Да ведь время-то какое... всякое могут наговорить, — опасливо заметил кто-то из мужиков.

Савин покосился на темное окно. Вновь представилась качающаяся ветка, настороженные глаза Степы.

«Убрать его, убрать надо. И как можно скорее...»

— Тогда вот что, — сказал он. — Кое-кто из вас ходил ко мне раньше в хоровой кружок. Давайте-ка споем во избежание всяких кривотолков. Спевка и спевка — никаких подозрений не может быть.

— Верно, — согласился горбоносый. — Только маловато нас... да и баритона нет... Осужден по сто седьмой статье за сокрытие хлеба.

— Ничего! — усмехнулся Савин. — Илью Ефимовича попросим подтянуть. У него вроде тоже баритон... Так с чего же начнем? С нашей любимой?

Он достал камертон, щелкнул ногтем, поднес к уху, прислушался. Потом взмахнул руками и глуховато запел:

Высоким, почти женским голосом его поддержал горбоносый, потом, недоуменно переглядываясь, не в лад, разноголосо, подхватили песню еще несколько человек, и позже всех натужным голосом принялся подпевать Илья Ефимович.

А в это время на улице, под окном, стояли Степа и Нюшка. Забраться еще раз на яблоню и заглянуть через верхнее стекло во флигель Степа больше не решился. Прижав ухо к окну, он все пытался подслушать, о чем директор школы разговаривает с мужиками.

Но голоса звучали глухо, отдаленно, и Степа с Нюшкой ничего не могли разобрать. Но вот во флигеле запели.

— Спевка у них, — догадалась Нюшка. — Фис это любит.

— А разве Ворон тоже в хору состоит? — спросил Степа. — У него же никакого голоса нет...

— Это так... От его голоса лошади шарахаются, коровы молока не сдают.

— Так зачем же Ворон на спевку пришел? Да еще ночью?

Нюшка пожала плечами и потянула Степу за рукав:

— Ох, уж и поют мотивно, слушать противно!.. Пошли отсюда...

Часто останавливаясь и поминутно озираясь на флигель, Степа побрел вслед за Нюшкой.

КЛЮНУЛО

Урок у Георгия Ильича шел, как обычно. Сначала учитель увлеченно объяснял очередную теорему по геометрии. Он размашисто рисовал на доске чертеж, звонко стучал мелком, так что летели белые брызги.

Потом Георгий Ильич перешел к опросу. Тут он спуску ученикам не давал. Спрашивал придирчиво, обстоятельно, «докапываясь до корня», как он выражался, и не жалея язвительных словечек для тех, кто отвечал путано и сбивчиво. «Так-с, молодой человек, пенки снимаете, шкварки выковыриваете, — обычно говорил он. — На халтурку хотите проехать?»

И надо сказать, что школьники побаивались острого языка учителя.

Сема Уклейкин, только позавчера попавший Георгию Ильичу на зубок, вел себя на уроке тише воды, ниже травы. Опустив голову, он лег грудью на парту и старался не попадаться на глаза учителю, хотя и чувствовал, что вызова к доске ему не миновать.

Уклейкин вздохнул и, толкнув в бок соседа по парте — Фильку Ковшова, признался ему, что он не приготовил урока по геометрии:

— Выручай!.. Сейчас в лужу сяду.

— Да я и сам не успел, — шепнул Филька. — Прогулял вчера.

— А Шум уже поглядывает на нас... Как кот на сало. Сейчас спросит, поди... Вот уж осрамит! — И тут Уклейкин решил применить свой излюбленный прием — заговорить учителя и затянуть время. Он тряхнул рыжей шевелюрой и поднял вверх длинную руку. — Георгий Ильич, можно спросить?

Учитель кивнул головой.

Уклейкин, громыхнув крышкой парты, поднялся, шмыгнул носом и спросил Георгия Ильича, где мягче климат: в Сибири или в Соловках.

— Позвольте! — удивился учитель. — Какое это, собственно, имеет отношение к геометрии? Если уж угодно, так спросите об этом на уроке географии.

— Имеет, Георгий Ильич, — невозмутимо пояснил Уклейкин. — Мужикам знать надо, куда лучше ехать — в Сибирь или в Соловки.

Степа оторвал глаза от тетради и переглянулся с Шуркой — они сидели за одной партой. Уж какой раз Уклейкин начинает на уроках вот такие разговорчики. И почему только Георгий Ильич терпит?

— Мужики, Сибирь... О чем ты говоришь? — пожал плечами учитель.

— А вы разве не знаете? — продолжал Уклейкин. — Сейчас такой закон вышел: кто в колхоз не пойдет, того, значит, из деревни в дальние края выселят. Могут даже к Ледовитому океану отправить, к белым медведям.

— Что за глупости, Уклейкин! — рассердился Георгий Ильич. — Садись!.. И давайте заниматься делом.

Лукаво подморгнув своим приятелям, Уклейкин опустился за парту. А приятели, сообразив, что урок может пройти без вызова к доске, принялись забрасывать учителя вопросами. Правда ли, что семена, которые засыпают сейчас в общий амбар, потом отвезут в город для отправки за границу, а колхозных лошадей угонят на живодерку и забьют: мясо пойдет на конскую колбасу, а из кожи пошьют городским дамам модные туфельки.

— Это же брехня кулацкая! — заливаясь краской, выкрикнул Степа.

— Самая что ни на есть отборная! — поддержал его Митя Горелов.

— Эй вы, бражка! — Шурка исподлобья посмотрел на компанию Уклейкина. — Не мешайте урок слушать.

— А мы не мешаем, — невинным голосом сказал Уклейкин. — Мы вопросы задаем. Пусть Георгий Ильич нам по правде все скажет.

Озираясь по сторонам, Степа выискал глазами комсомольцев:

— Ребята, что же вы... Запретить им! — И он прикрикнул на Уклейкина: — Ты... подлипало! Замолчи сейчас же!

— Вот уж и подлипало! Что ж теперь, нам и спросить нельзя?

— Может, еще нас голоса лишите? — поддержали Уклейкина приятели.

— К белым медведям сошлете?..

— Привыкли тут комиссарить!

— Начальники! Голытьба!

И класс забурлил. Мальчишки повскакали с мест, размахивали руками, кричали друг на друга, стучали крышками парт.

И только Филька неподвижно сидел на своем месте. Как ни хотелось ему ввязаться в перепалку с «артельщиками», но он, помня наказ отца, ни в какие споры о колхозах не лез, держал себя в руках.

Все-таки странная у него жизнь, у Фильки. Дома говори что душе угодно, ругай колхозы, Рукавишниковых, Аграфену, Степку-колониста, а на улице или в школе веди себя паинькой, помалкивай. С каким бы удовольствием Филька подстерег Степку где-нибудь в темном переулке и намял бы ему бока, чтобы колонист не следил за Ковшовыми! Отец же говорит: нельзя!

А неделю назад он дал Фильке совсем уж странное поручение — раззадорить Степу, вызвать на драку, но самому его не бить; сделать так, чтобы вся вина пала на колониста. Милое дельце! Тебя будут дубасить, а ты стой и облизывайся. Хорошо еще, что на свете есть Семка Уклейкин, который за деньги сделает все, что угодно. Семка, конечно, ободрал Фильку как липку, но дела до сих пор почему-то не начинает.

Сейчас Филька исподтишка наблюдал за распалившимся Степкой и Уклейкиным. Пожалуй, драки сегодня не миновать. Хоть бы перемена поскорее...

— Прекратите! Сейчас же! Я кому говорю! — взывал Георгий Ильич, стуча карандашом по столу. — Что это такое, спрашивается? Урок в классе или деревенская сходка? Уклейкин, Ковшов! Да вы скоро за грудки друг друга схватите...

Класс наконец угомонился, но было уже поздно: прозвенел звонок.

Георгий Ильич вытер взмокшее лицо и, расстроенный, вышел из класса.

Степа бросился к Уклейкину:

— Ты что, нарочно урок сорвал? Издеваешься над Георгием Ильичом?

— А тебе какая забота? — с вызовом ответил Уклейкин. — Подумаешь, коммунар приблудный! Заявился невесть откуда, командует тут...

— Гнида ты! — брезгливо сказал Степа. — Да тебе за такое дело...

Филька затаил дыхание: лучшего момента для драки и быть не может. Колонист разъярен, не помнит себя, кругом полно свидетелей.

Филька надавил приятелю на ногу: действуй!

Уклейкин вылез из-за парты, расправил грудь, вплотную подошел к Степе и толкнул его плечом:

— Стукнуться хочешь?.. А ну, тронь попробуй. Покажи свой бокс.

Степа отпрянул назад, глаза его сузились, все тело напряглось. Он уже не помнил себя от гнева.

Но драке помешали Шурка с Митей. Они отвели Степу к двери и вытолкали в коридор.

— Дурной, с кем вяжешься? — сердито зашептал Шурка. — Уклейкина не знаешь? Сейчас хай поднимет на всю школу, жаловаться побежит...

Тяжело дыша, Степа засунул руки в карманы и отошел в конец коридора.

И препротивный же у него характер! Сколько раз Матвей Петрович предупреждал его, чтобы он сдерживался, не лез на рожон! Но как тут сдержаться, если слышишь такие подлые слова!..

Тем временем в опустевшем классе Филька сердито отчитывал Уклейкина:

— Телок, размазня! Колониста не мог подначить.

— Видал? Боится он меня! — похвалился Уклейкин. — Задний ход дал.

— Кому нужна твоя храбрость? Забыл, чему я тебя учил?

— Помню, помню... — отмахнулся Уклейкин. — Ладно, он еще у меня клюнет.

Весь день Уклейкин обдумывал, как бы ему раззадорить колониста. Может, подставить ножку или толкнуть в узком коридоре... Но ничего путного в голову не приходило.

В большую перемену Уклейкин заглянул в школьный зал. Когда-то здесь была барская гостиная, и до сих пор сохранились следы былой роскоши: лепные потолки с амурами, потертый фигурный паркет, камин, выложенный цветной майоликой, и огромное, чуть ли не во всю стену, полукруглое окно, застекленное толстым зеркальным стеклом, через которое так хорошо видны школьный парк, речка, а еще дальше холмистое поле и дорога, уходящая на станцию.

В зале прогуливались девочки, мальчишек было немного. Они предпочитали проводить большую перемену в нижнем коридоре, подальше от дверей учительской и кабинета директора, которые, как нарочно, выходили в школьный зал.

По примеру девчат Уклейкин принялся чинно прохаживаться по залу. У окна, достав из кармана маленькое круглое зеркальце, Таня Ковшова расчесывала гребенкой короткие волосы.

«Вот Степка на кого клюнет — на сестрицу!» — мелькнуло у Уклейкина.

Улыбаясь своей догадке, он подкрался к девочке, выхватил у нее из руки гибкую, прозрачно-желтую гребенку и, сжав ее, как пружину, пустил вверх.

Гребенка ударилась о лепной потолок, потом о паркетный пол, подпрыгнула, и не успела Таня схватить ее, как Уклейкин, словно мяч, уже гнал гребенку по залу.

Мальчишкам игра пришлась по душе. Гребенка летала из угла в угол, скользила по паркету и никак не давалась Тане в руки.

— Эй, мужики, пас на меня! — войдя в азарт, командовал Уклейкин и под одобрительный смех приятелей ловко обводил девочку: что там ни говори, а он не последний футболист в Кольцовке.

— Отдай гребенку! — со слезами в голосе просила Таня, гоняясь за Уклейкиным. — Как не стыдно! Я вот Степе скажу...

Но и без Тани кто-то из девочек уже успел позвать Степу. Тяжело дыша, он влетел в зал и шагнул к Уклейкину: — Забавляешься?

Уклейкин остановился, гребенка лежала у его ног.

— Ага! — весело ухмыльнулся он. — Можем сыграть!

— Подними! — глухо приказал Степа.

Уклейкин сделал вид, что хочет нагнуться, но потом, кряхтя и скоморошничая, потер поясницу:

— Ох, прострел у меня... Спина не гнется.

Мальчишки кругом засмеялись.

Степа побледнел. Стиснув зубы, вдруг схватил Уклейкина за шиворот и, собрав всю силу, словно переломил его в пояснице, наклонил к полу:

— Поднимай, говорю!

Пыхтя, Уклейкин принялся сопротивляться, но Степа все ниже пригибал его к паркету. Вот уже руки Уклейкина коснулись гребенки. Мальчишки вновь засмеялись — в этот раз, пожалуй, не над Степой.

Чувствуя, что драка опять может не состояться, Уклейкин, изловчившись, изо всей силы ударил Степу под ложечку.

У мальчика потемнело в глазах. Выпустив Уклейкина, он отступил назад, жадно глотнул воздух, потом ринулся вперед. Он уже не помнил, как дрался: боксом или сплеча, он просто наносил удар за ударом во что-то большеротое, испуганное, хрипло орущее.

— Караул! Убивают! — истошно, на всю школу, вопил Уклейкин, пятясь назад и размазывая по лицу кровь из разбитого носа.

Вот он натолкнулся на стремянку, что стояла недалеко от окна. Не зная, куда деться от частых ударов, Уклейкин принялся карабкаться на стремянку. Степа полез следом, схватил Уклейкина за грудь и потащил вниз.

Стремянка покачнулась. Девчонки завизжали и шарахнулись в сторону.

Описав дугу, стремянка, как подрубленное дерево, упала на окно и верхним концом ударилась в стекло.

Сцепившиеся мальчишки свалились на пол.

Оглушительный звон стекла сразу отрезвил драчунов.

Оттолкнув Уклейкина, Степа поднялся, бросил взгляд на окно... и замер.

Большое стекло было исполосовано причудливыми трещинами, в середине зияла пробоина с острыми, зубчатыми краями, и из нее несло холодом.

Из учительской, приоткрыв дверь, на Степу смотрел директор школы.

А на полу валялась Танина гребенка...

«ТРУДНОВОСПИТУЕМЫЙ»

Педсовет состоялся в этот же день.

Савин коротко доложил о дикой, беспримерной в истории школы драке, которую учинил ученик седьмого класса Степан Ковшов.

Голос Савина звучал болезненно, устало — побаливало горло, шея была обмотана шарфом. Всем своим видом директор школы как бы говорил, что вопрос о Ковшове предельно ясен и его можно было бы не обсуждать, но что поделаешь, такова уж судьба учителей.

— Я не сторонник таких крайних мер, как исключение из школы, — сказал под конец Савин, — но в данном случае иного выхода не вижу... Тем более, что за Ковшовым немало и других проступков.

Матвей Петрович, сидя у окна, вел протокол педсовета. Он с трудом сдерживал себя. Конечно, Степа Ковшов подросток не из спокойных, резок, угловат, порой несдержан, но он честен, смел, любознателен, хороший товарищ и неплохой ученик. Так почему же сейчас, в конце учебного года, его надо исключать из школы? И почему обычная школьная драка, в которой еще неизвестно, кто больше виноват — Ковшов или Уклейкин, так раздувается и превращается в чрезвычайное происшествие?

Потом Савин попросил учителей высказаться.

Первой заговорила преподавательница географии, дородная, флегматичная Клавдия Мартыновна. Ковшов, по ее наблюдениям, плохо влияет на товарищей, на уроках от него одно беспокойство, и будет куда лучше, если мальчика удалят из школы.

Преподаватель столярного дела Хромцов заявил, что давно пора принять решительные меры — ведь всем известно, что Ковшов оклеветал председателя сельсовета, своего родного дядю, непочтителен к учителям.

Матвей Петрович, усмехаясь, спросил, как это понимать: «непочтителен к учителям». Уж не в том ли дело, что Степа Ковшов написал в школьную стенгазету заметку о Хромцове, который на уроках неодобрительно отзывался о колхозах?

— Прошу прекратить! — побагровев, закричал Хромцов, обращаясь к Савину. — Какой-то мальчишка подрывает авторитет учителя, а товарищ Рукавишников потакает этому... Когда же будет положен конец?! Немедленно требую исключить из школы и написать в характеристике, что он собой представляет...

— Это что же, вроде волчьего паспорта мальчишке выдать? — покачав головой, переспросил Георгий Ильич.

— Понимайте как угодно! — запальчиво бросил Хромцов. — Такие, как Ковшов, способны разложить всю школу...

— Это уж вы чересчур хватили! — недовольно перебил его Савин. — Все-таки Ковшов только еще подросток, к тому же сирота — и нам надо подумать о его дальнейшей судьбе. Я бы так сформулировал наше решение: считать дальнейшее пребывание в кольцовской школе крестьянской молодежи ученика Ковшова, как трудновоспитуемого, невозможным и просить роно определить его в исправительно-трудовую колонию... Записывайте, Матвей Петрович, — обратился он к Рукавишникову.

— Нет... этого я записывать не стану. — Учитель отложил ручку в сторону.

— Что с вами? — Савин с удивлением вскинул голову. — Вы не согласны с большинством?

Матвей Петрович поднялся:

— Да, не согласен... Назвать ученика «трудновоспитуемым» — это все равно что поставить на нем клеймо. Позорное клеймо! Я не верю, что Степа Ковшов такой. Да вы и сами в это не верите...

Матвей Петрович вдруг вспомнил странные столкновения Степы с директором школы, его рассказы о подозрительных встречах Савина с Ильей Ковшовым. «Быть может, в этом-то все дело?» — мелькнуло в голове.

— Мне... мне кажется, что вы пристрастны к Ковшову, — глухо заговорил он, в упор глядя на директора. — Создается впечатление, что он вам в чем-то мешает и вы задались целью во что бы то ни стало удалить его из школы...

В учительской стало очень тихо.

— Это вы мне... мне говорите? — побледнев, вполголоса спросил Савин.

Он поднялся, схватился за сердце и, обведя всех грустным взглядом, вновь опустился на стул.

Учителя бросились к директору. Клавдия Мартыновна поднесла графин с водой. Кто-то вырвал у Матвея Петровича стакан.

Раздались возмущенные восклицания: «Неслыханно!», «Безобразие!», «Мы должны протестовать!»

Савин отпил глоток воды и слабым голосом попросил проголосовать за его предложение.

Преподаватели подняли руки: пятеро за исключение Степы и двое — Матвей Петрович и Георгий Ильич — против.

— Другие вопросы обсудим завтра, — сказал директор. — Идите по домам, прошу вас...

Матвей Петрович первым вышел из учительской. На лестнице его догнал Шумов.

— Это уж вы зря погорячились! — ворчливо заметил он. — И наговорили бог знает чего. Савин вам этого не простит... Завтра же поедет куда нужно...

— Ну что ж... — усмехнулся Матвей Петрович. — Как веревочке ни виться, а кончику быть... А за Степу, Георгий Ильич, спасибо вам большое.

Весть об исключении Степы Ковшова из школы молниеносно разнеслась среди ребят и обросла, как это часто бывает, небылицами и досужими домыслами.

О хулиганстве Степы передавались самые невероятные истории. Рассказывали, что Ковшов держит в страхе весь класс и способен сорвать любой урок, что преподаватели ходят перед ним на цыпочках, а Клавдия Мартыновна замирает от одного взгляда Степы и всегда ставит ему в журнале только отличные отметки.

Нюшка, Митя и Афоня лезли из кожи, доказывая всем, что все это враки, а Шурка в азарте даже поколотил одного болтливого шестиклассника. Пользы это никакой не принесло. Наоборот, в школе пошли разговоры, что дружки у Степы Ковшова такие же драчуны и забияки, как и он сам, и их тоже невредно бы отправить в исправительно-трудовую колонию.

Вновь всплыли на поверхность слухи о том, что Степка-колонист постоянно носит в кармане острую финку и тяжелую свинчатку и в драке применяет такие диковинные и свирепые приемы, что лучше с ним не связываться.

Ученики младших классов с опаской посматривали на Степу и на всякий случай обходили его стороной.

Шагая улицей, Степа не раз слышал, как мальчишки кричали ему вдогонку: «Ребята, тикай! Трудновоспитуемый идет!»

От злости Степу бросало в жар, он сжимал в карманах кулаки и, с трудом сдерживая себя, проходил мимо.

По утрам, как обычно, он приходил на занятия. Преподаватели, которые голосовали за исключение, делали вид, что не замечают его присутствия в классе.

Как-то раз Клавдия Мартыновна вызвала отвечать урок Шурку Рукавишникова.

Шурка, кинув взгляд на Степу, подошел к географической карте, взял указку и начал было рассказывать о реках Сибири, но потом неожиданно умолк.

— В чем дело, Рукавишников? — спросила учительница. — Уже выдохся?

— Да нет... мы вчера со Степой здорово подготовились... — Шурка помялся. — Клавдия Мартыновна, вызовите Ковшова. Чего он, как неживой, сидит!

— Я спрашиваю тех, кто учится в моем классе, — сухо заметила учительница. — А Ковшов, как известно, человек здесь посторонний...

— Лафа колонисту, раздолье! — посмеиваясь, шепнул Уклейкин. — Никаких тебе уроков! Сиди, в окошечко поглядывай. Хочешь, в носу ковыряй. Нам бы так...

Не дождавшись конца урока, Степа выскользнул из класса, ушел в общежитие и, швырнув на тумбочку книжки, повалился на топчан.

— Это по какому праву с урока улизнул? Кто такой? — сердито закричал заглянувший в общежитие школьный сторож. — А-а, колонист! Ну, тебе можно... Лежи, отдыхай останные дни. Не прижился, значит, в нашей школе, буйный нрав помешал... Ничего, в колонию попадешь — там тебя ошкурят, приберут к рукам... Да ты ладно, не убивайся, — пожалел дядя Петя мальчика, заметив, как у того дрогнули плечи. — Все равно из деревни-то уходить. Родни у тебя здесь немного, да и та не очень привечает... И на артель особо не надейся — она долго не проживет.

— Чего ты мелешь, Емеля! — Степа зло посмотрел на сторожа. — Иди вот, звонок на перемену давай!

Спохватившись, сторож выбежал из общежития.

В перемену к Степе зашли Таня, Нюшка, Шурка и принялись уговаривать его вернуться в школу.

— А зачем? — вяло пожал плечами Степа. — Я ж пустое место в классе. Меня, верно, и в списках нет.

— А ты... ты плюнь! И не думай ничего плохого. Учись себе и учись, — пыталась утешить его Нюшка.

— Матвей Петрович сказал, что он за тебя до последних сил драться будет, — сообщил Шурка. — И комсомольская ячейка вступится... Да ну же, Стенька Разин, не кисни!

Но в этот день в школу Степа так и не пошел.

В сумерки в общежитии побывал Матвей Петрович. Он сказал, что Степа поступил очень неразумно, уйдя самовольно с занятий. Это только лишний повод, чтобы Савин и другие преподаватели смогли обвинить его в озорстве и недисциплинированности. К тому же вопрос о его исключении будет еще утверждаться в роно. Комсомольцы уже написали в район письмо, а на днях Матвей Петрович сам поедет туда и сделает все возможное, чтобы отстоять Степу.

— Понимаю, тяжко тебе, — вздохнул учитель. — Но что делать? Ходи все-таки на уроки...

Наутро скрепя сердце Степа отправился на занятия.

Дней через десять после педсовета директор школы вызвал Степу к себе в кабинет. Он сказал, что все устраивается даже лучше, чем предполагалось. Районный отдел народного образования уже подыскал для Степы место в одной из исправительно-трудовых колоний. Колония старая, благоустроенная, имеет мастерские и подсобное хозяйство. Так что по части обучения Степа, пожалуй, только выиграет.

У мальчика сжалось сердце. Он с трудом поднял голову и поймал на себе взгляд Савина. Маленькие свинцовые глаза директора смотрели на него пронзительно и выжидающе. Но это длилось всего лишь одно мгновение.

— За что вы меня так, Федор Иваныч? — горестно и растерянно спросил Степа.

— При чем, собственно, я? — Савин поспешно отвел глаза в сторону и пожал плечами. — Пеняй на свой характер. Ты ведь почти всех педагогов восстановил против себя... — И он попытался ободряюще улыбнуться.

Пусть Степа не огорчается, что ему приходится оставлять кольцовскую ШКМ. Это даже не исключение, а просто перевод в другое место для его же, Степиной, пользы. Мальчик поживет в новом коллективе, подтянется, изменит свое поведение.

Степа, опустив голову, молча смотрел себе под ноги.

— Ну что ж, Ковшов, — вздохнул Савин. — Будем прощаться. Получай документы, стипендию за месяц. Все тебе уже заготовлено... — Он поднялся из-за стола и, подойдя к Степе, сунул ему в руку небольшой пакет. — На новом месте тебе хуже не будет...

Что-то сильно, словно клешнями, сдавило Степе горло, и он, не помня себя, выбежал из кабинета директора.

В школе стояла тишина — в классах шли уроки. Тяжелый медный колокольчик покоился на камине. Полукруглое окно в школьном зале было забито фанерой.

«Вот и все, отучился», — сходя с лестницы, подумал Степа. Его выгоняют из школы, разлучают с сестрой, с ребятами... Да еще как выгоняют! С позорной славой: хулиган, трудновоспитуемый. А за что? Кому он встал здесь поперек дороги? В раздевалке Степа отыскал свой пиджак и шапку, зачем-то оделся, хотя и сам еще не знал, куда он должен сейчас пойти.

С лестницы осторожно спустилась Нюшка. Взглянув на Степу, она без слов поняла, что случилось.

— А это что у тебя? — Нюшка кивнула на пакет, который мальчик до сих пор держал в руке.

— Документы, стипендия за месяц... — вяло ответил Степа. — Сейчас директор вручил...

У Нюшки округлились глаза. И зачем только он взял этот пакет! Ведь Матвей Петрович еще позавчера уехал в роно, и он, конечно, докажет там, что Степу совсем не за что исключать из школы.

— Эх ты, простота-доброта! — упрекнула Нюшка. — Стоял бы на своем: «Не имеете права исключать!» — и вся недолга. А ты уже и раскис!

Степа с недоумением посмотрел на пакет: в самом деле, зачем он взял документы и деньги? Может быть, с приездом Матвея Петровича все еще изменится. Нет, Нюшка определенно права. Раскис Степа перед директором... А вот он возьмет да и вернется сейчас к Савину, отдаст ему пакет и скажет, что ни в какую колонию не поедет. Может, кому-нибудь и очень нужно, чтобы Степа исчез из Кольцовки, но он уезжать не собирается, он будет учиться только здесь. У него есть еще дела в деревне, и надо распутать кое-какие узелки...

— А когда Матвей Петрович приедет? — с надеждой спросил Степа.

— Сегодня должен. — Нюшка украдкой поглядела на осунувшееся лицо мальчика. — А может, он уже и приехал. Вот пошли к Рукавишниковым...

— У тебя же уроки, прогул запишут.

— Ах, прогул!.. — Нюшка махнула рукой и сорвала с вешалки свою куртку.

В ОСАДЕ

Они вышли из школы.

— А на воле-то как хорошо! — зажмурившись от солнца, вскрикнула Нюшка.

И верно, весна уже давала о себе знать. Солнце пригревало вовсю, снег осел, дороги и тропки побурели, с крыш частой серебряной дробью стучала капель, завалинки у изб вытаяли, и на них уже хозяйничали горластые куры и петухи.

Степа и Нюшка прошли липовой аллеей и, свернув на улицу, направились к Рукавишниковым.

В деревне царило необычное оживление.

У пожарного сарая стояла кучка стариков и что-то бурно обсуждала.

У колодца собрались женщины. Размахивая руками и потрясая коромыслами, они тоже о чем-то спорили. Потом, забрав пустые ведра, женщины пошли к дому Никиты Еремина, в котором помещалось теперь правление артели.

— Что за собрание сегодня? — спросил Степа.

— Да нет, вроде не должно... — озадаченно сказала Нюшка. — Артельщики в рощу ушли. Лес рубят для новой конюшни.

— А смотри, сколько народу собралось, — показал Степа в сторону правления, откуда доносились шум и крики. — Ясное дело, собрание будет. И, видно, важное. Давай послушаем...

Нюшка хотела было напомнить Степе, что они и так идут по важному делу, но как тут не послушать, о чем будут говорить колхозники...

И она вслед за Степой свернула с дороги.

У правления толпилось человек пятнадцать мужиков. Ругаясь и выкрикивая угрозы, они осаждали Ваню Селиверстова, который стоял перед ними на ступеньках крыльца в распахнутом ватнике и в сбитой набок кепке. С первых же дней артельной жизни Ваню как комсомольца и грамотея выдвинули работать в правление колхоза: он был и счетоводом, и учетчиком, и делопроизводителем.

— Граждане! Я вам русским языком поясняю, — тяжело дыша, говорил Селиверстов, — ну нет Егора Петровича. В район уехал, на совещание... А другие члены артели вместе с сознательными колхозниками в роще бревна пилят... для артельной конюшни стараются. А вы в такой день от работы отлыниваете да еще бузу поднимаете...

— Ты, Ванька, нас не учи! И зубы не заговаривай! — пьяно покачиваясь, закричал на него голенастый, сухой, как жердь, Тимофей Осьмухин. — Мы теперь вольные казаки. Выдавай бумагу — и баста!

— Чего ему надо? — недоумевая, спросил Степа.

— Назюзюкался, вот и несет околесицу! — фыркнула Нюшка.

— Ну, ну! — прикрикнул на нее Прохор Уклейкин. — Укороти язычок-то, балаболка! Сидите там в школе, не знаете ничего. Колхозы-то распущаются...

— Как это? — опешила Нюшка. — Что ты, дядя Прохор?

— Вот тебе и дядя-тетя! — фыркнул Уклейкин. — Из Москвы такой приказ пришел. От самой партии. Во всех газетах пропечатано. Расходись, мужики, живи, как жилось...

Степа и Нюшка даже подались от Прохора в сторону. Кому ж не известно, что старик Уклейкин, как и его внук Семка, способен наговорить такое, в чем потом и за неделю не разберешься!

— Вот народ и выходит из артели, — кивнул Уклейкин на мужиков, осаждающих Ваню Селиверстова. — А теперь лошадей требуют...

— Выдавай бумагу, Ванька! — орал Осьмухин, напирая грудью на Селиверстова и все выше загоняя его по ступенькам крыльца.

Осьмухина поддержал Никодим Курочкин. Тыча Селиверстову пальцем в грудь, он все пытался втолковать ему, что раз мужики не согласны жить в артели, никто не имеет права задерживать их лошадей на общем дворе. И пусть Ванька сейчас же напишет распоряжение, поставит артельную печать, и они пойдут на конюшню за своими лошадьми.

— Да вы кто — дети малые? Младенцы грудные? — силился образумить мужиков Селиверстов. — Как можно? Я же прав таких не имею... Это правление должно решить.

— Да что с ним болты болтать! — Осьмухин махнул мужикам рукой. — Айда до конюшни!

Широкое лицо Селиверстова покрылось потом.

— Это... это знаете как называется! — задохнулся он, расталкивая мужиков. — По закону отвечать будете... Я вот в сельсовет...

— Нет уж, милок, подожди! — Курочкин крепко схватил его за плечо и подмигнул мужикам. — Посиди пока в чуланчике, не мешай нам...

Ваня ухмыльнулся, потом неожиданно присел, вырвался из рук Курочкина и, спрыгнув с крыльца, метнулся в сторону.

Но мужики быстро нагнали его, сбили с ног и, скрутив за спину руки, потащили в сени.

— Что вы делаете? Не смейте! Отпустите! — в один голос закричали Степа и Нюшка, бросаясь к мужикам.

Услышав знакомые голоса, Ваня обернулся.

— А-а, шекаэм! — обрадовался он. — Бегите в сельсовет! Или нет... лучше к Аграфене... — Ваня не договорил — его втолкнули в сени. — Пусть ворота закроет... ворота! — донесся его голос уже из-за стены.

— Сунуть и этих за компанию, что ли... — услышал Степа голос, и к нему потянулась чья-то рука.

Не раздумывая, он отпрянул в сторону и помчался вдоль деревни. Рядом бежала Нюшка.

Они влетели в ковшовский двор и едва не сбили с ног дядю Илью. Аграфены во дворе не было.

— Мужики идут!.. — хрипло крикнул Степа. — Лошадей забирать!

— Кыш ты, оглашенный! — замахал на него руками Илья Ефимович. — Опять тебе мерещится?

— Да нет же... Вот Нюшку спросите!.. Закрывайте ворота!..

Во двор с полной плетенкой сена за спиной вошла Аграфена. Нюшка бросилась к матери и коротко рассказала о том, что произошло у правления.

— Мужики? Осьмухин, говоришь? Пьяный? — побледнев, переспросила Аграфена.

Она быстро закрыла ворота, заложила их тяжелым засовом и спросила Илью Ефимовича, нет ли поблизости какого-нибудь бревна или доски, чтобы для большей прочности припереть ворота.

— А может, уйти нам подобру-поздорову... — начал было Илья Ефимович, но, заметив злой взгляд Аграфены, замялся: — Есть подпорки, есть... достану сейчас.

Он толкнул дверцу, ведущую со двора в сени, и скрылся.

Аграфена кинула взгляд на Степу и Нюшку и велела им уходить домой.

— Что вы, тетя Груня! — заспорил Степа.

А Нюшка сделала вид, что не расслышала слов матери. Она заглянула под сени и, обнаружив там старые, облепленные паутиной доски, закричала:

— Смотри, да здесь полно подпорок!

Аграфена с ребятами принялась подтаскивать к воротам доски. Не успели они поставить третью подпорку, как снаружи донеслись возбужденные голоса и в ворота забарабанили тяжелые кулаки.

— Илья, выдавай лошадей! Правление приказало! — закричал Осьмухин. — Бумагу на руках имеем.

— Врешь, Тимофей, нет у тебя никакой бумаги! — отозвалась Аграфена. — Самоуправством занимаешься.

— Это ты, Грунька? — узнал ее Осьмухин. — Честью просим— не супротивничай, открывай ворота!

— И я по-хорошему прошу — не ломись, отойди от артельной конюшни.

— Да пойми, дурья твоя голова, весь народ из колхоза выходит...

— Все не уйдут! — засмеялась Аграфена. — А кто и шарахнется, так тоже вроде тебя... Жалеть не будем! Ну, кто там еще с тобой?.. Прохор Уклейкин да Никодим Курочкин. Эти тоже из тех, «куда ветер дует», ни рыба ни мясо.

— Грунька! — вновь закричал Осьмухин. — Последний раз говорю... Не доводи до остервенения... Ворота высадим!

Аграфена сжалась, схватила острые железные вилы, ударила ими по стене. Вилы зазвенели.

— Только посмейте! — хрипло погрозила Аграфена. — Вилы в ход пущу!.. Вот те крест, пропорю!..

— А-а, стращать нас! — взревел Осьмухин. — Навались, мужики!

Ворота затрещали, заходили ходуном на железных петлях. По ним дубасили кулаками, кольями, ногами.

Лошади во дворе насторожились, запрядали ушами, застучали копытами. Красавчик протяжно заржал.

«Как с цепи сорвались! — подумала Аграфена. — Не ровен час, и высадят ворота. И куда это Илья подевался?» И она приказала ребятам принести еще досок...

Степа и Нюшка полезли под сени.

— Ты как думаешь — выстоим? — блестя глазами, шепнула Нюшка.

— Должны вроде... если, конечно, ворота выдержат, — ответил Степа.

Напор на ворота между тем начал ослабевать, крики и брань снаружи утихли.

Нюшка бросилась к воротам и припала к щели.

— Мамка, они уходят! — восторженно завопила она. — Наша взяла!

Но тут в сенях послышался топот, возня, загремело пустое ведро и раздался возмущенный голос Ковшова:

— Разбой, насилие! Я жаловаться буду!

Потом дверца из сеней распахнулась, и с высокого приступка прыгнул во двор Тимофей Осьмухин. Он бросился к воротам и принялся вытаскивать засов. Аграфена вцепилась в Осьмухина, стараясь оттащить его.

Но было уже поздно — двор наполнился мужиками. Они оттеснили Аграфену в сторону, посбивали все подпорки и, распахнув настежь ворота, начали выводить на улицу лошадей. Кое-кто прихватывал даже хомуты, вожжи и седелки.

Аграфена бегала по двору, хватала лошадей за поводья, заворачивала их обратно в стойла, отнимала у мужиков сбрую, уговаривала их не разбойничать.

Вот она вновь столкнулась с Осьмухиным, который, выведя свою лошадь из стойла, начал взбираться ей на спину. Изловчившись, Аграфена с криком ухватила его за ногу. На помощь ей подбежали Степа с Нюшкой и совместными усилиями стащили Осьмухина с лошади.

Обозленный Тимофей бросился на Аграфену и, нехорошо выругавшись, с силой толкнул ее в грудь. Аграфена отлетела в угол, ударилась головой о кормушку.

Глаза у Нюшки загорелись злым огнем.

— Мамку бить! — воинственно завопила она и, схватив метлу, начала яростно охаживать Осьмухина и других мужиков по спинам.

Не отстал от нее и Степа. Зачерпнув из кадки ведро воды, он принялся обливать мужиков, словно тушил пожар. Ребят отталкивали, хлестали поводьями...

ГЛУХАЯ СТЕНА

Наконец все утихло.

Аграфена, держась за голову, прошлась по двору, пересчитала оставшихся лошадей — не хватало одиннадцати. Из сеней выглянул Илья Ефимович.

— Отсиделся? — насмешливо встретила его Аграфена.

— Озверел народ... Под руку не попадайся! — Он покачал головой, оглядел растрепанную Аграфену, поредевший ряд лошадей, разбросанные по двору метлы и ведра. — Чисто Мамаево побоище!

Кинув на Ковшова подозрительный взгляд, Аграфена спросила, зачем он пустил мужиков во двор через сени.

— Что ты, окстись-перекрестись! — Илья Ефимович обиженно замахал руками. — Я-то при чем! Мужики силой ворвались, нахрапом... Слышала, как я кричал? — Он поднял опрокинутые ведра, поставил в угол метлы, вилы, потом сказал Аграфене, что им надо немедля пойти в правление и заявить, как все случилось. А то, не ровен час, еще подумают, что они в чем-то виноваты.

— Иди заявляй! — отвернувшись, бросила Аграфена. — И как в сенях отсиживался — тоже не забудь сказать.

Сделав вид, что не расслышал последних слов, Илья Ефимович поспешно ушел.

Аграфена обернулась к Нюшке и Степе.

Не глядя друг на друга, мрачные, нахохлившиеся, они сидели молча на соломе.

— Идите-ка вы по домам... Чего уж здесь... — устало сказала Аграфена.

Степа медленно поднялся, поправил шапку, посмотрел за ворота...

«По домам!» Легко сказать, а где он, его дом? У дяди, что ли? Или в школе... Да вот и с артелью что-то не ладится. Сколачивали ее долго, трудно, и вдруг все зашаталось, поползло... За что же ему держаться теперь, где жить? Может, и в самом деле послушать Савина да и уехать в колонию? Будет крыша над головой, учение, товарищи, новые дела...

— Да, как у тебя со школой-то? — вспомнила Аграфена, заметив, что Степа чем-то удручен.

— Да так... по-старому все.

— «По-старому»! — с горечью отозвалась Нюшка. — А у самого уже все документы в кармане. Завтра его и в столовой больше не накормят. И в общежитие не пустят.

— Вытряхнули, значит? Вчистую? — пораженная тем, что услышала, Аграфена подалась к Степе, желая по-матерински привлечь его к себе. — Ах ты, сирота-горемыка! И заступиться некому! Что же это Матвей Петрович молчит? Ведь он обещал...

— Ждем вот... на него вся надежда, — ответила Нюшка и, вскочив, виновато всплеснула руками: — Ой, мы и забыли! Нам же к Рукавишниковым надо...

На улице послышались голоса. Аграфена выглянула из ворот. Ко двору приближалась большая группа колхозников. Многие были с топорами и пилами — видно, только что вернулись из рощи.

Впереди всех шагал Егор Рукавишников. Справа от него шел Илья Ефимович, слева — Ваня Селиверстов.

— Ну как, артельщики, живы? — встревоженно спросил Егор, подходя к воротам. — Крепко досталось?

Аграфена только махнула рукой: лучше не спрашивай.

— Им от нас тоже перепало, — буркнула Нюшка и, заметив лукавый взгляд Селиверстова, улыбнулась.

— Знаю, знаю, — кивнул Егор. — Илья Ефимович уже доложил. Осаду, однако, вы держали неплохо...

— Держали, да не выдержали, — вздохнула Аграфена. — Одиннадцати коней как не бывало... Моя вина, Петрович...

— Погоди, не убивайся, — остановил ее Рукавишников. Колхозники зашумели. Раздались голоса, что надо сегодня же собрать общее собрание артели и потребовать, чтобы «самоуправщики» привели лошадей обратно.

— Да что с ними цацкаться, с бузотерами! — сказал Илья Ефимович. — Пойти да забрать коней силой. А такого, как Осьмухин, за бесчинство и в милицию отправить не грех...

— Ну нет, горячку пороть не будем, — хмуро перебил его Рукавишников.

— Дядя Егор, а это правда, что колхозы распущаются? — переглянувшись со Степой, негромко спросила Нюшка.

Рукавишников поморщился, вытащил было кисет, но тут же снова сунул его в карман.

— Слыхали, какие разговорчики пошли! — обратился он к колхозникам. — Враги уже поработали, постарались... За каждую ошибку цепляются. На любую подлость готовы... — Он достал из нагрудного кармана затертый номер газеты и, развернув ее, показал собравшимся: — Смотрите вот. Постановление Центрального Комитета нашей партии. Сегодня людей соберем, читать будем... Горькое постановление, но, как говорится, не в бровь, а в глаз. Зарвались многие низовые работнички, головы у чих закружились от успехов. Про главное забыли, про святое святых — про добровольное вступление в колхозы. Нажимать на людей стали, командовать. За цифрами погнались. Кое-где вместо артелей на коммуны начали перескакивать, принудительно мелкий скот обобществляли, курей, жилые постройки... Ну, и люди, конечно, недовольны. А кулачье и их подголоски раздували все это — любая провокация хороша, только бы честных людей с Советской властью поссорить. Вот партия и призывает нас — перегибы надо исправлять. И заметьте: враги и тут зацепились. Не успело еще постановление до людей дойти, а они уже слушок подбросили: «Колхозы распускаются, можно, мол, из артели лошадей забирать, коров, семена». Вот и в Кольцовке кое-кто клюнул на эту удочку...

— Что ж теперь с самоуправщиками-то делать? — спросил Василий Хомутов.

Не успел Рукавишников ответить, как ко двору подъехала осьмухинская пегая лошадь. Верхом на ней сидели двое мальчишек— впереди Митя Горелов, а сзади, обхватив его за живот руками, — Колька Осьмухин. Мальчишки сползли со спины лошади.

— Берите обратно... она уже здесь привыкла, — деловито сказал большеглазый худенький Колька Осьмухин, протягивая Аграфене поводья.

Аграфена недоверчиво посмотрела на мальчишек:

— Вы что, тоже самовольно лошадь увели? А Тимофей прибежит, скандал поднимет...

— Не прибежит. Его тетка Матрена не пустит больше, — объяснил Митя. — У них дома перепалка идет. Тетя Матрена два горшка от злости расколола. «Веда, кричит, лошадь обратно, хочу в артели жить, надоело тебя слушать, суму переметную!» А дядя Тимофей свое твердит: теперь никаких колхозов на свете не будет. И тоже— бац горшком об пол!.. Пока они там горшки бьют, мы с Колькой на лошадь да сюда... Колхозники засмеялись.

Аграфена вопросительно посмотрела на Рукавишникова: принимать или не принимать осьмухинскую лошадь?

— Пожалуй, примем, — улыбнулся Егор. — Я так думаю, Матрена теперь обломает своего хозяина. — И он обернулся к Нюшке, Степе и другим ребятам, которых уже немало собралось у двора: — Слышали, о чем разговор? И плюньте тому в глаза, кто про колхозы зазорное скажет. Нет, теперь их никакая сила с нашей земли не вырвет!

— Ну вот, как гора с плеч, — облегченно вздохнула Аграфена. — А то ведь, пока в осаде сидела, всякое передумала...

Колхозники начали расходиться. Рукавишников задержался с Аграфеной около лошадей.

Степа подошел к нему и спросил, не вернулся ли из района Матвей Петрович.

— Да, у меня ведь с тобой разговор! — вспомнил, роясь в карманах, Рукавишников. — Матвею пришлось задержаться. Но он тебе написал кое-что. Правда, утешительного пока мало...

Дрогнувшей рукой мальчик взял записку.

«Степа, — прочел он, — твое исключение в роно утвердили. Дело запуталось и осложнилось. Буду драться. В трудовую колонию пока не выезжай, переходи жить к нам. Крепись!

Матвей Петрович».

Поднявшись на цыпочки и заглядывая через плечо Степы, прочла записку и Нюшка. Потом, боясь взглянуть в лицо мальчику, она взяла записку у него из рук и дала прочесть матери.

— Что же это, Петрович? — в сердцах сказала Аграфена. — Так и отдадим парня на съедение? Вытурили ни за что ни про что, а мы и сделать ничего не можем...

— Да, дела на белом свете... — удрученно протянул Егор. — Матвей говорит — стена глухая в этом роно, не пробьешь. А Савину там почему-то полная поддержка... Признаться, Матвею и самому туго приходится...

— Что с ним? — встрепенулась Аграфена.

Егор помялся, искоса поглядел на ребят — стоит ли при них говорить об этом, но потом решился:

— Жалоба в роно поступила. Матвей, дескать, учеников на учителей натравливает, директора оскорбил, порядки нарушает. Ну, вот Матвея и переводят в другую школу... от Кольцовки подальше.

— А кто пожаловался-то, дядя Егор? — спросила Нюшка.

— Ваши же преподаватели. Коллективное заявление... пять подписей.

Степа, не моргая, невидящими глазами смотрел в угол двора.

Вот и еще один удар — прогоняют учителя, к которому он так привязался. Теперь уж не будет ни разговоров по душам, ни волнующих воспоминаний об отце, ни поездок в ночное, ни долгих вечеров у старенького «Фордзона»... А главное, Матвей Петрович верил ему всегда и во всем. А ведь это так дорого, когда тебе верят...

— Степа, что же теперь?.. — еле слышно спросила Нюшка.

— Я, пожалуй, в колонию, — глядя в сторону, глухо произнес мальчик. — Все равно уж где учиться...

— Вот ты как решаешь! — не скрывая обиды, заговорил Егор. — Тут такой ли клубок распутывать надо, а ты подальше куда уходишь. Нажали на тебя — ты и лапки кверху. Ухожу, мол, не мешаюсь, дорогу не загораживаю — творите что хотите. А вот Матвей пишет: он драться будет. Да и твой отец так же бы поступил...

Степа с тоской поднял на Егора глаза.

— Да будет тебе строжить парня-то! — вступилась Аграфена. — Не чужой он нам — роднее родного... И никуда он от нас не уйдет.

ЭКЗАМЕН

На другой день Степа перенес к Рукавишниковым свои вещички.

В маленькую комнату за дощатой перегородкой, где спал Шурка, Егор втиснул еще один топчан, его жена приготовила постель, а Шурка вбил в стену огромный гвоздь для одежды приятеля и освободил для его книг часть своей полки.

— Твоя законная половина. Занимай и властвуй.

— А зачем мне? — удивился Степа. — Я же теперь не учусь. Книги можно и в чемодан убрать.

— Это ты зря! — насупился Шурка. — Пробросаешься ученьем-то!

И он принялся доказывать, что учиться вполне можно и дома. Он, Шурка, будет рассказывать Степе, о чем говорили на уроке учителя, потом они вместе занимаются, потом Шурка гоняет приятеля по всем вопросам и может даже проставлять ему оценки.

В конце концов Степа решил заниматься, как советовал Шурка. Но это было непривычно и странно: сидеть одному в пустой избе, не слышать ровного рабочего гула в классе, не ждать с нетерпением звонка на перемену.

И занятия плохо шли на ум.

К тому же постоянно находились какие-нибудь дела: то надо помочь Шуркиной матери вытащить из печи тяжелый чугун с картошкой, то сбегать на колодец за водой, то наколоть дров.

Потом нельзя же не заглянуть в правление артели— теперь это было самое оживленное и шумное место в Кольцовке.

Здесь постоянно толпились люди, шли споры о семенах для сева, о плугах, боронах, телегах, сбруе...

В просторной горнице бывшего ереминского дома пахло сыромятной кожей, овчинами, дегтем, на подоконниках лежали горки зерна.

Егор Рукавишников, сидя на широкой лавке с резной спинкой, выписывал колхозникам наряды на работу.

Получив наряд, колхозники не спешили уходить. Как куры на нашесте, они присаживались на корточках около стен, дымили самокрутками и с любопытством поглядывали на оставшиеся после Еремина фикусы с толстыми, словно кожаными, листьями, на венские стулья с тонкими ножками, на зевластую трубу граммофона, на высокое, от пола до потолка, зеркальное трюмо.

— Вот жизнь пришла! Смотрись — не хочу! — говорил кто-нибудь из колхозников, прихорашиваясь перед зеркалом.

— Граждане! Красавцы! Может, вам еще граммофон завести? — сердился Рукавишников и прогонял их на работу.

Как-то раз под горячую руку председателя попал и Степа:

— Ты что здесь околачиваешься?

— Дядя Егор, а можно и мне на работу? — попросил Степа.

— Ну что ж... — подумав, согласился председатель. — Раз у тебя такое дело... простой со школой — можно и наряд. — И он послал Степу к амбару, где колхозники сортировали зерно. — Ваню Селиверстова сменишь. Он мне в правлении нужен.

После сортировки семян председатель направил Степу к землеустроителям, которые нарезали колхозу полевые угодья.

Степа таскал на плече тяжелую геодезическую линейку с черными делениями, помогал делать промеры, ставил вешки.

Уже определялись границы просторных земельных угодий артели.

Они вбирали в себя десятки и сотни узких, горбатых полосок, и Степа даже жалел, что ребята не видят вместе с ним, как закладывается общее поле. Вот уж будет где развернуться «Фордзону»! Да что там «Фордзон» — пускай сюда хоть десяток тракторов, всем хватит места.

Дня через три, когда землеустроительные работы закончились и Степа вернулся домой, его встретил Шурка:

— Степану Григорьевичу наше вам! Где пропадаешь?

— Срочная, понимаешь, работа. Колхозу землю нарезали... — с достоинством пояснил Степа.

— Ого! Совсем артельщиком заделался... — Шурка не без зависти оглядел тронутое первым загаром лицо приятеля, его загрубевшие руки, заляпанные грязью сапоги, подвернутые рукава куртки. — Незаменимый, значит... А ученье вроде побоку?

— Да нет... — слегка смутился Степа. — Засяду вот сегодня... наверстаю. И чего это Матвей Петрович вестей не подает?

— Есть вести, — нахмурился Шурка и сообщил, что знал. — Сегодня дядя Матвей прислал отцу записку — дела у него неважные. В восстановлении на старой работе ему отказали, а в новую школу он ехать не согласился. Сейчас дядя Матвей в область отправился... стенку пробивать, — сказал Шурка. — До Москвы, пишет, дойду, а своего добьюсь.

Вечером Егор Рукавишников спросил ребят, работает ли у них тракторный кружок.

— С теорией покончили, теперь практическое вождение началось. Только без Матвея Петровича страшновато за руль садиться, — признался Шурка.

— А вы все-таки поторапливайтесь, — попросил Егор. — Время не терпит, скоро ведь весна, сев... На худой конец, Георгия Ильича раскачайте.

Степа и Шурка задумались. По теории Георгий Ильич объяснит что угодно, а вот водить трактор он не умеет.

— А знаешь что? — предложил Степа. — Давай самостоятельно заниматься. Тихо будем ездить, осторожно... Все-таки практика.

Шурка согласился.

На другой день после занятий члены кружка собрались у школьного сарая. Залили мотор водой, заправили керосином и принялись крутить заводную ручку.

Трактор молчал.

В сарай заглянули любопытные интернатцы.

Наконец мотор, словно сердясь, что ему не дают покоя, зафыркал, дал серию холостых выстрелов и, окутав всех черным, вонючим дымом, затрясся как припадочный.

— Спасайся кто может! — дурашливо закричали интернатцы. — Сейчас взорвется!

Степа сделал вид, что ничего не слышит.

— Начинаем! Чья очередь водить трактор? — обратился он к кружковцам и, заглянув в тетрадь, вызвал Нюшку.

Девочка подошла к «Фордзону».

Шурка кинул на приятеля выразительный взгляд.

— Опять наколбасит, — шепнул он. — Пусть первым хоть Афоня едет.

Степа покраснел и, не глядя на Нюшку, скомандовал:

— Ветлугина, за руль!

Нюшка ловко вскарабкалась на железное сиденье трактора. Степа и Шурка в роли инструкторов примостились за ее спиной, на крыльях.

Подавшись вперед и вцепившись в баранку, так что побелели пальцы на сгибах, Нюшка вывела трактор из сарая, развернулась и направила его к школьному огороду.

Наклонившись, Степа крикнул, чтобы Нюшка не горбилась, но девочка ничего не слышала и с отчаянным лицом кружила по огороду.

Все шло довольно благополучно, если не считать того, что Нюшка слегка зацепила забор перед флигелем директора школы и раздавила старую бочку, которой вообще было не место в огороде. Но все это были сущие пустяки по сравнению с тем, что выделывала Нюшка на первых занятиях по практическому вождению трактора.

Степа не без торжества покосился на Шурку и разрешил Нюшке проехать еще полтора круга сверх положенных пяти. Потом по очереди водили «Фордзон» остальные кружковцы. Они останавливали трактор, трогали вновь, переключали скорости, делали развороты направо и налево, старались провести машину как можно прямее, чтобы весной в поле «борозда пролегла, как по шнуру».

Степа сел за руль самым последним.

— Эх, плужок бы прицепить да в поле! — вслух подумал он, поглядывая на вытаявшие черные пригорки.

— Теперь уж скоро! — мечтательно отозвался Шурка, сбив на затылок шапку и глубоко вдыхая теплый воздух, что волнами накатывался с поля.

Степа, сделав два круга по размешанному серому снегу, повел трактор вдоль изгороди, да так близко от нее, что Шурка даже оторопел: не иначе приятель решил поозоровать и позлить директора. Но нет, трактор не зацепил ни одного столба, ни одной тычинины. Потом Степа обогнул на тракторе школу, ловко лавируя между старыми, толстыми деревьями, пересек парк и выбрался в липовую аллею.

— Ты куда? — спросил Шурка.

— По деревне разок проедем... Пусть люди на трактор посмотрят.

Шурка хотел было предупредить, что мотор у трактора с норовом, может забарахлить, а они в технике не так еще сильны, но искушение показать трактор в деревне было столь велико, что он лишь махнул рукой:

— А ну, давай! Газуй!

Степа переключил мотор на третью скорость.

Кружковцы, догадавшись, куда направились ребята, побежали следом за трактором. Нюшка сорвала с головы красную косынку, привязала ее к палке и, догнав «Фордзон», бросила флажок Шурке.

Разные звуки слышала деревенская улица. По утрам неистово перекликались петухи, вечерами наяривала шальная гармошка и горланили задорные песни девчата; ранней весной, с первыми теплыми днями, трубно мычали во дворах коровы и заливисто ржали лошади, в летние дни жестко стучали о затвердевшую землю колеса телег, звенели отбиваемые косы; зимой в мороз визжали железные подрезы саней, в праздники над улицей плыл тягучий колокольный звон, а во время пожаров всех пугал тревожный набат.

Но сегодня до слуха людей дошел новый, непривычный звук. Деревня впервые услышала железный голос мотора.

И все, кто был в избах, стар и мал, высыпали на улицу.

Так вот он, железный коняга, о котором так много было разговоров в деревне! Вот он без заминки идет вперед — крепкогрудый, горячий, попыхивает синим дымком, глубоко вдавливается в зимнюю дорогу шипами своих широких колес. Попробуй-ка останови его!

Значит, все это не пустые слова, не болтовня ребятишек — доказали-таки свое школьники!

Колхозники, еле поспевая, шагали за трактором, махали Степе и Шурке руками. Малыши забега́ли вперед и с восторженными криками кидали вверх шапки.

Василий Хомутов бросил под колеса трактора горбыль и, пропустив машину мимо себя, долго рассматривал, во что он превратился.

Какая-то старуха, повстречавшись с трактором, испуганно и часто закрестилась, а потом побежала вслед за толпой.

Степа и Шурка встретились глазами и не могли скрыть улыбок — вот это агитация! Покрепче любого слова.

— Маши флагом, маши! — приказал Степа приятелю. Проехав под окнами правления, он лихо развернулся и выписал трактором замысловатую восьмерку.

Но тут случилось то, чего больше всего боялся Шурка.

Мотор, гудевший до сих пор ровно и басовито, вдруг захлебнулся, неприятно затарахтел и вскоре заглох.

Степа и Шурка спрыгнули с сиденья и принялись с ожесточением крутить заводную ручку. На помощь им бросились кружковцы. Но мотор, словно решив, что на сегодня он и без того изрядно поработал, упрямо молчал.

Подняв капот, Степа и Шурка с сосредоточенным видом склонились над мотором.

Их бросило в жар: вот и всегда так с этим «Фордзоном»! То бегает, как молодой, то встанет ни с того ни с сего, а они ломай голову, в чем тут загвоздка. Похуже любой каверзной задачи по алгебре.

Вот и сегодня задача оказалась нелегкой. К тому же ее надо решать в присутствии доброй сотни людей, которые со всех сторон уже обступили трактор.

— Ребята, быстрее! Не срамитесь! — шепнула им Нюшка, озираясь на толпу.

Мальчишки проверили свечи, зажигание, продули топливопровод, еще раз покрутили ручку, но мотор по-прежнему не заводился.

— С придурью машина-то! — послышались возгласы.

— Лошадь — ту хоть кнутом да криком поднять можно. А эту железяку чем?

— А в борозде трактор встанет?.. Так и кукуй до вечера, грейся на солнышке.

— Эх вы, мастаки-механики! Кататься умеете, а чинить да править — чужого дядю кликать надо.

— Может, знахаря позвать... он поколдует.

Обливаясь потом, Степа с Шуркой ползали вокруг машины, забирались под мотор, суетливо хватались за разные инструменты, мешали друг другу и под конец начали злиться и препираться.

— Граждане! — упрашивал толпу Егор. Рукавишников. — Ну, застопорило машину, заело. Что за беда! Дайте же одуматься хлопцам. Расходись по домам! — И, пробравшись к мальчишкам, он просительно зашептал: — Да ну же, сынки! Выдыбайте, поднатужьтесь!

Мальчишки готовы были провалиться сквозь землю.

Проехать с форсом по деревне, собрать столько людей, а теперь сидеть посреди улицы и слушать, как зубоскалят колхозники— это ли не срам! А Матвей Петрович еще гордился ими, как лучшими кружковцами.

— Может, за Георгием Ильичом сбегать? — шепнула Нюшка.

— Беги! — выдохнул Шурка.

Но Степа удержал ее. Что ж, так они и будут при всякой неполадке бегать к учителям да старшим? Грош цена, в таком случае, молодым трактористам.

Он обтер разгоряченное лицо снегом и вновь полез под капот. Главное, как учил Матвей Петрович, не суетиться, осмотреть все, начать с самого простого...

— Стоп, Шурка! — закричал Степа. — Вот же она, заковыка! Никакой поломки нет. Смотри, провод отошел... Ах, дубье мы стоеросовое!

Почем зря ругая себя, кружковцы наконец завели мотор, и «Фордзон» тронулся в обратный путь.

У школы их встретили Георгий Ильич и Савин.

— Что у вас там случилось? — с тревогой спросил Шумов. — Почему меня не позвали?

— Справились, Георгий Ильич, — улыбнулся Шурка. — Вы же не всегда нас за ручку водить будете.

— Молодцы, молодцы! — похвалил Савин, кинув взгляд на возбужденные лица кружковцев. — Первый выезд прошел неплохо... Колхозники очень довольны школой. — И он обратился к Шумову: — А вам я думаю благодарность объявить. Хорошему вы делу ребят обучили...

— Не привык, чтобы меня за других хвалили, — сухо ответил Георгий Ильич. — Вы бы лучше Матвея Петровича вспомнили. Его же затея.

— Да-да, может, вы и правы, — поспешил согласиться Савин. — К сожалению, не сработался с нами товарищ Рукавишников. Неуживчивый, знаете, характер... — Он заметил около «Фордзона» Степу: — Ковшов?! Ты почему у трактора? Почему в колонию не уехал?

Стиснув зубы, Степа рывком открыл капот трактора к склонился над мотором, хотя в этом сейчас не было никакой надобности.

— Напрасно задерживаешься, Ковшов, напрасно, — продолжал Савин. — Можешь потерять место в колонии. Советую поторопиться.

Степа продолжал молчать. Казалось, скажи он хоть слово, и ему уже не сдержать себя — так люто ненавидел он сейчас директора школы.

— Странная, между прочим, манера отмалчиваться... — Савин вздохнул и, взяв под руку Георгия Ильича, отошел с ним в сторону.

— Видали Лису Патрикеевну! — шепнула ребятам Нюшка. — Съел учителя да еще облизывается! Теперь Степку догладывает...

Зло проглотив слюну, она скатала крепкий, как камень, снежок и, размахнувшись, врезала им в ворота сарая, метрах в двух от Савина.

— Что это такое? — Директор подозрительно покосился на девочку и направился к школе.

— Так бы вот и запустила! — буркнула ему вслед Нюшка. — Фис треклятый!

Митя Горелов вдруг поманил ребят к себе и вполголоса сказал, что неплохо бы объявить Фису это самое... Он долго стучал себе по лбу, забыв нужное слово.

— Бойкот? — подсказал Афоня.

— Это что? — не поняла Нюшка. — В глаза ему наплевать?

— А видали, как Степка сейчас... — пояснил Митя. — Не отвечает Савину, и все тут. Будто и не видит его. Вот давайте и мы так. Не разговаривать с Фисом, не здороваться...

— Он того стоит. Я — «за»! — решительно поддержал Шурка, обведя всех глазами. — И пусть каждый еще пять человек подговорит.

— Можно и уроки Фису не отвечать! — обрадованно добавила Нюшка. — Я вот учить буду, а отвечать — ни за какие коврижки! Скажу, что зубы болят.

ГУДИ, НАБАТ!

Загнав трактор в сарай, ребята пошли по домам.

Над далекой волнистой грядой леса навис багровый закат.

Ему уже пора было угасать, но солнце, опустившееся за горизонт, так причудливо окрашивало облака, что они казались раскаленными, огненными, обжигающими. Вскоре запылала почти половина неба.

Недобрый, красноватый отблеск заката падал на снег, на избы, на стволы деревьев, и все кругом казалось необычным и тревожным.

Ребята с опаской поглядывали на закат и прибавляли шагу — почему-то хотелось поскорее попасть домой.

— Словно пожар в небе, — вполголоса сказала Нюшка, переводя взгляд с неба на Степу и почти не узнавая его — такой он был медно-красный, непривычный.

— Должно, ветер будет... — ответил Степа. — И похолодает.

— А мне страшно чего-то! — помолчав, призналась Нюшка и, заметив удивленный взгляд приятеля, торопливо заговорила: — Ты не видел, как давеча Фис на тебя посмотрел? Ух! Такому ночью лучше и не попадайся... Ой, Степа, сделает он что-нибудь с тобой!

— Он уже сделал, — усмехнулся Степа. — Большего не придумаешь.

Они замолчали, шагая плечом к плечу по красноватому снегу.

Нюшка заметила, что все ребята разошлись и они со Степой остались на улице вдвоем.

Вот показался и дом Рукавишниковых, но Степа к нему не свернул, а шел все дальше и дальше. Ему совсем не хотелось расставаться с Нюшкой. Что греха таить, он любил возвращаться из школы вдвоем с девочкой, когда можно поговорить по душам, рассказать о своих планах, спросить совета...

В другой раз Нюшка, наверно, забеспокоилась бы, побежала домой одна, но сейчас ей, как никогда, тоже хотелось подольше побыть со своим другом. Наверно, Степа все же скоро уйдет из Кольцовки, раз Матвей Петрович не шлет никаких добрых вестей.

«Ну и пусть смотрят, пусть! Хоть последний разок пройдусь...» — с вызовом подумала девочка, косясь на окна изб, и даже выше вскинула голову.

Закат отгорел, облака померкли, стали пепельными, тусклыми, на улице потемнело.

Степа и Нюшка подошли к избе Ветлугиных, остановились у крыльца.

— Степа, — осторожно заговорила девочка, — а если Матвей Петрович не отстоит тебя?.. И сам не вернется?.. Ты ведь уйдешь отсюда, правда?

Степа вздрогнул:

— Да что ты меня отпеваешь!

— Надо же тебе доучиться где-нибудь! — пояснила девочка и совсем уже робко спросила: — Ну, а потом, позже... когда выучишься... ты приедешь опять в Кольцовку? А? Степа? Тогда уж здесь совсем по-другому будет... Колхоз на ноги встанет. Ворона разоблачат, выгонят... И с Фисом, наверно, что-нибудь сделают... Вернешься, Степа?

— Вот как!.. На готовенькое, значит. Приезжай, мол, Степочка, у нас все тихо, ладно, мир-гладь, божья благодать! — Голос у Степы стал злым, полез вверх. — Эх ты, человек... Да я с тобой... — Он с презрением махнул рукой и бросился прочь от крыльца.

Из сеней выглянула Аграфена:

— Опять не поладили? Чем ты его допекла?

— Ой, мамка! И озлился же он... — каким-то необычным голосом сказала Нюшка.

Аграфена подошла к дочери и заглянула ей в лицо. Нюшка смотрела вдоль улицы, в темноту, куда исчез Степа, и счастливо улыбалась.

Когда Степа вернулся с улицы, у Рукавишниковых уже поужинали и ложились спать.

Шурки дома не было. После поджога избы Хомутовых комсомольцы установили ночное дежурство в деревне. Они присматривали за правлением колхоза, за конюшнями, амбарами, сельсоветом и школой. Сегодня как раз подошла очередь дежурить Шурке.

Степа поел картошки, запил молоком и только было собрался лечь спать, как за окном гукнули филином — сигнал тревоги.

Степа поспешно вышел.

У крыльца стоял Митя Горелов.

Озираясь по сторонам, он шепотом сообщил, что в деревне появился Фома-Ерема.

— Померещилось тебе, — не поверил Степа.

— Своими глазами видел. Иду сейчас мимо правления колхоза, а у палисадника трое стоят... Закуривают. Двоих-то я сразу узнал — Филька Ковшов да Уклейкин. А третий... вроде Фомы-Еремы.

— Вроде Володи, а зовут Акулькой, — усмехнулся Степа. — Что же ты как следует не разглядел?

— Не успел, — виновато признался Митя. — Только хотел послушать, о чем они говорят, а Филька с Семкой как схватят меня, повалили и давай лицо снегом натирать. «Это, говорят, мы тебя умываем — чтобы румяный был да красивый». Чуешь, и сейчас щеки горят... А когда я вырвался, Фомы-Еремы у палисадника уже не было...

Степа сокрушенно покачал головой. С тех пор как его помял жеребец Красавчик, Митя Горелов вбил себе в голову, что Степу надо всячески охранять. Он то и дело предупреждал Степу, что ему хотят устроить «темную», поднимал на ноги ребят и каждый раз попадал впросак. И все же он не успокоился, хотя ему за это и доставалось. Филька с Семкой всячески потешались над ним: наминали ему бока, «загибали салазки», «ставили банки» и «жали из него масло». А сегодня прибавился еще и новый номер — растирание снегом.

— Эх ты, Дубленая кожа! — с жалостью сказал Степа. — Опять досталось...

— А Фома-Ерема не зря приехал, — вновь заговорил Митя. — Написал же он тебе: «Живи да оглядывайся». Смотри вот — устроит «темную».

— Опять за свое! — отмахнулся Степа. — Ты же сам говоришь, это не Фома, а вроде... Да и откуда ему быть? Он же в бегах с братом.

— Нет, это Фома... Я видел, — упрямо твердил Митя.

— Знаешь что? — Степа начал сердиться. — Иди-ка ты спать. Завтра видно будет...

Буркнув что-то под нос, разобиженный Митя ушел, а Степа вернулся в избу. Быстро разделся и лег в постель, И сразу, словно на крыльях, его куда-то понесло, закачало. Промелькнули улица, толпа колхозников у трактора, красный флажок в руках у Шурки. Потом все ушло вдаль, завесилось туманом...

Проснулся Степа от грохота. Оказывается, из школы вернулся Шурка и опрокинул в темноте табуретку.

— Уже утро? Отдежурил? — подняв голову, спросил Степа.

— Да нет... еще только первый час, — смущенно признался Шурка. — Мы там малость всхрапнули на дежурстве. А Савин нас разбудил и говорит: «Если уж спать, так лучше дома».

— Вы и обрадовались?

— Так теперь все спокойно... Да и сторож там поглядывает... Ох, и спать я хочу! — Шурка сладко зевнул и юркнул под одеяло. — А знаешь, что ребята говорят: будто они Фому-Ерему на улице видели.,.

— Фому?!

— Ага, — сонным голосом ответил Шурка. — Завтра пошукаем его...

Опершись на локоть, Степа приподнялся на кровати. Значит, Митьке не померещилось, Фома-Ерема действительно в Кольцовке. И что ему здесь надо? Может, он не один заявился, а с целой компанией?.. Фома-Ерема ходит по деревне, выглядывает все, как разведчик, а остальные раскулаченные прячутся где-нибудь в овинах или за ометами соломы и ждут сигнала.

— Шурка! — позвал он.

Приятель, посапывая и чмокая губами, уже спал. Степа невольно покосился на окно.

А вдруг стекла порозовеют от зарева пожара и на улице ударят в набат?.. Но окна были черны, как деготь, и кругом стояла тишина.

Степа усмехнулся и опустил голову на подушку. Право же, он стал мнительным, как Митька.

Но сон все-таки не шел. Опять полезли в голову всякие мысли. Степа наконец поднялся. Шурку он, пожалуй, будить не станет, а на улицу выглянуть все же не мешает. Осторожно оделся и вышел на крыльцо.

Дул пронзительный, холодный ветер, посвистывая в застрехе; тоскливо скрипела в переулке старая, дуплистая липа, над головой яростно метались ветви берез, словно хлестали темное небо.

Степа наугад побрел к дому Ковшовых. В окнах темно, ворота во двор закрыты, в переулке никого. Степа постоял за крыльцом, прислушался. Тихо, нигде ни звука, только во дворе, за стеной, шумно вздыхают лошади.

Степа пошел к правлению колхоза. И здесь ничего подозрительного.

Куда же идти дальше? Может, к школе?

Вот и ШКМ. Здесь тоже все спокойно. И даже сторожа не видно на ступеньках крыльца, где он обычно сидит, закутавшись в тулуп, похожий на большой, туго набитый мешок с сеном. Наверно, сторож забрался на кухню и дрыхнет около теплой плиты.

Как видно, напрасны твои подозрения, молодой Ковшов! Ночь есть ночь, и люди сейчас спят, набираются сил к завтрашнему дню. Пора и тебе вернуться домой и досмотреть последние сны.

Так Степа, пожалуй, и поступит.

Он завернул за угол школы, сделал несколько шагов и вдруг услышал впереди себя легкое пофыркивание и позвякивание уздечки. Степа вгляделся. В узком проезде, отделяющем школу от огорода, смутно проступали лошадиная морда, дуга, оглобли... Лошадь запряжена в сани. Степа одним прыжком очутился около саней, вытянул руки. Сверху жесткий, залубеневший от сырости брезент, под ним — мешки. Тугие, полные мешки с зерном!

У мальчика перехватило дыхание.

За первой подводой вторая, третья, четвертая... И в каждых санях мешки. И откуда столько хлеба? Может быть, это тот самый хлеб, который Степа так давно разыскивает? Но что с ним делают — прячут или увозят? Впереди мелькнул тусклый свет фонаря. Кто это может быть?

Прижимаясь к стене, Степа продвигается дальше... Еще минута — и ему все станет ясно.

Будто из-под земли поднимаются одна за другой фигуры людей, скрюченные под тяжестью мешков. Они сбрасывают мешки в сани. Так вот откуда хлеб! Из школьного, забытого всеми подвала. А ведь на нем всегда висел ржавый замок, и дверь наполовину была завалена мусором.

До Степы доносится приглушенный голос:

— Живей, живей! Не задерживайтесь!

Мальчик подается назад, сердце у него проваливается куда-то вниз — он узнает голос Савина. Да-да, Савина, директора школы, и никого больше!

— Много еще? — нетерпеливо и отрывисто спрашивает тот же голос, и теперь Степе кажется, что он звучит у него над самым ухом.

— Зачищаем... Можно ехать, — деловито отвечает другой голос.

Это говорит Ворон, но Степу уже ничего не удивляет.

«Теперь бежать, бежать!» — мелькает у него в мозгу.

Но сразу бежать нельзя. Пригнувшись, Степа крадется обратно к углу школы.

Только бы проскользнуть мимо подвод, завернуть за угол, а там его ничто не остановит.

И вот уже спасительный угол совсем близко, как вдруг на Степу набросился кто-то гибкий, сильный, свалил с ног и прижал к земле.

— Попался, ищейка!.. Теперь не уйдешь!

«Это же Фома-Ерема!» — догадывается Степа. Вот и встретились на узкой дорожке. Хорошо, что Фома-Ерема один.

Степа делает вид, что и не думает сопротивляться, и, когда Фома-Ерема немного расслабляет руки, он резко вывертывается и оказывается наверху.

Но уже поздно. Подбежали Илья Ефимович и сторож дядя Петя. Они схватывают Степу за плечи и, встряхнув, ставят на ноги.

— Пустите! — кричит Степа, — пытаясь вырваться из железных рук Ворона. — Караул! Хлеб увозят! Кара-у...

— Замолчи! Ты! — свистящим шепотом приказывает Илья Ефимович и, сорвав со своей головы шапку, затыкает Степе рот.

Из темноты выступает рослый парень и заглядывает мальчику в лицо. Степа узнает в нем старшего брата Фомы-Еремы — Оську.

— А-а, колонист! — ухмыляется тот. — Выследил все-таки... И Степа слышит, как Оська спрашивает Илью Ковшова, что же теперь делать с его племянником.

Тяжело дыша, Ворон некоторое время молчит.

— Слушай, Степка! — наконец хрипло заговорил он. — Какая ни на есть, а родня ты мне... По-хорошему прошу... Молчи, что видел... Забудь!.. Тебе же лучше... Ну, долго не думай, говори. — Илья Ефимович отнял шапку и наклонился, чтобы лучше услышать, что ответит племянник.

Тот молчал.

— Ерунда, глупости! — брезгливо сказал Савин, подходя к Илье Ефимовичу. — Все равно эта дрянь всех нас выдаст. — Он отвел в сторону Оську и властно сжал ему локоть. — Поздно с ним церемониться. Свяжи его и забирай с собой. В дороге сообразишь.

— Да говори же!.. Я кого спрашиваю!.. Будешь молчать или нет?.. — Дядя яростно встряхнул Степу за плечо.

Степа усмехнулся. Молчать о том, что он видел? Молчать, когда узел так удачно распутался и все стало ясным? Да за кого Ворон его принимает?

Сейчас Степу терзала только одна мысль — как бы вырваться из рук дяди и добежать до деревни. Выходят же люди из всяких трудных положений, а неужели он ничего не способен придумать?

Может, ударить Ворона головой в живот? Или выскользнуть из пиджака? Ребята в колонии применяли этот прием, когда надо было от кого-нибудь удрать.

Верхняя пуговица на пиджаке была уже расстегнута. Степа осторожно расстегнул еще две нижние.

— Ефимыч! — раздался из темноты голос Оськи. — Давай сюда колониста.

«Чего они там задумали?» — похолодел Степа. Он вдруг резко распахнул полы пиджака, рванулся вперед, словно прыгнул с кручи, и, оставив пиджак в руках Ильи Ефимовича, бросился бежать.

Пожалуй, никогда в жизни Степа не бегал с такой быстротой, как сейчас. Без пиджака, подгоняемый в спину холодным ветром, он легко перескакивал через канавы и рытвины, скользил по обледеневшей за ночь дороге, спотыкался, падал, вновь вскакивал и мчался дальше...

Несколько пар ног с тяжелым топотом гнались за мальчиком следом. Но преследователи быстро выдохлись. Остался один лишь Оська. Но и ему, в тяжелых сапогах и полушубке, не так легко было соперничать со Степой. На бегу Оська пошарил за пазухой и выругался: обреза не было — он оставил его в санях, под мешками.

А мальчишку надо задержать во что бы то ни стало! Оська напряг все свои силы.

Степа между тем влетел в деревню.

Скорей, скорей к Рукавишниковым! Но до них еще далеко. Он бросился к первой избе, забарабанил кулаками в окно.

Никто не отозвался. Степа побежал дальше. Все слышнее сзади тяжелый топот.

— Кара-ул! Хлеб увозят! Караул! — истошно завопил он.

А деревня все еще спит, в окнах ни одного огонька, даже собаки молчат в подворотнях.

Что же делать? Кто услышит тебя, Степа Ковшов?

Посредине улицы у самой дороги темнеет приземистый пожарный сарай. А около него — Степа это хорошо знает — столб с чугунной доской, к веревке привязан железный шкворень.

Степа нашарил шкворень и, как молотом, часто и ожесточенно принялся бить в чугунную доску. Гуди, набат, поднимай людей!

Но быстро захлебнулся тревожный зов чугунной доски. И уже нет шкворня в руках у Степы. Что-то тяжелое, тупое обрушилось ему на голову, и мальчик, теряя сознание, полетел в бездонный омут...

БОЛЬШАЯ ВЕСНА

Только через месяц Степа Ковшов оправился после тяжелого ранения, и его выписали из больницы.

Встречать приятеля ребята отправились вместе с Матвеем Петровичем. Они запрягли школьную лошадь и к десяти часам утра поехали в Заречье, где находилась больница.

Но еще задолго до этого туда прибежали Нюшка и Таня.

Они прохаживались по садику, заглядывали в окна палаты и очень досадовали, что Степа не может поскорее выписаться.

Наконец он появился на крыльце больницы. Был он худой, вытянувшийся, коротко остриженный.

Девочки бросились было к крыльцу, но потом приостановились и жалостливо-растерянно посмотрели на Степу.

— Да живой, живой... — кивнул мальчик. — Подходите, не бойтесь. Можно и за руку поздороваться. — И, шагнув к Нюшке и Тане, он крепко пожал им руки.

Девочки сдержанно улыбнулись. Кажется, все страшное прошло: Степа ходит, в руке появилась сила, голова без повязки и глаза смотрят ясно и весело.

А ведь сколько было тревог и опасений, как свежа в памяти та холодная ночь, когда Степу нашли у пожарного сарая с пробитой головой! Хотя Оська Еремин и оглушил его железным шкворнем, но набат все же сделал свое — всполошил и поднял на ноги колхозников. Они захватили Оську, Илью Ковшова и не дали увезти ни одного мешка зерна. Скрылся неизвестно куда только один директор школы Савин.

Степа потом две недели лежал в больнице без сознания, и врачи сильно опасались за его жизнь. Но теперь все страшное, кажется, прошло...

Нюшка усадила Степу на скамейку и развязала перед ним узелок с пирогами и ватрушками:

— Угощайся вот... мамка прислала.

— Да я же выписываюсь... ни к чему это.

— Все равно ешь, нагуливай силы... нужно это! — приказала Нюшка и, оделив пирогами Степу и Таню, принялась сообщать новости.

Теперь Степе никуда не надо уезжать — роно отменило решение педсовета о его исключении из школы. К тому же в ШКМ назначен новый директор— Матвей Петрович. Он говорит, что с осени в школе прибавятся два класса — восьмой и девятый. Теперь ребятам будет где учиться.

А над Ильей Ковшовым и Оськой Ереминым скоро состоится суд. Жаль только, что скрылся Савин — он, верно, тоже из их компании. Ну да ничего, на суде все распутается... Суд будет проходить прямо в колхозе, при всем народе, и Степе, конечно, придется выступать первым свидетелем.

— Ты не бойся, — шепнула Таня. — Знаешь, сколько у тебя теперь друзей на свете?

— Каких друзей? — не понял Степа.

Таня рассказала. После того как в газете была напечатана заметка о том, как школьник Степа Ковшов разоблачил кулаков, в адрес кольцовской ШКМ со всех сторон посыпались письма. Пишут комсомольцы, пионеры, колхозники, молодые рабочие. Они справляются о здоровье Степы, предлагают ему свою поддержку, собираются приехать на суд...

К больнице подъехали на телеге Матвей Петрович, Афоня и Митя.

Заметив Нюшку и Таню, мальчишки только развели руками — значит, все новости Степе теперь уже известны!

— Да нет, не все, — сказал Матвей Петрович. — Главного-то, пожалуй, никто из вас еще не знает.

И он сообщил, что на днях арестован бывший директор школы Савин. Как оказалось, он не только помогал кулакам в их темных проделках, но был врагом куда более опытным и опасным. Белый офицер в прошлом, Савин обманом пробрался в школу, связался с врагами и всячески вредил организации колхозов.

Учитель пристально посмотрел на Степу:

— Как это ни горько, но тебе нужно знать все до конца. Савин жил под чужой фамилией. И он совсем не Савин, а Аигин, сын помещика из Дубняков.

— Аигин! — крикнул Степа. — Это там, где коммуна... где отец?

— Да-да... Как выяснилось, Савин-Аигин и был одним из убийц твоего отца... Враги думали задушить первую коммуну, запугать людей. Но нет, это им не удалось. Ледоход прошел, большая весна началась...

У Степы перехватило горло. И он жил рядом с убийцей своего отца, ходил с ним по одной земле, дышал одним воздухом и не мог схватить его за черную руку!

Учитель привлек мальчика к себе:

— Да ну же, Степа, крепись! Ты смело шел по следу врага, и ты многое сделал. Отец тобой был бы доволен...

...В Кольцовку возвращались молча.

Сначала Степа сидел на телеге, потом спрыгнул и зашагал вместе со всеми полевым проселком.

Земля мягко пружинила под ногами, дышала теплом.

Стоял солнечный майский день. Голубая чаша неба была широка и просторна и, казалось, до краев наполнена живыми весенними соками.

Молодо зеленели березы на опушке леса, в низинах буйно пробивалась трава, расцвеченная желтыми первоцветами; бурная в недавние дни половодья, речка теперь угомонилась, и берега ее уже были чинно оторочены кудрявым лозняком.

В поле шла пахота. Артельные лошади, запряженные в плуги, ходили гуськом, и пахари задорно покрикивали на них. Все больше и больше становилось вспаханной земли. Только что поднятая плугом, она выглядела сочной, ярко-коричневой, а подсушенная солнцем и ветром, серела, как будто покрывалась пеплом.

Чуть поодаль, чтобы не пугать лошадей, пахал землю оранжевый школьный «Фордзон». За рулем сидел Шурка. На радиаторе, как огонек, горел красный манящий флажок.

Степа вспомнил первую коммунарскую весну в Дубняках, вспомнил отца, трепещущее на ветру кумачовое полотнище, которое он нес впереди колонны пахарей...

Тогда пахарей было совсем немного, а сейчас далеко окрест раскинулись поля — кольцовские, зареченские, торбеевские, а еще дальше поля сотен и сотен других сел и деревень, и повсюду люди пашут землю вместе, одной дружной семьей.

Так вот она, большая весна на земле, о которой мечтал отец Степы!

Трактор развернулся и пошел навстречу ребятам, переворачивая маслянистые, тяжелые пласты земли.

— Эх, если бы тракторов побольше! — вслух подумала Нюшка. — Мы бы всю землю подняли, всю ширь перепластовали... До самого некуда!

— Будут вам машины, будут! — улыбнулся учитель. — Ваше от вас не уйдет.

Нюшка заглянула Степе в лицо:

— Хочешь порулить? Мы уж тут все по очереди водили...

Степа кивнул головой.

Нюшка замахала руками и, когда Шурка остановил «Фордзон», сказала ему, что надо иметь совесть и уступить место другому,

Степа сел за руль и тронул трактор. Ребята и Матвей Петрович остались ждать его у края загона.

Заливались в небе жаворонки, припекало весеннее солнце, как живые, извивались под отвалами плугов черные пласты земли, острые лемеха разрывали старые межи, сливая узкие полосы в один широкий, неоглядный массив, а Степа все кружил и кружил по полю, крепко сжимая руль трактора.

Оживала земля, гудело поле...