Онлайн чтение книги Три солдата
V

– Да, я уехал без паспорта, – сказал Эндрюс, смеясь.

– Вот потеха! – воскликнула Женевьева. – Но как-никак они ничего не могут вам сделать. Шартр так близко, у самых ворот Парижа.

Они были одни в купе. Поезд отошел от станции и проходил предместьями, где зелень распускались в садах и фруктовые деревья пенились над красными кирпичными стенами среди вилл, похожих на коробки.

– Как-никак, – сказал Эндрюс, – нельзя было пропустить этот случай.

– Это, наверно, одно из самых забавных положений – страх солдата перед проверкой. Интересно, Дамокл наслаждался своим мечом? Как вы думаете?

Они засмеялись.

– Мама очень сомневалась, боялась отпустить меня одну с вами. Она такая прелесть! Хочет быть современной и либеральной, но всегда пугается в последнюю минуту. А моя тетка подумает, когда мы появимся, что наступило светопреставление.

Они проехали через несколько туннелей и, когда поезд остановился в Севре, увидели мельком долину Сены, где голубой туман покрывал паутиной нежную зелень новых листьев. Потом поезд вышел на широкие равнины, покрытые серо-зеленым мерцанием молодого овса и золотисто-зелеными полями пшеницы; пурпуровый туман застилал горизонт. Синяя тень поезда бежала с ними рядом через траву н заборы.

– Как прекрасно ехать из города по этой дороге рано Утром! У вашей тетушки есть рояль?

– Да, очень старый и дребезжащий.

– Мне интересно было бы сыграть вам все, что я написал из «Царицы Савской», – вы всегда даете мне такие полезные указания.

– Потому что это меня интересует. Я думаю, что вы создадите со временем что-нибудь очень крупное.

Эндрюс пожал плечами.

Они сидели молча; в ушах его гудел прерывистый ритм колес по рельсам; они иногда украдкой взглядывали друг на друга. За окном поля и изгороди, пятна цветущих растений и тополя в легкой зеленой пудре развертывались перед ними, как лента, за мельканием телеграфных столбов и зигзагообразной проволоки, на которую солнце бросало искры красной меди. Эндрюс вдруг заметил, что медный блеск на телеграфной проволоке такой же, как искры в волосах Женевьевы.

Берениса, Артемизия, Арсиноя… Эти имена застряли у него в памяти. И, смотря из окна на длинные извивы телеграфной проволоки, которая будто поднималась и опускалась, когда они скользили мимо, он мог представить себе ее лицо, с большими светло-карими глазами, маленьким ртом и широким гладким лбом, застывшее в виде живописи восковыми красками на саркофаге какой-нибудь александрийской девушки.

– Скажите мне, – спросила она, – когда вы начали писать музыку?

Эндрюс откинул светлые беспорядочные пряди волос, упавшие на его лоб.

– Никак я забыл пригладить волосы сегодня утром, – сказал он. – Вы видите, как я был взволнован мыслью поехать с вами в Шартр?

Они засмеялись.

– Моя мать учила меня играть на рояле, когда я был совсем маленьким, – продолжал он серьезным тоном. – Мы с ней жили одни в старом доме, принадлежавшем ее семье, в Вирджинии. Как это непохоже было на все, что мы когда-либо переживали! В Европе невозможно жить так уединенно, как мы жили в Виргинии. Моя мать была очень несчастна… У нее была ужасно неудачная жизнь. Такое безутешное, безнадежное страдание выпадает только на женскую долю. Она рассказывала мне сказки, а я сочинял на них маленькие мелодии, и на всякие другие темы также. Самый большой успех, – он засмеялся, – пришелся на долю одуванчика… Я очень хорошо помню, как мама оттопыривала губы, когда наклонялась над письменным столом. Она была очень высокого роста, а в нашей старой гостиной было очень темно, и ей приходилось сильно наклоняться, чтобы видеть. Она проводила часы, красиво переписывая мои мелодии. Моя мать – единственный человек, когда-либо действительно имевший значение в моей жизни. Но мне страшно недостает технической подготовки.

– Вы думаете, что это так важно? – спросила Женевьева, наклоняясь к нему, чтобы он мог расслышать ее, несмотря на грохот поезда.

– Может быть, и нет. Я не знаю.

– Я думаю, это всегда придет рано или поздно, если вы достаточно интенсивно чувствуете.

– Но так мучительно чувствовать, что все, что вы хотите выразить, ускользает от вас! Вам приходит в голову мысль, вы чувствуете, как она крепнет и крепнет, и не можете схватить ее – у вас нет средств для ее выражения. Вы как будто стоите на углу улицы и видите пышную процессию, не имея возможности присоединиться к ней; или же вы откупориваете бутылку пива, она обрызгивает вас всего пеной, но у вас нет стакана, куда налить пиво.

Женевьева расхохоталась.

– Но вы можете пить из бутылки, разве нет? – сказала она, сверкая глазами.

– Я и то пытаюсь, – сказал Эндрюс.

– Мы доехали! Вот собор. Нет, он спрятался! – воскликнула Женевьева.

Они встали. Когда выходили из вагона, Эндрюс сказал:

– Но, в конце концов, все дело в свободе. Только бы мне выйти из армии!

– Да, вы правы в том, что касается лично вас, разумеется. Художник должен быть свободен от всяких пут.

– Не вижу, какая разница между художником и всяким другим рабочим! – сказал Эндрюс свирепым тоном.

– Нет, посмотрите!

Из сквера, где они стояли, они могли видеть над зеленым пятном небольшого парка собор, желтоватого и ржавого тона, со строгой и нарядной башнями и большим розовым окном между ними; вся громада стояла небрежно, по колено в скученных крышах города.

Они стояли плечом к плечу, молча смотря на него.

Перед вечером они спустились по холму к реке, окруженной покосившимися домами с остроконечными крышами и мельницами, из которых доносился шум жерновов. Над ними, возглавляя сады, наполненные цветущими грушами, купол собора выступал на бледном небе. Они остановились на узком старинном мосту и смотрели на воду, наполненную голубыми, зелеными и серыми отсветами неба и ярких новых листьев ив, растущих вдоль берега.

С чувствами, пресыщенными красотой дня и сложным великолепием собора, разнеженные всем виденным и сказанным, они тихими голосами говорили о будущем.

– Все дело в том, чтобы создать себе привычку работать, – говорил Эндрюс. – Надо стать рабом, чтобы что-нибудь сделать; весь вопрос в выборе своего господина. Вы не думаете, что это так?

– Да, я полагаю, что все люди, оставившие след в жизни человечества, были рабами в известном смысле этого слова, – медленно сказала Женевьева. – Каждый должен отдать большую часть жизни, чтобы глубоко пережить что-либо. Но это стоит того. – Она посмотрела Эндрюсу прямо в глаза.

– Да, я думаю, что стоит, – сказал Эндрюс. – Но вы должны мне помочь. Теперь я похож на человека, который вышел из темного погреба. Меня слишком сильно ослепляет великолепие всего окружающего. Но по крайней мере я вышел из погреба.

– Посмотрите, проскочила рыба! – воскликнула Женевьева.

– Я хотел бы знать, можно ли здесь где-нибудь взять напрокат лодку? Правда, весело было бы покататься на лодке?

Чей-то голос прервал ответ Женевьевы:

– Покажите мне ваш паспорт, пожалуйста!

Эндрюс обернулся. Солдат с круглым коричневым лицом и красными щеками стоял около него на мосту. Эндрюс пристально посмотрел на него. Маленький шрам над левым глазом выделялся белым зигзагом на сильно загорелой коже.

– Покажите ваш паспорт! – повторил солдат; у него был высокий, пискливый голос.

Эндрюс чувствовал, как кровь забилась у него за ушами.

– Вы из военной полиции?

– Да.

– Ну так я в университетской команде.

– Что это за черт? – сказал военный полицейский с тонким смешком.

– Что он говорит? – спросила Женевьева, улыбаясь.

– Ничего. Мне придется пойти к офицеру и объясниться, – сказал Эндрюс задыхающимся голосом. – Вернитесь к вашей тетушке. Я приду, как только все устрою.

– Нет, я пойду с вами.

– Пожалуйста, вернитесь. Дело может принять серьезный оборот. Я приду, как только смогу! – резко сказал Эндрюс.

Она поднялась на холм быстрыми, решительными шагами, не оборачиваясь.

– Вишь, счастливец! – сказал военный полицейский. – Смазливая девушка. Я бы и сам не прочь провести с ней полчаса.

– Послушайте, я состою в университетской учебной команде в Париже и сюда приехал без паспорта. Что теперь надо сделать?

– Они тебе укажут, не беспокойся! – пронзительно закричал военный полицейский. – Может быть, ты переодетый член Генерального штаба? Чего доброго! Университетская команда! Вот уж посмеется Билл Хеггис, когда услышит это. Ну уж удружил!.. Ну, пойдем, – прибавил он конфиденциальным тоном. – Если пойдешь смирно, не надену на тебя наручники.

– Почем я знаю, что вы действительно военный полицейский?

– Скоро узнаешь!

Они повернули на узкую улицу между серыми штукатуренными стенами, изъязвленными мхом и сырыми пятнами.

На стуле за окном маленькой винной лавки сидел и курил человек с красным значком военного полицейского. Он встал, когда увидел их, и, открыв дверь, взялся за ручку револьвера.

– Я поймал птичку, Билл, – сказал первый, грубо втолкнув Эндрюса в дверь.

– Молодец, Хендсом. Он смирный?

– Ничего, – пробурчал Хендсом.

– Сядь сюда! Если пошевельнешься, я всажу тебе пулю в кишки. – Военный полицейский выдвинул квадратную челюсть. У него была желтая кожа, вспухшая под серыми, тусклыми глазами.

– Он говорит, что он в какой-то, черт ее знает, университетской команде. Первый раз слышу такой номер. Ты слыхал?

– Есть при тебе бумаги? У тебя должны быть какие-нибудь бумаги.

Эндрюс пошарил в своих карманах. Он вспыхнул.

– Мне следовало бы иметь удостоверение от курсов.

– Конечно, следовало бы. Ох, этот молодец простоват, – сказал Билл, откидываясь на стул и выпуская дым из ноздрей. – Посмотри на его эполеты, Хендсом.

Полицейский подошел к Эндрюсу и распахнул ворот его шинели. Эндрюс отшатнулся всем телом.

– Я не надел их. Я забыл надеть их сегодня утром.

– Ни эполет, ни значка?

– Нет, есть… пехота.

– И нет бумаг… Ручаюсь, что он уже давно гуляет, – задумчиво сказал Хендсом.

– Лучше надеть на него наручники, – сказал Билл посреди зевка.

– Подождем немного. Когда приедет лейтенант?

– Не раньше вечера.

– Верно?

– Да. Поезда нет.

– А что ты скажешь насчет выпивки, Билл? Ручаюсь, что у этого парнишки деньги водятся. Пригласишь нас на стаканчик коньяка? Согласен, университетская команда?

Эндрюс сидел неподвижно на своем стуле.

– Да, – сказал он, – заказывайте, что хотите.

– Не спускай с него глаз, Хендсом! Никогда не знаешь, что такой тихоня может выкинуть.

Билл Хеггис тяжелыми шагами вышел из комнаты. Он вернулся спустя минуту, помахивая бутылкой коньяку, зажатой в руке.

– Я сказал мадам, что ты заплатить, Моща, – проговорил полицейский, проходя мимо стула Эндрюса.

Эндрюс кивнул головой.

Оба полицейских придвинулись к столу, за которым сидел Эндрюс. Эндрюс не мог отвести от них глаз. Билл Хеггис напевал, вытаскивая пробку из бутылки:

Хендсом следил за ним, ухмыляясь. Оба вдруг расхохотались.

– А этот осел воображает, что он в университетской команде! – воскликнул Хендсом своим пронзительным голосом.

– Попадешь в команду другого рода, Моща! – закричал Билл Хеггис. Он заглушил свой смех продолжительным глотком из бутылки и чмокнул губами.

– Не так адски плохо, – сказал он и начал напевать:

– Выпьешь, Моща? – спросил Хендсом, придвигая бутылку к Эндрюсу.

– Нет, спасибо, – сказал Эндрюс.

– Ты не получишь хорошего коньяка там, куда тебя отправят, Моща. И не понюхаешь даже, – пробурчал Билл Хеггис среди смеха.

– Ладно, я выпью глоток. – Эндрюсу вдруг в голову пришла мысль.

– Ага, ублюдок пьет коньяк! – закричал Хендсом.

– Хватит у тебя денег, чтобы купить нам еще бутылку?

Эндрюс кивнул головой. Он рассеянно вытер рот носовым платком; он хватил большой глоток коньяку, не попробовав его предварительно.

Лицо Хендсома стало багровым. Только зигзагообразный шрам над глазом оставался белым. Он чертыхался тихим голосом, вытаскивая пробку из новой бутылки.

Эндрюс не мог отвести глаз от лиц этих людей. Он переводил взгляд с одного на другого против своей воли. По временам перед ним мелькали на минуту желтые и коричневые квадраты обоев и стойка с расставленными за ней пустыми бутылками. Он попытался сосчитать бутылки: одна… две… три… – но снова, затаив дыхание, уставился в тусклые глаза Билла Хеггиса, который лежал, откинувшись на стуле, выпуская дым из ноздрей, то и дело придвигал к себе бутылку коньяку и все время тихо напевал.

Хендсом сидел, положив локти на стол и подпирая подбородок красными руками. Его лицо стало малиновым, но кожа оставалась нежной, как у женщины.

Свет в комнате становился серым. Хендсом и Билл Хеггис встали – молодой офицер с четкими чертами лица, в фуражке, сдвинутой немного набок, вошел и остановился посреди комнаты, широко расставив ноги. Эндрюс подошел к нему.

– Я в университетской команде, лейтенант. Мы находимся в Париже.

– А вас там не научили отдавать честь? – сказал офицер, смерив его взглядом с головы и до ног. – Ну-ка, ребята, научите его отдавать честь, – прибавил он медленно.

Хендсом сделал шаг по направлению к Эндрюсу и ударил его кулаком между глаз. Посыпались искры, комната закружилась, и раздался треск, когда он ударился головой о пол. Он встал на ноги. Кулак ударил его по тому же месту, ослепляя его; все три фигуры и светлый овал окна закружились. Стул с треском упал вместе с ним, и тяжелый удар по затылку вызвал временный мрак.

– Теперь довольно, оставьте его, – услышал он далекий голос в конце черного туннеля. Ему казалось, что огромная тяжесть пригибает его к земле, когда он пытался подняться, ослепленный слезами и кровью. Режущая боль точно. стрелами пронизывала его голову. На запястьях его были кандалы.

– Вставай! – прогнусавил чей-то голос.

Он встал на ноги. Слабый свет проник в его глаза сквозь потоки слез. Его лоб пылал, точно к нему прикладывали горящие угли.

– Арестант, смирно! – прогремел голос офицера. – Марш!

Эндрюс, как автомат, поднял сначала одну ногу, потом другую. Он почувствовал на своем лице прохладный воздух улицы; по сторонам его твердо шагали военные полицейские. Кошмарный голос в нем кричал и кричал.