Онлайн чтение книги На новой земле Unaccustomed Earth
Раз в жизни

А я ведь встречала тебя и раньше, наверное, раз пятьдесят, а может быть, даже сто, но — странно! — никогда не замечала. Впервые я поняла, что ты существуешь, на отвальной, которую мои родители устроили для вас у нас дома на Инмен-сквер. Твои родители уезжали из Кембриджа, но не в Атланту или Аризону, как другие бенгальцы-эмигранты, это было бы всем понятно, нет, они решили вернуться в Индию! Они сдались, прекратили борьбу за звание американцев, которую много лет вели мои родители и все их друзья. Это было в 1974 году. Мне тогда исполнилось шесть, а ты был на три года старше. Лучше всего я запомнила часы перед приходом гостей: мы с мамой полировали ручки дверей, протирали от пыли поверхности столов и полок, расставляли на столе бумажные тарелки и раскладывали цветные салфетки. Комнаты заполнились дразнящими ароматами бараньего карри, пулао и «Л'Эр дю Тан», любимых духов мамы, которыми она пользовалась в особо торжественных случаях: сначала она старательно обрызгала себя, потом направила флакон мне на живот, оставив на одежде быстро высохшее темное пятно. Я помню, что в тот день мама одела меня в костюм, который прислала из Калькутты бабушка: белые, зауженные книзу шаровары, такие широкие в талии, что в них можно было поместить двух или даже трех таких девочек, как я, длинная бирюзового цвета кофта и черный бархатный жилет, украшенный пластмассовым жемчугом. Три части моего костюма ждали меня, разложенные на родительской кровати, пока я принимала ванну, а потом мне пришлось стоять голой и дрожать от холода, потому что мама увидела, что шаровары с меня спадают. Тогда она вдела в пояс резинку, чтобы закрепить их на мне, и я помню, как она сидела на постели, собирая в пальцах жесткий материал, а затем туго затянула резинку и закрепила ее булавкой. Внутренний шов шаровар был весь исписан какими-то странными фиолетовыми буквами и уродливыми штампами, видимо печатями компании-изготовителя. Мне это совсем не нравилось, но мама сказала, что после первой же стирки буквы сотрутся, а потом добавила, что кофта такая длинная, что все равно никто ничего не заметит.

У моей мамы были заботы поважнее, чем мои шаровары. Кроме двух дюжин приготовленных блюд, которых должно было хватить многочисленным гостям, мама переживала из-за погоды: обещали снегопад, а в те дни ни у моих родителей, ни у их друзей не было машин. Правда, большинство приглашенных жило в пятнадцати минутах ходьбы от нас, недалеко от Гарварда, или от Технологического института, или на другой стороне реки, сразу за мостом Масс-авеню. Но некоторые друзья жили в более отдаленных районах и приезжали к нам в гости автобусом или подземкой. «Что же, я надеюсь, что доктор Чудхури развезет всех по домам», — сказала мама отцу, расчесывая мои волосы и стараясь, не слишком дергая, освободить их от колтунов. Твои родители были старше моих — «заслуженные» эмигранты, они уехали из Индии в 1962 году, еще до того, как в силу вступил закон, поддерживающий зарубежных студентов в США. В то время как мой отец еще сдавал вступительные экзамены в колледж, твой уже получил докторскую степень, у него даже была машина, серебристый «сааб», на котором он каждый день ездил на работу в инженерно-строительную фирму в Андовере. Меня тоже много раз возили на этой машине, то на очередную вечеринку, то домой, когда родители засиживались там допоздна, а я, устав, засыпала, свернувшись калачиком в каком-нибудь кресле.

Наши с тобой мамы познакомились, когда моя была беременна мной. Она еще об этом не подозревала, просто у нее закружилась голова, и она присела на скамейку на детской площадке. А твоя мама в этот момент сидела верхом на качелях, то приседая, чтобы ты поднялся в небо над ее головой, то выпрямляя ноги. И тут она заметила сидящую на скамейке бледную молодую бенгальскую женщину с алой краской в проборе и в шелковом сари. «Что с вами? Вы не больны?» — заботливо обратилась она к моей маме. Она сняла тебя с качелей, взяла за руку, и вы проводили мою маму домой. По дороге твоя мама наклонилась к моей и прошептала ей на ухо, что, возможно, она находится в положении. Наши мамы сразу же подружились и стали проводить вместе все дни, пока наши отцы работали. Они открывали друг другу тайны, рассказывали о своем детстве и юности, которые провели в Калькутте. Только твоя мама жила в красивом доме около парка Джодпур, где на крыше росли кусты алых роз и гибискуса, а моя мама — в маленькой квартирке в районе Маниктала, прямо над смрадным пенджабским рестораном, где они ютились всемером в трех крошечных комнатках. В Калькутте у них не было шансов встретиться, они принадлежали к разным слоям общества. Твоя мать — дочь одного из самых известных юристов города — окончила элитную школу для девочек. Твой знаменитый дед курил трубку, регулярно посещал Субботний клуб[11] Субботний клуб (Saturday Club) — один из старейших и наиболее престижных клубов в Калькутте, культивирующий атмосферу колониальной Индии XIX века. и слыл отъявленным англофилом. А отец моей матери служил на Центральном почтамте, и до прибытия в Америку она ни разу в жизни не ела за столом и не знала, что в туалетах бывают унитазы. Представляешь? Однако в Кембридже эти различия не имели ни малейшего значения: наши матери в равной степени тосковали по родине, чувствовали себя одинокими и несчастными, поэтому, наверное, они и сблизились. Так или иначе, но вскоре они уже были лучшими подружками: вместе ходили за продуктами, дружно ругали своих мужей, нянчились с нами, готовили то у нас дома, то у вас, а потом делили поровну приготовленные блюда. Они даже вязали вместе, и, если одной надоедало вязать свитер или жилетку, она отдавала его «на довязку» другой. Когда я родилась, твои родители были единственными, кто навещал нас в больнице. Мне по наследству достался твой высокий стульчик, на котором я сидела до трех лет, и твоя темно-синяя коляска.

Во время той отвальной действительно пошел снег, гости приходили к нам с мокрыми ногами, в пальто, покрытых белой снежной кашей. Эти пальто отец развешивал в ванной на карнизе для занавески, чтобы они немного просохли. Мою маму до глубины души поразило, что после окончания вечеринки твой отец развез по домам всех без исключения гостей — эту историю она не уставала повторять в течение многих лет. Одну семейную пару ему пришлось вести аж в Брейнтри, но он не жаловался, наоборот, все повторял, что ему приятно в последний раз вволю накататься на автомобиле — ведь в Калькутте машина ему не понадобится. А потом до самого отъезда твои родители приходили к нам чуть не каждый день: приносили то кастрюли и сковородки, то шелковые простыни, то одеяла, а еще шампуни и соли для ванн, и кухонный комбайн, и тостер, и даже початые пакеты риса и сахарного песка. Когда мама использовала эти предметы в быту, она никогда не забывала упомянуть, кому они раньше принадлежали. «Подай-ка мне сковородку Парул», — обращалась она ко мне. Или говорила: «Этот тостер Парул сильно пережаривает хлеб, наверное, надо уменьшить время подогрева». Твоя мама принесла нам десять мешков с одеждой, из которой ты уже вырос, но которая могла пригодиться мне. И моя мама убрала мешки в шкаф, а потом, когда мы переехали в наш новый дом в Шэроне, понемногу доставала одежду из мешков, разбавляя ею мой обычный гардероб. Вещи в основном были зимние — толстые свитера, футболки с длинными рукавами, все как один коричневого или синего цвета. Если честно, я терпеть не могла такое уродство, но — увы! — моя мать не покупала мне ничего другого. В результате в дождливые дни я носила твои резиновые сапоги, с отвращением надевала клетчатые мальчиковые рубашки. Помню, одной зимой меня заставили носить твою куртку, которую я ненавидела так сильно, что в результате возненавидела и тебя, как ее первого владельца. Это была темно-синяя, почти черная, парка с оранжевой подкладкой и отделкой из серого искусственного меха. Я так и не привыкла к тому, что клапан у дурацкой куртки застегивался на правую сторону, я стеснялась выглядеть как мальчишка, почти у всех мальчиков в моем классе были именно такие парки. А девочки щеголяли в розовых и лиловых дутых пуховиках, но конечно же мои родители даже слышать не хотели о том, чтобы купить мне такой же. Для них не имело значения, как выглядит куртка, если она исправно грела тело. А я мечтала избавиться от позорной одежды, придумывая для этого разнообразные и, как мне казалось, хитроумные способы. Вначале я надеялась, что кто-нибудь из мальчишек схватит куртку по ошибке, когда мы прибегали после занятий в раздевалку, и специально приходила туда последней. Но моя мать, видимо опасаясь того же, нашила кусочек белой ткани с моим именем и фамилией на подкладку куртки, внизу, около молнии — она почерпнула эту замечательную идею из своего любимого женского журнала.

Однажды я намеренно забыла куртку в школьном автобусе. Стоял зимний день, уже не очень холодный, и я сняла ее и положила рядом с собой на сиденье. Почти все дети сняли верхнюю одежду, и она в беспорядке валялась на сиденьях. В тот раз я ехала не на своем обычном автобусе, поскольку мне надо было успеть на урок музыки к миссис Хеннесси. Когда автобус подошел к остановке, я встала и пошла вперед, и женщина-водитель дежурным голосом предупредила меня, чтобы я смотрела по сторонам, когда перехожу улицу. Она открыла дверь, и в автобус ворвался свежий морозный воздух. Я уже готова была спрыгнуть с подножки, как вдруг сзади послышался крик: «Хема, постой, ты же забыла свою куртку!» Я вздрогнула от неожиданности, вот никак не ожидала, что кто-нибудь в автобусе знает мое имя, — я совершенно забыла, что оно было написано на подкладке моей куртки!

На следующий год я сильно вытянулась, и, к моему великому облегчению, родители отослали ненавистную куртку в Армию спасения. Постепенно и другие предметы, которые твоя мама отдала нам перед отъездом, ломались или заменялись новыми, так что через несколько лет в нашем доме от вас не осталось никаких следов. Дружба наших мам также не выдержала испытания временем и расстоянием, мы не получали от вас известий, хотя каждую субботу родители исправно ездили на центральный почтамт, чтобы разослать аэрограммы ближайшим родственникам. Мне тоже приходилось участвовать в их составлении — писать по три одинаковых предложения бабушкам и дедушкам с обеих сторон, чтобы никому из них не было обидно. Мои родители, казалось, совсем забыли о вашей семье, я только знала, что вы переехали на постоянное жительство в Бомбей, город, который расположен очень далеко от Калькутты, а мы и в Калькутту ездили не так уж часто. До первого января 1981 года мы ничего не знали о вас, но в тот день неожиданно позвонил твой отец, поздравил нас с Новым годом и объявил, что ваша семья возвращается в Массачусетс, поскольку он переходит на новую работу. Он спросил, могут ли они пожить у нас до тех пор, пока не купят себе новый дом. О, после этого разговора мои бедные родители ни о чем другом не могли думать. Они гадали, что случилось, почему вы решили вернуться? Может быть, с работой не все в порядке? Наверное, та распрекрасная должность в «Ларсен и Тубро», из-за которой вы уехали в Индию много лет назад, оказалась твоему отцу не по зубам? Или твоя мать больше не в силах выносить грязь, жару и духоту Бомбея? А может быть, твои родители решили, что в Индии школы хуже, чем в Америке? Мой отец не спросил о причине вашего возвращения — в те дни международные звонки стоили ужасно дорого, и время разговора приходилось экономить. «Конечно, мы будем очень рады вас принять», — вот как сказал отец, а потом спросил о дате приезда — ее он отметил красным фломастером в календаре, что висел у нас на кухонной стене. Однако какой бы ни была причина вашего приезда, мои родители смотрели на нее как на проявление слабости или малодушия. «Что же, я еще тогда предупреждал их, что нельзя войти в одну воду дважды», — загадочно говорил отец своим друзьям, убежденный в том, что твои родители потерпели двойную неудачу. Посмотрите на нас — мы выдержали испытание эмиграцией, всем своим видом говорили мои родители, а вы струсили и сбежали! Подразумевалось, что, если бы мои родители по каким-то причинам тоже были вынуждены вернуться в Индию, они бы и там выдержали все испытания до самого конца.

Пока я снова не увидела тебя, ты представлялся мне все тем же маленьким мальчиком, по размеру одежды, которую я за тобой донашивала. Но к этому времени тебе уже исполнилось шестнадцать, и мои родители решили, что лучше всего будет поселить тебя в моей комнате, а я буду спать на раскладном диване в их спальне. Твоим родителям они отдавали гостевую спальню, расположенную с другой стороны от лестничной площадки. На выходные у нас часто гостили друзья из Нью-Джерси и Нью-Гэмпшира: мама обожала гостей и готовила им бенгальские деликатесы, и после ужина из шести блюд взрослые рассаживались в гостиной и до хрипоты спорили об индийской политике. Однако к вечеру воскресенья все они уезжали восвояси. Я привыкла к тому, что их дети спят в моей комнате, кто-то в спальниках, расстеленных на ковре, кто-то на свободных диванах в гостиной. Мне это даже нравилось, однако меня никогда не просили освобождать для них комнату. Я спросила маму, почему это я должна спать на раскладном диванчике, а не тот мальчик?

— А куда же мы его поселим? — сказала мама. — У нас только три спальни.

— Ну, он может жить в гостиной, например, — сказала я.

— Что ты, это неудобно, — сказала мама. — Каушик уже практически взрослый мужчина, ему необходимо иметь возможность остаться одному.

— Может быть, тогда в подвале? — спросила я с надеждой, думая о маленьком кабинете, который отец оборудовал там, где стены были сплошь заставлены металлическими полками с книгами.

— Ну что ты, Хема, разве так принимают гостей? Особенно таких дорогих, как наши друзья? Доктор Чудхури и Парул-ди так много сделали для нас, когда ты родилась. Они отвезли нас домой из больницы, а потом целый месяц приносили нам еду, когда я не могла готовить. Теперь настал наш черед отблагодарить их.»

— А что он за доктор? — спросила я с подозрением. Несмотря на то что я всегда была совершенно здорова, я панически боялась врачей. Мне вовсе не хотелось, чтобы у нас жил врач, как будто из-за одного его присутствия в доме мы могли подцепить какую-нибудь заразу.

— Он не доктор медицины, Хема. Он — доктор юридических наук.

— Но ведь ты тоже доктор наук, баба, а тебя никто не зовет доктором.

— Когда мы познакомились, доктор Чудхури был единственным из наших друзей, кто имел ученую степень. Мы называли его так из уважения перед его талантами.

Я спросила, как долго будет продолжаться этот визит — неделю? Две? Мама не знала, все зависело от того, насколько быстро вы управитесь с покупкой нового дома. Я вышла из родительской спальни, сердито топая ногами: почему я должна отдавать свою комнату незнакомому мальчишке? Однако возражать против этого я тоже особо не могла: к моему великому стыду, вплоть до последнего времени я регулярно спала в родительской спальне, а вовсе не в своей комнате, где я только держала одежду и книжки. Кстати, мама даже приветствовала эту привычку — сама она спала в одной кровати с родителями до тех пор, пока не вышла замуж, и считала это абсолютно нормальным. Ну а разговоры про отдельные комнаты и тому подобная ерунда — просто выдумки жестоких американцев, которые детей своих совсем не любят. Но я знала, что это не нормально, никто из моих школьных друзей не спал в одной комнате с родителями, в школе меня бы подняли на смех, если бы я призналась одноклассникам в своей слабости. И вот предыдущим летом я решила начать новую жизнь и окончательно «переехала» в свою комнату. Вначале мама беспокоилась и приходила ко мне ночью, как будто я была еще малышкой и могла подавиться соской или задохнуться во сне. Она гладила меня по голове, уговаривала не бояться и напоминала, что она рядом, прямо за стенкой. На самом деле в первую ночь я действительно немного боялась, потому что в комнате было абсолютно тихо, и я не слышала ни дыхания родителей, ни скрипа пружин их матраса. Сжав зубы и удерживаясь от слез, я решила не отступать и научиться спать одной, понимая, что мне следовало сделать это в возрасте трех лет. В конце концов я заснула и проспала всю ночь без сновидений, а наутро меня разбудил бледно-розовый рассвет, вползающий в комнату через восточное окно.

И вот наш дом полностью готов к вашему приезду. Мама купила новые декоративные подушки темно-оранжевого цвета, которые приятно контрастировали с шоколадного цвета обивкой дивана, что стоял у нас в гостиной. Она переставила растения, по-новому расположила безделушки в серванте, а над камином повесила мой школьный портрет. Мы с ней убрали все рождественские украшения и выбросили открытки, висящие на кнопках вокруг косяка входной двери. Мои родители даже купили себе домашнюю одежду, так как помнили, что твой отец всегда был модником: маме — бледно-зеленый велюровый халат, а отцу — вельветовую куртку. Однажды я пришла из школы и обнаружила, что белое с розовыми цветами покрывало на моей кровати снято и заменено на однотонное бежевое. В ванной комнате появились новые полотенца — более мягкие и пушистые и более глубокого синего оттенка. Мама унесла всю мою одежду из шкафа, оставив только пустые вешалки, и велела мне освободить для тебя две полки комода. Я забрала все самые необходимые вещи, чтобы мне не нужно было ходить в комнату, пока ты будешь там жить: пижаму, белье, спортивную форму, кроссовки для тренировок. Я взяла также библиотечную книгу, которую в то время читала, и все другие книги, обычно лежащие на тумбочке около кровати, мои драгоценности из перламутровой шкатулки и духи, которые мама покупала по каталогу фирмы «Эйвон». Я забрала запирающийся на маленький замочек дневник, хотя писала в нем всего лишь два раза с Рождества, когда мне его подарили, и наш классный альбом, в котором были мои фотографии и куча смешных и дурацких подписей от одноклассников. Это было похоже на сбор чемоданов перед долгим отъездом, только в тот раз я никуда не ехала. Но я все равно сложила свои вещи в большой родительский чемодан, украшенный разнообразными наклейками, и поставила его в родительской спальне около своего дивана.

Я внимательно изучила фотографии твоих родителей; в мамином альбоме их было довольно много, большинство сделано во время знаменитой отвальной вечеринки. Я с удивлением обнаружила, что у моего отца когда-то были густые вьющиеся угольно-черные волосы и веселые глаза. На одном снимке папа был одет в безрукавку и рубашку с подвернутыми до локтей рукавами и возбужденно указывал на что-то, находящееся за пределами кадра. А рядом с ним сидел твой отец — как всегда в костюме и галстуке, наклонив к невидимому собеседнику породистое, красивое лицо. Его глаза, вопросительно смотрящие в объектив фотоаппарата, были удивительного для индуса серо-зеленого цвета. Прямой пробор в пышных волосах твоей матери подчеркивал утонченный овал ее лица, сужающегося к подбородку, а край дорогого сари был накинут на ее узкие плечи как шаль. А еще на одном снимке моя мама, неловкая и какая-то растрепанная, стояла рядом с твоей, держа ее за руку. Обе они улыбались немного смущенно, а щеки у них были красные, как будто они пили вино, хотя на самом деле наши мамы никогда не употребляли ничего крепче чая. По выражению их лиц можно было сразу сказать, что они — лучшие подруги. Однако на этих снимках я не увидела тебя, а ты в этой семье интересовал меня больше всех. Где ты затерялся? В толпе взрослых или играл с детьми на цокольном этаже, рядом с гаражом? Нет, я думаю, что ты сидел где-нибудь в укромном уголке, например в родительской спальне, погруженный в книгу, которую принес с собой, и терпеливо ждал, когда взрослые закончат веселиться.

В день вашего приезда отец поехал встречать вас в аэропорт. Я провела первую половину дня в школе, а когда вернулась, стол уже был накрыт для приема гостей. Я говорила, что моя мама любила принимать гостей, но с таким рвением она давно не готовила. За час до назначенного времени она включила духовку, разогрела на сковороде растительное масло и поджарила толстые ломти баклажана, чтобы подать вместе с далом, отчего кухня наполнилась жирным сизым дымом. Отец позвонил из аэропорта, чтобы сказать, что самолет приземлился вовремя, но что один из ваших чемоданов потерялся в дороге. К тому времени я уже страшно проголодалась, но мне было неудобно просить маму, чтобы она разогрела ужин мне одной. Наконец мама выключила плиту, и мы сели с ней бок о бок на диван и стали смотреть какой-то фильм по телевизору, что-то о Второй мировой войне, где группа грязных, усталых на вид мужчин шла по темному полю. Единственное, что мама ценила в американской жизни, — это возможность ходить в кино и смотреть фильмы по кабельному телевидению. Она во всем пыталась соблюдать индийские обычаи и никогда не носила юбок, считая их верхом неприличия. Правда, это вовсе не мешало ей до мельчайших деталей описывать мне или подружкам пикантные платья Одри Хепберн и других голливудских звезд.

В конце концов я так и заснула на диване, а когда проснулась, мамы рядом не было, телевизор был выключен, зато из столовой доносились веселые голоса. Я вскочила, лицо мое горело, от долгого лежания в неудобной позе руки и ноги затекли. Вы все сидели в столовой и ужинали. Мама гордо выставила на стол достаточно блюд, чтобы накормить целый полк, но рядом с графином с водой я увидела нечто необычное — бутылку виски «Джонни Уокер». Твои родители пили виски! Я не сразу признала твою мать: она была одета в брюки и прикрывающую бедра тунику, а ее густые блестящие волосы были коротко подстрижены и красивой волной спадали на плечи. Она повязала на шею шелковый шарфик, накрасила яркой помадой губы и в результате выглядела гораздо моложе и свежее, чем моя мама. Парул-ди сохранила стройную, почти девическую фигуру, ее скулы оставались все такими же высокими, щеки — впалыми, а глаза яркими — казалось, проклятие среднего возраста ее не коснулось вовсе. На моей маме оно сказалось довольно сильно: мама рано располнела, и ее лицо округлилось и стало каким-то некрасиво пухлым. А вот твой отец вообще не изменился, был все так же красив и элегантен в костюме и при галстуке, только оправу очков сменил. Но ты! Ты стал для меня полной неожиданностью. Я не ожидала, что у тебя окажется такая же светлая кожа, как у твоего отца, и длинные волосы, зачесанные на косой пробор, и чистый высокий лоб. Глаза твои с видимым равнодушием скользили по комнате, однако я была уверена, что ты все замечал. Я не ожидала, что ты будешь так красив, не ожидала, что сердце мое так сильно забьется при виде тебя.

— Боже мой, Хема, девочка моя, ты так выросла — настоящая юная леди! — воскликнула твоя мать. — Ты не помнишь нас? — Она говорила по-английски неторопливо, с улыбкой, как будто к чему-то прислушиваясь. — Ну-ка подойди сюда, бедняжка моя, твоя мама уже рассказала, что из-за нас ты осталась без ужина.

Я села за стол, страшно смущенная тем, что вы видели, как я спала на диване. Я чувствовала себя такой разбитой, будто это я, а не вы, только что сошла с самолета, перелетевшего океан. Мама не глядя положила мне на тарелку какой-то еды, но все ее внимание было направлено на вас — вы только что отказались от добавки, и это шокировало ее больше всего.

— Нас кормили за час до посадки, — улыбаясь, сказал твой отец.

— Мы сыты, — подтвердил ты. Ты говорил по-английски с легким акцентом, более слабым, чем у моих родителей. Твой голос сделался глубже и звучал низко, как у взрослого мужчины.

— Удивительно, сколько еды приносят в первом классе, — сказала твоя мать. — Шампанское, шоколад, даже икру, представляете? Но я их не ела, оставляла место для твоей стряпни, Шибани, я же помню, что ты готовишь как бог.

— Так вы летели первым классом! — воскликнула мама, от изумления с шумом втянув ртом воздух. — Как же вы там оказались?

— Это был подарок мне на сорокалетие, — объяснила твоя мать. Она с улыбкой взглянула на мужа. — Раз в жизни можно себе позволить такое безумство, правда?

— Кто знает? — заметил он, явно гордясь своим расточительством. — Возможно, в будущем это перерастет в экстравагантную привычку, которую мы будем от всех скрывать.

Разговор переключился на друзей и знакомых: мои родители рассказывали о ваших общих кембриджских друзьях, о том, кто перешел на новую должность, кто женился, у кого родились дети. Потом поговорили о политике, Рейган только что победил на выборах; обсудили, почему Картер провалился. Твои родители немного рассказали о Риме, вы остановились в этом городе на пару дней по пути в Америку. Твоя мать с восторгом говорила о фонтанах, описывала свод Сикстинской капеллы, вы простояли в очереди целых три часа, чтобы увидеть ее!

— Там так много чудесных, изумительно красивых церквей, — говорила Парул-ди. — Каждая из них — настоящий маленький музей. Даже хочется стать католичкой, чтобы можно было приходить туда молиться.

— Не умирайте, пока не увидите Пантеон, — весело заявил твой отец, и мои родители дружно кивнули головами, хотя понятия не имели, что такое Пантеон. Я-то это знала, мы как раз в школе проходили историю Древнего Рима, и я работала над проектом, посвященным искусству и архитектуре древних римлян, изучала статьи в энциклопедии, читала подряд все книги, которые находила на полках школьной библиотеки. Твои родители долго описывали вашу жизнь в Бомбее, просторную квартиру на десятом этаже, из окон которой открывался вид на колышущиеся пальмы и лазурную гладь Арабского моря.

— Какая жалость, что вы нас там не навестили, — с сожалением покачав головой, пробормотала твоя мать. Позже, ложась спать, моя мать довольно язвительно заметила, что нас туда почему-то забыли пригласить.

После ужина мне велели показать тебе дом и комнату, в которой ты будешь жить. Обычно я с удовольствием водила маленьких гостей на экскурсию по дому, показывая расположение комнат и объясняя: здесь мы храним швабры и тряпки, а вот тут у нас сидячая ванна. Но я чувствовала, что тебе скучно в моем обществе, поэтому попыталась как можно быстрее завершить показ. К тому же я все время краснела и заикалась, потому что ты сразу понравился мне так сильно и безоговорочно, как это бывает только в тринадцать лет. К тому времени я уже много раз влюблялась в мальчиков-одноклассников и привыкла, что объекты моего увлечения не обращают на меня внимания. Но ты был старше, ты находился так близко от меня, принадлежал к неизвестному, далекому миру наших оставшихся в Индии родственников. Все это казалось мне необыкновенно романтичным. Однако ты быстро прервал мои неловкие попытки начать разговор, быстро взлетел по лестнице наверх, шагая через несколько ступеней сразу, и стал открывать одну дверь за другой, окидывая комнаты равнодушным взором.

— Вот моя комната. То есть теперь твоя, — быстро поправилась я.

Теперь мне было втайне приятно, что ты будешь спать на моей кровати. Ты впитаешь в себя мое присутствие, думала я, и потом ты привыкнешь ко мне и полюбишь меня, а мне ничего не надо для этого делать. Но ты прошел через всю комнату, открыл окно и высунулся наружу.

— Ты когда-нибудь вылезала на крышу? — спросил ты небрежно. Ты даже не стал ждать ответа, просто быстро подтянулся и исчез из вида.

Я бросилась к окну, ожидая, что ты поскользнешься на скользком карнизе, что у тебя не выдержат руки и что ты упадешь в кусты под домом, а меня будут ругать за то, что вовремя тебя не остановила.

— Ты где? — испуганно спросила я, высовываясь из окна. Я не назвала тебя по имени, постеснялась, что ли? Через какое-то время я увидела тебя на крыше, ты уселся на козырек над гаражом и смотрел на лужайку.

— А что за домом? — негромко спросил ты с крыши.

— Там лес. Но туда нельзя ходить.

— Кто сказал?

— Все говорят. Мои родители и учителя в школе.

— А почему нет?

— Один мальчик заблудился там в прошлом году, так его до сих пор не нашли.

Мальчика звали Кевин Макграф, он был на два года младше меня. Целую неделю над лесом кружили вертолеты, отряды полицейских с собаками прочесывали лес, но не обнаружили ни малейшего следа.

Похоже, эта информация тебя не напугала. Ты небрежно спросил:

— А почему на почтовых ящиках привязаны желтые ленточки?

— Это из-за заложников в Иране.

— Бьюсь об заклад, большинство американцев в жизни своей не слышали об Иране, пока им по телевизору не рассказали о заложниках, — насмешливо сказал ты, и мне сразу же стало стыдно за патриотизм моих родителей и соседей и за их невежество. — А что там такое, с правой стороны?

— Комплект качелей.

Похоже, это слово тебя позабавило. Ты повернулся ко мне лицом и впервые улыбнулся — жестко, с издевкой, как будто это я придумала дурацкое слово «комплект».

— Да, — сказал ты, — я очень скучал по холодной погоде.

Это замечание заставило меня вспомнить, что ты уже жил в Америке раньше.

— Я скучал по снегу. Ну и когда же пойдет снег?

— Не знаю. В прошлом году на Рождество выпало немного снега.

Ты влез обратно в окно, и я испугалась, что полностью разочаровала тебя своими краткими, примитивными ответами. Ты бросил взгляд в висящее на стене зеркало — твое лицо оказалось наполовину обрезано верхней рамой.

— А где здесь ванная? — спросил ты.

Ночью, лежа на диване в спальне родителей, я слушала, как отец с матерью обсуждают тебя и твою семью. Они говорили довольно громко, и я боялась, что до тебя могут долететь обрывки их разговора. Кровать, на которой ты спал, стояла как раз против того места, где поставили раскладной диван, и нас с тобой разделяла лишь тонкая стенка. Если бы я могла просунуть сквозь нее руку, то дотронулась бы до тебя. Мне хотелось помечтать о тебе, но громкий шепот мамы сбивал меня с мыслей. Твои родители произвели на нее ошеломляющее впечатление, так сильно они изменились с прошлого времени. Как это ни странно, Бомбей сделал их большими американцами, чем Кембридж, неодобрительно говорила мать, чего стоят одни их новые привычки! Она критиковала короткие волосы твоей матери, ее нынешнюю манеру носить брюки и привычку пить за едой виски. Твои родители продолжали потягивать свой «Джонни Уокер» даже после того, как ужин закончился и все перешли в гостиную. Говорила в основном мама, а отец лишь время от времени издавал односложные звуки, которые у него означали согласие. Мои родители в жизни своей не выпили ни капли алкоголя и теперь беспокоились, что им, наверное, следует сходить в винный магазин, чтобы пополнить запас «Джонни Уокера», а то при таких темпах поглощения виски этой бутылки не хватит и на два дня! Мама неодобрительно заметила, что твоя мать стала настоящей «стильной штучкой»: так мама называла бездумное потакание своим слабостям и капризам, что было совершенно чуждо моим родителям.

«По цене их билетов можно было бы провезти двенадцать человек», — ворчала мама. Ну надо же, сделать такой подарок на день рождения! Мой отец в жизни ничего не подарил маме на день рождения, он даже, наверное, вообще не помнил про него, это я всегда первого июня красивым почерком писала поздравление на открытке и заставляла его подписываться внизу. Вдруг мама зашевелилась, села на постели и принюхалась. «Кажется, пахнет дымом», — сказала она. Отец спросил, не забыла ли она выключить духовку. Мама сказала, что, конечно, она ее выключила, но все равно послала отца проверить.

— Это был дым от сигареты, — сказал отец, вернувшись в спальню и забираясь обратно в кровать. — Кто-то курил в ванной.

— О, я не знала, что доктор Чудхури курит, — пробормотала мать. — Может быть, стоит поставить пепельницы?

Утром, когда я уходила в школу, вы спали, поскольку все еще жили по индийскому времени. Ваши чемоданы стояли внизу в холле, в ванной на полочке прибавилось зубных щеток, и все-таки мне казалось, что мыслями вы еще далеко отсюда. Когда я вернулась из школы, вы продолжали спать, а за ужином (для вас он был завтраком) вы отказались от карри, ограничившись тостами и чаем. Первые несколько дней мы, хоть и жили под одной с вами крышей, практически не встречались — прямо настоящие антиподы! Вы спали, пока мы бодрствовали, и наоборот, поэтому для меня жизнь не сильно изменилась — каждое утро я выпивала свой апельсиновый сок, съедала миску кукурузных хлопьев, набивала ранец книгами и отправлялась на автобусную остановку. В школе я никому про вас не рассказала, не знала, как отвечать на неизбежно последующий вопрос одноклассников: «А кто они такие и почему живут у вас?» — «Друзья семьи», — вот единственное объяснение, что приходило мне в голову.

Но однажды я вернулась из школы и увидела, что твои родители не спят, а сидят в гостиной, положив скрещенные щиколотки на журнальный столик. Они заняли диван, на котором я обычно смотрела перед ужином любимый сериал. Мама сидела в кресле напротив, поставив на колени большую кастрюлю, и чистила картошку. Твоя мать была одета в мамино сари из искусственного шелка, фиолетовое с пунцовыми кругами разной величины. Авиакомпания наконец-то обнаружила путь следования ее потерявшегося чемодана — по ошибке его отправили в Йоханнесбург, это в Южной Африке! Помню, как я даже немного огорчилась, что нелепое сари, которое совершенно не шло моей маме, на твоей выглядело очень стильно, фиолетовый оттенок подчеркивал аристократическую бледность ее лица. Мне сказали, что ты пошел гулять, но я не стала тебя искать, вместо этого отправилась готовиться к уроку фортепьяно. Я играла на пианино часа два, или даже больше, было уже темно, когда ты вошел в гостиную. Взрослые пили чай в столовой, и ты к ним присоединился. Меня не звали, по мнению родителей, я была еще слишком мала для того, чтобы пить чай. К шести часам на столе вновь появилась бутылка «Джонни Уокера», и с тех пор так было каждый вечер, пока вы жили в нашем доме. Днем ты гулял в одном свитере, и теперь сидел за столом раскрасневшийся, с пунцовыми ушами, сверкающими от возбуждения глазами. На шее у тебя висел дорогой отцовский фотоаппарат.

— Я был в лесу, — сказал ты. — Набрел на маленький ручей.

Моя мама сразу же заволновалась, забеспокоилась, начала вспоминать страшные истории про наш лес, однако твои родители и ухом не повели.

— А какие снимки ты сделал? — спросили они.

Да почти никаких, — ответил ты небрежно, и мне снова стало стыдно, как будто это я была виновата в том, в нашем лесу ты не встретил ничего достойного внимания. Ведь ты раньше не видел американского леса, вы с родителями никогда не жили в пригороде, только в Кембридже, а от него у меня практически не осталось воспоминаний.

Ты забрал чашку с чаем и исчез в моей (теперь уже твоей) комнате, сидел там, пока тебя не позвали ужинать. За ужином ты быстро съел все, что тебе положили на тарелку, поднялся из-за стола и, пробормотав слова благодарности, вновь исчез. Но твои родители не спешили вставать из-за стола, шутили, болтали и прямо-таки засыпали меня вопросами о школе. Они меня прямо захвалили: как я умею себя держать, и как прекрасно играю на пианино, и что я помогаю маме по дому. «Смотри, Каушик, как Хема готовит себе еду на завтра», — сказала как-то вечером твоя мать, показывая, как я накладываю вареную индейку и салат на кусок хлеба и складываю сэндвичи в бумажный пакет, чтобы взять с собой в школу на следующий день. Тогда я еще была послушным ребенком, а ты в свои шестнадцать лет уже вырвался из-под родительского контроля. Ты не спорил со своими родителями, не возражал им, но практически и не общался с ними. Пока ты гулял, я слышала, как твоя мама рассказывала моей о том, как тебе не хотелось возвращаться в Америку. «Он был в ярости, когда мы уезжали в Индию, но, когда решили вернуться, ему это тоже не понравилось. Даже в Бомбее мы умудрились вырастить настоящего американского подростка, вечно всем недовольного».

Я делала домашние задания за обеденным столом, поскольку комнаты теперь у меня не было. Я все работала над своим проектом о Древнем Риме, и, пока вы не приехали, он меня очень увлекал, но теперь он выглядел как-то глупо — ведь вы только что побывали там и воочию видели все знаменитые достопримечательности, о которых я читала в энциклопедиях! Я привыкла заниматься в одиночестве, но твой отец не давал мне покоя: он без конца рассказывал то о системе канализации, то об особенностях архитектуры Колизея. Нечего и говорить, что его объяснения влетали мне в одно ухо и вылетали из другого, я только боялась, что он захочет прочитать мою работу, чтобы посмотреть, как я использовала там сведения, которыми он меня засыпал. Я вежливо кивала, с тоской ожидая конца его лекции, а через час, утомившись, он разложил на столе открытки с видами, которые вы накупили в Риме, и подарил мне монетку в десять лир.

Когда вы немного пришли в себя, мы поехали в ближайший торговый центр на нашем универсале. Твоей маме нужно было купить лифчики — она могла носить мамины сари, но мамины лифчики были ей слишком велики. В пассаже наши отцы уселись в зоне отдыха под кадкой с вечнозеленой пальмой, сразу же углубившись в разговор. Тебе выдали денег и велели возвращаться через два часа, а мы втроем отправились в бутик, где продавалось белье. Твоя мама выбрала «Джордан Марш», один из самых дорогих бутиков, хотя мы с мамой всегда покупали нижнее белье в «Сирз»[12]«Сирз» — сеть магазинов дешевой одежды.. По дороге к лифчикам Парул-ди купила себе пару черных кожаных перчаток и кожаные сапоги до колена, которые застегивались на молнию. Она даже не посмотрела на цену, просто брала с полки то, что ей нравилось. В отделе белья к нам сейчас же подошла продавщица.

— У нас есть прелестные модели для девочек, — обратилась она к твоей матери, думая, что я — ее дочь.

— О нет, — быстро сказала мама. — Она еще слишком мала, чтобы носить бюстгальтеры.

— Ой, Шибани, ну посмотри, какие они миленькие, — с энтузиазмом сказала твоя мать.

Лифчики действительно были прелестные, сшитые из белых кружев и украшенные маленькой розочкой посередине. У меня еще не начались месячные, я во многом отставала в развитии от своих подружек по классу и все еще носила хлопчатобумажные трусы в цветочек. Меня провели в примерочную, и твоя мама заставила меня снять пальто и свитер и примерить белый лифчик. Она подогнала по размеру бретельки застегнула маленький крючок на спине. «Великолепно! Прямо как на тебя сшит! — одобрительно оглядев меня, заявила она, а потом, проведя пальцем по моей коже чуть ниже эластичного края лифчика, задумчиво добавила: — Ты, наверное, и сама знаешь, что скоро вырастешь в настоящую красавицу, Хема». Она тоже примерила несколько моделей, без тени смущения раздеваясь в моем присутствии. Я старалась не смотреть на ее выпуклые лиловые соски, странной формы грушеобразные груди и темные подмышки, от которых веяло кисловатым, экзотическим, но не противным запахом. Парул-ди настояла на том, чтобы купить мне три пары лифчиков, хотя мама шумно протестовала против такой экстравагантной покупки. По дороге назад мы остановились в отделе косметики, и твоя мать, помимо нескольких тюбиков помады и флакона дорогих духов, накупила кучу кремов, обещавших ей подтянуть кожу на шее и сделать глаза блестящими и выразительными. Ее совсем не интересовала продукция фирмы «Эйвон», которую употребляла мама. Она купила так много разной косметики, что в подарок ей дали красную матерчатую сумку, и она подарила ее мне, сказав, что в ней удобно носить книги. На следующий день я взяла ее в школу.

Через неделю твой отец вышел на работу в инженерно строительную компанию, расположенную в сорока милях от нашего дома. Поначалу мой отец каждое утро подвозил его до работы, а потом возвращался в Северо Восточный университет, где он читал лекции по экономике. Потом твой отец купил себе новенькую «ауди» с механической коробкой и стал ездить на работу сам. Ты оставался дома с нашими мамами: почему-то твои родители решили, что, пока они не купят дом, тебе незачем ходить в школу. Я чуть не умерла от зависти, когда услышала, что тебя на целых полгода освободили от этой каторги! Моя зависть и досада усугублялись тем, что по каким-то непонятным мне причинам тебя освободили также от исполнения любых домашних обязанностей. Ты не убирал за собой посуду после обеда, даже тарелку не ставил в раковину, и никогда не заправлял кровать, — я, бывало, проходила мимо своей бывшей комнаты и видела, что там царил ужасающий беспорядок. Одеяло валялось на полу, а твоя одежда уродливым комом громоздилась на моем белом письменном столе. Ты поглощал огромное количество фруктов, мог съесть целую гроздь винограда, и яблоки сгрызал целиком, с косточками. Я тогда не ела свежие фрукты, меня почему-то тошнило от странной текстуры их мякоти. А ты, хоть и жаловался на то, что фрукты в Америке совершенно безвкусные, умудрялся за короткое время сжевать все, что мои родители приносили из соседнего универсама. Когда я возвращалась из школы, ты обычно сидел в гостиной, поставив худые голые ноги на журнальный столик, погрузившись в очередной роман Азимова, найденный в библиотеке моего отца. Из сериалов ты признавал только «Доктор Кто», который я терпеть не могла.

Я не знала, что и думать о тебе, — так разительно ты отличался от моих индийских кузенов. То были тихие, послушные мальчики, они смотрели на меня открыв рот, потому что я приезжала к ним из самой Америки, и жадно ловили каждое мое слово. Ты тоже жил в Индии, но тебе я была абсолютно неинтересна. Как-то раз приятель пригласил меня в кино на фильм «Империя наносит ответный удар», и мама вдруг заявила, что отпустит меня, только если я возьму тебя с собой. Я стала протестовать, что вы с моим другом незнакомы. Хоть я и была тайно влюблена, мне не хотелось демонстрировать тебя в школе и отвечать на докучливые вопросы.

— Но ты-то с ним знакома, — неумолимо возразила мама.

— Но я ведь даже не нравлюсь ему! — взмолилась я, а мама совершенно не поняла скрытого смысла моих слов и отрезала:

— Не говори глупостей, Хема, конечно, ты ему нравишься! Пойми, мальчику тяжело, он привыкает к новой жизни, и ты должна ему помочь. Тебе-то не приходилось менять школу по нескольку раз в год.

Я замолчала, обиженная, но, к счастью, мне не пришлось тащить тебя в кино. Ты сам не захотел идти, потому что не смотрел и первую часть «Звездных войн».

Однажды я застала тебя в гостиной сидящим за пианино — указательным пальцем ты наугад нажимал на клавиши и слушал возникающие звуки. Когда я вошла, ты поднялся и перешел обратно на диван.

— Ты все здесь ненавидишь, правда? — спросила я.

— Мне нравилось жить в Индии, — сказал ты.

Я не стала говорить тебе, что наши редкие визиты в Индию мне казались ужасно скучными. Во-первых, я боялась гекконов, этих юрких ящерок, что выползали по вечерам греться в свете неоновых ламп, освещающих двор, и огромных усатых тараканов, которые подглядывали за мной, когда я мылась. Мне не нравилось, что наши родственники без всякого стеснения обсуждали меня в моем же присутствии; они говорили, например, что я не унаследовала изящные руки моей матери или что кожа у меня потемнела с того времени, как я была ребенком.

— Бомбей совершенно не похож на Калькутту, — сказал ты, как будто прочитав мои мысли.

— А он ближе к Тадж-Махалу? — спросила я.

— Нет.

Ты повернулся и внимательно посмотрел на меня, как будто впервые увидел по-настоящему.

— А на карту взглянуть тебе не приходило в голову?

В одну из наших поездок в торговый центр ты купил себе пластинку, по-моему «Роллинг Стоунз». Обложка у нее была белая с изображением чего-то похожего на кусок торта[13]Альбом Let It Bleed (1969).. Мои пластинки — «Абба», Шон Кэссиди, подборка песен диско, которую я заказала по каталогу на свои карманные деньги, — которые так и остались лежать на полке у меня в спальне, ты не слушал. Ты и свою пластинку не стал проигрывать на моей дешевой вертушке — вместо этого ты спустился вниз на цокольный этаж и прошел в кабинет моего отца. Там, в специальном шкафчике с закрывающимися дверцами, отец хранил свое главное сокровище — стереосистему с колонками и встроенным приемником, единственную по-настоящему дорогую вещь, которую он купил за всю свою жизнь. Мой отец очень ревниво относился к «музыкальному центру». Мне было запрещено даже подходить к нему, и маме тоже. По субботам отец протирал его специальной мягкой тряпочкой, а потом слушал свою коллекцию индийских певцов.

— Эй, это нельзя трогать, — сказала я.

Ты повернулся ко мне, сдвинув брови. Крышка проигрывателя была уже поднята, пластинка вертелась. Ты постоял, покачивая на пальце тонарм и глядя на меня с нескрываемой враждебностью.

— Я знаю, как обращаться с техникой, — резко сказал ты наконец, а потом дал игле резко упасть на пластинку.

Представляю, как скучно было тебе жить в моей комете, в нашем доме. Ты был заперт в четырех стенах вместе с нашими мамами, которые только и делали, что готовили обеды да смотрели мыльные оперы по телевизору — я и сама бы умерла от скуки. Вообще-то в основном готовила моя мама, а Парул-ди чаще всего просто сидела на кухонном диванчике и развлекала ее разговорами, да иногда резала овощи или чистила картошку. Твоя мать как-то призналась, что совсем утратила интерес к готовке, видимо, ее избаловала Зарина, фантастически талантливая повариха, которая работа у вас в Бомбее. Время от времени твоя мать обещала угостить нас десертом «английский сюрприз», ее коронным блюдом, но как-то все не могла собраться. Она продолжала носить мамины сари, а в дорогих бутиках покупала себе только свитера и брюки. Пропавший чемодан так и не нашелся, но твоя мама перенесла эту потерю стоически, только усмехнулась, заявив, что теперь у нее есть прекрасный повод накупить себе новой одежды. А вот ты какое-то время продолжал воевать с авиакомпанией, звонил, скандалил, пока тоже не смирился с неизбежным.

Ты старался проводить в доме как можно меньше времени — то гулял в лесу, а то просто бродил по улицам, и частенько был там единственным пешеходом. Однажды я увидела тебя из окна школьного автобуса и поразилась, как далеко ты ушел от дома. «Каушик, деточка, ты простудишься, если будешь так много гулять», — волновалась моя мама. Она продолжала говорить с тобой на бенгали, хотя ты всегда отвечал ей только по-английски. Но в результате заболела твоя мать, слегла с простудой и больше недели не выходила из комнаты. Она отказывалась от вкуснейшего маминого карри и пила только куриный бульон. По ее просьбе ты ходил в мини-маркет, расположенный в миле от нашего дома, и покупал там банки с консервированным супом и журналы «Вог» и «Харпер Базар». «Пойди спроси Парул-маши, будет ли она пить чай», — сказала как-то раз мама, и я послушно побежала наверх. По дороге я решила зайти в туалет, однако, открыв дверь, я столкнулась там лицом к лицу с твоей матерью, которая сидела на краешке ванны и курила сигарету.

— Ой, Хема! — воскликнула она, от неожиданности чуть не упав назад в ванну. Она так растерялась, что затушила сигарету не в миниатюрной стальной пепельнице, которую держала в ладони, а прямо о нашу фарфоровую раковину.

— Простите, — смущенно пробормотала я, пятясь к двери, но твоя мама протянула ко мне руку.

— Нет, нет, не уходи, подожди меня!

Она бросила окурок в унитаз и смыла его, потом прополоскала рот водой, протерла раковину губкой и накрасила губы помадой, аккуратно промокнув их салфеткой, которая полетела в мусорное ведро. Моя мама никогда не употребляла косметики, кроме бинди, конечно, поэтому я зачарованно следила за тем, как Парул-ди растягивает губы, проводит по ним помадой и критически разглядывает в зеркале результат. Я еще больше зауважала ее за то, что она красилась даже в те дни, когда не только не выходила из дома, но и практически не переступала порога своей комнаты! А она еще раз быстро взглянула на себя в зеркало, и казалось, вид накрашенных губ придал ей уверенности.

— Одна сигарета в день не убьет меня, верно? — спросила твоя мама, глядя в зеркало на мое отражение. Она открыла окно, вынула флакон духов из стоящей на раковине косметички и щедро побрызгала вокруг. — Наш маленький секрет, да, Хема? — сказала она, и это звучало как приказ. Мы одновременно повернусь и вышли из ванной, закрыв за собой дверь.

По вечерам мы иногда ездили все вместе выбирать ваш будущий дом. Обычно мы брали машину моего отца: ваша новенькая серебристая «ауди» не могла вместить нашу компанию. Мой отец вел машину медленно, неуверенно, он совсем не знал топографии престижных пригородов — здесь дома были больше и шикарнее нашего, лужайки просторнее. Вначале мы прочесали Лексингтон и Конкорд, поскольку они славились хорошими школами. Большинство домов, выставленных на продажу, стояли пустыми, но в некоторых еще жили люди. Судя по ночным разговорам моих родителей, эти дома были из разряда «шикарных», то есть гораздо дороже того, что они могли бы себе позволить. Когда твои родители начинали обсуждать цены с агентами по недвижимости, мои в смущении отходили в сторону. Но твоих родителей не беспокоили денежные вопросы, их не устраивали сами дома. То потолки оказывались слишком низкими, то комнаты неправильных пропорций или недостаточно светлые. В отличие от моих родителей, которые понятия не имели о стиле, твои пользовались услугами дизайнера и желали жить только в современном доме. Они приходили в возбуждение, если за деревьями участков, мимо которых мы проезжали, мелькали белые кубы домов, построенных в стиле модерн. Им также требовался домашний бассейн или хотя бы место, где можно было его построить, поскольку твоя мама привыкла каждый день плавать в своем клубе в Бомбее.

— Я знаю, что нам нужно! — однажды объявила Парул-ди, опуская газету с объявлениями, которые она изучала на диване в гостиной. — Нам нужен вид на воду!

Это еще больше сузило возможности выбора. Мы съездили в Свомпскотт и в Даксбери, осмотрели несколько домов, выходивших окнами на океан, а потом еще полдюжины особняков, расположенных около лесных озер. Твои родители даже внесли залог за один дом в Беверли, но после второго посещения забрали его назад, — твоя мама пожаловалась, что расположение комнат слишком «экономное».

Мои родители поневоле принимали участие в обсуждении деталей вашей будущей собственности, хотя с каждым разом чувствовали себя все более неловко. Они даже стали стыдиться нашего маленького домика. «Наверное, вам здесь очень тесно и неудобно», — говорили они, но твои родители с улыбкой заверяли, что их все устраивает. Однако моя мама со временем становилась все более раздражительной и теперь по вечерам жаловалась отцу. «Да что же это такое! — возмущалась она. — Прошел уже месяц, а они и не собираются уезжать. Они что, решили поселиться у нас навечно?» Поскольку все комнаты были заняты, никто из наших друзей не мог приехать в гости с ночевкой. «Дасгупты хотели заехать в следующие выходные, так мне пришлось им отказать», — сердито шептала мать. И снова я слышала жалобы на то, как сильно твои родители изменились и как доверчиво мы открыли свои двери людям, которые стали нам совершенно чужими. И Парул-ди превратилась в заносчивую, ленивую особу — никогда не поможет приготовить ужин, посуду не помоет, и даже со стола убрать ей лень, целыми днями валяется в постели да спит до полудня. А твой отец все бегает вокруг нее, суетится и потакает ее капризам — то стакан воды принесет, то рюмку виски, то кофту, если вдруг ветерок подует.

— Они торчат у нас только из-за нее, — приподнявшись на локте, громко прошептала мама. — Уж такие прекрасные дома мы видели, а ей ни один не подошел. Видимо, Парул-ди требуется дворец, на меньшее она не согласна.

— Знаешь, им сейчас непросто, особенно ему, — дипломатично отвечал мой отец. — Сама посуди — новая работа, новые отношения… Мне кажется, она не хотела уезжать из Индии, и теперь он делает все, чтобы ей угодить.

— Да, но ты никогда не потерпел бы от меня такого поведения.

— Давай спать, — сказал отец, поворачиваясь лицом к стене и натягивая одеяло до подбородка. — Это же не навсегда. Скоро они уедут, и наша жизнь снова потечет, как ей положено.

Где-то посередине перенаселенного дома между нашими семьями прошла черта отчуждения. В какой-то мере наша жизнь текла как обычно: каждый четверг мы с родителями ехали за покупками в «Стар Маркет», а потом заходили в «Макдоналдс», где они покупали мне гамбургер и жареную картошку. По воскресеньям я готовилась к еженедельному тесту по правописанию, а папа смотрел свою любимую передачу «60 минут», а потом проверял мои знания. Постепенно наши семьи начали жить все более обособленно: твой отец теперь часто приходил с работы довольно рано и либо вез твою маму в ресторан, либо они уезжали высматривать будущее жилище. Парул-ди, бывало, и сама ездила теперь в торговый центр: неторопливо, с оглядкой, она начала скупать вещи, необходимые вам в будущем хозяйстве, — простыни и одеяла, тарелки и бокалы, кухонные комбайны и электроприборы. Она привозила покупки к нам домой мешками, составляя их в подвале. Иногда Парул-ди показывала свои покупки маме, а иногда забывала. По пятницам твои родители вывозили моих в ресторан — они выбирали дорогущие заведения в центре города, где подавали бифштексы с кровью, которые мои родители не ели, и печеный картофель. Такие визиты были рассчитаны на то, чтобы дать маме немного отдохнуть от готовки, но она и по их поводу жаловалась потом отцу.

Я была, наверное, единственным членом моей семьи, кто не возражал против продолжения вашего визита. Ты не перестал мне нравиться, наоборот, я тайком радовалась, что вижу тебя каждый день. Мне очень нравились твои родители, в особенности твоя мать, она говорила мне столько комплиментов, что они почти компенсировали полное отсутствие интереса с твоей стороны. Однажды твой отец проявил фотографии, которые вы сделали в Риме. Мне очень понравилось разглядывать мокрые снимки в темной комнате, держа их двумя пальцами за уголок. Практически на всех снимках присутствовал ты, или твоя мать, или вы вместе; вы позировали на фоне фонтанов, в кафе на небольших площадях или стоя перед старинными дворцами. Две фотографии колонны Траяна оказались практически идентичными.

— Вот, возьми одну для своего римского проекта, — сказал твой отец, протягивая мне фотографию. — Порази своих учителей.

— Но ведь меня там не было!

— Ну и что? Скажешь, что твой дядюшка ездил в Рим и специально для тебя сделал этот снимок.

По воле случая ты тоже оказался в кадре, стоял с левой стороны от колонны. Ты смотрел себе под ноги, и твоего лица почти не было видно. Ты мог быть любым из ста миллионов туристов, бродящих по улицам Рима в поисках достопримечательностей. Но я не могла выставить твое изображение на всеобщее обозрение, мне казалось, что таким образом всему миру станет известно о моей влюбленности, в которой я все еще надеялась на взаимность. Из-за тебя я мгновенно излечилась от всех предыдущих увлечений и теперь каждый день стремилась домой, мечтая о том, как я столкнусь с тобой на лестнице или как ты взглянешь на меня через стол за ужином. По вечерам, слушая недовольное ворчание родителей, я лежала на своем диванчике, представляя себе, как ты целуешь меня. Дальше мое воображение не шло, я была слишком юной и неиспорченной. В общем, я обрезала кусочек фотографии с твоим изображением и спрятала в свой дневник. Фотография колонны Траяна действительно украсила мой проект, а ту узкую полоску фотобумаги я долгие годы хранила в дневнике, заперев его на маленький замочек.

Снег все не выпадал, несмотря на твое нетерпение. Несколько раз проходили небольшие метели, но снег таял, не успев долететь до земли. И вдруг однажды он пошел — вначале снежинки были почти незаметны, но постепенно снегопад усилился, застилая землю идеально ровным ковром, а к середине дня снежный покров достиг пяти дюймов. Конечно, ничего опасного в таком снегопаде не было, однако дороги сразу же опустели. Мы же были страшно рады снегу — мы его обожали! Мама, по случаю снегопада пребывающая в хорошем расположении духа, решила приготовить большую кастрюлю кичури — тушеных овощей с рисом, которые она обычно готовила в дождливую погоду, а твоя мама удивила всех, в кои-то веки предложив свою помощь. Они стояли на кухне рядышком, жаря порезанную картошку и цветную капусту, растапливая бруски сливочного масла для приготовления гхи. Парул-ди объявила, что наконец-то приготовит свой знаменитый «английский сюрприз», а когда мама сказала, что у нас не хватит яиц, твой отец вызвался съездить в супермаркет и докупить все необходимые ингредиенты.

— Раньше полуночи я не управлюсь, — предупредила Парул-ди, взбивая горячее молоко и яйца над плитой, но вскоре передала мне миску, сказав, что устала. — Чтобы застыть, этому десерту потребуется не менее четырех часов.

— Ну и что, тогда мы съедим его на завтрак, — сказал ты, отламывая кусок фруктового кекса, который мама поставила на стол, и закидывая его себе в рот. Ты редко появлялся на кухне, но в тот день приготовление «сюрприза» так заворожило тебя, что ты все время топтался в дверях.

После ужина мы собрались в гостиной и включили телевизор. Снегопад не прекращался, и в новостях сказали, что занятия и в школах, и в университете отменены. «Ура!» — в восторге закричали мы с папой.

— Может быть, ты тоже возьмешь на работе отгул? — с улыбкой повернулась Парул-ди к твоему отцу, и, к нашему удивлению, он согласился.

— Знаете, что это мне напоминает? Тот день, когда мы уезжали из Кембриджа, — сказал твой отец. Они с Парул-ди снова достали свой «Джонни Уокер», и в тот вечер мой отец на радостях тоже согласился пригубить виски. — Помните, какую вы закатили для нас отвальную?

— Да, это было семь лет назад, — сказала моя мама. — Другая жизнь, и мы были другими. — И они пустились в воспоминания, мама достала альбом, со вздохом рассматривая ваши старые снимки.

— Какой чудесный тогда получился вечер, — мечтательно произнесла твоя мать чуть дрогнувшим голосом. В нем была грусть, которую, как мне показалось, разделяли с ней все собравшиеся в комнате взрослые. — Ты права, Шибани, мы были совсем другими.

Утром с карнизов свисали длиннющие сосульки, а наша лужайка покрылась толстым слоем снега — почти по колено. На завтрак мы попробовали «сюрприз» — я ела его с некоторой опаской, он был совсем не похож на горячую массу, которую мы взбивали накануне вечером, стал холодным и скользким, но ты ел его с таким аппетитом, что через некоторое время твоя мать выразила опасение, что тебя может стошнить. После завтрака наши отцы вооружились лопатами и отправились разгребать снег, и мы тоже вышли на улицу. Обычно я лепила снеговиков в одиночестве, и они получались кособокие и некрасивые; к тому же мама всегда жаловалась, что я перевожу добро, когда я просила ее дать мне морковку для носа. Но в этот раз работа пошла быстрее, потому что ты с удовольствием мне помогал. Ты катал снег голыми руками и впервые за все это время выглядел счастливым. Ты слепил небольшой снежок и бросил в меня. Я увернулась и тоже бросила в тебя снежком, попав по ногам.

— Сдаюсь! — крикнул ты, а потом, указывая рукой на нашу занесенную снегом лужайку, с чувством сказал: — Как же это все-таки красиво!

И я почувствовала себя польщенной, как будто ты сделал комплимент лично мне. Ты пошел к лесу, поманив меня за собой. Я немного замялась, но ты сказал, что хочешь мне что-то показать. День был ясный, небо сапфирово-голубое, голые ветки деревьев просвечивали насквозь, так что бояться было нечего, поэтому я пошла следом. Время от времени ты останавливался, нацеливал фотоаппарат на приглянувшийся тебе пейзаж и нажимал на кнопку. Ты ни разу не предложил сфотографировать меня. Мы шли довольно долго, я больше не видела нашего дома, не слышала веселого смеха наших отцов на лужайке. Вдруг ты остановился и, опустившись на колени, начал разгребать снег руками. Я вначале не поняла, что ты делаешь, а потом присмотрелась и увидела, что под снегом появились плоские камни, похожие на надгробия. Это и были надгробия, и не одно, а целый ряд. Я тоже опустилась на колени и начала счищать с них снег сначала рукой в перчатке, а потом рукавом. Мы расчистили шесть могил и присели на корточки, разглядывая их.

— Их фамилия была Саймонд, — сказал ты, — и все они похоронены здесь, представляешь? Мать, отец и четверо детей.

— Никогда не знала об этих могилах.

— Не думаю, что кто-нибудь о них знает. Последняя дочь, Эмма, умерла в 1923 году.

Я кивнула, внутренне передернувшись от сходства наших имен, гадая, пришло ли тебе это в голову.

— Знаешь, глядя на эти могилы, мне становится жаль, что мы индусы, я тоже хотел бы похоронить свою мать в земле, чтобы потом я смог навещать ее. Но она наказала нам развеять ее пепел над Атлантикой.

Я молча уставилась на тебя, не понимая, о чем ты говоришь. Кого развеять? Глядя на могилы, ты сказал, что у твоей мамы нашли рак — опухоль в груди, которая быстро распространялась по ее телу. Именно поэтому вы и уехали из Индии. Вылечить ее все равно было уже невозможно, но умирать в Индии она не хотела. Она не желала последние месяцы своей жизни тратить на ненужные расспросы, переживать навязчивое любопытство и жалость родственников, видеть отчаяние ее родителей. В Бомбее все знали, что она умирает, и, конечно, регулярно собирались в вашей квартире с видом на море в попытке оградить ее от того, что предотвратить было уже невозможно. Твоя мать не хотела, чтобы родители видели ее мучения, чтобы друзья запомнили ее иссохшей и полубезумной от боли, и поэтому она попросила твоего отца привезти ее в Америку.

— Она уже много раз ездила к докторам в Массачусетскую клиническую больницу. Мой отец возил ее туда, а вам они говорили, что едут смотреть дома. Весной у нее назначена операция, но это даст ей лишь небольшую отсрочку. Она не хочет, чтобы кто-нибудь из вас знал. До самого конца. Ты выпалил мне все это в лицо, и я, оторопев, какое-то время смотрела на тебя, а потом заплакала, вначале слезы просто тихо текли по щекам, но вскоре я начала всхлипывать все громче и громче, глаза и нос покраснели, пришлось вытащить носовой платок. Я не могла сдвинуться с места, мне было страшно неловко, что ты видишь меня в таком жутком виде, размазывающей по лицу слезы и сопли. И еще я боялась, что ты сейчас наведешь на меня свой объектив и сделаешь снимок. Но ты просто стоял и молчал, как будто и так сказал уже слишком много. Ты тоскливо смотрел на могилы семейства Саймонд, а потом, когда я немного успокоилась, повернулся и повел меня обратно. Около дома мы разошлись, все так же не проронив ни слова, — ты отправился помогать нашим отцам расчищать снег, а я побежала наверх принять горячий душ. Мама, взглянув на мое распухшее лицо и красные глаза, решила, что я замерзла, и сама послала меня в душ. Может быть, ты думал, что я плачу от жалости? Что я переживаю за тебя или за твою маму? Нет, я была слишком молода, что понимать значение слова «смерть», чтобы испытывать сочувствие к умирающей женщине. На самом деле я плакала от страха, что заражусь страшной болезнью, тем более что я стояла так близко к твоей маме в примерочной кабине. Я вспомнила ее большие упругие груди, когда мы обе примеряли лифчики. И я мгновенно возненавидела тебя за то, что ты так жестоко положил конец моей светлой, ничем не омраченной влюбленности, которой я наслаждалась весь последний месяц. Я почувствовала себя преданной, бессовестно обманутой тобой.

Через две недели вы уехали: твои родители купили наконец-то дом в Норд-Шор, который был спроектирован известным массачусетским архитектором. У дома была совершенно плоская крыша, а одна стена сделана целиком из стекла. Верхние комнаты занимали не все пространство дома, так что потолок в гостиной возносился на высоту двадцати футов. Правда, окна дома выходили на лес, зато на первом этаже был крытый бассейн, именно такой, какой хотела твоя мать. На следующий день после вашего переезда мама приготовила обед из нескольких блюд и повезла вам, чтобы Парул-ди не надо было готовить. Она сама не знала, какую ценную услугу оказывает твоей маме. Мы ходили по гулким коридорам, заглядывали в просторные комнаты, в которых пока не было ничего, кроме эха, но которым вскоре предстояло наполниться страхом, болью и горем. В потолке спальни было проделано окошко, и твоя мать сказала, что поставит свою кровать как раз под ним. Этому дому предостояло скрасить два последних года ее жизни. Я ничего не рассказала своим родителям; в конце концов они сами узнали о болезни Парул-ди от друзей и пришли навестить ее в больнице. Когда вы уезжали от нас, твоя мама пригласила нас всех приезжать к вам гости и плавать в бассейне, но вторичного приглашения мы так и не дождались. Наверное, ее здоровье ухудшалось быстрее, чем думали доктора, и развлекать гостей ей было не под силу. Какое-то время мои родители ворчали и обижались на нее. «И это после того, что мы для них сделали!» — зевая, говорили они друг другу. Но к тому времени я уже лежала в своей собственной кровати в своей комнате за стенкой и не слышала, о чем они говорили перед сном.