Онлайн чтение книги У Белого Яра
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Медленно тащился сборный.

Обычный, ничем не примечательный, какие в девятнадцатом году шли по всем направлениям, не привлекая к себе внимания: длинная вереница товарных теплушек с пассажирским вагоном в хвосте.

Его тянул малосильный, с непомерно высокой трубой паровоз, ласково прозванный железнодорожниками «овечкой». Плотно закутавшись, как шалью, грязными космами дыма, он с трудом преодолевал крутые подъемы и довольно бойко бежал под уклон. Громыхающий и лязгающий состав оглашал чудовищным шумом широкие сибирские просторы.

Андрей стоял у раскрытого окна, машинально прижимая к лицу букет полевых цветов. Их острый аромат напомнил ему о недавнем...

На перроне уже шла посадка, а партизаны, окружив Андрея, наперебой кричали: «Прощай, товарищ комиссар!». Через толпу к нему пробиралась повариха тетя Поля.

В воображении Андрея живо возникает дорогой образ: строгое, в бесчисленных морщинах лицо, на котором, кажется, никогда не появлялась улыбка. Но Андрей знал: под суровой наружностью скрывалось доброе сердце одинокой женщины.

День в партизанском лагере неизменно начинался с того, что вдруг раздавался ворчливый голос. Это тетя Поля распекала провинившегося новичка, чем-то нарушившего строгий режим военного лагеря. Но стоило кому-нибудь заболеть, как шумливая старушка становилась необыкновенно кроткой, незаметно создавала и санитарной землянке тот домашний уют, по которому тосковали сердца лесных братьев.

При роспуске лагеря, после прихода частей Красной Армии, старушка по очереди проводила всех. Пришла на вокзал и при отъезде Андрея. Но даже тут она осталась верна себе, с молчаливым укором наблюдая за не в меру разошедшимся комиссаром.

— Дорогая тетя Поля, — пошутил Андрей, — хоть на прощанье пролейте обо мне единую слезинку.

— Я, слава богу, партизанить начала, как в Сибири Колчак объявился. Посчитай-ка, голубчик, сколько перевидала я вашего брата. И если по каждому из вас плакать — слез не хватит, — отрезала старушка и отвернулась.

Пока Андрей прощался с боевыми друзьями, с которыми он провел не одну тревожную ночь в сырых, холодных оврагах и лесных трущобах, тетя Поля стояла в сторонке. Но едва тронулся поезд, старушка, смешно семеня по перрону, побежала за пассажирским вагоном, куда партизанам с трудом удалось втиснуть Андрея. Подав ему в окно маленький букет цветов, она остановилась, хотела что-то крикнуть, но только сердито махнула рукой. И быстро, не оглядываясь, пошла с перрона...

От этого воспоминания потеплело на сердце Андрея, и он с нежностью подумал: «Тете Поле, наверное, тоже не спится».

Был час, когда на земле еще властвует ночь, но уже близок рассвет. В потемневшей синеве неба тают редкие бледные звезды; вот робко засветлел край земли на востоке, а там уже щедрая кисть зари расцвечивает полнеба. Пробуждалось погожее августовское утро.

Андрей любовался пейзажами, медленно проплывавшими за окном вагона. Древний бор то почти вплотную подходил к полотну дороги, и тогда поезд шел среди высоких вековых елей, как тоннелем, то лес отступал, и над его далекими вершинами клубились облака. Буйные хвойные заросли неожиданно сменялись однообразием равнины, на которой, казалось, не было ничего живого. Но острый глаз Андрея улавливал на холме грациозный силуэт дикой козы, а над голубой чашей степного озерка — пеструю птичью стайку... Опять величаво плывет могучая гряда леса. На ее иссиня-зеленом фоне белели, как нарисованные мелом, березки, щетинился мелкий кустарник, а у подножия пестрели долины в пышной зелени. Куда-то, словно растворившись в знойном мареве, исчезает лес. Снова — степь...

Родная сибирская сторонка! Принимай своего земляка! Сколько сейчас на твоих просторах вот таких парней в солдатских шинелях!? Сюда их закинула страшная война, какой еще не знала Россия. Их давно оплакали невесты и жены, и друзья осушили по ним горькую чашу вина, а они живы! Живы, несмотря ни на что!

* * *

На седьмые сутки «овечка», пыхтя и отдуваясь, втащила сборный на станцию Курган.

Андрей на ходу выпрыгнул из душного вагона. Подхваченный шумной толпой пассажиров, он оказался на перроне, до отказа забитом мешочниками, бездомными детьми, солдатами. Все эти люди о чем-то кричали, кого-то ругали, топчась на одном месте.

В вокзал никого не впускали. Впрочем, вряд ли можно было назвать вокзалом одно уцелевшее крыло здания, взорванного колчаковцами при паническом отступлении из Кургана. Неуютно было вокруг: у водонапорной башни, на привокзальной площади, на перроне — всюду виднелись кучи битого, еще не убранного камня.

С тяжелым чувством покинул Андрей руины вокзала, не спеша направился в город.

Первое, что бросилось в глаза, был огромный щит объявлений, прибитый к покосившемуся дощатому забору. Андрей ускорил шаг и, поравнявшись со щитом, прочитал:

Андрей быстро пробежал глазами список, среди незнакомых имен вдруг увидел фамилию Громова. «Не Саша ли? — размышлял он по дороге в Ревком. — А может, однофамилец? Нет, он!.. Он, «морская душа»!

Центр города походил на военный лагерь. По Троицкой улице то и дело скакали вестовые, шли красноармейцы в поношенных выцветших гимнастерках, важно, вразвалку, шагали матросы в полосатых тельняшках. Среди пестрого людского потока легко было отличить партизан — по загорелым обветренным лицам и красным нашивкам на высоких крестьянских картузах.

С бьющимся сердцем подходил Андрей к старинному купеческому особняку, в котором разместился Ревком. У широкого парадного подъезда стоял совсем юный красноармеец. Что-то знакомое показалось Андрею в его наружности. Проходя мимо, он замедлил шаг, пристально вглядываясь в улыбающееся лицо часового. Белесые, словно выцветшие брови, упрямый, выбившийся из-под фуражки льняной чубик, сверкающие белизной зубы... Да ведь это Ваня Пухов.

— Цыганок? — неуверенно спросил Андрей, останавливаясь.

— Ага!.. А вы дядя Андрей?

— Так точно! Узнал?

— Как не узнать! Сколько раз видел в Совдепе... — все больше и больше смущался чего-то Цыганок. Неожиданно снял с головы фуражку, посмотрел на стершуюся звезду и, вздохнув, протянул Андрею.

— Что ты, зачем?..

— Возьмите... товарища Пичугина... командира... брата вашего Дмитрия. В час смерти я подобрал... с тех пор и ношу.

Андрей осторожно взял фуражку, посмотрел на нее. Цыганок отвернулся, но сбоку виден был уголок горько опущенных губ. Андрей поцеловал звезду и надел фуражку на голову парня.

— Носи! — и вдруг растроганно заключил Цыганка в объятия. Глаза его были влажны. Он продолжал тормошить парнишку.

— Дядя Андрей, не надо... Я на посту... Товарищ Громов увидит.

— Громов!.. Саша? — воскликнул Андрей, выпуская смущенного паренька. — Где он?

— Там, — показал Цыганок на здание Ревкома — Во втором этаже, первый кабинет налево...

Перепрыгивая через две ступеньки, Андрей взбежал на высокое каменное крыльцо, и через мгновение его коренастая фигура скрылась за тяжелой дубовой дверью.

А Цыганок снова снял фуражку и рукавом гимнастерки до блеска натер крохотную красную звездочку. Рубиновым камушком сверкнула она в жарких лучах солнца. Звездочка была старенькая, выкрошившаяся по краям, но для Цыганка она дороже всего на свете. С той страшной ночи у Белого Яра прошло уже более года, и все это время он носил фуражку Пичугина, зашив звездочку в ворот рубахи. После ареста Наташи Цыганок по совету Репнина вместе с дедом Никандром покинул Курган. Долго шли они на запад под видом нищих: дед в темных очках, а он — с палкой поводыря в руках. Пробирались проселочными дорогами, ночуя в глухих деревушках, а то и в степи, под стогом сена.

Через месяц они были под Златоустом. Здесь впервые Никандр вышел на полотно железной дороги, молча шагал по шпалам, стороной обходя переездные будки. Отдыхали у высокого каменного столба. «Столб этот — не простой, — сказал дед Цыганку, — а поставлен на границе Европы с Азией... Вот куда мы зашли, сынок!».

Вскоре Цыганок остался один... Ночью они пробрались во фронтовую полосу, к быстрой горной речушке. «На том берегу наши!» — шепнул Никандр и первым вошел в воду. За ним, не раздумывая, последовал Цыганок. Они миновали быстрину, были уже недалеко от берега, когда их заметил вражеский секрет. Над рекой прозвучал выстрел... Дед пустил парнишку впереди себя, крикнул вдогонку: «Плыви, не оглядывайся!». Цыганку было страшно, но он с мальчишеским упрямством плыл к высокой песчаной косе, смутно проступавшей во тьме. Стрельба усилилась. Цыганку казалось, что стреляют отовсюду и даже с песчаной косы, куда он плыл. Но он не свернул в сторону, дотянулся слабеющими руками до спасительного берега и только тогда, поднявшись на ноги, оглянулся. Деда не было. «Дедушка», — тихо позвал Цыганок. Никто не отозвался. «Де-душ-ка-а!» — с отчаянием крикнул он и, не отдавая отчета, шагнул в воду. Молчание... Вдруг ярко вспыхнула ракета, осветившая пустынную гладь реки. «Убили!.. Утонул!..». Цепенея от ужаса, он повернулся к берегу и бессильно опустился на влажный песок. Долго сидел он так, тоскливо всматриваясь в темные воды; у ног его с шумом бились волны, словно вместе с ним скорбели о невозвратимой утрате. Цыганок достал зашитую в вороте рубахи красную звездочку, прикрепил к фуражке и тут, на берегу, дал себе клятву отомстить за смерть доброго старика.

Утром красноармейский дозор доставил Цыганка в деревенскую избу с низким бревенчатым потолком, к командиру части. «Ты кто?» — строго спросил комбриг Томин. — «Воевать пришел!» — бойко ответил парнишка. — «Воевать?.. Это с кем же?» — «Известно, с контрой!» — «Ух ты! Но ты еще маленький!» — «Я, товарищ командир, только ростом не вышел, а мне уже пятнадцатый год». — «А где твои родители?» — «Померли». — «Сирота, значит». — «Угу». — «А как тебя звать?» — «Цыганком кличут, а ежели взаправду — Ваня Пухов». Подумал комбриг и сказал: «Ну, что ж, Цыганок, оставайся. Будем вместе бить Колчака», — и приказал выдать добровольцу Ивану Пухову красноармейскую форму и зачислить его на полное довольствие.

Цыганок стал бойцом Красной Армии. В землянке разведчиков он повстречал Сашу Громова. Мичман нетерпеливо выспрашивал парнишку обо всем, что произошло в Кургане, и тот, как мог, рассказал о гибели Пичугина, расстреле комиссаров и работе подпольщиков.

— А что с Наташей? — как можно спокойнее опросил мичман и замер в ожидании ответа.

— Ее тоже арестовали... Дядя Саша, что с вами?

— Ничего... сейчас пройдет.

Цыганок ни на шаг не отходил от Саши, и тот частенько брал его с собой в разведку. Босой, в грязной домотканной рубахе и пестрых холщовых штанах, парнишка ходил, побираясь милостыней, по деревням, занятым неприятелем, прислушивался к разговорам солдат и зорко высматривал, где расставлены пушки и пулеметы. Однажды около дома, в котором разместился штаб белых, Цыганок затеял игру в бабки с крестьянскими ребятишками. Выждав, когда из дому все вышли, он влез в окно, собрал со стола бумаги, спрятал их за пазуху — и наутек. Доставленные Цыганком документы оказались картами расположения белых войск и оперативными сводками с фронта. За смелый поступок сам комбриг Томин перед строем снял с руки часы и одел их юному разведчику. Цыганок ответил, как научил его Громов:

— Служу трудовому народу!

С кавалерийской бригадой Томина и прошел Цыганок весь боевой путь от Урала до сибирского города Кургана.

* * *

Наступило бабье лето.

От Царева кургана на берег Тобола легли огромные уродливые тени. Вокруг стояла тишина, когда с предельной четкостью слышен каждый звук. Тобол лениво катил свои чистые, прозрачные воды. Ясную, ровную гладь воды, отражающей песчаное дно, нарушали только всплески играющей рыбы.

У подножия Царева кургана сидели Андрей и Саша. Уединились они неспроста: в Ревкоме, где всегда шумно и людно, им ни разу не удалось поговорить по душам. А поговорить надо! Дело в том, что председатель Ревкома предложил Андрею работу в Кургане, а он просил направить его в Моревскую. Когда Андрей рассказал об этом Саше, тот, к его удивлению, высказал мнение, что прежде надо укомплектовать уездный аппарат, а потом уж браться и за волости. Андрей категорически отказался остаться в городе. Вопрос о его работе пока остался открытым.

Они долго сидели молча, оттягивая неприятный для обоих разговор. Каждый думал о своем. Саше припомнилось, как в восемнадцатом году вот в такой же теплый денек его с группой матросов штабс-капитан Корочкин привел к Цареву кургану на расстрел. Тогда, кроме него, удалось спастись еще двум матросам, получившим сильные ранения. До наступления темноты они скрывались в камышах, за Бабьими песками. Целую неделю втроем пробирались до Златоуста, здесь дождались прихода Красной Армии, примкнули к кавалерийской бригаде Николая Томина. Под командованием своего земляка Громов участвовал в лихом кавалерийском рейде на Курган. В степи за Тоболом нашел бесславную смерть Грабчик. Меткая пуля бойца томинской бригады настигла его в обозе панически отступающей из Кургана белой армии, на ворохе награбленного им добра. Русская земля не приняла прах чужеземца, и вороны растаскали его по степи. Но по земле еще ходили враги. Они притаились. Выжидали. Жили под чужой личиной. Думали, забудут... Не мог Саша знать, что пройдет несколько лет и сполна ответят все, кто причинил людям безмерные страдания и горе в суровые годы гражданской войны. В далеком Иркутске будет задержан Золотушный, перекрасившийся под пролетария. С шайкой воров попадется капитан Постников. В опустившемся, потерявшем человеческий облик главаре воровской «малины» трудно будет узнать некогда щеголеватого начальника контрразведки. Спасая себя, он выдаст Собакина. И старые деповские рабочие, узнав правду о «подпольщике», сами расправятся с провокатором: завяжут его в мешок и бросят в ассенизационную яму. Не уйдут от священного гнева народа и два озлобленных, нераскаявшихся старика — Менщиков и Кузьминых...

В тот чудесный вечер бабьего лета Саша этого еще не мог знать.

— ...Нет, ты только подумай! — прервал затянувшееся молчание Андрей. — Коммунист сам просится в низовку, на живое, настоящее дело, а ему предлагают кабинет!

— Но ведь кто-то и в аппарате должен работать?

— Извини, но для меня это не довод! — запальчиво возразил Андрей. — Я мужик, меня земля тянет. Да пойми ж ты это!

— Самое обидное в том, — успокоившись, продолжал Андрей, — что никто не верит мне... Знаешь, что́ сегодня сказал мне председатель Ревкома? «Ты, говорит, Пичугин, просто боишься ответственности, ищешь работу полегче да поспокойнее». Это черт знает что такое! Я ушел, не простившись с ним...

— Ну, это просто нехорошо, Андрей. Надо же и тебе понять: уезд только организуется, работники нужны до зарезу. Ревком не может отпускать из города надежных, проверенных людей.

— А я считаю, что в первую очередь коммунистов надо направлять именно в низы. Пусть они там закалятся, а уж потом кое-кого можно и выдвинуть на руководящую работу... А что касается меня, заявляю тебе, как члену Ревкома, совершенно официально: в городе я не останусь!.. Ты думаешь, я не понимаю, зачем ты пригласил меня на эту прогулку? Напрасно... Я все равно уеду в деревню. Завтра же! Слышишь? И можете заводить на меня дело.

Андрей вскочил, нервно прошелся по берегу. Саша с нескрываемым восхищением смотрел на него. Сейчас он отчетливо понял: нет, не удержать Андрея в городе.

— Ну что ж, так и быть, поговорю завтра с председателем Ревкома. Думаю, согласится тебя отпустить.

— Спасибо, дружище! Я знал, что ты станешь на мою сторону. Ведь ты тоже из мужиков. Деревни-то наши одной волости...

Андрей рывком поднял Сашу, закружил у подножия Царева кургана.

Тут они и расстались.

Андрей пошел навестить Илью Корюкина и Кузьму Авдеева, с которыми не виделся с момента их побега из Омских лагерей, а Саша вернулся в Дом крестьянина, где жил вместе с Цыганком. Подавая ему ключ от комнаты, дежурная предупредила:

— К вам уже два раза наведывались... Просили подождать непременно.

«Кто бы это мог быть?» — терялся в догадках Саша, устало поднимаясь по узкой лестнице. Перебирая в памяти впечатления, навеянные прогулкой за город, он возбужденно ходил по тесной комнате. Его размышления прервал громкий стук в дверь.

— Войдите, — рассеянно сказал он, полуобернувшись.

На пороге увидел выжидательно остановившуюся полную старушку. Мать Наташи!.. Сколько раз после приезда в вечерние часы ходил Саша мимо ее дома, сколько: раз видел старушку в окно, не решаясь зайти и разворошить тяжелую материнскую боль. И вот она сама, сильно изменившаяся, седая, стоит перед ним в нерешительности.

— Проходите... Вот стул, — ласково произнес Громов.

Аргентовская не спеша водрузила очки, подслеповато взглянула на Громова. С лица ее сбежали суровые морщинки, стянутые бесчисленными узелками у переносицы и в уголках глаз. Старческое лицо словно изнутри осветила детски открытая улыбка. Все теми же неторопливыми движениями сняла очки, положила их в кармашек шерстяной кофточки и только после этого промолвила глуховатым голосом:

— Теперь вижу, батюшка, что это ты!

С этими словами старушка степенно подошла к Громову, продолжавшему растерянно стоять у раскрытого окна.

— Не узнали? Не мудрено.

— Узнал... — прошептал Саша, вглядываясь в родные черты. Не выдержав, бросился к старушке, подхватил ее и прижал к себе.

По старинному обычаю Аргентовская троекратно расцеловала его. Критическим взглядом окинув скромное убранство комнаты, упрекнула:

— Ты что же это, батюшка, остановился в заезжем доме? Разве в Кургане у тебя не осталось друзей?

Как сказать, что не пришел к ней, оберегая ее, чтобы не вызывать тяжелых воспоминаний и желая от этих воспоминаний забыться и сам?

— Да ведь я недавно в городе... — попробовал оправдаться он.

Анна Ефимовна запросто предложила переехать к ней.

— Сколько не виделись, а едва встретились, начал с обиды, — с укором сказала она. — Давай-ка собирайся... со мной и пойдешь...

Уже дорогой Громов поинтересовался, откуда ей стало известно о его приезде в Курган, где он, кроме Ревкома, еще нигде не успел побывать.

— А про Цыганка-то забыл? Он ведь частый гость у меня. От него и адресок твой узнала. Нехорошо, батюшка, скрываться от старых друзей.

— Дела, Анна Ефимовна...

— И слышать ни о чем не хочу! Вот возьму и отдеру за уши, не посмотрю, что большим начальником стал. Да пойми, как мне дороги друзья моих детей...

Дорогой Аргентовская рассказала о себе. Она была арестована колчаковской контрразведкой и брошена в подземелье, где до этого томились Репнин и Салов, которые публично расстреляны за Тоболом. Колчаковцы избивали ее до потери сознания. Когда, наконец, палачи убедились, что ничего не удастся добиться от Анны Ефимовны, ее отпустили на поруки соседей, да в горячке отступления забыли о ней.

Красные взяли Курган в ночь на четырнадцатое августа. Вместе с рабочими Анна Ефимовна вошла в городскую тюрьму, но из политических заключенных спасти никого не удалось: все, кто еще был способен двигаться, были эвакуированы в Читу, а слабые и больные вывезены в загородную Карчевскую рощу и там расстреляны. В больничном изоляторе Анна Ефимовна отыскала Наташу. Против ее койки, на стене, виднелась еле заметная надпись, выцарапанная, должно быть, зубом гребенки: «Прощай, дорогой комсомол! Я умираю... Отомстите нашим палачам!».

Из тюрьмы Анна Ефимовна вернулась поседевшей...

— Отомстим... отомстим, дорогая, — прошептал Громов.

— ...Вот мы и пришли, батюшка, — прерывая свой горестный рассказ, остановилась старушка у домика под черепичной крышей, такого знакомого и родного Саше.

Узкими сенями ввела Анна Ефимовна гостя в просторную светлую горенку.

— Располагайтесь, — сказала она и оставила его одного.

Все здесь по-прежнему, как в тот майский вечер, когда он привез гранаты. Стены и потолок горницы оклеены цветными обоями. В простенке между дверью и правым углом стоял покрытый черный лаком шкаф, через стеклянные дверцы которого виднелась чинно расставленная посуда. Эту посуду брали Наташины руки!.. Соседний угол занимал высокий разросшийся фикус. Его освежала водой Наташа!..

Над кроватью в черных рамках висели четыре одинаковых портрета. Саша с первого взгляда узнал погибших Аргентовских: отца, двух сыновей. А вот и Наташа! Кудрявые волосы рассыпались по плечам. Глаза смотрят умно и требовательно, словно взывают о мести. Долго глядел Громов на дорогие черты. «Не успели мы с тобой изведать счастье, не отлюбили!..». Под траурными портретами виднелась небольшая фотография девочки, удивительно похожей на Наташу. «Таисья», — догадался Саша. Рядом он увидел фотографию Цыганка.

— Извините, батюшка, задержалась, — сказала возвратившаяся хозяйка дома. — Хлопотала насчет чайку... А самовар у меня весь в хозяйку — старенький.

— Да вы еще молодо выглядите, Анна Ефимовна.

— Полноте подшучивать... Мне бы как-нибудь дотянуть до Таисиной свадьбы, да поднять на ноги Цыганка, а там и на покой пора...

— Цыганка? Что-то в толк не возьму?

— Не хитри, батюшка! Будто невдомек?

— Какой Цыганок? Наш?

— Был ваш, а теперь наш... — узловатые огрубевшие пальцы ее руки, лежавшей на белой скатерти стола, заметно вздрагивали.

Громов почтительно склонился и поцеловал эту старенькую сморщенную руку. На нее капнула скупая солдатская слеза. Гладя свободной рукой склоненную голову матроса, взволнованно прошептала Анна Ефимовна:

— Ничего... Все будет хорошо... Мне Цыганок заменит сыновей... и о Наташе напоминать будет... Да и ты, Саша... — старушка не договорила, и Громов так и не понял, знала она или нет об их короткой любви...

После чая Анна Ефимовна проводила гостя в комнату-боковушку.

— Здесь тебе будет удобно. Окно выходит в сад.

Заметив беспокойное движение Громова, с улыбкой добавила:

— Не беспокойся, батюшка, Ваня сам придет. Дело это у нас с ним сговорено. Я его давеча с Тасей нарочно к Репниной отослала и наказала вернуться попозже.

Это была Наташина комната... В ней находилась ее кровать и старенький кожаный диван, где она в уголочке сидя учила уроки!.. На маленьком треугольном столике, что стоит в изголовье ее кровати, сверкает белизной хрустальная ваза. Под ней — черная бархатная дорожка, многократно отраженная сквозь призму стекла в воде, в которой плавает крупный букет пунцово-красных роз. Опавшие лепестки кажутся живыми, трепещущими бабочками... Все здесь напоминало о Наташе!

Громов, охваченный нахлынувшими воспоминаниями о любимой, не мог уснуть. Он слышал, как в полночь возвратились Цыганок и Таисья.

Через неплотно прикрытую дверь горницы явственно доносился шепот:

— Ходила, мама?

— Ходила, сынок.

— Ну, как?

— Успокойся, Ванюша. Все полюбовно уладили.

Пауза и снова шепот:

— Я сбегаю за дядей Сашей.

— Ходить никуда не надо. Саша отдыхает в Наташиной комнате. И тебе спать пора... Спите с богом.

«Знать, ты в счастливой рубашке родился...» — нежно подумал о Цыганке Саша, и запоздалый сон, наконец, смежил усталые глаза мичмана.

И приснился Саше чудесный сон...

В ясный день ранней осени, когда в воздухе кружатся ажурные паутинки, по старинной аллее в Петрограде идут он и Наташа. Девушка приехала навестить Лавра, который после тяжелого ранения на фронте находился на излечении в госпитале. И вот они встретились в столице! Обоим хочется петь: так велико их счастье, большое, как этот город, лучезарное, как полуденное солнце над их головой. По аллее движется нескончаемый людской поток, но, увлеченные беседой, они ничего не замечают вокруг себя.

Ах, как хочется Саше сейчас, когда сбылась его заветная мечта (он стал мичманом), хоть на часок заглянуть в свое родное Зауралье, в город Курган, чтобы не шагать по узкому асфальту дорожки, а кружиться в поле, за Тоболом, где воздух напоен ароматом цветов и зелени. Хорошо бы, взявшись за руки, бежать вперегонки, пока не захватит дух.

Вот так! Саша хватает Наташу за руку, бежит сам и увлекает за собой девушку-гимназистку.

— Саша! — пробует остепенить молодого мичмана Наташа, но в ответ слышится только заразительный смех.

Впрочем, напускной солидности у Наташи хватает ненадолго: ведь и ей, как и ему, тоже девятнадцать лет. И вот, забыв обо всем на свете, они бегут по аллее.

— Саша! — громко смеется счастливая Наташа.

— ...Саша! Дядя Саша!.. — сквозь сон слышит Громов чей-то голос и просыпается.

Перед ним стоял Цыганок. Он в новенькой до блеска наглаженной гимнастерке, ловко перехваченной в узкой талии широким командирским ремнем, на голове — лихо сдвинутая на затылок фуражка, из-под которой выбивается упрямый льняной чубик.

— Дядя Саша! — виновато улыбнулся паренек. — Мне пора на дежурство в Ревком... Мама с Тасей ушли на базар... Вот ключ от дома... Закройте дверь...

Саша рывком поднялся с кровати, крепко обнял Цыганка за плечи и вместе с ним подошел к окну, раскрыв свободной рукой обе створки. На подоконник упало несколько капель; Саша, чуть нагнувшись, схватил тополиную ветку и с силой тряхнул ее. Их лица обрызгала прохладной освежающей влагой.

— Никак, дождик был! — воскликнул мичман.

— Гроза!.. Всю ночь бушевала. Утром утихла, — важно отозвался Цыганок, довольный, что с ним разговаривают, как со взрослым. — Смотрите, дядя Саша, радуга!

Громов высунулся из окна и замер в восхищении: на небе сияла радуга. Одним огненным концом она упиралась в леса за Тоболом, а другим уходила в степь, туда, где восходит солнце. Она сияла и переливала всеми оттенками красок, будто нежные девичьи руки рассыпали сказочный букет цветов...

Внизу, под сверкающей аркой, лежала израненная войной земля. Поля, истоптанные лошадиными копытами, дороги в глубоких воронках от разорвавшихся бомб, дотла выжженные леса, пепелища вместо деревень. Поруганная, истерзанная, искалеченная земля! Но она, щедрая и плодородная, жаждала принять из рук человека пшеничное зерно, чтобы вырастить из него тучный колос.

Земля ждала пахаря.