Онлайн чтение книги Корабль-призрак The Phantom Ship
ГЛАВА XL

Хотя на следующий день должна была окончиться краткая жизнь Амины со всеми ее горестями и радостями, мучениями и надеждами, тревогами и ожиданиями, тем не менее она крепко спала всю ночь и только тогда проснулась, когда ее разбудил старший тюремщик, вошедший в ее камеру со свечой в руке. Амина вскочила и удивленно взглянула на него: она только что видела во сне своего мужа, была радостна и счастлива, — и вдруг перед ней страшная действительность. Тюремщик принес ей черную одежду с белыми нашивками, род монашеского одеяния, и потребовал, чтобы она облачилась в нее. Он зажег у ней лампу и затем оставил ее одну. Амина оделась и снова легла на постель в надежде продолжить свой сон, но это ей не удалось. Через два часа снова явился тюремщик и пригласил ее следовать за собой. Одно из ужаснейших правил и обычаев инквизиции — то, что обвиняемые, признают она свою вину или не признают, по прочтении им обвинительного акта отводятся обратно в свою тюрьму и остаются в полнейшем неведении ожидающей их участи, а когда их вновь призывают в утро казни, они также не знают, что их ожидает.

В этот день все содержавшиеся в тюрьмах инквизиции вводятся своими тюремщиками в большую мрачную залу, где они застают своих собратьев по тюрьмам.

На этот раз в большой полутемной зале собралось до двухсот человек, выстроившихся вдоль стены, все одетые, как один, в черную саржу с белыми нашивками. У всех были до того застывшие, испуганные лица, что если бы не движения их глаз, следивших за тюремщиками, когда те проходили взад и вперед мимо них, можно было принять из за каменные изваяния: до того они были неподвижны и как бы застыли в своих позах. Все они испытывали муку томительной неизвестности, которая хуже и мучительнее самой смерти.

Спустя некоторое время каждому из них вложили в руку по большой восковой свече длиною около пяти футов, после чего одним приказали надеть поверх своих черных одежд «санбенитосы», другим «самариасы». Те, кого облачили в эти одеяния с изображенными на них языками пламени, считали себя погибшими. Надо было видеть, с какой невыразимой душевной мукой смотрели глаза всех этих несчастных, когда служители внесли в зал эти тяжелые мрачные одежды одну за другой, как на лбу у них выступали тяжелые капли пота, когда они с мучительной тревогой ждали, кому из них подадут эту роковую одежду.

Между тем собравшиеся здесь люди были не те, которые были обречены на смерть. Тем из них, на которых были надеты санбенитосы, предстояло участвовать в процессии и быть подвергнутыми лишь легким наказаниям; те же, которые получали самариас, являлись осужденными на смерть, но помилованными инквизицией за чистосердечное признание и покаяние в соделанном преступлении. Пламенные языки, изображенные на их одеждах, были, так сказать, отложены, отменены для них и означали, что они не будут преданы пламени. Но несчастные не знали этого и испытывали все муки обреченных на смерть, и все ужасы смерти на костре отражались на их измученных лицах.

Другой подобный же зал был отведен для обвиняемых женщин; они подвергались всем тем мучительным обрядам и церемониям, как и мужчины, и переживали те же страшные моменты, как и последние.

Кроме этих двух больших зал, была еще и третья, меньших размеров, предназначавшаяся для тех, кто был обречен на смерть на костре. В эту последнюю залу ввели и Амину; кроме нее здесь было еще семь человек, одетых точно так же, как и она; только двое из них были европейцы, остальные были негры-невольники. Подле каждого из них стоял его духовник, и несчастный с сосредоточенным видом слушал его поучения или делал вид, что слушает их. К Амине тоже подошел монах, но она движением руки отстранила его от себя. Он с недоумением взглянул на нес, затем плюнул на пол и кинул ей проклятие. В этот момент в залу вошел старший из тюремщиков с одеяниями для осужденных. Это были те же самариас, но с некоторым отличием от тех, о которых мы говорили раньше; отличие заключалось в том, что изображенные на них языки пламени были представлены восходящими снизу вверх, тогда как у первых, наоборот, сверху bhvi3. Это были просторные серые балахоны; на подоле и спереди, и сзади было изображение лица и головы осужденного, лежащей на горящем костре, окруженное пляшущими и кривляющимися демонами и языками пламени, а под этим изображением была надпись, гласившая о преступлениях осужденного, за которое данный человек должен был принять наказание. Кроме этих страшных серых балахонов, от одного вида которых становилось жутко на душе, на осужденных надели островерхие колпаки с изображенными на них пламенными языками и вложили им в руки восковые свечи.

Амина, равно как и все остальные осужденные, облаченные в эти странные одеяния и выстроенные в ряд вдоль стены, оставались в этой зале в течение нескольких часов, в ожидании, пока настанет время, назначенное для начала процессии. Всех их тюремщики подняли в этот день с двух часов утра.

Солнце взошло яркое, ясное, к великой радости членов инквизиции, так как они не желали, чтобы день, когда они решили отомстить за все обиды, нанесенные Св. церкви, был омрачен туманной или дождливой погодой, могущей умалить радостность торжества.

И Боже правый, этому радовались не одни только члены Св. инквизиции, а и многие тысячи людей, собравшихся сюда, чтобы присутствовать при церемонии! Уже с раннего утра улицы и скверы, по которым должна была проследовать процессия, были запружены благочестивыми зрителями. Шелка и ковры, золотая и серебряная парча украшали окна и балконы домов, как в дни великих праздненств и торжеств. Каждое окно, каждый балкон на пути процессии были переполнены любопытными, нарядными дамами и кавалерами в праздничных, ярких нарядах, сгорающих от нетерпения увидеть этот последний парад несчастных перед их мученической кончиной. Дело в том, что люди любят зрелища, любят все возбуждающее, а что может быть более возбуждающим для людей суеверных, чем это ужасное зрелище auto-dafe?!

Когда солнце взошло и тяжелый колокол соборной церкви медленно и протяжно загудел над городом, всех содержавшихся в тюрьмах инквизиции построили в порядке и повели на площадь.

Прежде всего была поднята хоругвь Доминиканского ордена, так как доминиканцы были основателями учреждения Св. инквизиции, и за этим орденом осталось обязательное право избирать великого инквизитора из своей среды и присвоить Св. инквизиции свою хоругвь. За хоругвью доминиканского ордена выстраивались монахи-доминиканцы по два в ряд. Девиз их знамени гласил «Iustitia и Misericordia», т. е. «справедливость и милосердие», — и это было девизом инквизиции!

За доминиканцами следовали обвиняемые, каждый в сопровождении своего крестного отца, всего числом около трехсот человек, все с зажженными восковыми свечами в руках, босые и с обнаженными головами. Те, чьи преступления признаны наиболее крупными, шли впереди других. Все эти несчастные были одеты в черные одежды с белыми нашивками; за ними следовали те, что были накрыты сверх черных одежд санбенитосами и, наконец, те, на которых были надеты самариасы с опрокинутыми пламенными языками. Здесь был перерыв процессии, так как за последними подсудимыми несли огромный крест с изображением распятого на нем Христа и с склоненной вперед головой. Это должно было выражать, что все, кто шли впереди распятия, и на которых распятый Христос как бы взирал с высоты своего креста, не должны были быть подвергнуты мукам и смерти, а те, которые следовали позади креста и к которым Распятый был обращен спиной, были, так сказать, отринуты им и обречены на погибель в сей жизни и в будущей.

Позади распятия шли семеро осужденных и, как величайшая из преступниц, Амина замыкала шествие. Но ею не заканчивалась процессия: позади ее было еще пять изображений, которые сопровождали гроб, где лежал скелет. Это были изображения на высоких шестах, одетые в такое же одеяние, как и осужденные, изукрашенные изображениями костров, пламени и чертей, и позади каждого из этих изображений или кукол несли гроб, в котором лежал скелет. Это было изображение тех осужденных, которые умерли в казематах инквизиционной тюрьмы или испустили дух под пыткой, и которые после своей смерти были подвергнуты испытанию, затем приговорены к смерти на костре. Скелеты их были теперь вырыты из земли и должны были подвергнуться той же казни, как и остальные осужденные, совершенно так же, как если бы они были живые существа. Их изображения будут привязаны к столбу на костре, кости их будут сожжены вместе с их изображениями.

За гробами следовали члены инквизиции, фамилиарии ее, монахи, духовенство и стони кающихся в черных одеждах и надвинутых на лицо черных капюшонах, скрывавших их лица, с зажженными восковыми свечами в руках.

Прошло более двух часов, прежде чем эта процессия, пропарадировавшая по всем главным улицам города, достигла, наконец, соборной площади. В соборе должны были быть совершены дальнейшие обряды установленной церемонии «торжества св. католической церкви».

Босые осужденные к этому времени едва могли ступать по раскаленному мелкому щебню, которым были усыпаны улицы и площади города; этот щебень с острыми режущими краями до того изранил их ноги, что когда они ступали по мраморным ступеням, ведущим в собор, то оставляли на них кровавый след.

Главный алтарь собора был завешен в этот день черным сукном и освещен сотнями громадных восковых свечей. По одну сторону алтаря возвышалось кресло великого инквизитора, по другую, на таком же возвышении, было приготовлено место для вице-короля Гоа и его свиты. Посредине были расставлены деревянные скамьи для обвиняемых и осужденных и неразлучных с ними крестных отцов. Остальные участники процессии, монахи и кающиеся, размещались по боковым приделам и на время смешивались с толпой. Когда обвиняемые и осужденные вступили в собор, их разместили на скамьях, соответственно степени их греховности и вины, так что менее греховные и менее виновные заняли скамьи ближайшие к алтарю, а обреченные на смерть на костре — в самом дальнем конце церкви. Истекающая кровью Амина опустилась на свое место в самом дальнем углу собора и страстно ждала момента, который вырвет се, наконец, из этого христианского мира. Она вовсе не думала ни о себе, ни о той страшной муке, которая ожидала ее; она думала только о Филиппе и о том, что он живи в безопасности, и что ему ничем не могут угрозить эти жестокие, беспощадные люди; она была счастлива, что умрет раньше его и встретит его там, в загробном мире. Между тем церемония продолжалась. Один доминиканский монах произнес длинную проповедь, в которой восхвалял милосердие и отеческую любовь инквизиции к чадам церкви, сравнивал ее с ковчегом Ноевым, который принял в себя всех зверей и животных чистых и нечистых и сохранил им жизнь, а по окончании потопа все эти животные вышли из ковчега и населили землю, но они вышли из ковчега такими же, какими вошли, тогда как те, кто пробыл известное время в инквизиции, войдя в нее с сердцами волчьими, выходят из нее кроткими, как агнцы.

После него вошел на амвон официальный обвинитель инквизиции и прочел во всеуслышание вес преступления, в которых обвинялись осужденные, и наказание, к которому они были присуждены. Каждый из осужденных или подсудимых подводился служителями инквизиции к аналою, на котором обвинитель читал его приговор, и должен был выслушать его, стоя с зажженной свечой в руке. Как только приговоры всех тех, кто не должен был быть лишен жизни, были прочтены, великий инквизитор облачился в свои священнические одежды и совместно с несколькими другими священнослужителями совершил над ними обряд снятия с них отлучения от церкви, которому они якобы были подвергнуты во время всего следствия и суда, затем окропил каждого святой водой.

Когда этот обряд был окончен, приступили к чтению обвинений и приговоров тех, которые были обречены на смерть, в том числе и тех, что успели умереть раньше приговора, и изображения которых выносили перед обвинителем; им читали вины и объявляли приговор Св. инквизиции неизменно в одних и тех же выражениях, а именно: что Св. инквизиция признала невозможным вследствие их упорного жестокосердия и многосложности их преступлений по отношению к Св. церкви, помиловать их, как она это сделала по отношению к другим обвиняемым, и с великим душевным прискорбием предать этих нераскаянных грешников в руки светской власти, чтобы та подвергла их установленному законом наказанию; но при этом Св. инквизиция молит властей выказать несчастным заблудшим овцам стада Христова всякое милосердие и снисхождение и в случае, если им суждено принять смерть за свои вины, то пусть при этом не будет пролито крови. Что за злая насмешка, какое издевательство в этом последнем увещании — не проливать крови, ради чего мгновенную казнь через секиру палача эти люди придумали заменить мучительной смертью на костре!

Последней из всех была выведена на средину собора перед обвинителем Амина. И когда этот обвинитель громко воскликнул: «Вы, Амина Вандердеккен, обвиняетесь… «, в толпе за колоннами произошел страшный шум, борьба и смятение; служители инквизиции подняли свои секиры вверх, чтобы водворить порядок, но это не помогло; шум в толпе только увеличивался и, начавшись в задних рядах, теперь заметно приближался к тому месту, где стоял обвинитель перед своим аналоем и обвиняемая с сопровождавшим ее крестным отцом.

— Вы, Амина Вандердеккен, — снова возгласил обвинитель еще громче, стараясь своим голосов покрыть шум толпы, — вы обвиняетесь…

Но в этот момент на средину собора прорвался из толпы разгоряченный, взволнованный, почти обезумевший молодой человек и, порывистым движением обхватив осужденную, заключил ее в свои объятия, страстно прижимая ее к своей груди.

— Филипп! Филипп! — радостно воскликнула Амина, склонив голову к нему на плечо, причем колпак, украшенный языками пламени, скатился у нее с головы и покатился по каменному полу собора.

— Амина моя! Жена моя! Ненаглядная, обожаемая моя Амина! Так-то привел нам Бог встретиться с тобой! Клянусь вам, государи мои, она невинна! — обратился он в сторону великого инквизитора. — Отступите от нее, стражи, тюремщики! Прочь, говорю вам! — крикнул он людям, старавшимся вырвать Амину из его объятий и разлучить их. — Прочь! Или вы поплатитесь за это своей жизни!

Но подобная угроза служителям и чинам инквизиции, подобное нарушение благочиния в храме не могли быть терпимы ни в коем случае. Присутствующие в соборе пришли в глубокое негодование; торжественность церемонии была нарушена.

Амина, которую держали двое фамилиариев инквизиции, все рвалась к мужу и кричала. Наконец, Филиппу удалось-таки вырваться из рук державших его людей, нечеловеческим усилием он стряхнул их всех с себя разом; но едва только вырвался из их рук, как упал, словно подкошенный, на каменные плиты церкви к самым ногам Амины; кровь хлынула у него из горла, и он остался недвижим, как мертвый.

— О, Боже мой! Боже мой! Они убили его! Чудовища! Изверги! Убийцы! — кричала Амина. — Пустите меня, дайте мне еще раз обнять и поцеловать его!

В этот момент выступил вперед скромного вида патер; это был патер Матиас; лицо его было скорбно и выражало самую непритворную душевную муку. Он попросил стоявших поблизости вынести Филиппа Вандердеккена, которого в бесчувственном состоянии подняли на руки и понесли.

Амине прочли приговор, но она не слышала его; все у нее мутилось в голове, так что она не сознавала ничего, что происходило кругом нее; ее отвели обратно на ее место; и тут только силы и мужество изменили ей, и она принялась громко, неудержно рыдать; никакие уговоры, никакие угрозы не могли заставить ее замолчать или хотя бы только утихнуть.

Наконец, церемония кончилась; все из собора стали расходиться; оставалось еще только последнее и самое страшное действие этой тяжелой драмы. Те обвиняемые, которые не должны были умереть, были отведены теперь обратно в тюрьмы инквизиции, а приговоренные к смерти должны были идти на площадь, расположенную на берегу реки, и принять там свою мученическую смерть.

Это была обширная площадь по левую сторону таможенного здания; здесь, как и в соборе, были приготовлены на высоких помостах два высоких трона: один для великого инквизитора, другой для вице-короля; последний в полном параде и со всею своею свитою шествовал во главе процессии, которую сопровождала несметная толпа народа. Тринадцать костров было приготовлено на площади, восемь для живых и пять для мертвых. Палачи были уже на своих местах: они или сидели на краю костра, или стояли подле в ожидании своих жертв. Амина не в состоянии была идти: сперва ее поддерживали фамилиарии, а потом подняли на руки и на руках донесли до предназначенного для нее костра. Когда ее поставили на ноги перед костром, к ней как будто снова вернулось все ее мужество и вся ее гордость; она смело и не задумываясь без посторонней помощи взошла на костер, скрестила на груди руки и прислонилась к столбу, к которому она должна была быть привязана. Теперь палачи по знаку великого инквизитора приступили к исполнению своих обязанностей. Тяжелыми цепями привязал палач хрупкое тело Амины к позорному столбу, обложил ее кругом мелкими сухими прутьями и ждал сигнала зажечь костер. Другие палачи проделали то же самое по отношению к своим жертвам. Подле каждого из осужденных стоял его духовник; Амина же с негодованием и презрением отгоняла каждого патера, который хотел подойти к ней. Но вот патер Матиас, задыхаясь, едва держась на ногах, прорвался сквозь толпу.

— Амина Вандердеккен! Несчастная женщина! Если бы ты послушалась моего совета, этого бы не случилось. А теперь уже поздно; поздно спасти твою жизнь, но не поздно еще спасти твою душу! Брось свое упрямство и смягчи свое жесткое сердце. Воззови к Милосердому Спасителю, чтобы он принял дух твой… Покайся перед Ним в грехах твоих! Еще не поздно! Амина! — продолжал старик, заливаясь слезами. — Умоляю тебя! Заклинаю тебя всем святым, сними хоть эту тяжесть с моей души, примирись с Богом перед смертью!

— Ты говоришь «несчастная женщина»! — сказала Амина. — А я скажу «несчастный старик»! Страдания и муки Амины скоро окончатся, а ты еще долго будешь терпеть все муки ада! Несчастный был тот день, когда мой Филипп спас тебя от смерти; несчастная была та мысль и то чувство, которые подсказали ему оказать тебе поддержку и гостеприимство в нашем доме! Несчастной была та минута, когда я впервые увидела тебя! Пусть твоя совесть судит тебя! И я говорю вам, что не променяю эту ужасную смерть на те муки, какие испытаете вы в этой жизни и в будущей. Оставьте меня! Я умираю в вере своих отцов и отвергаю веру, которая допускает деяния, подобные этим!

— Амина Вандердеккен! — воскликнул обезумевший от горя старик, упав перед ней на колени и ломая в отчаянии руки.

— Оставьте меня, патер Матиас!

— Ведь остается еще всего одна минута. Именем Господа прошу!.. Воззови к Нему, к его неизреченной милости…

— Оставьте меня, я вам сказала: эта последняя минута по праву принадлежит мне!

Несчастный старик отвернулся, и горькие слезы продолжали бежать по его бледным впалым щекам; он был действительно глубоко несчастен.

Старший палач стал теперь опрашивать духовников, в мире ли с Богом умирает осужденный, и если духовник давал утвердительный ответ, то вокруг шеи осужденного и столба, к которому он был привязан цепями, палач пропускал веревку, и несчастный был придушен прежде, чем пламя успевало коснуться его. На этот раз все осужденные получили это снисхождение, кроме Амины.

Когда главный палач обратился с обычным вопросом к патеру Матиасу, тот ничего не ответил, только покачал головой.

Палач отвернулся. Минуту спустя патер Матиас разыскал его и, незаметно дернув за рукав, прошептал, запинаясь, дрожащим от слез голосом: «не дайте ей мучиться долго!». Палач утвердительно кивнул головой и отошел в сторону.

Великий инквизитор подал знак, и костры зажгли все одновременно. По просьбе старого патера палач Амины подкинул несколько охапок мокрой соломы на ее костер; от соломы пошел густой удушливый дым, в котором она одурманилась и задохлась прежде, чем пламя успело коснуться ее.

— Мать моя! Мать моя! Иду к тебе! — воскликнула Амина, и это были ее последние слова.

Вскоре пламя высоко взвилось над кострами; ветер с реки раздувал его все сильней и сильней, но затем пламя стало ослабевать, и, наконец, от костров остались лишь груды горящих углей и остатки человеческих скелетов, прикованных цепями, — это было все, что осталось от сильной духом и прекрасной телом Амины.