Онлайн чтение книги Неоконченный портрет Unfinished Portrait
Глава вторая. За границей

1.

Через полгода после того, как ушла няня, мамочка сообщила Селии очень волнующую новость. Они собирались ехать за границу — во Францию.

— И я тоже?

— Да родная, и ты.

— И Сирил?

— Да.

— И Сьюзен и Раунси?

— Нет, папочка, я, Сирилл и ты. Папочке нездоровится, и врач сказал, что ему на зиму надо поехать за границу — туда, где тепло.

— А во Франции тепло?

— На юге — да.

— А как там, мамочка?

— Там есть горы. Горы, а на вершинах снег.

— А откуда там снег?

— Потому что они высокие.

— Очень высокие?

Мама пыталась объяснить, как высоки горы, но Селии трудно было это себе представить.

Она знала Вудбэри-Бикон. Чтобы подняться на самый верх, надо полчаса. Но Вудбэри-Бикон и горой-то вряд ли считается.

Было от чего придти в восторг — в особенности от дорожного несесера. От настоящего, её собственного дорожного несесера из темно-зелёной кожи. Внутри были флакончики и отделения для расчески и для одежной щетки, и были еще дорожные часы и даже маленькая дорожная чернильница!

Никогда еще, думала Селия, не было у нее такой красивой собственной вещи.

Поездка была чрезвычайно увлекательной, ну, во-первых, перебирались через Ла-Манш. Мама пошла прилечь в каюту, и Селия осталась на палубе с отцом, отчего она казалась себе очень взрослой и значительной.

Франция, когда они ее увидели, немножко разочаровала. Она выглядела как любое другое место. Но носильщики в синих форменных мундирах, говорившие по-французски, привели в восторг, как и поезд, потешный такой поезд с высокими вагонами, в который они сели. Им предстояло спать в нем, и это тоже привело в восторг Селию.

Ей и маме отвели одно купе, а папе и Сириллу — соседнее.

Сирилл, понятно, держался барином. Ему было шестнадцать, и он взял себе за правило ничему не удивляться, считая это чуть ли не делом чести. Вопросы он задавал как бы нехотя, но и Сирилл едва мог скрыть волнение и любопытство, которые охватили его при виде французского паровоза.

Селия сказала матери:

— Там и правда будут горы, мамочка?

— Да, дорогая.

— Очень, очень, очень высокие?

— Да.

— Выше даже чем Вудбэри-Бикон?

— Гораздо выше. Такие высокие, что вершины их покрыты снегом.

Селия прикрыла глаза и попыталась представить себе горы. Огромные холмы, уходящие вверх, вверх, вверх, — такие высокие, что наверное, даже и не увидеть их вершин. Голова Селии откинулась назад и еще назад: она представляла себе, как смотрят вверх на горы.

— Что с тобой, деточка? Шейку свело?

Селия решительно покачала головой.

— Я думаю о больших горах, — сказала она.

— Глупый ребенок, — сказал Сирилл с добродушной иронией.

Теперь начались волнения с устройством на ночь. Утром, проснувшись, они ведь уже будут на юге Франции.

Было десять утра, когда они приехали в По. Началась возня с багажом, а его было много — не меньше тринадцати больших сундуков с горбатыми крышками и бесчисленное множество кожаных саквояжей.

Наконец, от станции отъехали и направились в гостиницу. Селия смотрела по сторонам.

— А где же горы, мамочка?

— Вон там, милая. Разве не видишь снежные вершины?

Те?! Вдоль горизонта тянулась причудливая полоса чего-то белого, словно вырезанного из бумаги. Низкая такая линия. А где же те огромные, вздымающиеся вверх, прямо в небо, монументы, — высоко, высоко над головой Селии?

— О! — сказала Селия.

Она вдруг почувствовала разочарование. Да разве ж это горы!

2.

Справившись с разочарованием по поводу гор, Селия просто наслаждалась жизнью в По. Еда была великолепной. Называемый почему-то «табльдотом» обед устраивали за длинным столом, уставленным всякого рода невиданными и замечательными кушаньями. В гостинице жили еще двое детей, сестры-близняшки, на год старше Селии. Она, Бар и Беатрис почти повсюду ходили вместе. Впервые за восемь лет своей жизни Селия познала наслаждение в проказах. Вся троица бывало уплетает апельсины на балконе, а косточки швыряет вниз, в проходящих мимо солдат в веселеньких синих с красным мундирах. Когда разозленные солдаты смотрели вверх, дети юркали под балюстраду и становились невидимыми. И еще они высыпали кучками соль и перец на тарелки, расставленные для табльдота, чем премного досаждали Виктору, старому официанту. Они прятались внизу, под лестницей, и щекотали ноги постояльцам, спускавшимся к ужину, длинным павлиньим пером. Заключительный же их подвиг совершен был в день, когда они довели горничную, убиравшуюся на верхнем этаже, до исступления. Они вошли следом за ней в ее маленькое святилище, где хранились веники и щетки. Она со злостью повернулась к ним, заговорила быстро-быстро на непонятном языке — французском, — и выскочила из комнаты, хлопнув дверь и закрыв тем самым детей. Троица оказалась в плену.

— Лихо она нас, — с обидой сказала Бар.

— Сколько, интересно, пройдет времени, прежде чем она выпустит нас отсюда?

Они хмуро смотрели друг на друга. Глаза Бар загорелись мятежным огнем.

— Я не потерплю, чтобы она взяла над нами верх. Надо что-то сделать.

Бар всегда была заводилой. Она взглянула на микроскопическое окошечко, которое только и было в этой комнате.

— Интересно, пролезем мы через него? Мы ведь не жирные. Что там снаружи, Селия? Есть там что-нибудь?

Селия ответила, что там желоб для стока воды.

— Он большой, по нему можно пройти, — сказала она.

— Хорошо, мы еще покажем Сюзанне. То-то с ней будет, когда мы на нее набросимся.

Окно с трудом поддалось, и они по одному пролезли в него. Желоб был примерно фут шириной, с закраинами высотой дюйма в два. А ниже — был просто обрыв в пять этажей.

Леди-бельгийка из 33 номера послала вежливую записочку английской леди в номер 5. Знает ли мадам, что ее малышка и две дочки мадам Оуэн расхаживают сейчас по парапету над пятым этажом?

Суматоха, которая затем поднялась, показалась Селии излишней и несправедливой. Ведь ей никогда прежде не говорили не ходить по парапету.

— Ты же могла упасть и разбиться насмерть.

— О, нет мамочка, там было много места — даже двумя ногами можно было стоять.

Случай этот был из числа тех, когда взрослые поднимают необъяснимый шум из-за ничего.

3.

Селии, разумеется, надо учить французский. К Сириллу каждый день приходил молодой француз. Для Селии же наняли молодую леди, с которой она должна была ходить гулять каждый день и говорить по-французски. Вообще-то леди была англичанкой, дочерью владельца английского книжного магазина, но всю жизнь свою она прожила в По и говорила по-французски так же свободно, как и по-английски.

Мисс Ледбеттер была молодой особой чрезвычайно рафинированной. По-английски она говорила проглатывая окончания слов. Говорила медленно, со снисходительной добротой.

Видишь, Селия, вот это — лавка, где пекут хлеб. Boulangerie.

— Да, мисс Ледбеттер.

— Смотри, Селия, вон собачка переходит через дорогу. Un chien qui traverse la rue. Qu’est-ce qu’il fait? Это значит: «Что она делает?»

Мисс Ледбеттер не была довольная последней фразой. Собаки — существа неделикатные и иногда могут вогнать в краску ультра-рафинированных молодых особ. А данная собачка остановилась посреди дороги и занялась кое-чем другим.

— Я не знаю, — проговорила Селия, — как будет по-французски то, что она делает.

— Отвернись, дорогая, — сказала мисс Ледбеттер. — Это не очень приятно. А вот перед нами церковь. Voilà une église.

Прогулки были долгими, скучными и однообразными.

Недели через две мать Селии избавилась от мисс Ледбеттер.

— Невозможная девица, — сказала она мужу. — Самое увлекательное занятие на свете у нее становится скукой.

Отец Селии согласился с этим. Он сказал, что ребенок никогда не научится французскому, если не будет учиться у француженки. Мысль о француженке не очень Селии нравилась. Она вообще не доверяла иностранцам. Ну, если это только для прогулок… Мать сказала, что ей наверняка очень понравится мадемуазель Моура. Селии показалось это имя необычайно смешным.

Мадемуазель Моура была высокой и крупной. Она носила платья с пелеринками, которые развевались на ходу и сметали все со столов.

Селия подумала, что няня сказала бы про Моуру — «сущий ураган».

Мадемуазель Моура оказалась очень говорливой и пылкой.

— Oh, la chère mignonne, — вскрикивала мадемуазель Моура, — la chère petite mignonne[2]Милая крошка! Милая крошечка! (фр.). .

Она опускалась перед Селией на колени и заразительно смеялась ей в лицо. Селия же оставалась истинной англичанкой, очень сдержанной, и ей нисколько все это не нравилось. Она чувствовала себя неловко.

— Nous allons nous amuser. Ah, comme nous allons nous amuser[3]Сейчас мы с тобой повеселимся. Ах, как мы с тобой повеселимся! (фр.). .

И опять были прогулки. Мадемуазель Моура говорила без умолку, и Селия вежливо сносила весь этот поток бессмыслицы. Мадемуазель Моура была очень добра — и чем добрее была она, тем больше Селии она не нравилась.

Через десять дней Селия простудилась. Ее немножко знобило.

— Мне кажется, тебе сегодня лучше не ходить гулять, — сказала мама. — Мадемуазель может позаниматься с тобой и здесь.

— Нет, — воскликнула Селия. — Нет. Отошли ее. Отошли.

Мама внимательно посмотрела на нее. Этот взгляд Селия хорошо знала — спокойный, какой-то светящийся, испытующий взгляд. Она сказала спокойно:

— Хорошо, милая, отошлю.

— Пусть она даже не заходит сюда, — взмолилась Селия.

В этот момент дверь в гостиную отворилась и вошла мадемуазель вся в пелеринках.

Мать Селии заговорила с ней по-французски. Мадемуазель принялась изливать своё огорчение и сочувствие.

— Ah, la pauvre mignonne, — вскричала она, выслушав мать. Она плюхнулась на пол перед Селией. — La pauvre, pauvre mignonne[4]Ах, бедная крошка… Бедная, бедная крошка! (фр.). .

Селия бросила на мать умоляющий взгляд. Она корчила ей страшные рожи. «Отошли её, — говорили рожи. — Отошли же».

К счастью, в эту минуту мадемуазель Моура одной из своих многочисленных пелеринок смахнула вазу с цветами и теперь вся ушла в извинения.

Когда наконец она ушла, мать сказала ласково:

— Родная, тебе не следовало бы корчить такие рожи. Мадемуазель Моура ничего, кроме добра, тебе не хотела. Ты ее, наверное, обидела.

Селия удивленно взглянула на мать.

— Но, мамочка, — возразила она, — рожи-то были английские.

Было непонятно, отчего мать так и покатилась со смеху. В тот вечер Мириам сказала мужу:

— И от этой женщины никакого толку. Селия ее не любит. Может быть…

— Что?

— Да нет, ничего, — сказала Мириам, — я подумала о девушке, которую встретила сегодня у портнихи.

Во время следующей примерки мать заговорила с девушкой. Та была одной из учениц портнихи, работа ее заключалась в том, чтобы во время примерки стоять рядом и держать наготове булавки. Ей было около девятнадцати, темные волосы красиво были собраны в пучок, чуть вздернутый носик, румяное добродушное лицо.

Удивлению Жанны не было предела, когда с ней заговорила английская леди и спросила, не хотелось бы той поехать в Англию. Это зависит от того, что скажет мама. Мириам попросила дать ей адрес матери. Родители Жанны держали маленькое кафе — очень чистенькое и пристойное. Мадам Божэ с великим удивлением выслушала предложение английской леди. Быть гувернанткой и присматривать за маленькой девочкой? У Жанны очень мало опыта — она довольно неуклюжая и неловкая. Иное дело Берта, ее старшая дочь, но английская леди хотела Жанну. На совет позвали мосье Божэ. Он сказал, что не надо мешать Жанне. Платить ей будут хорошо — куда больше, чем она получает у портнихи.

Три дня спустя очень волнуясь и ликуя, Жанна пришла выполнять свои обязанности. Она побаивалась маленькой англичанки, за которой ей придется присматривать. Ни слова по-английски она не понимала. Выучила одну фразу, ее и произнесла с надеждой:

— Доброе утро, мисс.

Увы, произношение у Жанны было такое странное, что Селия ничего не поняла. Утренний туалет проходил в тишине. Селия и Жанна осматривали друг друга, как две незнакомые собачки. Жанна расчесывала локоны Селии, едва придерживая их кончиками пальцев. Селия смотрела, не отрываясь.

— Мамочка, — сказала Селия за завтраком, — Жанна совсем не говорит по-английски?

— Нет.

— Вот умора.

— Тебе нравится Жанна?

— У нее очень смешное лицо, — сказала Селия. На мгновение задумалась. — Скажи ей, чтобы она посильнее меня расчесывала.

Но уже через три недели Селия и Жанна стали понимать друг друга. В конце четвертой недели они встретили на прогулке стадо коров.

— Mon Dien! — вскричала Жанна, — Des vaches, des vaches! Maman, maman!..[5]Бог мой! Коровы, коровы! Мамочка, мамочка (фр.).

И схватив Селию за руку, она помчалась вверх по холму.

— В чем дело? — спросила Селия.

— J’ai peur des vaches[6]Я боюсь коров (фр.). .

Селия посмотрела на нее теплым взглядом.

— Если мы опять встретим коров, — сказала она, — прячься за меня.

После этого они совсем подружились. Селия считала Жанну очень интересной подругой. Жанна наряжала куколок, которых дарили Селии, и начинались диалоги. По очереди Жанна была femme de chambre[7]горничной (фр.). (жутко наглой), маман, папа (который был очень военный и всё время крутил свой ус) и тремя озорными детьми. Однажды она изобразила мосье Кюре, выслушала их признания и определила им страшное наказание. Это просто очаровало Селию, которая потом много раз просила показать еще.

— Non, non, mees, c’est très mal se que j’ai f ait-la[8]Нет, нет, мисс, это очень плохо то, что я сделала (фр.). .

— Pourquoi?[9]Почему? (фр.).

Жанна объяснила.

— Я надсмеялась над мсье кюре. А это грех, понятно!

— Ну, пожалуйста, Жанна, покажи еще раз, это было так смешно.

Добросердечная Жанна, рискуя бессмертием своей души, сыграла еще раз, даже еще смешнее.

Селия уже знала всё про семью Жанны. Про Берту, которая была très sérieuse[10]Очень серьёзная (фр.). про Луи, который был si gentil[11]Такой славный (фр.). , и про Эдуарда, который был spirituel[12]Остроумный (фр.). , и про маленькую Лиз, которая только что впервые причастилась, и про кота, который был таким умным, что мог улечься спать в кафе посреди посуды и не разбить ничего.

Селия в свою очередь, рассказывала Жанне о Золотке и о Раунси и Сьюзен, и о саде, и обо всем том, что они будут делать, когда Жанна приедет в Англию. Жанна никогда не видела моря. Сама мысль, что придется плыть на пароходе из Франции в Англию ее очень пугала.

— Je me figure, — говорила Жанна, — que j’aurai horriblement peur. N’en parlons pas! Parlez-moi de votre petit oiseau[13]Я представляю себе, что буду ужасно бояться. Не будем больше говорить об этом. Расскажите мне про свою птичку (фр.). .

4.

Однажды, когда Селия прогуливалась с отцом, их окликнули из-за столика около гостиницы.

— Джон. Вот те раз, да это же старина Джон!

— Бернард!

Крупный мужчина с веселым лицом выскочил из-за стола и горячо стал жать руку отцу.

Это оказался мистер Грант, один из старинных друзей отца. Они не виделись много лет, и ни один из них понятия не имел, что другой находится в По. Гранты остановились в другой гостинице, но теперь обе семьи собирались вместе после déjeuner и пили кофе.

Миссис Грант, на взгляд Селии, была самой красивой женщиной, какую она когда-либо видела. У нее были пепельные с серебристым отливом волосы, уложенные в изысканной прическе, и чудесные синие глаза, тонкие черты лица и очень чистый, звонкий голос. Селия немедленно придумала себе новый персонаж — королеву Маризу. Королева Мариза обладала теми же чертами, что и миссис Грант, и была любима своими подданными. Трижды на ее жизнь совершались покушения, но ее спасал юноша по имени Колин, которого она сразу же произвела в рыцари. Коронационная ее мантия была из бархата изумрудно-зелёного цвета, а корона на ней была серебряная с бриллиантами.

Мистера Гранта королем не сделали. Селия решила, что он славный, но очень уж толстая и очень красная у него физиономия — вовсе не такая симпатичная, как у отца, ходившего с каштановой бородкой, которую он высоко задирал вверх, когда смеялся. Ее отец, считала Селия, был как раз таким, каким и должен быть отец, — веселым шутником, только от его шуток ты не чувствуешь себя глупой, как иногда от шуток мистера Гранта.

С Грантами был их сын, Джим, школьник, приятный на вид и веснушчатый. Он всегда был в хорошем настроении и улыбался; глаза у него были голубые и совсем круглые, от чего казалось, что он всегда чему-то удивлен. Свою мать он обожал.

Он и Сирилл разглядывали друг друга, как два знакомых пса. Джим относился к Сириллу с уважением, поскольку тот был на два года старше и ходил в частную школу. Ни тот ни другой не обращали никакого внимания на Селию, потому что Селия была всего-навсего ребенком.

Примерно недели через три Гранты отправились домой, в Англию. Селия слышала, как мистер Грант сказал ее матери:

— Я потрясен тем, как выглядит Джон, но он говорит мне, что с тех пор, как приехал сюда, чувствует себя куда лучше.

Селия сказала потом матери:

— Мамочка, а папочка болен?

Мама как-то странно посмотрела на нее и ответила:

— Нет, конечно, нет. Он сейчас совсем здоров. Это просто от сырости и дождей в Англии.

Селия обрадовалась тому, что отец не болен. Какой же больной — он никогда не лежит в постели, никогда не чихает и приступов разлива желчи у него не бывает. Иногда он кашлял, но это оттого, что он так много курит. Селия знала это, потому что отец ей так говорил.

Но почему, подумала она, мама посмотрела так… странно…

5.

Настал май, и они уехали из По — сначала в Аржелес, у подножия Пиренеев, а потом в Котрэ, высоко в горах.

В Аржелесе Селия влюбилась. Предметом ее обожания был мальчик-лифтер по имени Огюст. Не Анри, маленький светловолосый мальчишка-лифтер, который иногда разыгрывал ее, Берту и Беатрису (они тоже приехали в Аржелес), а Огюст. Огюсту было восемнадцать лет, он был высокий, смуглый, с желтовато-бледным лицом и очень мрачный на вид.

Его вовсе не интересовали пассажиры, которых он возил вверх и вниз. Селия так и не набралась храбрости заговорить с ним. Никто — даже Жанна — не догадывался о ее романтической страсти. Ночью в постели Селии рисовались картины того, как она спасает жизнь Огюсту, на скаку останавливая его коня, или как они с Огюстом единственные выжили при кораблекрушении и как она спасала его жизнь, плывя к берегу и держа его голову над водой. Иногда Огюст спасал ее из огня, но это почему-то было не так приятно. Она получала наибольшее удовольствие, когда Огюст, со слезами на глазах, говорил ей: «Мадемуазель, я обязан вам жизнью. Как могу я отблагодарить вас?»

Страсть была короткой, но бурной. Через месяц они отправились в Котрэ, и Селия влюбилась в Джейнет Пэттерсон.

Джейнет было пятнадцать лет. Она была славной девушкой с каштановыми волосами и добрыми голубыми глазами. Она не была красавицей и ничем особенно не выделялась. Но проявляла доброту к малышам и не утомлялась игрой с ними.

Самой большой радостью в жизни для Селии было бы вырасти и быть похожей на ее кумира. Когда-нибудь она тоже наденет полосатую блузку с воротничком и галстуком, волосы заплетет в косу и завяжет черным бантом. И у нее тоже будет эта загадочная штуковина — фигура. У Джейнет фигура была очень даже заметная, она выпирала с обеих сторон блузки. А Селия, ребенок очень худенький (Сирилл, когда ему хотелось досадить Селии, называл ее «костлявым цыпленком», чем обязательно доводил до слез), была влюблена в полноту. Но ведь настанет же такой день, такой чудесный день, когда она вырастет и все у нее будет выпирать там, где положено.

— Мамочка, — спросила она однажды, — когда у меня будет такая грудка, чтоб торчало?

Мать взглянула на нее и сказала:

— Тебе что, она так нужна?

— О да, — прерывисто задышала Селия.

— Когда тебе будет лет четырнадцать или пятнадцать — как Джейнет.

— Можно у меня будет тогда полосатая блузка?

— Наверное, но они не кажутся мне красивыми.

Селия взглянула на нее с упреком.

— По-моему, они восхитительны. Мамочка, ну, пожалуйста, скажи, что купишь мне такую блузку, когда мне будет пятнадцать.

— Куплю, если она тебе еще будет нужна.

Конечно же, будет.

И Селия побежала разыскивать своего кумира. К величайшей ее досаде, Джейнет гуляла с подругой, француженкой Ивонной Барбье. Селия ненавидела Ивонну Барбье лютой ненавистью и завидовала ей. Ивонна была прехорошенькая, очень изящная, не по летам развитая. Хотя ей было всего пятнадцать лет, выглядела она как восемнадцатилетняя. Она держала Джейнет под руку и ворковала, как голубок.

— Naturallement je n’ai rien dit à Maman. Je lui ai répondu…[14]Я естественно ничего не сказала маме. Я ей ответила (фр.).

— Беги, милочка, — ласково сказала Джейнет, — мы с Ивонной сейчас заняты.

Селия уныло поплелась домой. Как же она ненавидела эту гадкую Ивонну Барбье.

Увы, через две недели Джейнет со своими родителями уехали из Котрэ. Образ ее быстро изгладился из памяти, зато сохранилось восторженное предвкушение того дня, когда у нее, Селии, появится «фигура».

Время в Котрэ текло весело. Тут прямо над головой высились горы. Впрочем, даже и теперь они выглядели вовсе не так, как Селия их себе представляла. До конца жизни она так и не научилась восхищаться горным пейзажем. В подсознании жило чувство, что ее обманули. В Котрэ были всевозможные развлечения. По утрам они энергично шагали в Ла Пайер, где отец и мать пили из стаканов воду, очень неприятную на вкус. После этого покупали леденцовые палочки. Они были закручены как спираль — разного цвета и вкуса. Селия обычно получала палочку ананасовую, матери нравилась зеленая — анисовая. Отцу, как ни странно, никакие не нравились. С тех пор, как они приехали в Котрэ, он выглядел более жизнерадостным и счастливым.

— Меня место это вполне устраивает, Мириам, — говорил он. — Я становлюсь здесь другим человеком.

Жена отзывалась:

— Тогда мы пробудем здесь как можно больше.

И она стала здесь веселее — больше смеялась. Тревожная складка над переносицей у нее разгладилась. Селией она мало занималась. Зная, что девочка находится под присмотром Жанны, она всем сердцем и душой посвятила себя мужу.

После утренней прогулки Селия шла домой с Жанной лесом, по тропинкам, зигзагами бегущими вверх и вниз; иногда она скатывалась по откосу, нещадно пачкая панталоны. Жанна испускала вопли отчаяния.

— Oh, mess-ce n’est pas gentil ce que vous faites-là. Et vos pantalons. Que dirait Madame votre mère?

— Encore une fois, Jeanne. Une fois seulement.

— Non, non, Oh, mees[15]Ох, мисс, нехорошо вы себя ведете. А панталоны-то! Что скажет ваша матушка? — Ну, еще разочек, Жанна. Всего один раз. — Нет, нет. Ох, мисс (фр.). .

После обеда Жанна усаживалась шить. Селия шла гулять и встречалась с другими детьми. Особенно усиленно ей прочили в подружки маленькую девочку по имени Мэри Хейз.

— Такая милая девчушка, — говорила мать Селии, — такая воспитанная и славная. Хорошая подружка для Селии.

Селия играла с Мэри Хейз, когда от этого никак уж нельзя было увильнуть. Мэри, увы, наводила на нее скуку. Она была мягкой и приветливой, но — на взгляд Селии — необычайной занудой. Зато Селии нравилась маленькая американка Маргрит Пристмен. Она была из какого-то Западного штата, и у нее был необычайно тянучий говор, который завораживал английскую девочку. Маргрит играла в игры, незнакомые Селии. Гуляла она в сопровождении няни, удивительной старушки в огромной черной шляпе с хлопающими полями, и старушка эта то и дело говорила: «Не отходи от Фэнни, ты слышишь меня?»

Когда у них возникали ссоры, Фэнни приходила на выручку. Однажды она застала детей чуть ли не в слезах, горячо о чем-то препиравшихся.

— Ну-ка, выкладывайте Фэнни, в чем тут у вас дело, — приказала она.

— Я только рассказывала Селии сказку, а она говорит, что я все вру, а это — правда.

— Живо скажи Фэнни, что это за сказка.

— Это очень хорошая сказка Про маленькую девочку, которая росла одинешенько в лесу, потому что доктор так никогда за ней и не пришел и не забрал в свою черную сумку…

Селия перебила.

— Это неправда. Маргрит говорит, что детей доктора находят в лесу и приносят маме. Это неправда. Ангелы приносят их ночью и укладывают в колыбельку.

— Нет, доктора.

— Ангелы.

— Нет и нет.

Фэнни подняла свою крупную руку.

— Теперь слушайте меня.

И они слушали. Черные глазки Фэнни заблестели, пока она обдумывала проблему и решала ее.

— Ни ты, ни ты не должны так волноваться Маргрит права, и Селия права. С английскими детьми они поступают так, а с детьми американскими — этак.

Как все просто! Селия и Маргрит заулыбались друг другу и опять стали друзьями.

Фэнни проворчала: «Не отходи от Фэнни» и продолжала вязать.

— Я дальше буду рассказывать, хорошо? — спросила Маргрит.

— Рассказывай, — согласилась Селия. — А потом я расскажу тебе сказку про опаловую фею, которая вышла из персиковой косточки.

Маргрит начала рассказывать, но вскоре вынуждена была прервать свое повествование.

— Что такое скаррапин?

— Скаррапин? Ты что не знаешь, Селия, что такое скаррапин?

— Нет, а что это?

Тут уже было потруднее. Из сумбурных объяснений Маргрит Селия поняла только, что скаррапин на самом деле и есть скаррапин! Скаррапин остался для неё волшебным зверем, как-то связанным с американским континентом.

Уже потом, когда она подросла, ее в один прекрасный день осенило:

«Ну, конечно. Скаррапин, о котором говорила Маргрит Пристмен, — это же скорпион.»

У нее было такое чувство, словно она что-то потеряла.

6.

Ужинали в Котрэ очень рано. В половине седьмого. Селии разрешали сидеть до конца. После ужина усаживались на улице вокруг маленьких столиков, и раз или два в неделю выступал фокусник.

Селия обожала фокусника. Он так красиво назывался. Отец сказал, что он — иллюзионист.

Селия по слогам и медленно выговаривала это слово.

Фокусник был высоким мужчиной с длинной черной бородой. Он проделывал восхитительные штуки с разноцветными лентами, вытягивая их ярд за ярдом у себя изо рта. В конце представления он объявлял «маленькую лотерею». Сначала обходил зрителей с большим деревянным блюдом, на которое все что-нибудь клали — вроде как взнос. Потом объявляли номера выигрышей и раздавали призы — бумажный веер, фонарик, горшок с бумажными цветами. В лотерее был что-то такое, отчего детям здорово везло. Чуть ли не всегда выигрывали именно дети. Селии очень хотелось выиграть бумажный веер. Но она так его и не выиграла, хотя дважды ей доставался бумажный фонарик.

Как-то отец спросил Селию:

— Не хотелось бы тебе забраться вон туда?

И он показал на одну из гор прямо позади гостиницы.

— Мне, папочка? Прямо на самый верх?

— Да. Ты поедешь туда на муле.

— На каком муле, папочка?

Он объяснил ей, что мул это вроде как и ослик, и лошадка. Селия пришла в восторг от одной мысли о таком приключении. А у мамы были сомнения.

— Ты уверен, Джон, что это совершенно неопасно? — спросила она.

Отец только посмеялся над ее страхами. Конечно, все будет в порядке с ребенком.

Поедут она, отец и Сирилл. Сирилл высокомерно изрек:

— Ах, и малявка тоже едет. Она будет только мешать.

И все же он очень любил Селию, но то, что она тоже ехала с ними, задевало его мужское достоинство. Предполагалось, что это будет мужская экспедиция — женщины и дети остаются дома.

Рано утром в день великой экспедиции Селия, уже собравшись, стояла на балконе и ждала, когда придут мулы. Они рысью выбежали из-за угла — большие, крупные животные, — скорее лошадки, чем ослики. Селия помчалась вниз, полная радостных предчувствий. Смуглолицый человечек в берете разговаривал с отцом. Он уверял, что с маленькой мадемуазель все будет в порядке. Он сам за ней будет присматривать. Отец и Сирилл влезли на мулов, затем проводник приподнял Селию и усадил ее в седло. От высоты даже дух захватывало! Но как интересно!

Тронулись. С балкона мать махала им рукой на прощанье. Селия трепетала от гордости. Она чувствовала себя совсем взрослой. Проводник ехал рядом с ней. Он ей что-то говорил, но поняла она очень мало, потому что у него был сильный испанский акцент.

Это была великолепная поездка. Они ехали вверх по зигзагообразным тропам, которые становились все круче и круче. А теперь ехали уже по откосу по одну сторону тропы возвышалась скала, по другую — крутой обрыв. В местах, казавшихся наиболее опасными, мул, на котором ехала Селия, останавливался и бил копытом. Ему тоже нравилось ходить по краю обрыва. Очень хорошая лошадка, подумала Селия. Звали мула, кажется Анисовый, что Селии показалось очень странной кличкой для лошади.

Был полдень, когда они добрались до самой вершины. Там стояла крошечная хижина, а перед ней — стол; они расселись, и хозяйка тут же вынесла им обед — и очень даже вкусный. Омлет, жареная форель, плавленый сыр и хлеб. Была там здоровая лохматая собака, с которой Селия поиграла.

— C’est presqu’un Anglais, — сказала женщина. — Il s’appelle Milord[16]Он почти англичанин. Его зовут Милорд (фр.). .

Милорд был очень дружелюбным и позволял Селии делать с собой все, что она захочет.

А потом отец Селии взглянул на часы и сказал, что пора двигаться обратно. Он позвал проводника.

Тот пришел улыбаясь. У него было что-то в руках.

— Смотрите, что я только что поймал, — сказал он.

Это была красивая большая бабочка.

— C’est pour Mademoiselle[17]Это для мадемуазель (фр.). ,— сказал он.

И быстро, и ловко, прежде чем девочка поняла, что он собирается сделать, вытащил булавку и приколол бабочку к тулье ее соломенной шляпки.

— Voilà que Mademoiselle est chic[18]Вот какая мадемуазель шикарная (фр.). , — сказал он и чуть отступил, любуясь своей работой.

Привели мулов, все расселись, и начался спуск.

Селию мутило. Она чувствовала, как бьются крылья бабочки о ее шляпку. Бабочка была живая — живая. И приколота булавкой. Крупные слезы застилали Селии глаза и покатились по щекам.

Отец, наконец, заметил.

— В чем дело, куколка?

Селия покачала головой. И расплакалась еще больше.

— Она боится лошади, — сказал Сирилл.

— Не боюсь, — сказала Селия.

— Тогда почему такой рев?

— La petite demouselle est fatiquée[19]Маленькая барышня устала (фр.). ,— высказал предположение проводник.

Слезы текли у Селии все быстрее и быстрее. Все смотрели на нее, допытывались, в чем дело, — но как могла она сказать в чем дело! Проводник ужасно обиделся бы. Он ведь хотел сделать приятное. Только ради нее и поймал эту бабочку. Так гордился своей выдумкой — тем, что придумал приколоть бабочку на шляпку. Разве может она при всех взять и сказать, что ей это не нравится? И теперь никто никогда, никогда не поймет. От ветра крылышки у бабочки колыхались еще сильнее. И Селия просто заливалась слезами. Ей казалось, что свет не видел большого горя.

— Лучше бы нам прибавить ходу, — сказал отец. Вид у него был сердитый. — Надо поскорее отвезти ее к матери. Мать была права. Для ребенка это слишком тяжело.

Селии хотелось кричать: «Нет, не тяжело, не тяжело нисколько». Но она не закричала, так как поняла, что тогда ее опять начнут спрашивать: «А в чем же дело?» И она только молча трясла головой.

Селия проплакала всю обратную дорогу. Горе ее становилось все тяжелее и тяжелее. Всю в слезах сняли ее с мула, и отец на руках отнес ее в гостиную, где сидела поджидая их, мать.

— Ты права была, Мириам, — сказал отец. — Для ребенка это слишком тяжело. Я не знаю, в чем дело — то ли у нее что-то болит, то ли она переутомилась.

— Нет, — проговорила Селия.

— Ей было страшно спускаться вниз по кручам, — сказал Сирилл.

— Не было, — сказала Селия.

— Тогда в чем же дело? — спросил отец.

Селия тупо смотрела на мать. Теперь она поняла, что так и не сможет ничего рассказать. Причина ее горя навсегда скрыта будет в ее груди, навсегда. Она хотела рассказать, она очень хотела рассказать, но почему-то не могла. Что-то таинственное замкнуло ее губы на замок. Если бы только мамочка знала. Мамочка бы поняла. Но она не смогла рассказать мамочке. Они все смотрели на нее, ждали, когда она начнет говорить. Ужасная мука терзала ее. Она тупо, словно в агонии, смотрела на мать. «Помоги мне», — говорил этот взгляд, — пожалуйста, помоги».

Мириам так же пристально смотрела на нее.

— По-моему, ей не нравится бабочка на шляпке, — сказала она. — Кто ее туда приколол?

О, какое облегчение — чудесное, болезненное, мучительное облегчение.

— Ерунда, — начал было отец, но Селия перебила его.

Слова хлынули из нее, словно вода из прорванной плотины.

— Мне неприятно, неприятно, — кричала она. — Она же крылышками машет. Она живая. Ей больно.

— Почему, глупышка, ты сразу этого не сказала? — спросил Сирилл.

Ответила мать:

— Я думаю, она не хотела обидеть проводника.

— О, мамочка, — воскликнула Селия.

Все было в этих двух словах. Чувство облегчения, признательность и переполнявшая ее любовь.

Мама все поняла.