Онлайн чтение книги Тайна академика Фёдорова
Глава 3.

Первая попытка.

Фёдоров сознавал, как цепко сочетаются в нём отчаяние и решимость. Разве не в таких обстоятельствах самоубийцы отваживаются на свой последний, зачастую непоправимый шаг? Но имелось существенное отличие: самоубийство – это смелость труса; человек решается на свой, как он надеется, непоправимый шаг для того, чтобы избежать вызываемых жизнью страданий. Тогда ему кажется, что исчерпаны все возможности, утрачены последние надежды, а само продолжение существования представляется нестерпимым. Тут-то человек и становится готовым на всё, лишь бы завершить свой земной путь. Фёдоров тоже испытывал отчаяние, которое многократно усугублялось ощущением собственной вины. Ему не было дела до того, насколько это сознание собственной виновности соизмеримо с действительностью. Он был готов на всё, но. в том числе и на новые страдания, лишь бы исправить положение. Иначе говоря, вектор отчаяния и решимости был направлен не на смерть, а на жизнь, пусть даже и связанную с новыми страданиями!

Возможно ли исправить прошлое? Он этого не знал, как не знал и никто другой. Но у него было, пусть – иллюзорное, подспорье: собственная концепция мироздания, из которой следовало, что информация не появляется из ничего и не исчезает бесследно, как это за сотни лет до его рождения было предположено в отношении энергии. В данном случае речь шла о той особой, структурированной "информации" (он не был уверен в правильности использования, применимости этого понятия), которую принято называть человеческой душой. Вторым подспорьем были построенные им втайне от всех аппараты. Он не был уверен ни в правильности своих гипотез, ни в том, что верно воплотил эти свои мысли и надежды в приборы. Он сознавал риск того, что замыкание его на самого себя, точнее – нало­жение его нынешнего сознания на своё собственное, но – прошлое, как будто бы исчезнувшее из реальности,– может привести к безумию. Однако и жить с сознанием собствен­ной вины он тоже не мог. К тому же, на ком, как не на самом себе, учёный может и должен проверять свои недостаточно обоснованные, зыбкие гипотезы?! Если же опыт удастся, то это станет революцией в науке, а не только успокоением своей больной совести. А потери в случае удачи сводились всего лишь к нескольким месяцам жизни, которые предсто­яло прожить заново.

Приняв такое решение, Алексей Витальевич почувствовал огромное облегчение. Не откладывая исполнение своего замысла более ни на одну минуту, он спустился в подвал, протиснулся в свой потайной отсек и приступил к эксперименту…

Очнувшись, он оказался в кромешной темноте. При этом ощущалось какое-то странное чувство раздвоения: он как будто бы сидел в кресле своей экспериментальной установки "консервации сознания" и одновременно находился на свежем воздухе, возле недостроенного дома. Но в таком случае должен быть день! Почему же он ничего не видит? Ослеп? Этого ещё не хватало! Фёдоров дёрнулся всем телом, и странное ощущение пребывания одновременно в двух местах прошло. Но память. память была необыкновенной: он помнил или знал всё, что должно сейчас произойти, вернее, что произошло в тот день, около семи месяцев назад. Одновременно в мельчайших деталях он вспомнил или увидел то, что произойдёт (или произошло?) спустя эти тяжкие месяцы. Да, это было уже нечто вроде чёткого предвидения будущего, так как он действительно сидел на корточках перед корытцем, в котором замешивал строительный цементный раствор. И, как он отчётливо понимал, развитие событий, ведущее в это будущее, зависело теперь прежде всего от него самого. От него и ни от кого больше! Раздвоенность не исчезла, но странного ощущения одновременности пребывания здесь и в кресле опытной установки больше не возникало. Появилась уверенность в том, что его фантастический опыт удался. Ещё возникло сознание огромной ответственности. Фёдоров теперь как бы руководил своими собственными поступками на основании детально точного знания будущего. Того будущего, которое он намеревался предотвратить.

Он предполагал, что после преодоления бифуркации, вернее – лишь в случае успешного её преодоления, ощущение раздвоенности должно ослабнуть или исчезнуть, так как всё развитие зависящих лично от него событий пойдёт по другому пути, должно пойти в другом направлении. Фёдоров взглянул на часы и поднялся. Первым побуждением было сесть в машину и отправиться на обед в свою тесную квартирку, предназначенную к продаже. Но второе сознание – из будущего, говорило ему: "Стоп! Сейчас ты отправишься к своей матери, сделаешь за неё всю домашнюю работу и не допустишь её падения!" Того самого падения, которое привело к перелому, к варварски сделанной операции, к пролежню, интоксикации, к смерти.

Он сел в маленький "Форд", завёл мотор и вскоре был в маминой квартире. Мама, увидев его, обрадованно улыбнулась и попыталась подняться с кресла со словами:

-                 Лёшечка пришёл! Вот хорошо! Сейчас я тебе дам пообедать! Ну, как там на стройке?

-                 Нет, нет, нет!!!– возразил Алексей Витальевич, подбегая к матери, и осторожно вновь усадил её в кресло.

В этот момент странное и неприятное чувство раздвоенности сознания у него исчезло. Раздвоенность как бы испарилась, но знание будущего сохранилось в мельчай­ших деталях. "Значит, пока я всё делаю правильно!" – подумал Фёдоров и начал осуществлять свой план – лечить мать, спасать её жизнь. Одним словом, исправлять реальность, которая хотя и состоялась, но была для него совершенно неприемлема, нестерпима, завершилась полным крахом… Он намеревался весь сегодняшний день провести с матерью, а с завтрашнего дня начать лечить её препара­тами для укрепления костей.

Странное дело: чувствуя нараставшую физическую усталость, он одновременно испытывал огромное моральное облегчение, даже некую приподнятость. Пообедав и не допуская, чтобы мать поднялась из своего кресла, Алексей Витальевич обзвонил аптеки Калининграда, узнал, где можно купить необходимые лекарства. Затем позвонил жене, сказал ей несколько ласковых и приятных слов и предупредил, что сегодня задержится у матери.

-           А ты, солнышко, звонишь от неё? – спросила Виктория Петровна,– Что-нибудь случилось?

-           Да! – ответил Фёдоров,– Есть основания! Потом рас­скажу. Сегодня тебе придётся ехать на автобусе, слышишь? Не на маленьком, а на большом, на том, что отправляется в семнадцать десять! Сможешь не опоз­дать на него?

В ответных словах жены не было ничего, кроме удивления, но в тоне Фёдоров уловил признаки обиды. Да и было от чего: почему это он не может заехать к ней на работу, забрать – в её-то положении, а затем вместе съездить в универсам, как это было уговорено?! Так оно и произошло в прошлой действительности. Алексей Витальевич, не зайдя к матери и отдохнув до четырёх, отправился в Калининград, встретил свою радостно улыбнувшуюся ему жену, усадил в машину, отметив про себя, что изменения её фигуры теперь, пожалуй, заметны уже не только женщинам. А потом.. Потом был сплошной кошмар: пьяный бритоголовый деляга, ринувшийся к своему "Мерседесу" прямо перед капотом машины Фёдорова; резкий визг тормозов, белое как мел лицо жены и кровь на её сиденьи; бешеная гонка через весь город в акушерско-гинекологическую больницу; бессонная ночь возле отделения патологии беременности; звонок на сотовый телефон маминых соседей, сообщивших, что Ольга Алексе­евна лежит на полу и кричит от болей: видимо, перелом, и нет никого рядом с ней.

Эти мысли или, точнее, воспоминания мгновенно пронеслись перед Фёдоровым, когда он, мучаясь сомнениями в правильности избранного решения, спокойным тоном увещевал свою любимую:

-           Птичка! А ты помнишь, какой сегодня день, какое число? Правильно! – Пятница, тринадцатое июня! Так что, – ты же меня знаешь, – лучше мне сегодня никуда на машине не ездить, а тебе не спешить, не напрягаться и не нервничать! Если не успеешь на пятичасовой, то не спеши, не волнуйся, а позвони, когда выедешь. Я тебя встречу.

Тон ответа жены успокоил Алексея Витальевича: выходило, что его объяснения были ею приняты. Зато мама видимо уловила что-то неестественное, непривычное и в его тоне, и в поведении. Она с недоумением и растущей тревогой смотрела на своего сына. Заметив это, тот счёл возможным солгать ей:

-           Понимаешь, нехороший сон видел. Да и день сегодня действительно нехороший. Боюсь садиться за руль! Никуда я от тебя не уйду, пока спать не ляжешь. Ты только не волнуйся!

-           А как же Вика?! Как ты можешь оставлять её одну в таком-то состоянии?! А стройка, наконец? Я хочу скорее в домик, чтобы мы жили там все вместе! – с нарочито детской интонацией, но с ещё не угасшей тревогой в глазах протянула Ольга Алексеевна.

Фёдоров, как умел, успокоил мать и, отправившись на кухню, стал ловко орудовать кастрюлями и половниками. Услышав, что мать грохочет костылями, пытаясь встать с кресла, Алексей Витальевич бегом бросился в комнату и усадил старую женщину в кресло с мягким упрёком:

-           Я же просил, мама, сегодня не вставать!

-           Но мне. Но мне нужно, в одно место! – возразила мама.

-           Хорошо! Тогда давай, пересаживайся в коляску, а я тебя поддержу и довезу!

Возникшее было вновь чувство раздвоенности при этом опять исчезло. "Ага!"– понял Фёдоров,– "Вот и метод контроля правильности действий! Значит, бифуркацию пока что полностью миновать не удалось. Достигнутые изменения прошлого не стабильны!" От этих мыслей тревога о жене вспыхнула с новой силой. Он набрал номер её сотового теле­фона, но ответа не дождался. Позвонил на рабочий телефон: тоже нет ответа. Тогда Фёдоров набрал номер охраны и, представившись, узнал, наконец-то, успокоившую его весть: Виктория Петровна ровно в пять ушла с работы на автобус.

Так, в тревогах о жене, заботах о матери прошёл день. Без десяти шесть, заручившись твёрдым обещанием матери не вставать с кресла до его возвращения, Алексей Виталь­евич отправился на автовокзал встречать жену. Только обняв её, ещё стоявшую на ступеньке автобуса, и опустив на асфальт, он успокоился, а неприятное чувство раздвоенности окончательно исчезло.

Жизнь теперь постепенно налаживалась. Алексей Витальевич исхитрился заручиться помощью так назы­ваемых "незаконных мигрантов" из Узбекистана. Они помогли к концу июля закончить в доме все необходимые работы, чтобы можно было вселиться. Рабочие, видя напряжённую и умелую работу их нанимателя, трудились на совесть. Правда, им было не совсем понятно, почему их хозяин так спешит, почему несколько раз в день – всегда в строго определённое время, он садится в маленькую машину и на тридцать – сорок минут покидает их.

Фёдоров же теперь разрывался между строящимся домом, матерью и женой. Для матери за непосильные для него деньги он нанял сиделку или, скорее, няньку, которая не позволяла маме вставать из кресла без посторонней помощи, помогала по хозяйству. Необычное поведение сына озада­чило Ольгу Алексеевну. Но у Фёдорова уже были заготов­лены объяснения. А в их подтверждение он раздобыл в Калининграде на время чьи-то рентгеновские снимки, которые делали наглядными даже для неискушённых в рентгенологии людей признаки повышенной хрупкости костей с риском перелома. Заставив мать пить препараты, устранявшие повышенную хрупкость её старческих костей, Алексей Витальевич дважды за два месяца возил мать в рентгеновский кабинет детского ортопедического санатория, расположенного совсем рядом. Успокоился он только тогда, когда увидел: снимки до и после начала лечения различаются; структура костей стала постепенно восстанавливаться; перелом шейки бедра теперь стал гораздо менее вероятен.

Но всё равно он не позволял матери самостоятельно передвигаться по дому. Наличие в доме матери посторонней женщины, бывшей сотрудницы санатория, сильно раздражало невестку. Дело в том, что после того как Сева – младший брат Алексея – развёлся со своей женой Валентиной Анатольевной и уехал из Калининградской области в Краснодарский край, бывшая невестка уже более года оставалась жить здесь же – в том самом немецком домике, который Ольга Алексеевна приобрела здесь, на южном берегу Балтики ценой невероятной находчивости и энергии, посредством двойного (через Брянск) обмена. Тогда, без малого два десятка лет назад, Сева ещё был холост. Завершив свою помощь матери в переезде, он вернулся на своё рабочее место в Донбасс, а к матери переехал лишь спустя два года после обмена.

В уже ставшую уютной небольшую квартиру матери он вошёл не один, а с молодой смуглой женщиной с иссиня чёрными волосами и взглядом, который сразу же пришёлся Фёдорову не по душе. "Смотрит как ведьма!" – подумал он тогда. Было это в разгар необычно знойного для Балтики июля. Брат, войдя в комнату с этой незнакомой чернявой женщиной, сказал:

– Знакомьтесь – Валентина Анатольевна! Фамилия – та же самая!

Женитьба младшего брата была и для Алексея Витальевича, и для их матери полной неожиданностью. Брат не только не испрашивал родительского согласия, но, как выяснилось, даже самый факт своей женитьбы скрывал около полутора месяцев. Может быть, чувствовал, что мать не одобрила бы его выбор? Всё это так и осталось лишь догадками. Зато вскоре выяснилось, что характер и наклон­ности у молодой невестки самые неприятные. Она была едка и зла на язык, крайне неряшлива, неграмотна, хотя и якобы училась в аспирантуре Воронежского сельхозинститута. Правда, не закончила её. По привыкнув к обстановке, невестка начала планомерно добиваться цели стать полновластной, притом единоличной хозяйкой в доме матери братьев Фёдоровых.

Ольга Алексеевна, хотя и высказала Алексею уже через месяц полную характеристику Валентины, никогда ни 70 словом, ни намёком не вмешивалась в отношения молодых супругов. К началу первой зимы выяснилось, что первое впечатление Алексея Витальевича и его матери о невестке точны. Валентина, приняв сдержанность и вежливость новообретённых родственников за слабость и непонимание её сущности, что называется, распоясалась. И дело было не в том, что она пригласила в гости своих родителей, сюда в маленькую двухкомнатную квартиру матери, никого об этом не уведомив. Дело было даже и не в том, насколько неприглядными оказались эти люди: отец не переносил звука льющегося в стакан чая, совершая непроизвольное моче­испускание; мать Валентины похвалилась, что её собствен­ная мать – бабка Валентины – "знаменитая колдунья", а "у Вали – большие способности". Таким похвальбам Фёдоровы не придали значения, считая, что всё это "колдовство" – лишь уродство характера в сочетании с дурными наклонностями и не имеет никакой реальной силы.

Но хоть Ольга Алексеевна и её старший сын проявляли терпение и сдержанность, избежать конфликта не удалось. И грянул он в предновогодний вечер.

-           Валюша, – заметила свекровь,– не следовало бы этим ножом резать хлеб. Ведь ты им только что разделывала мясо и даже не ополоснула его.

-           Иди ты знаешь куда! – взорвалась невестка и уточнила адрес. – Ты ещё будешь мне указывать! Я сама разберусь в своём хозяйстве! Всё, кончились твои порядки, интелиххентка! А не нравится – катись отсюда! И усатый твой чтоб больше сюда не ходил!

Ольга Алексеевна опешила, едва не лишилась чувств. Всё это оказалось для старой женщины настолько неожиданным, настолько непривычным, что каких-то подобающих месту слов у неё не нашлось. Она удалилась в свою комнатку, которую ей выделили, разделив самодельной перегородкой прежнюю гостиную. Здесь Алексей и застал её плачущей. Плачущей тихо, но горько, по-детски безутешно. Выслушав рассказ матери, он не стал выяснять отношения с Валентиной, а попытался поговорить с братом.

– Прояви мужской характер! – советовал Алексей Витальевич. – Она же не только тобой помыкает, но и маму третирует. Если тебе нравится быть у жены под каблуком,– твоё дело! Но маму так унижать, доводить её до приступов стенокардии я позволить не могу!

Было видно во время этой беседы, что младший брат едва сдерживает нетерпение, что разговор для него крайне неприятен, хотя он и сознаёт правоту Алексея. Да и неловкость от осознания Севой своей полной подчинённости Валентине давала себя знать. Так или иначе, но младший брат пообещал Алексею, что всё уладит. Однако Новый год, любимый мамин праздник, был непоправимо испорчен.

Впоследствии такие стычки в кухне стали система­тическими. Почему-то вся столовая посуда, перевезённая сюда матерью после квартирного обмена, постепенно оказалась случайно разбитой. Невестка купила всё новое и. не позволяла Ольге Алексеевне этой посудой пользо­ваться. Потом, к восьмому марта, мама получила аноним­ное, отпечатанное на машинке письмо, в котором в изощрён­ных выражениях предсказывалась её смерть и гибель её "усатого сына" в автомобильной аварии. Прочитав это письмо, Фёдоров пришёл в негодование. Стиль не узнать было невозможно, а подробности, излагавшиеся в письме, могли знать только те, кто жил здесь или хотя бы был ежедневным гостем. Странное дело, но и Сева, совсем недавно такой покладистый и добрый, к весне совершенно изменился. Ольга Алексеевна уже чуть ли не каждый день слышала от него грубости. Лицо брата приобрело прежде несвойственное ему жёсткое выражение. И это был тот, кого Алексей совсем недавно упрекал в излишней податливости и отсутствии характера!

После очередной вспышки агрессивности невестка на какое-то время затихала. А на несколько дней даже становилась вежливой и предупредительной. Фёдоров утверждал, что это обычная цикличность поведения для такого рода психопатов как Валентина. Но мама не соглашалась, утверждала, что такое поведение невестки после хулиганской вспышки – признак раскаяния, жалела её и… всякий раз прощала. Обладая развитым чувством справедливости и чуткой совестью мама не в состоянии была понять, что бывают люди, вообще, начисто лишённые таких качеств, что всепрощенчество лишь поощряет асоциальность их поведения.

Всё это тянулось уже годы. Мать, прежде такая энергичная и жизнерадостная, щедрая душой и искрящаяся остроумием, постепенно сникла, утратила жизненный тонус. Но сделать что-то, исправить не представлялось возмож­ным. Точнее говоря, старшие Фёдоровы этого не умели. Они оказались не готовы к повседневным контактам с такими людьми, какой оказалась жена младшего брата. Росла лишь общая неудовлетворённость жизнью, ещё не сформули­рованное чётко желание перемен, перемен к лучшему. Но как их достичь, по какому пути пойти? В общем, Алексей лишь сбрил усы, чтобы раз и навсегда исключить напоминание матери о злобном письме с предсказаниями несчастий и гибели. А в присутствии брата жена его всякий раз удивительно преображалась. Откуда-то появлялись улыбки, уважительный тон по отношению к свекрови. Хамство, площадные выражения исчезали. Всем этим невестка исключала самую возможность рассказа младшему брату о том, как себя ведёт и что вытворяет его жена, когда он этого не может видеть. Но Фёдорову мешала и совесть, устоявшееся с детства принципиально уважительное отношение к другим людям: разве можно вмешаться в жизнь, в судьбу Севы? Нет, надо терпеть, надо как-то уживаться!

К счастью, Ольга Алексеевна оказалась востребо­ванной новой работой, куда пригласили пенсионерку, узнав о её педагогических талантах и достижениях. Так что, погру­зившись в работу, мать Фёдоровых сумела вновь воспрянуть духом, бывая дома лишь вечерами, когда в присутствии Севы ей ничего не грозило. Но к осени работу Ольге Алексеевне пришлось оставить. по просьбе невестки. Она родила сына, которому требовались уход и забота. Сама же Валентина, не воспользовавшись декретным отпуском, сразу вышла на работу. Мир и согласие в доме матери казались прочно восстановленными. Вот только раза два Ольга Алексеевна пожаловалась приходящему к ней старшему сыну, что до двух – трёх часов каждую ночь слышит через самодельную перегородку вкрадчивый голос невестки, что-то непрерывно втолковывающей засыпаю­щему мужу. Как выразилась тогда Ольга Алексеевна, "ночная кукушка дневную перекукует", и что поэтому вмешиваться в дела Севы не имеет смысла.

Но через несколько лет грубость и злоба, привитые Валентиной мужу, гипнотически внушаемые ею еженощно Севе против его родных – матери и брата, обернулись против неё самой. И всё бы ничего, пожалуй, во многом и заслуженно, но дело дошло до драки. Ольга Алексеевна, как она рассказывала потом Алексею Витальевичу, бросилась разнимать супругов, дерущихся и не стесняющихся в выражениях на глазах у замерших от испуга детей. В результате, Фёдоров, придя к матери, снова застал её плачущей и, самое ужасное, с синяком под глазом и большим клоком вырванных с корнем волос, прилипшим к свитеру у неё на спине. Этого Алексей Витальевич стерпеть уже не мог. Не взирая на возражения матери, просившей его не вмешиваться ("Не надо, Лёша! Она – психически ненормальная!"), Фёдоров вошёл в комнату к невестке (брата там не было), но успел задать всего лишь один вопрос:

– Что вы, Валентина, себе позволяете? Как вы посмели напасть на пожилую женщину?!

Что было после этого, он помнил смутно. Очнулся он, почему-то лёжа на полу в коридоре, чувствуя сильную головную боль, и увидел склонившегося над ним молодого лейтенанта милиции с серьёзным и умным лицом. Оказалось, что пока брат "отдыхал, гуляя по берегу", после драки с женой, а Ольга Алексеевна страдала в своей комнатушке, Валентина, воспользовавшись странным обмороком Алексея Витальевича, сбегала в милицию, сделала заявление о нападении на неё со стороны мужа, его брата и их матери.

Алексей Витальевич впоследствии читал это заявление, поражаясь иезуитской находчивости невестки, её умелой лжи и продуманной аргументации. Не учла она только одного: отсутствия у себя малейших признаков избиения, на которое ссылалась в своём заявлении, но при наличии явных признаков нападения и у "пенсионерки Фёдоровой", и огромных синяков на лице у её "старшего сына, пришедшего в гости к своей матери", как было написано в протоколе. Впрочем, тем протоколом дело и ограничилось. "Перестрой­ка" была в разгаре, и наказывать виновных стало не принято.

На какое-то время, видимо в связи с профилак­тической беседой толкового участкового с Валентиной, дебоши прекратились. Валентина, уйдя в тот день в милицию с гордо поднятой головой, вернулась какая-то сникшая, тихая, ушла к себе и не показывалась два дня – до понедельника, предоставив всю заботу о своих детях свекрови и её приходящему старшему сыну, потому что муж куда-то исчез, тоже ничего не сказав. Фёдоров в своих беседах с матерью называл это поведение брата трусостью. А мать просила не сердиться, не осуждать младшего брата, понять его. Алексею так и не удалось доказать матери, что такая линия её поведения, такая тактика – проигрышны, более того – не адекватны, не соответствуют ни психологии невестки, ни уже отчётливо проявляющимся новым социальным тенденциям. Ведь вежливость и терпимость, спокойная и грамотная речь, призывы к разуму, поиск компромиссов и упоминания о совести – всё это лишь распаляет подобных психопати­ческих личностей, воспринимается ими как слабость и скудоумие. Он так и не смог убедить мать, что таким, как Валентина, должно давать соответствующий отпор, в понятных им выражениях и действиях.

Следующее перемирие в доме матери наступило после развода. Валентина плакала, просила у свекрови прощения, но Ольга Алексеевна, вняв инструкциям Алексея, вела себя сдержанно и неприступно. Тогда бывшая невестка написала и отправила ей почтой письмо. Прочитав это письмо, Фёдоров сказал матери, что документ, содержащий признания и извинения бывшей невестки, он забирает себе на сохранение. Так он и сделал, вроде бы случайно, но на глазах у вернувшейся с работы Валентины, постаравшись при этом быть с той не только вежливым, но и доброжелательным.

Впрочем, Валентина не могла вести себя нормально долгое время. Как-то раз, придя к матери, он застал десятилетнего племянника с перебинтованной рукой, горько плачущего. Оказалось, что его мать, вырвав у ребёнка скрипку, растоптала её, выкрикивая нецензурные ругательства и угрозы в адрес бабушки. "Скрипулечку", как говорил музыкально одарённый племянник, Фёдоров сумел склеить, а через несколько месяцев привёз из Германии другую, итальянскую, чудом везения доставшуюся ему по случаю из берлинского музея и имевшую паспорт 1822 года. Ребёнок раздражал его родную мать именно своей одарённостью, редким, так называемым "абсолютным слухом". После этого случая, ни слова не говоря невестке, Фёдоров организовал встречу этой злой женщины с тем самым умным участковым, который теперь был уже капитаном милиции. А при вручении сияющему племяннику действительно ценной скрипки заявил матери ребёнка, что надеется на сохранность этого музейного экспоната, что эта сохранность должна быть обеспечена до момента переселения Ольги Алексеевны в другой дом, года через два-три-четыре. На этот раз во время беседы присутствовала и Виктория Петровна, и вернувшийся в Калининградскую область младший брат Фёдорова – бывший муж Валентины.

В прошлой действительности перемирие в доме Ольги Алексеевны продолжалось вплоть до того дважды трагического дня тринадцатого июня. А теперь, после того как Фёдоров попытался изменить реальность, видимость мира длилась лишь до появления в доме его матери женщины, нанятой им для ухода. Похоже, бывшая невестка специально подгадала время своего возвращения с работы так, чтобы застать няню-сиделку. Однако это не вполне удалось: женщина уже уходила. Тогда громко, стараясь, чтобы её услышала только что вышедшая за порог бывшая медицинская сестра, невестка выкрикнула, что посторонние ей здесь, в её доме, не нужны. Фёдоров столь же громко ответил, что, во-первых, он здесь не посторонний, а, во– вторых, это дом его матери. Затем, гораздо тише он твёрдым тоном сообщил, что в августе намерен перевезти свою маму в новый дом. Чуть помолчав, добавил, что не было бы никаких визитов посторонней женщины для ухода за его матерью, если бы та могла получить должный уход от тех, кто живёт вместе с ней, в этой квартире. Говоря это, Фёдоров внезапно ощутил неприятное чувство раздвоенности сознания. Ему казалось, будто бы он находится одновременно и здесь, в доме матери, и в той зиме, из которой после всех постигших его несчастий он переместил свою душу в прошлое – со всеми знаниями и опытом – из будущего.

Алексей Витальевич считал уже достаточно обоснованной ту свою догадку, из которой следовало: неприятное чувство раздвоенности своим появлением или усилением говорит о приходе момента выбора. То есть так называемой бифуркации. Это ощущение одновременно предупреждает об опасности неудачи его попытки исправить прошлое. В случае ошибки в выборе линии действий лишался смысла и весь до сих пор удачный эксперимент исправления реальности.

Почувствовав столь сильно проявившуюся раздвоен­ность сознания, Фёдоров испугался. Получалось также, что верна и другая его догадка – как будто недостаточно обоснованное предположение о той роковой роли, которую сыграла с ним во всех его бедах эта изощрённая в своей злонамеренности женщина. Та, над чьей принадлежностью к категории "ведьм" он в прошлом не раз посмеивался.

– Что же делать? – размышлял Фёдоров,– Забрать мать в новый дом, несмотря на незавершённость внутренних отделочных работ? Но маме тогда негде будет спать, да и воды пока что в доме нет. Вика лежит в больнице на сохранении. Попытаться договориться с Вален­тиной? Но, судя по многолетнему опыту, ей никогда и ни в чём нельзя верить.

Почувствовав, что во время обдумывания второго варианта чувство раздвоенности ещё более усилилось, Фёдоров понял: договариваться нельзя – это может вновь привести к катастрофе! Едва он так решил, как раздвоен­ность ослабла, почти исчезла. Тогда медленно, спокойным тоном, тщательно подбирая слова и сосредоточившись на своих ощущениях, Алексей Витальевич предложил

Валентине Анатольевне самой принять решение, сделать выбор, который он готов признать обязательнъм для себя: потерпеть приходы посторонней ещё неделю; попытаться взять на себя функции, порученные им этой посторонней женщине; помочь в переезде в ближайшее воскресенье.

По почти полностью исчезнувшему раздвоению сознания он понял, что выбрал верный тон. Да, впрочем, могло ли быть иначе: ведь он предлагал своей бывшей невестке власть над собой, обещал подчиниться любому её решению! Долго ему пришлось ждать ответа! Но он ждал. Ждал молча, смиренно глядя в пол. Наконец, чуть не лопаясь от своего великодушия, смешанного с высокомерием, Валентина изрекла:

-          Ладно! Пускай приходит,… ухаживает за твоей бабкой!

Но – только ОДНУ неделю! До следующих выходных!

Понял?

-          Хорошо. Договорились. До следующей субботы или воскресенья. – спокойно ответил Фёдоров.

Алексей прошёл в комнатушку своей матери, увлечённо глядевшей в экран телевизора. Ольга Алексеевна со своей всегдашней щедрой улыбкой сразу же оторвалась от телевизора при появлении сына. Фёдоров понял, что мама, к счастью, ничего не слышала. Он смотрел на неё со смешанным чувством. Только что испытанное им ощущение раздвоенности сознания нарисовало перед Алексеем страшные картины её болезни, медленного угасания, смерти, похорон. Всего того, что совпало во времени с потерей так и не родившегося наследника, с последующим уходом от него Вики, его единственной и незаменимой жены… Но одновременно он видел перед собой свою мать живой, бодрой и жизнерадостной, несмотря на удивительно быстро развившийся деформирующий артроз. Эта напасть лишила активную женщину возможности ходить за какие-то три – четыре года. Фёдоров знал также, что выполняет теперь свои сыновние обязанности не в пример лучше, чем в прошлой реальности. Он был уверен, знал, что и наследника (или наследницу – всё равно!) теперь удастся сохранить, что и отношения с любимой женой сохранятся, так как не наступили (до сих пор, а ведь уже июль!) все те причины, которые впоследствии привели жену к странному и страшному для него решению.

Правда, вот силы свои он серьёзно истощил. Но ведь всё равно меньше, чем в той реальности! Да, денег потрачено выше возможностей. Но он знал, когда и где ему удастся взять безвозвратную ссуду, которая покроет этот перерасход в сто тысяч рублей. Так что, пока всё идет, как хотелось. А хотелось-то ему не так уж и многого: сохранить жизнь матери, ребёнка, жену. Бог с ней – с работой по специальности! Аллах с ними – с деньгами! Будет семья – будет всё! С этими мыслями Фёдоров обратился к матери:

-          Ну, через неделю, к воскресенью переедем, но. только если с тобой ничего не случится, если твёрдо пообещаешь во всём меня слушаться и не рисковать своими хрупкими косточками! Договорились? Обещаешь?!

Ольга Алексеевна, взглянула на своего сына. "Боже, как он устал! Какие синяки под глазами! Как похудел! Смотри-ка, седина появилась!" – подумалось ей. Но сказала она совсем другое, улыбнувшись своей будто бы робкой, несмелой улыбкой, которую многие принимали за признак нерешительности и слабости характера, но которая в действительности лишь выражала природную доброту:

-          Договорились, начальничек! Я буду слушаться. Обещаю!

Оглянувшись на дверь и наклонившись к самому уху матери, Фёдоров, знавший о необычайно остром слухе Валентины, как и о её склонности всё подслушивать, тихо, полушёпотом произнёс:

– Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, ни по какому поводу не ссорься в эти дни с Ведьмой! Постарайся быть поласковее, при случае вырази сожаление, что скоро будете жить с ней в разных местах.

Улыбка на лице Ольги Алексеевны исчезла, и она серьёзно, молча глядя в глаза сына, несколько раз утвердительно кивнула в ответ. Видимо, у него были серьёзные причины обращаться с такой просьбой.

Фёдоров помчался на стройку, не пообедав. Увидев Абдулхамида, выполнявшего обязанности бригадира, Алексей Витальевич отвёл его в сторону и сказал:

-          Нам придётся сильно поторопиться, Хамид! Не позднее следующей среды пол должен быть окончен, потому что в пятницу – субботу я обязан, обязан! – забрать сюда мать. А ещё обои клеить – не могу же я её поместить в комнату с голой штукатуркой на стенах! Скажите, что вам понадобится.

Хамид, внимательно глянувший в лицо явно расстроенного чем-то нанимателя, надрывавшегося в последнее время на стройке, помолчал, что-то прикидывая в уме, и ответил:

-          Не волнуйся, профессор! Во вторник мы закончим. В среду – четверг вместе поклеим обои. А сегодня надо привезти ещё пять мешков клея для плиток. Тогда хватит!

Фёдоров крепко пожал Хамиду его четырёхпалую, без мизинца, руку и сообщил, что немедленно отправляется в Калининград за клеем. По дороге в Калининград он размышлял о том, сколько же придётся ещё доплатить за срочность работ и где взять необходимые деньги немедленно, сейчас. В прежней-то своей жизни он брал заказ на выезд за границу, чтобы перегнать автомобиль или в качестве переводчика. Но сейчас он не мог, просто боялся, хотя бы на секунду выпустить события из-под своего контроля. Вновь пережитое им недавно чувство раздвоен­ности сознания, ощущение пребывания одновременно в двух временах, в двух разных реальностях говорило ему: "Берегись! Всё ещё пока что ненадёжно, вызванные тобой изменения реальности нестойки!" Какие уж тут поездки за границу, какие подряды?!

В Калининграде, заехав в "Викторию" Фёдоров купил для жены гранатовый сок, пару апельсинов, бананы, несколько литовских сладких сырков. Заведующую отделением патологии беременности Татьяну Владимировну он застал уже выходящей из ворот больницы. Резко затормозив, он бросился из машины к ней навстречу:

– Здравствуйте, Татьяна Владимировна! Как там, у моей единственной?..

Заведующая была врачом ещё старой, советской школы – с чувством ответственности и пониманием своего долга. За прошедшее время она уже дважды с негодованием отвергла его попытки, впрочем, весьма неумелые, пополнить её домашний бюджет. Она видела, что и не первой моло­дости пациентка, и её муж страстно хотят сохранить беременность, просто больны от страха перед опасностью выкидыша. Но угроза, как она была вполне уверена, не настолько велика. К тому же, всё необходимое, и даже больше, уже сделано. Следовательно, причин для волнений нет – уже более нет! Так она Фёдорову и сказала. Тот искренне поблагодарил и помчался в отделение. Не мог же он рассказать заведующей, что им с супругой довелось пережить здесь в иной реальности!

Тепло побеседовав с женой несколько минут, оставив ей привезённую передачу, Фёдоров отправился в магазин за 82 клеем для плиток, которыми рабочие укладывали пол кухии, ванной, прихожей. В той, прошлой действительности Фёдоров сделал это сам, он и сейчас удивлял рабочих-узбеков своими навыками, полученными в той жизни. Но теперь следовало спешить. Времени оставалось в обрез. А тут ещё предстоящая возня с обоями, приобретение погружного насоса для скважины. Во всех этих делах Алексею Виталье­вичу здорово помогали знания, принесённые из будущего: он точно знал, где и какой насос покупать нельзя – фирмочка закроется, а насос выйдет из строя во время гарантийного срока. Он отлично помнил, какие именно обои понравились его жене. Приобретая теперь точно такие же, он был уверен, что угодит своей возлюбленной и вызовет у неё приятное удивление абсолютно точным пониманием её вкуса. Он знал, что весёленькие обои, приобретённые в той реальности для маминой комнаты, вызовут у неё раздражение своей пестротой и с большой вероятностью догадывался, какие окажутся наиболее подходящими.

Но все эти знания не только облегчали его действия, но и служили одновременно дополнительной нагрузкой на психику. Таких нагрузок на психику он не знал даже в годы своего студенчества. А студентом Фёдоров был настоящим, в полной мере отвечавшим первоначальному смыслу, этимологии этого латинского слова, ведь studio означает пристрастие, старание. На старших курсах помимо учёбы он работал ещё и над кандидатской диссертацией, одновре­менно приобретая необходимые навыки практической работы хирурга на ночных дежурствах. Но тогда он был моложе, здоровее, выносливее. А теперь для защиты своей психики не предусмотрел ничего. Хватит ли сил? Выдержит ли он, его душа, двойную нагрузку? Этого не знал никто!