Онлайн чтение книги Паутина и скала The Web And The Rock
25. НОВЫЙ МИР

В жизни Джорджа произошла чудесная перемена, и, как час-го случается, поначалу он едва осознавал ее. Сперва он не понимал, что означает для него Эстер. Перемену произвел не только факт любовного успеха: пожалуй, он – даже в последнюю очередь. Гораздо важнее было сознание, что впервые в жизни он для кого-то всерьез много значит.

Хотя Джордж этого почти не ощутил, сей замечательный факт оказал на него почти немедленное воздействие. Он по-прежнему был склонен к раздражительности, по-прежнему очень болезненно реагировал на пренебрежение, действительное или мнимое, по-прежнему держался вызывающе, но уже в меньшей степени. У него появились чувство уверенности, вера в себя, которых не было раньше. А верить в себя он стал потому, что кто-то в него поверил. Война его против всего мира стала менее ожесточенной, так как прекратилась война с собой. Что же до мелких обид и неприятностей, неприветливости спесивцев, глупости дураков, мелочных интриг, зависти, злобы, пересудов, сплетен и мелкого политиканства, отравлявших жизнь Школы прикладных искусств, где он работал, легких уколов и щелчков повседневной жизни, которые поначалу вызывали у него жгучее презрение к себе, – все это отступило на подобающее место. Он смотрел на них, как на пустяки, которыми они и являются, если не хладнокровно, то во всяком случае более сдержанно, соразмерно их значительности.

В сущности, Эстер стала придавать его жизни некую направленность, план, цель, которых не было раньше. Хотя Джордж тогда и не сознавал этого, она сама стала в его жизни своего рода целью, на которую можно было направить все громадные, до сих пор попусту растрачиваемые силы. Было бы неправдой сказать, что он «жил» ради встреч с ней. На самом деле жизнь его между этими встречами теперь шла ровнее, спокойнее, с более здравыми суждениями, чем раньше. Казалось, все слагаемые его жизни стали внезапно обретать соразмерность, гармонию в перспективе картины. Виделся он с Эстер три-четыре раза в неделю, однако связь с ее жизнью ощущал постоянно.

Эстер звонила Джорджу каждое утро, обычно пока он еще спал. Звук ее спокойного, веселого голоса, уже исполненный жизни, утра и деловитости, пробуждал в нем здоровое желание встать и приняться за работу, потому что он лихорадочно писал в каждую минуту, которую удавалось урвать от школьных дел. У Эстер всегда бывало множество планов на день – разъезды, встречи, работа. Если во время ленча она собиралась в «его часть города», они встречались за ленчем; и поскольку она любила свою работу, то приносила на эти встречи ощущение здоровой энергии, радостной деятельности, движения, возбужденности, полноты жизни всего мира. Иногда они встречались за обедом по вечерам, но большей частью виделись уже после спектакля. Джордж совершал долгую, волнующую поездку в Ист-Сайд. Потом они покидали погруженный во тьму театр и ехали к одному из ресторанов Чайлдса в тихом месте – их любимым был расположенный на Пятой авеню, чуть севернее Мэдисон-сквер – поесть там и провести около часа в разговорах.

Дело заключалось не просто в его влюбленности. Джорджу казалось, что, общаясь с Эстер, он наконец-то начал «познавать» город. Потому что в некоем странном смысле она стала для него воплощением Нью-Йорка. Тем городом, познать который он стремился. Она жила не в городе бездомного скитальца, не в городе жалких, пустых людей, обитающих в комнатках маленьких и дешевых отелей, не в городе потерявшегося мальчишки, чужака, глядящего на множество огней, не в жутком, унылом, пустом городе, где нет ни единой двери, есть только неприветливые, запруженные людьми улицы. Она жила в родном городе,и Джорджу теперь казалось, что он стал здесь «своим».

Эстер была дочерью Нью-Йорка, как он порождением маленького городка. Для нее улицы этого города не были странными, переполненные шоссе нелюдимыми, языки и лица суровыми, холодными, незнакомыми. Пожалуй, этот город представлял собой хорошо знакомую округу, где прошла вся ее жизнь – двор, где она играла в детстве, место, где ходила в школу, «разные районы», где жила, выросла, вышла замуж – и все это было не менее теплой, дружественной, привычной областью, чем тесные горизонты маленького городка.

Этот город Эстер любила искренне. Не с хвастливой демонст-ративностью и самодовольством; не холодно, как слабые люди, что похваляются старым домом, который выстроили их предки, и, неспособные жить подлинной жизнью в окружающем мире, иыдумывают ложную о том, который утратили. Нет, для миссис Джек этот город был ее жизненным пространством; был ее полем, лугом, фермой; и она любила его, потому что была его частицей, потому что прекрасно знала его и понимала, потому что он являлся сценой и декорацией ее жизни и работы.

Для нее этот город был живой, дышащей, борющейся, надеющейся, ненавидящей, любящей, вожделеющей вселенной жизни. Был самым человеческим, потому что в нем больше «человечества», чем в любом другом, самым американским, потому что американцев в нем больше, чем в любом другом. Все величие и убожество; высокие устремления и низкие желания; благородный труд и подлые поползновения ради низменных целей; ужас, насилие; огромные свершения и постоянная, нескончаемая безрезультатная возня – все это было здесь, поэтому для нее этот город был Америкой. И во всем этом, разумеется, поскольку этот взгляд, это понимание были очень здравыми, разумными, истинными, миссис Джек была права.

Повсюду, где бы ни появлялась, она приносила с собой это ощущение здоровья, жизни, работы, человеческого понимания; оно исходило от нее, словно сильная, нежная энергия счастья. Казалось, что миссис Джек, подобно Антею, черпает силу, здоровье, энергию труда, устремленности, деловитости, которыми лучилось ее румяное лицо, которые были видны в каждом движении ее энергичного тела, сквозили в каждом маленьком, быстром шаге, в каждом жесте, из постоянного, живительного соприкосновения с ее родной землей – той кишащей людьми бессмертной скалой, по которой она ступала.

Эстер приносила эту громадную оживленность городской жизни на все встречи с Джорджем. Они встречались в неистовом бурлении полудня, в разгар дня, и Джорджа сразу же охватывало ощущение, что весь огромный, свежий груз утра взвален и на него. Десяток рассказов о жизни и делах срывался с уст этой взволнованной путешественницы, и ему внезапно казалось, что в них умещается некое громадное, волнующее великолепие, вся величественная хроника дня.

Эстер бывала «во всех концах» города. В девять утра приезжала в швейную фирму, где работала два утра в неделю, делала эскизы. По ходу ее рассказа перед глазами вставала вся сцена – громадные здания того района, высокие «голубятни», большой склад с рулонами тканей на полках, грубый, чистый запах шерсти, примерочные и раскроечные, портные, сидящие на столах, закинув ногу на ногу.

– Ты в жизни не видел такого мастерства, как у них! Как они работают руками! Быстро, уверенно, изящно – это… это даже наводит на мысль о каком-то большом оркестре! Но Господи! – Она внезапно передернула плечами, лицо ее густо покраснело. – Какой там запах! Мне иногда приходится высовываться из окна!

В половине одиннадцатого она бывала в костюмерной. И в ее рассказе снова возникал мир кулис, жизнь актеров:

– Я одела Мери Морган. Она будет великолепно выглядеть!

Лицо ее внезапно стало серьезным и негодующим, исполненным сочувствия и озабоченности:

– Мери почти год оставалась без ролей. Это первая! И пришла она такой смущенной, испуганной. Взяла меня за руку, отвела в угол и сказала, что белье у нее просто превратилось в лохмотья. Говорит: «Я не могу показаться этим людям в таком виде, скорее умру. Что делать?». Бедное дитя чуть не плакало. Я дала ей денег, велела пойти, купить себе приличные вещи. Честное слово, если б кто-то поднес ей луну на серебряной тарелочке, она бы не могла так обрадоваться. Обняла меня и говорит: «Когда после смерти попадете в рай, им придется выселить Пресвятую Деву и дать вам лучшую комнату в том доме». Она католичка, – сказала миссис Джек и рассмеялась, но тут же лицо ее посерьезнело, стало негодующим. – Позор! Такое дитя восемь месяцев без работы, туфли у нее прохудились, одежда истрепалась! И Бог знает, на что она жила, как не голодала! А потом репетирует три недели, не получая ни цента! И если спектакль провалится, ничего не получит, снова окажется на улице!.. Но видел бы ты, как мы ее одели! Она стала красавицей! Вот это девушка для вас, молодой человек! – воскликнула Эстер с огоньком в глазах. – Видел бы ты ее сегодня утром, когда она надела это платье! У тебя глаза бы на лоб вылезли! Я впервые видела такие красивые руки и плечи. Она играет роль светской девушки в этой пьесе…

–  Светской!

– Да, – Эстер умолкла, не поняв причины этого удивления, потом до нее дошло, плечи у нее вновь истерически задрожали, и она воскликнула: – Подумать только! Потрясающе! Бедное дитя в прохудившихся туфлях и драном бельишке исполняет роль Марсии Ковентри!

– А во сколько обошлось это платье, ты знаешь?

– Знаю. – Лицо Эстер вновь стало серьезным, озабоченным и деловитым. – Сегодня утром составила смету. Расходы я пыталась снизить насколько возможно – поверь, с этим лучше никто бы не справился. Если б я повела девушку к Эдит, платье обошлось бы самое малое в пятьсот долларов. А я уложилась в триста. И оно потрясающе! Держу пари, этой зимой его будут копировать все молодежные лиги на свете.

– Стало быть, потрудилась над ним ты изрядно.

– Ты даже представить не можешь! – воскликнула миссис Джек с очень серьезным видом. – Сколько я корпела только над одеждой для этой девочки! По пьесе она разодета, как картинка! А пьеса дрянь! – сказала она очень искренне. – Мы в своем кругу придумали ей название. «Осенняя выставка».

– Что она хоть представляет собой?

– Всякую чушь, собранную воедино ради Кроссуэлла.

– Сесила?

– Да, этого сердцееда. Ты даже представить себе не можешь! – продолжала она со скептическим видом.

– Чего?

– Что эти люди – актеры – представляют собой. О том, что происходит за стенами театра, они понятия не имеют. Если заговоришь с этим человеком о Муссолини, он спросит, в каких спектаклях тот участвовал. И примерно такое же представление у него обо всем остальном, – с отвращением продолжала она. – А какая наглость! Какое самомнение! Знал бы ты, что этот тип воображает о себе. – Эстер вдруг истерически расхохоталась. – Господи! Сегодня утром… – начала было она, но из-за смеха не смогла продолжать.

– Что же утром случилось?

– Пришел Кроссуэлл на примерку, – заговорила миссис Джек. – По ходу всего действия он одет в вечерний костюм – такая вот пьеса. Так вот, костюм я придумала для него прекрасный. Он оделся. А потом, – в голосе Эстер появилась истерично-веселая нотка, – принял напыщенный вид, стал расхаживать перед зеркалом, туда-сюда, туда-сюда, поводить плечами, поправлять воротник, там одергивать, тут подтягивать, я чуть с ума не сошла. А потом начал покашливать, хмыкать, и то ему не так, и другое. В конце концов этот бездарь, – негодующе воскликнула она, – решил, что прекрасный костюм, который я придумала, для него недостаточно хорош. Ну и наглец! Я готова была убить его! Знаешь, он откашлялся и принялся ораторствовать – можно было подумать, что он выступает в «Ист Линне» на гастролях. «В общем, – заявил он, – собственный костюм мне больше нравится». У него есть экстравагантный вечерний костюм, он так его любит, что даже завтракать в нем садится. «Вот что, мистер Кроссуэлл, – говорю, – могу только сказать, что этот костюм соответствует роли, и выходить на сцену вам нужно в нем». – «Да, – ответил он, – но лацканы – лацканы!- воскликнул он трагическим тоном,-лацканы, уважаемая леди, никуда не годятся». После этого понизил голос так, будто сообщал о смерти ребенка. Ну и наглец! – гневно пробормотала она. – Я в шесть лет знала о лацканах больше, чем он узнает до конца жизни. «Лацканы, – заявил он, вытянувшись и теребя их пальцами, словно выступал в парламенте.

– Лацканы слишком узки!». На его экстравагантном костюме они, разумеется, широченные. «Вот что, мистер Кроссуэлл, – говорю, – могу только сказать, что, возможно, лацканы нехороши для Кроссуэлла, но в самый раз для персонажа, которого он играет. А играет Кроссуэлл не себя, он играет роль, написанную для него в пьесе». Это, разумеется, неправда, – с отвращением сказал она, – Кроссуэлл играет именно Кроссуэлла он никого больше не играл и не может играть! Само собой, понять этого он не способен – эти люди умом не блещут! – раздраженно выкрикнула она.- Ты даже представить не можешь! Не поверишь, что такое может быть! Этот болван при нялся твердить о своих достоинствах. «Да, понимаю, – говорит, словно обращаясь к ребенку, – понимаю. Однако у каждого из нас есть свои достоинства. А что до меня, – выкрикнул он, хлопнув себя по груди, как дрянной актеришка, – при этих словах миссис Джек с блестящими глазами и раскрасневшимся от смеха лицом повторила маленькой ручкой его жест, – а что до меня, – эти слова она произнесла в пародийном тоне, – что до меня, то я знаменит широким торсом!» – Она истерически затряслась от смеха, потом, все еще смеясь, негромко произнесла: – Представляешь? Можешь поверить в такое? Ну вот, это дает тебе понятие о том, что представляет собой кое-кто из актеров.

– А чем ты еще занималась? Только этим?

– Какое там! До встречи с тобой я отработала полный день! Вот смотри, – она стала кратко перечислять: – Кэти принесла кофе в половине восьмого. Потом я вымылась и приняла холодный душ. Принимаю я его до того холодным, что спину как игол ками колет. – И в самом деле, лицо ее постоянно так и сияло свежестью, словно она только что вышла из-под холодного душа. – Оделась, позавтракала, поговорила с кухаркой, сказала ей, что заказать, сколько гостей будет в доме вечером. Поговорила с Барни – это наш шофер – сказала, куда приехать за мной. Потом просмотрела почту, оплатила несколько счетов, написала несколько писем. Поговорила с Робертой по телефону о новой выставке, которую устраиваю для Лиги. Мельком видела Фрица, когда он отправлялся в контору. Ненадолго заглянула к Эдит. Вышла из дома и поехала в южную часть Манхеттена незадолго до девяти. Проработала час у Штейна и Розена, потом отправилась к Хеку на примерки, пробыла там до двенадцати, – потом приехала к изготовителю париков на Сорок седьмую стрит в четверть первого…- Она засмеялась. – Там произошла очень странная история! Ты знаешь, где находится эта мастерская, в бывшем особняке, поднимаешься по ступенькам, там на первом этаже большая витрина с париками и шляпками. Так вот! – воскликнула она с подчеркнутой, взволнованной категоричностью. – Знаешь, что я сделала? Поднялась по ступенкам, думая, что иду правильно, увидела дверь, открыла ее и вошла. И как думаешь, что увидела? Я попала в бар. Он, казалось, очень далеко уходил вглубь, у стойки выпивала целая толпа мужчин, по другую ее сторону человек смешивал напитки. Так вот! – воскликнула она снова. – Я ужасно удивилась! Право же, это было очень странно. Я не могла поверить своим глазам. Стояла, разинув рот, и таращилась на людей. А они очень веселились. Человек за стойкой крикнул: «Входите, входите, леди. Место для еще одного человека всегда найдется». Я так растерялась, просто не знала, что сказать, и наконец выговорила: «Думала, это мастерская по изготовлению париков!». Слышал бы ты, какой хохот поднялся! Бармен сказал: «Нет, леди, это не мастерская, но у нас есть средство для ращения волос, от него волосы будут лучше, чем на парике!». А другой человек говорит: «Вы не туда попали. Это не мастерская, это галантерейный магазин». И опять все засмеялись; видимо, потому, что там есть ложная витрина с грязными рождественскими колокольчиками и надписью «Объединенная компания по поставке галантереи». Видимо, это какая-то уловка – потому-то они и смеялись. Бармен вышел из-за стойки, подвел меня к двери и показал, где эта мастерская, она оказалась рядом, заблудилась я потому, что там две лестницы, а я второпях пошла не по той – но Нью-Йорк просто великолепен!

Эстер выложила все это торопливо, взволнованно, чуть ли не задыхаясь, но перенесенное смущение превосходно отражалось на ее лице.

– Затем, – продолжала она, – пришлось пробежаться по магазинам старой мебели на восьмой авеню. Ты даже не представляешь, какие вещи там можно обнаружить. Очаровательно просто походить, посмотреть. Я искала кое-что для декорации комнаты в викторианском доме семидесятых годов. И нашла несколько чудесных вещей: картину в золоченой раме, насколько я понимаю, литографию, на ней изображены белокурая дама, играющая на спинете, джентльмен с гофрированным воротником и кружевными манжетами, прислонившийся к спинету с мрачным видом, и три золотоволосые девочки с высокими талиями, кружевными рукавами, в длинных, как у дамы, юбках, кружащиеся в танце, пол вымощен мраморными плитами, на нем тигровая шкура – для той декорации, что я задумала, лучшей картины невозможно представить. Нашла несколько портьер и драпировок, какие искала – из ужасного выцветшего зеленого плюша. Господи! Они выглядели так, будто вобрали в себя всех бактерий, всю пыль, всех микробов на свете – но именно такие и были нужны мне. Спросила о других вещах, которых, казалось бы, не может быть ни у кого на свете – старик начал рыться в грудах своего хлама и наконец достал как раз то, что я разыскивала! Взгляни! – Эстер достала кусочек оберточной фольги и разгладила его: он был блестящим, экзотически-красным. – Красивая, правда?

– Что это такое?

– Обертка от леденца. Я увидела ее утром, когда шла мимо магазинчика канцпринадлежностей. Цвет показался мне таким необычным и красивым, что я зашла и купила леденец только ради обертки. Попробую пристроить ее куда-нибудь на ткань – я ни разу не видела такого оттенка, будет очень красиво.

После небольшой паузы Эстер продолжала:

– Господи! Как хотелось бы рассказать обо всем, что я сегодня видела. Меня это просто распирает, я хочу все это тебе выложить, поделиться с тобой, но тут столько всего, не расскажешь. В детстве меня очаровывали всевозможные формы ве щей, всевозможные красивые узоры. Я собирала разные листья: они так отличались друг от друга по виду, по форме и были такими изящными, такими красивыми, я рисовала их во всех подробностях. Другие дети иногда смеялись надо мной, но я словно бы открыла новый чудесный мир, который окружает нас, и которого большинство людей не замечает. И он постоянно становится все богаче, красивее. Я теперь ежедневно вижу вещи, каких не видела раньше – вещи, мимо которых люди проходят, не замечая их.

Иногда Эстер встречалась с Джорджем поздно ночью, после веселой, блестящей вечеринки, куда ее приглашали, или которую устраивала сама. И тут она тоже лучилась радостью, бывала охвачена весельем, приносила ворох новостей. И мир, о котором она пела речь, был уже не миром утренних трудов и дел; то был замечательный мир ночи, счастливый мир наслаждений, богатства, известности, таланта и успеха. Она бывала переполнена этим миром, он все еще булькал шампанским пьянящего веселья, искрился своим блеском и радостью.

Этот ночной мир, в котором она вращалась, жила как привычная, признанная обитательница, являлся привилегированным миром избранных. Миром прославленных имен и знаменитыx личностей, давно прогремевших на всю страну. В него входили значительные продюсеры и знаменитые актрисы, известные писатели, художники, журналисты и музыканты, могущественные финансисты. И все эти великие иллюминаты[13]Члены тайных религиозно-политических обществ в Баварии во второй половине XVIII века. ночи, казалось, вращались, жили, дышали в некоей прекрасной колонии, которая некогда, в волшебных мечтах его детства, представлялась невозможно далекой, а теперь, благодаря тому же волшебству, чудесно близкой.

Эстер делилась с Джорджем впечатлениями, еще не остыв от соприкосновения с этим чудесным миром славы, красоты, богатства и могущества. Делилась, небрежно давая понять, что причастна к нему, и самым невероятным казалось то, что она часть этого мира.

Бог весть, что Джордж ожидал открыть для себя – услышать, что эти создания услаждаются амброзией, пьют нектар из золотых чаш, едят миног или неведомую пищу, о которой простые люди даже не слыхивали. Но почему-то странно было слышать, что это прославленное общество ложится спать, встает, умывается, одевается и идет по делам, совсем как остальные, и что из этих знаменитых уст исходят обороты речи, мало чем отличающиеся от его собственных.

Знаменитый журналист, чьи крылатые шутки, тонкие остроты, шпильки и похвалы, изящные стихотворения и искусные лимерики блистали более двадцати лет – человек, чьей ежедневной хроникой нью-йоркской жизни Джордж так часто упивался в студенческие годы, зачитывался тем дневником повседневности всего далекого, сияющего великолепием Вавилона, окутанного розовой дымкой его воображения – этот подобный Аладдину чародей, который так часто тер свою лампу и живописал великолепие этого дивного Вавилона для сотен тысяч таких же, как он, ребят – этот волшебник лично присутствовал в тот вечер на званом обеде, сидел рядом с Эстер, называл ее по имени, как и она его, впоследствие он опишет эти время, место и личность в очередной части того бесконечного дневника, который мечтательные юноши в тысяче маленьких городков будут с упоением читать, грезя о дивном Вавилоне: «Я поехал в автомобиле к Эстер Джек, нашел у нее веселое общество, там были декоратор С.Левенсон, писатель С.Хук, красавица в красном платье, которой я прежде не видел, и которую сразу же поцеловал в щечку, и много других людей, весьма утонченных, но самой утонченной, на мой взгляд, была Эстер».

Или же она рассказывала ему веселые новости о какой-нибудь блестящей премьере, открытии знаменитого театра, обществе красивых и знаменитых, которое было там. Блестящее течение этих событий журчало из ее уст с веселой, взволнованной оживленностью. И словно с целью придать событию обыденности – возможно, чтобы Джордж чувствовал себя непринужденнее, ощущал членом этой привилегированной группы, пользующимся всеми ее преимуществами; или, может, с чуточкой притворства, дабы показать себя такой простой и чистой духом, что ей не внушают благоговения громкие репутации великих – она предваряла свои описания, уснащала свой блистательный реестр имен такими скромными словами, как «человек по имени…».

Эстер говорила: «Слышал ты о человеке по имени Карл Файн? Это банкир. Сегодня вечером я разговаривала с ним в театре. Мы знакомы много лет. Слушай! – Тут ее голос начинал шучать с веселым ликованием. – Тебе нипочем не догадаться, что сказал он, когда подошел…».

Или: «Сегодня я сидела за обедом рядом с человеком по имени Эрнест Росс. – Это был знаменитый адвокат по уголовным делам. – Мы с его женой вместе ходили в школу».

Или: «Ты слышал о человеке по имени Стивен Хук? – Это был писатель, широко известный критик и биограф. – Так вот, он был у нас на обеде, и я рассказала ему о тебе. Он хочет с тобой познакомиться. Это один из лучших людей, каких я встречала в жизни. Мы знакомы много лет».

Или после премьеры: «Угадай, кого я сегодня видела? Слышал ты о человеке по имени Эндрю Коттсуолд? – Это был самый известный театральный критик того времени – Так вот, он подошел ко мне после спектакля, и знаешь, что сказал? – С искрящимися глазами, с раскрасневшимся от радости лицом она глядела на Джорджа, потом объявляла: – Что я лучший декоратор в Америке. Вот что!».

Или: «Слышал ты о женщине по имени Роберта Хайлпринн? – Это была директриса знаменитого театра. – Так вот, сегодня она была у нас на обеде. Мы очень старые подруги. Вместе росли».

Количество знаменитых людей, с которыми Эстер «вместе росла» или которых «знала всю жизнь», было поразительным. Упоминали имя известного продюсера? «А, Хью – да. Мы вместе росли. Он жил в соседнем доме. Весьма замечательный человек, – говорила она с очень серьезным видом. – О, весьма замечательный». Когда Эстер называла кого-нибудь «весьма замечательным» с полной серьезностью и убежденностью, то казалось, не только сообщала об этом, но и черпала глубокое удовлетворение от сознания, что «весьма замечательный человек» плюс к тому еще и весьма удачлив, и что она сама в очень тесных отношениях с замечательными людьми и с успехом.

Миссис Джек иногда радостно утверждала, что для нее, как и для ее дяди, «все самое лучшее является просто-напросто обыденным». И в самом деле, ее требования к мужчинам и женщинам – как и к еде, работе, вещам, домам, тканям – были очень высоки. Самое лучшее в мужчинах и женщинах включало в себя не только богатство и положение в обществе. Правда, иногда она упоминала имена крупных капиталистов, друзей ее мужа, и их жен, даже говорила об их несметном богатстве с каким-то удовольствием: «Фриц говорит, что его состоянию буквально нет меры! Оно баснословно!».

В том же тоне Эстер говорила о блистательной красоте некоторых женщин. Например, о жене «человека по имени» Розен, знаменитого торговца одеждой, на которого она работала, в его громадной фирме ее сестра Эдит была вице-президентом, второй по должности. У жены Розена было на полмиллиона драгоценностей. «И она носит их все! – воскликнула миссис Джек, глядя на Джорджа с ошеломленным, пытливым выражением. – Они с мужем были вчера вечером у нас на обеде – и все драгоценности были на ней – это выглядело просто невероятно! Она сверкала, как ледышка! И эта женщина очень красива! Я была так очарована, что едва могла есть. Не в силах была отвести от нее взгляд. Я наблюдала за ней и уверена, она все время думала о своих драгоценностях. Так поводила руками, вертела шеей – казалось, тут не женщина с драгоценностями, а драгоценности с женщиной. Странно, правда?» – спросила миссис Джек, и Джордж вновь заметил, что выражение лица у нее встревоженное и пытливое.

Иногда, ведя речь об этой стороне нью-йоркской жизни, описывая ее быстрыми, небрежными фразами, Эстер вызывала в воображении Джорджа картину, ошеломляющую богатством и могуществом, притом довольно зловещую. Так например, она рассказывала о приятеле своего мужа, миллионере по фамилии Верджермен, состояние которого было «просто баснословным». Вспоминала вечер в Париже, когда он пригласил ее и Роберту Хайлпринн на обед, а потом в игорный клуб, где поначалу для удовольствия клиентов была устроена встреча боксеров. «Казалось, находишься на официальном приеме! Все были в вечерних нарядах, женщины в жемчугах, на полу лежал громадный, толстый ковер, все сидели на очень изящных, позолоченных стульях с сиденьями из расцвеченного цветочным узором атласа. Даже канаты ринга были обтянуты бархатом! Это было восхитительно и жутковато. В высшей степени странно, и когда свет погас, видны были только боксеры на ринге – один из них был негром с великолепными телами, действия черного и белого были очень быстрыми, проворными, напоминали какой-то танец». Когда бой окончился, рассказывала Эстер, гости разошлись к игорным столам, и Берджермен меньше чем за двадцать минут просадил в рулетку миллион франков, по тогдашнему курсу почти тридцать тысяч долларов. «И для него это совершенно ничего не значило! – сказала миссис Джек с раскрасневшимся и очень серьезным лицом. – Можешь себе представить? Невероятно, правда?». И еще несколько секунд глядела на Джорджа с удивленным, пытливым видом, словно ожидая ответа.

Эстер рассказывала и другие истории подобного рода – о людях, которые каждый вечер выигрывали или проигрывали целые состояния, и которых не волновали ни выигрыш, ни проигрыш; о женщинах и девушках, которые приходили в магазин мистера Розена и за пятнадцать минут тратили на одежду больше, чем большинство людей могло надеяться заработать за всю жизнь; о знаменитых куртизанках, приходивших с пожилыми любовниками и покупавших шиншилловые манто «прямо с вешалки», платили наличными, доставая из кошельков пачки тысячедолларо-мых банкнот, «такие большие, – говорила миссис Джек, – что ими подавилась бы лошадь», и небрежно бросая шестьдесят бумажек на прилавок.

Рассказы эти вызывали в воображении картину мира богатст-на, поначалу баснословную, очаровательную в своей сказочности, но быстро приобретавшую зловещий оттенок, когда Джордж понимал ее социальное значение. Она сияла на лике ночи, будто отвратительная, порочная усмешка. То был мир, словно бы помешавшийся на своих излишествах, мир преступных привилегий, смеющийся с нечеловеческой надменностью в лицо большому городу, половина населения которого живет в убожестве и грязи, а две трети до того неуверены в завтрашнем дне, что вынуждены толкаться, рычать, браниться, обманывать, хитрить, оттеснять своих собратьев, будто собаки.

Непристойное подмигивание, так ясно видимое на лике ночи, было невыносимо в своей чудовищной несправедливости. Это сознание душило Джорджа, превращало его кровь в яд холодной ярости, вызывало убийственное желание разрушить, растоптать этот мир. Он поражался, как люди, трудящиеся изо дня в день, позволяют своему врагу сосать их кровь, как позволяют себе забыть о ненадежности своего существования, восторженно таращась на мираж «успеха», которого, как уверено большинство, они уже достигли. Подобно большинству тех несчастных созданий в Стране Слепых, считавших, что единственный среди них зрячий поражен раком мозга, они были уверены, что рай начинается не так уж высоко над их головой, что вскоре они взберутся по десятифутовой лестнице и окажутся там. Тем временем эти слепые жили в грязи и целыми днями трудились, чтобы раздобыть самые скудные средства к существованию, покорно глотали всякую мерзкую чушь, которую всевозможные политики твердили им об их «высоком жизненном уровне», который, как эти несчастные были торжественно убеждены, «вызывает зависть к ним у всего мира».

И все же они, хоть и были слепы, могли обонять. Однако настолько потеряли голову, что наслаждались всепроникающей вонью гнили. Эти слепые знали, что правительство гнилое, что почти каждая ветвь власти от самых высоких должностей до последнего констебля, патрулирующего участок, насквозь проникнута разложением, как гнилой медовый сот, корыстна и бесчестна. И все же самые незаметные в стране, мельчайшие пигмеи в глубинах метро могли уверять вас, что так и должно быть, так было всегда и будет до скончания времен. Слепые были мудры – мудростью, прославляемой на улицах города. Политики негодяи? Чиновники в руководстве города воры и взяточники? Слепые, протискиваясь в дверь метро, хотя места там хватило бы еще для одного слепого, могли сказать вам, что каждый «берет свое». А если кто-то сильно протестовал, это являлось знаком, что он «придира» – «Вы на его месте делали бы то же самое – навертка!».

Поэтому добродетель человека являлась просто-напросто иным названием завистливой злобы. И если человек был добродетельным, уж не считал ли он, что больше не должно быть беззаботной жизни – курицы в кастрюле, двух машин в гараже или, если подняться на ступеньку-другую, шиншилловых манто от мистера Розена, рулеток для мистера Берджермена и множества других замечательных вещей, которые, как уверяли друг друга слепые, протискиваясь через турникеты, «вызывают зависть к ним у всего мира»?

Сознание, что Эстер является частью этого мира, обжигало Джорджа, словно огнем, он вновь и вновь ощущал ошеломляющую пытку сомнением, которое будет часто мучать, беспокоить его в последующие годы – загадкой ее цветущего лица. Как могла она быть его частью? Это создание казалось ему исполненным здоровья и благоденствия, труда, надежды, утра и высокой честности. И все же, вне всякого сомнения, она являлась частью этого мидасовского мира ночи, подлого подмигивания, его преступной продажности и бесчеловечных привилегий, непоколебимой надменности его усмешки.

И в этой ночи она могла цвести, словно цветок, у которого ночью, как и днем, бывает вид невинности и утра; могла жить в этой ночи, дышать, цвести в отвратительной заразности этого ноздуха, как цвела днем, быть ее частью, которая не теряет ни капли свежести и красоты – быть цветком, растущим на куче навоза.

Джордж не мог постигнуть этого, и это приводило его в неистовство, побуждало иногда напускаться на нее, злобно обвинять несправедливыми, жестокими словами – и в конце концов оставляло его растерянным, разъяренным, ничуть не приблизившимся к истине.

А истина заключалась в том, что Эстер была женщиной, что путь ее, как и у каждого, был мучительным и очень непростым, что как и все в этом громадном медовом соте она попала в паутину и в конце концов была вынуждена пойти на эти уступки. Заключалась истина и в том, что лучшая часть Эстер была предана лучшей части жизни, но преданности ее, как и у всех, были смешаны, и в этой двойной преданности коренилось зло. С одной стороны было светское общество, долг, который оно налагает, ответственность, которой оно требует, обязательства, которые накладывает. А с другой стороны был мир труда, творчества, дружбы, надежд и подлинной сердечной веры. И эта сторона была более глубокой, истинной стороной миссис Джек.

Как труженица, как созидательница эта женщина была несравненной. Подлинной религией души Эстер, той, что спасала ее от деградации, опустошающей праздности, безумной чрезмерности самообожания, тщеславия, самовлюбленности, пустоты, которую познало большинство женщин ее класса, была религия труда. Она спасала Эстер, отнимала у самой себя, придавала ее жизни благородный облик, он существовал независимо от нее и был выше личного тщеславия. Не бывало слишком большого труда, непомерной траты времени, слишком напряженных и обременительных внимания и терпеливых усилий, если только благодаря им она могла добиться «хорошо сделанной работы».

А из всего, что было для нее самым ненавистным, на первом плане стояла дрянная работа. Для нее это было смертным грехом. Эстер могла не замечать недостатков и грехов личности, извинять ее слабость, терпеть ее пороки, с которыми она не может совладать. Но не могла и не хотела оправдывать дрянную работу, потому что оправдания этому не было. Плохо приготовленная еда, плохо прибранная комната, плохо сшитое платье, плохо нарисованная декорация означали для нее нечто большее, чем спешка или небрежность, нечто большее, чем просто забывчивость. Они означали недостаток веры, недостаток истины, недостаток честности, недостаток чистоты – недостаток всего, «без чего, – как говорила она, – твоя жизнь ничто».

И это в конце концов спасло ее. Она крепко держалась за веру честной работы. Это было ее подлинной религией, из этого выходило все лучшее в жизни и личности Эстер.