Онлайн чтение книги Замок Горменгаст
Глава семьдесят седьмая

В ожидании темноты, которая позволила бы ему наконец покинуть свое убежище, Щуквол улегся на дно каноэ и заснул. Каноэ слегка покачивалось на чернильной воде; окно, сквозь которое заплыл Щуквол в «пещеру», казалось светлым прямоугольником, приклеенным к черноте. На обнаженную грудь залива, который, если глядеть на него из комнаты, где спал преступник, все еще казался светозарным, укладывались складки шали подступающей темноты.

Когда несколько часов назад Щуквол заплыл на лодке в какую-то комнату, света, который проникал через окно, наполовину скрытое под водой, было еще достаточно, чтобы рассмотреть то помещение, куда он попал.

Первым чувством, которое возникло в нем, было раздражение: он увидел, что единственная дверь в комнате плотно закрыта и никакого другого выхода из нее, никакой лестницы, ведущей на другой этаж, нет. А дверь, раз она вообще осталась на своем месте, наверняка разбухла от воды, и открыть ее, скорее всего, будет невозможно. Если бы двери не было или если бы ее можно было открыть – Щуквол попытался это сделать, но безуспешно, – он мог бы отправиться на лодке дальше вглубь Замка и найти более просторное и удобное помещение, а то и выбраться на сухой этаж. Однако ему пришлось остаться в этой наглухо закрытой – если не считать окна – комнате, которая больше напоминала пещеру; на стенах висело несколько потемневших и разрушающихся от сырости картин, нижняя часть рам которых располагалась всего в двух-трех дюймах от поверхности воды.

Но Щуквол особо и не надеялся, что комната, в которую он заплыл, будет иметь другой выход. Он был как в западне, но решил, что плыть дальше и отыскивать что-либо более подходящее опаснее, чем оставаться здесь до наступления темноты.

Поверхность воды теребил легкий ветерок, дувший со стороны Горы Горменгаст, и залив словно покрылся гусиной кожей. Эта рябь стала проникать в пещеру Щуквола и легко раскачивать каноэ. Сумерки опускались на испещренные окнами каменные массивы, распростершиеся по обеим сторонам залива. Волнение воды усиливалось, и хотя оно не представляло еще никакой опасности для маленького каноэ – или даже для пловца, очутись он в воде, – в нем таилась некая угроза. Спокойствие вечера было нарушено, серое безмолвие встрепенулось. Никаких особых звуков не слышалось, однако в воздухе, на воде, в массивах Замка, в наступающей темноте появилось какое-то напряжение.

Это холодное дыхание скрытой опасности, стелющееся над покрытой рябью водой, очевидно, проникло и в комнату, где спал Щуквол, и он неожиданно проснулся и поднялся со дна лодки. Он посмотрел в отверстие окна, и волоски на его спине поднялись, рот открылся в волчьем оскале, лицо с кровавой прорезью рта превратилось в восковую маску, а в глазах засветились кровавые отблески.

Мозг Щуквола усиленно заработал; он схватил весло и подогнал лодку поближе к окну. Теперь, по-прежнему оставаясь невидимым для любого возможного наблюдателя, находящегося снаружи, он мог осматривать все пространство залива.

Еще из глубины комнаты он увидел приближающуюся вереницу огней, а теперь уже ясно различал фонари, которые горели в сотнях лодок. Лодки, расположившись полукругом, двигались по заливу в его сторону, словно сотни светлячков ползли по темной поверхности воды.

Но еще более неприятным было обнаружить странные отсветы на воде сразу за пределами окна. Свет был слаб, но явно происходил не от последних отблесков угасшего дня. К тому же свет этот был какого-то неестественного зеленовато-желтого оттенка. Щуквол перевел взгляд на флотилию лодок и увидел, что они приближаются к стенам замка с еще большей скоростью.

Размышлять о причинах появления здесь всех этих лодок у Щуквола не было ни времени, ни желания. Он просто предположил самое худшее.

Судя по тому, в каком направлении лодки двигались, приходилось предположить, что сидящие в них люди не только прибыли в поисках его, Щуквола, но и что они знали, где именно его искать, в какое окно он вплыл несколько часов назад. А это значит, что его видели в тот момент, когда он скрывался в этом окне! И помимо тех, кто сидел в лодках и направлялся сюда, чтобы поймать его и предать смерти, в помещениях, где-то над его окном, располагались многие другие, ибо странное свечение на воде, скорее всего, вызывалось фонарями или факелами.

Пока Щуквол раздумывал, стоит ли ему вывести лодку из окна и, рискуя подвергнуться нападению сверху, броситься навстречу приближающимся лодкам, прежде чем они полностью перекроют выход, стрелой понестись по водам залива сквозь опускающуюся темноту, поворачивая вправо и влево, попытаться проскользнуть между вражескими лодками на своем маленьком, очень маневренном суденышке, достичь какой-либо из заросших плющом стен, где он наверняка нашел бы другое убежище. яркий желтый свет заполнил окно и множеством отблесков заплясал на воде. И предпринимать подобный шаг оказалось слишком поздно.

А возникло это яркое свечение, на которое с ужасом смотрел Щуквол, оттого, что два тяжелых судна, похожие на баржи, медленно двигавшиеся вдоль стен с двух сторон по направлению к окну, за которым прятался «пегий зверь», сошлись вместе, а на каждом из этих суден горело множество факелов, торчавших над бортами и сыпавших искрами, которые падали в воду и с шипением гасли. К большому световому пятну, превратившему воду в освещенную сцену, были прикованы все взгляды. Блоки камня вокруг окна, изъеденные временем, ветрами и дождями, казались отлитыми из золота, а отражения, падавшие на черную воду, казалось, вот-вот зажгут ее. Окно, окруженное этим золотистым сиянием, выглядело особенно черным, и в этом прямоугольнике темноты, ведущем в мрачные недра, присутствовало нечто тревожное.

Баржи подошли почти вплотную к стене по обеим сторонам окна, их прямоугольные носы касались краев черного прямоугольника. Факелы и фонари превращали ночь в день; остальные лодки плотным полукольцом замкнули все пространство вокруг окна.

Но с черного прямоугольника не сводили своих взглядов не только те, кто находился на баржах и в лодках – над входом в помещение, где прятался Щуквол, окна уже не смотрели вниз пустыми глазницами; эти окна выглядели иначе, чем тогда, когда их много часов назад разглядывал Тит, чувствуя, как его охватывает холод этого заброшенного и безлюдного места. Теперь в каждом из них виднелось лицо, и глаза на каждом лице всматривались вниз, туда, где поднимались и опускались, освещенные фонарями и факелами, раскачивались баржи и сотни лодок, заполненные вооруженными людьми, где по стенам, залитым желтым светом, прыгали тени, где волны плескали в борта и ударялись о камень стен.

Ветер крепчал, и на одном месте удерживаться лодкам становилось все сложнее, и цепи их все время нарушались. Ухудшающаяся погода не затрагивала лишь тех, кто глядел на залив из окон. Из всех людей, собравшихся у окон и на воде в лодках, лишь очень немногие бывали в местах, прилегающих к этой части Замка, и уж никто и никогда не забирался так далеко.

Графиня прибыла на место по воде, но Титу пришлось добираться посуху, ибо он возглавлял головную группу и показывал дорогу. В опускающихся сумерках он с трудом находил ее – ведь приходилось вспоминать, куда свернуть, в какой коридор войти, по какой крыше перебраться, сквозь какой пройти переход. Тит сам вызвался показывать дорогу – без его помощи люди, направленные на поиски Щуквола, долго бы блуждали и неизвестно когда добрались бы на место. Придворные считали, что Герцогу Титу, особенно учитывая его усталость, не подобает идти пешком, и размышляли над тем, как выйти из создавшегося положения. Тит вдруг вспомнил о кресле на шестах, в котором когда-то много лет назад в день его десятилетия его с завязанными глазами несли из Замка на празднество. Был отправлен посыльный на поиски кресла, и, несмотря на все перемещения с этажа на этаж, эта реликвия была найдена. И вскоре «сухопутная» армия двинулась на север; Тита несли четыре человека, которые часто сменялись; он сидел, откинувшись, в покачивающемся кресле; у его ног покоился кувшин с водой, а в руке он держал флягу с крепким напитком; в небольшой сумке, лежавшей рядом с ним на сидении были хлеб и изюм. В тех местах, где приходилось карабкаться с крыши на крышу, или опускаться и подниматься по узким ступеням, или протискиваться в узкие переходы, Тит слезал со своего кресла и двигался, как и все, пешком, но основную часть пути он смог проделать в кресле. Восседая в своем паланкине, Тит всякий раз, когда возникало затруднение в выборе дальнейшего пути, давал резкие отрывистые указания командиру отряда. В Тите черной волной снова поднимался гнев. О чем он размышлял, несомый в сгущающихся сумерках? В голове у него проносились сотни образов, сотни обрывков мыслей. Но среди всего этого разнообразия доминировали три темы, оттирая все остальное. И когда воспоминания о тех событиях, которые потрясли его в последние несколько часов, врывались в его сознание, сердце начинало учащенно биться. Ни к одному из этих трех событий Тит не был эмоционально готов.

Сначала совершенно неожиданно он увидел неуловимого Щуквола; затем его потрясло неожиданное сообщение о смерти Фуксии, а между этими двумя событиями он в порыве неожиданного откровения выдал свои бунтарские настроения – это было опасно, это шокировало всех, кто стоял рядом, однако принесло и огромное облегчение. Какое счастье, что он наконец освободился от чувства двуличности, которое его одолевало! Пускай теперь о нем думают как о предателе! Но зато он ощущал себя человеком, который вырвался из цепкой хватки колючих растений лицемерия, опутывавших его тело, его мозг.

Но действительно ли ему удалось освободиться? Возможно ли было одним, пусть и сильным, рывком вырваться из цепких объятий ответственности, возложенной на него предками?

Пока Тита несли в кресле верхними этажами Замка по направлению к тому месту, где прятался Щуквол, молодой Герцог был уверен, что отныне он свободен. После того, как Щуквола вытащат, как водяную крысу, из его норы и предадут смерти, что может удержать его в Замке, в том единственном мире, который был ему домом? Медленному гниению обрядов, смысл которых всеми давно позабыт, он предпочтет смерть где-нибудь в лесах. Фуксия мертва. Все мертво. Летающее существо мертво. И мир Горменгаста тоже умер для Тита. Он не мог здесь больше оставаться.

Но позади всего, позади всех его спотыкающихся мыслей в Тите рос гнев. Никогда раньше Тит не испытывал такого. На первый взгляд могло показаться, что этот гнев, сжигающий его, был бессмыслен. И умом Тит мог бы признать это, ибо гнев его был вызван не тем, что Фуксия погибла, как он был уверен, от руки Щуквола, не тем, что его странная вспышка любви к летающему существу была погашена случайным ударом молнии, – нет, его гнев выбирался из подсознания. Тита охватывала дрожь от одной мысли о пегом негодяе, и, если бы ему представилась такая возможность, он сам был готов убить его. В подсознании Тита каноэ ассоциировалось с летающим существом, а Щуквол украл его лодку, такую легкую, двигавшуюся столь уверенно и легко по водам потопа. В глубине смятенной души Тита, в мире его фантазий каноэ, возможно, с первых минут, когда он увидел, как страстно оно стремится к свободе, как легко летит по черным водам к свету, стало воплощением души леса, порывом к свободе, самим странным созданием.

Но для его гнева была еще и другая причина, причина, в которой не было никакого символизма, никакого темного скрытого смысла, причина очень определенная, реальная, как и кинжал у него на боку.

Тит видел в своем каноэ прекрасный способ нанести молниеносный, неожиданный и скрытый удар. Тит потерял свое оружие, с помощью которого он мог бы свершить возмездие за свою сестру.

Если бы Тит обдумал ситуацию более глубоко, он бы понял, что Щуквол не мог быть убийцей его сестры, он никак не успел бы так быстро добраться до комнаты, в которой находилась Фуксия перед смертью. Но Тит об этом не думал. Он просто считал, что только Щуквол мог быть повинен в ее смерти.

Как только отряд, двигавшийся по крышам, добрался до места и перед людьми открылся «залив» с его водами, ставшими в подступающей темноте черными, были выставлены дозорные, которым было дано указание немедленно сообщить командирам о появлении флотилии. А тем временем вооруженные люди, прибывшие посуху, стали спускаться вниз, поближе к воде, поближе к тому окну, в котором скрылся Щуквол; они использовали провалы в крышах, дыры в когда-то застекленных перекрытиях, проникали через люки и вентиляционные шахты; они бродили по пустым и унылым комнатам, залам и коридорам безлюдной части Замка, которая никем не посещалась на протяжении многих и многих лет, до тех пор пока сюда не стал наведываться Щуквол.

Зажгли все факелы, так как было решено, что необходимо сразу увидеть, пусто или нет каждое помещение, несмотря на то что их свет мог спугнуть Щуквола. Но прочесывание этой части Замка, пустой, как колокол без языка, занимало много времени, и продвижение было довольно медленным. Наконец, когда все места, где мог бы скрываться (и не был обнаружен) Щуквол, были обысканы, подали сигнал, извещающий о прибытии флотилии.

Тут же во всех окнах, обращенных к заливу, появились головы, а над окном, на которое указал Тит, зажглись гирлянды факелов, роняющих свои искры в воду. Сияние от них и увидел Щуквол изнутри своей комнаты.

То, что Щуквола не обнаружили на верхних этажах, могло означать, что убийца все еще находится в своем логове (хотя вовсе не исключалось и то, что зверь давно бежал). Тит, спустившийся на этаж, расположенный непосредственно над уровнем воды, и далеко высунувшись из окна, смог, хватаясь за плющ, чтобы не упасть, хорошо увидеть окно, в которое несколько часов назад заплыл его враг.

Теперь, после того как на водах залива засияли фонари и факелы, и Щуквол, если он был все там же, где его искали, увидев эти огни, мог попытаться улизнуть, Тит, три командира и несколько сопровождающих бросились из комнаты, в окно которой выглядывали, пробежали по коридорам несколько десятков метров и забежали в комнату, также обращенную к заливу. Подбежав к окну и выглянув в него, они обнаружили, что находятся почти прямо над Щукволовым окном. Щуквол не появлялся. В дверной проем, в котором давно не было двери, было видно, что комната, соседняя с той, в которую забежал Тит и командиры, была довольно большой, квадратной, толстый слой пыли покрывал пол бархатным ковром.

– Ваша светлость, окно на которое вы показали, наверняка находится в комнате, которая прямо под соседней с нами. Перекрытия здесь деревянные, и мы могли бы легко проникнуть сверху… – сказал один из командиров и направился ко входу в соседнюю комнату.

– Стойте, стойте! – сердито зашептал Тит. – Он может услышать шаги! Вернитесь!

– Да, вы правы, ваша светлость. Но лодки еще не подошли достаточно близко, он может попробовать бежать. Если он все еще там, то вряд ли он сможет выбраться через дверь. Если в его комнате сохранились двери, то они уже достаточно долго простояли в воде и открыть их будет очень сложно. Но вы правы, ваша светлость. Мы должны соблюдать тишину.

– Вот и соблюдайте! – очень резко сказал Тит. Крепкое вино самодержавия казалось столь сладким на языке. Но оно могло так легко вскружить голову! Тит только теперь начинал ощущать, что он обладает властью над другими, причем не только благодаря своему положению, данному ему с рождения, но и благодаря прирожденной властности, которую он только недавно стал открывать в себе. Это ощущение власти таило в себе опасность, с течением времени оно бы росло. Титу было бы все приятнее осуществлять эту власть над другими, это засасывало бы его все глубже, и тогда призывный клич свободы становился бы все слабее. И летающее существо, пробудившее в нем столь острое чувство свободы, постепенно превращалось бы лишь в смутное воспоминание.

Когда Щуквол обнаружил, что выход из окна блокирован баржами и лодками и темнота рассеяна светом факелов и фонарей, он решил, что пока будет оставаться внутри, – сзади на него напасть не могут, а если попробуют сунуться в узкое отверстие окна, он готов сразиться хоть с целым миром. Попытаться же выплыть – это значит быть тут же окруженным со всех сторон. Прийти к такому решению было непросто, и, скорее всего, оно было вынужденным, особенно после того как он увидел огни барж, перекрывающих выход. Как бы там ни было, Щуквол оставался на месте. Развернув каноэ, он еще раз проплыл вдоль стен своего убежища. Свет, льющийся через окно, усилился и повис как занавес. У преступника теперь не оставалось никаких сомнений в том, что его враги знают наверняка – он прячется в этой комнате. Но они же не могли знать так же наверняка, что выхода из этой комнаты не было! Не могли они быть уверены и в том, что, после того как он заплыл сюда, он точно таким же образом не выплыл. Но это пока не давало ему никаких преимуществ, а удостовериться в том, что они не обладают такой уверенностью, не представлялось возможным. Нужно было просто ждать.

В комнате он не обнаружил ничего, что могло бы помочь ему оборонять вход, – никакой мебели, лишь древние картины в гнилых рамах, висящие на стенах. И тогда Щуквол еще раз взглянул наверх и понял, что перекрытие здесь деревянное и держится на гнилых балках. Проклиная себя за то, что раньше не подумал о возможности бежать через потолок, он при свете, льющемся в окно, выбрал то место на потолке, которое показалось ему наиболее уязвимым, и уже приготовился, встав в лодке во весь рост, нанести по нему удар веслом, когда с ужасом услышал шаги, раздавшиеся откуда-то сверху.

Он тут же быстро опустился в раскачивающуюся лодку. Помимо его собственных движений, лодку раскачивали волны, которые стали проникать даже через довольно узкое отверстие окна.

Почему он все-таки не попробовал открыть дверь! А теперь уже поздно! Люди, находящиеся над ним, тут же услышат подозрительный шум внизу! Щуквол оказался в западне. Он не сводил глаз с яркого желтого света, проникающего в окно. Волна, сильнее предыдущих, ворвалась внутрь, сильно качнула каноэ и презрительно разбилась о стену. Темная комната наполнилась плеском воды, особенно гулким в пустом помещении. В этом звуке было что-то холодное и жестокое. А затем Щуквол расслышал шипящий звук вновь начавшегося дождя. И в нем зародилась новая надежда.

Однако нельзя было сказать, что он терял надежду, ибо нельзя терять то, чего не имеешь. Щуквол не мыслил такими категориями, как надежда. Он настолько был поглощен тем, что ему следует делать в следующую секунду, что просто не мог представить себе ситуацию, в которой бы почувствовал, что все потеряно. К тому же в своей чрезмерной гордости он видел в том, что его окружало со всех сторон такое количество людей, дань уважения, которым почтил его Горменгаст. И происходящее было вовсе не установленным ритуалом или обрядом – это было нечто новое, оригинальное, организованное специально для него.

О, сколь восхитительным и необычным было зрелище сотен лодок, осиянных огнями! И возникло оно само по себе, никто его не планировал и специально не организовывал, не репетировал. Оно было вызвано необходимостью – необходимостью, проистекшей из страха перед ним, Щукволом! Но к этим чувствам тщеславия и гордости примешивалось у Щуквола и собственное чувство страха. Нет, не страха перед людьми, окружившими его со всех сторон, а подсознательного страха перед огнем. Именно свет, отбрасываемый множеством факелов и фонарей, вызвал у «пегого зверя» волчий оскал и заострил его осторожность. Воспоминание о том, как он чуть не погиб от огня в объятиях пылающего Баркентина, жило в нем постоянным язычком пламени, которое разгоралось всякий раз, когда Щуквол видел поблизости от себя открытый огонь, и настолько повлияло на его разум, что при появлении огня грозило перерасти в безумие.

Он ожидал, что теперь в любой момент в окне появится нос лодки, расталкивающей волны озаренные пляшущим светом – а может быть, и несколько лодок сразу перекроют отверстие окна. И раздастся чей-нибудь голос, зовущий его.

Некоторые лодки приблизились столь близко, что при свете множества светильников можно было узнать людей в них.

И тут снова над головой раздались шаги. Щуквол поднял глаза к дощатому потолку. Любое движение теперь требовало осторожности – усиливающиеся волны сильно раскачивали каноэ.

Когда его взгляд опустился с потолка, он увидел то, на что раньше не обращал внимания – своеобразную полку, которую образовывала каменная перемычка, уложенная над окном. И Щуквол тут же понял, что она достаточно широка, чтобы он смог на ней разместиться. Если разыграется шторм, то он может рассеять лодки, но, с другой стороны, его враги не будут терять больше времени и начнут действовать. Время не играло на руку ни ему, ни его врагам. Скорее всего, они попытаются проникнуть в комнату прямо сейчас.

Но забраться на перемычку, где темнота было особенно густой, было делом непростым. Щуквол встал в лодке во весь рост, передвинулся на нос, так что корма задралась вверх и торчала из воды. Одной рукой он ухватился за одно из стропил потолка, низко висящее над водой, а другой – стал ощупывать край перемычки. При этом ему приходилось удерживать каноэ рядом со стеной, а волны раскачивали лодку все сильнее. Следовало так расположить лодку, чтобы ее не заметили снаружи. Мускулы Щуквола были напряжены до предела – он стоял под углом к воде, его руки хватались за стропило и перемычку, лодка плясала под ним. Брызги обдавали его с головы до ног.

Наконец Щукволу удалось нащупать нечто такое, за что он мог крепко ухватиться правой рукой – его пальцы нашарили глубокую трещину в камне. Его беспокоила не высота, на которую ему нужно было взобраться – перемычка располагалась сантиметрах в тридцати над его головой, – а синхронизация всех движений, которой ему нужно было достичь, чтобы вскочить на каменный выступ над окном. Стоя в легком, прыгающем суденышке, совершить это было исключительно трудно.

Но Щуквол был упорен как хорек, очень медленно и осторожно он поднял правую ногу со дна каноэ и уперся коленом в небольшой выступ на стыке блоков, окаймлявших окно. Каноэ торчало из воды почти вертикально, вздыбившись под давлением левой ноги, упиравшейся в его носовую часть. Лихорадочно работающий мозг принял неожиданное решение – он опустил левую руку державшуюся за стропило, и, ухватившись за корму каноэ и подняв левую ногу, приподнял легкую лодочку над водой. Теперь одной рукой он держался за перемычку, запустив пальцы в трещину, а второй – держал каноэ так, чтобы оно не попадало в полосу света, лившегося сквозь окно. Правое колено, упертое в стену, ныло, а левая нога болталась над водой как мертвая.

Несколько секунд Щуквол оставался в таком положении, пот заливал его красно-белое лицо, мышцы всего тела, казалось, вопили, взывая к освобождению от такого страшного напряжения. Щуквол даже решил, что ему ничего другого не остается, как разжать руку и как дохлая муха со стены свалиться в воду, но тогда его тут же заметят, выловят, втянут в какую-нибудь лодку.

И несмотря на боль от напряжения во всем теле, убийца стал подтягиваться вверх на одной руке, пальцы которой вцепились в края трещины в перемычке. Постанывая, как грудной ребенок, подвывая как больная собака, Щуквол втягивал свое тело наверх, помогая себе коленом и слегка разворачиваясь, чтобы пустить в дело вторую ногу. Но носок туфли скользил по стене, не находя никакой выбоинки или выступа, о которые можно было бы зацепиться.

Щуквол, охваченный отчаянием, опять решил, что не выдержит напряжения и рухнет в воду. Его взгляд, безумно бегавший по сторонам, натолкнулся на большой ржавый гвоздь, торчавший из ближайшего к нему стропила потолка. Однако Щуквол не сразу оценил его возможную полезность и отвел взгляд. Гвоздь выплыл из поля зрения, но остался в глубине сознания, в которой принимались решения, не сразу осмысляемые на верхних уровнях. Но если разум и не реагировал, рука, словно сама зная, что ей делать, пришла в движение. С некоторой оторопью Щуквол увидел, как его рука – вот эта, его левая рука – поднимается и тянет за собой каноэ. Вот каноэ уже на уровне его головы, вот оно уже выше головы, вот рука цепляет нос каноэ на гвоздь, как цепляют одежду на крючок вешалки. Как только рука освободилась, она перебросилась на помощь правой и пальцами вцепилась в края трещины рядом. Теперь без особого труда Щуквол залез на перемычку и, вытянувшись, замер.

Золотые языки света тем временем все глубже проникали в комнату. Щуквол лежал на каменной полке лицом вниз. Отдышавшись, он стал осторожно опускать голову, чтобы выглянуть в верхний угол окна. С внешний стороны в этот угол нависало несколько ветвей мертвого плюща, и хотя они несколько мешали обозрению, но, с другой стороны, создавали прикрытие, сквозь которое, оставаясь невидимым, Щуквол мог следить за всеми перемещениями и приготовлениями своих врагов.

Опуская голову все ниже, он наконец увидел их. Окно окружали плотные ряды лодок, находившихся уже на расстоянии не более четырех-пяти метров. Они взлетали и опускались на разгулявшихся волнах. Хлестал дождь, мелкий и злобный. На ближайших лодках Щуквол смог даже рассмотреть лица; при свете фонарей и факелов было видно, что они мокрые, словно лоснящиеся.

Все были вооружены, но не ружьями, как предполагал Щуквол, а длинными ножами. И он тут же вспомнил, что в соответствии с Законом Горменгаста убийцы должны быть по возможности преданы смерти таким же образом, каким они совершили убийство. И поскольку Флэй был убит ножом, то и люди, отправленные на поимку Щуквола, были вооружены так же.

На скользких стальных лезвиях играли блики света. Лодки медленно, но неуклонно приближались к окну.

Щуквол приподнялся и огляделся. В комнате стало еще светлее – ее наполняли золотистые сумерки. Щуквол взглянул на висящее на гвозде каноэ, а потом стал методично вынимать из своих многочисленных карманов то, что всегда носил с собой.

Нож и мощную рогатку он положил рядом, аккуратно и осторожно, словно заботливая хозяйка, любовно расставляющая безделушки на каминной полке. Достал с десяток круглых камней, оставив остальные в карманах, и разложил их как игрушечных солдатиков – тремя ровными рядами.

Затем вытащил из кармана маленькое зеркальце и расческу и тщательно расчесался. Света, проникавшего в комнату, было вполне достаточно, чтобы достичь желаемого результата.

Завершив причесывание, Щуквол снова выглянул в угол окна и увидел, что первый ряд тяжелых лодок сформировался в некое подобие подвижной стены, которая делала бегство совершенно невозможным. Через эту стену переносили маленькие суденышки, которые опускали на бурную воду прямо перед окном, так что они оказывались всего в нескольких метрах от него. С двух сторон полукруглую стену лодок замыкали баржи, сдвигавшиеся все ближе.

Теперь свет широким потоком вливался в комнату, освещая блесками, и если бы Щуквол не спрятался над окном, то его обязательно бы заметили.

Свет, сверкавший на поверхности воды, сделал ее непроницаемой для взгляда, вода казалась золотистым полом, у которого оканчивались стены. Пол этот вздымался словно при землетрясении, бросая отблески света на стены и потолок. Щуквол взял в руку рогатку и, подняв ее ко рту и выпятив свои тонкие, безжалостные губы, поцеловал свое оружие – так иссохшая старая дева целует своего верного спаниеля в нос. Затем Щуквол вложил камень в кожаный мешочек, закрепленный между двумя толстыми полосами резины, и замер в ожидании первой лодки, которая, как он предполагал, должна была вот-вот появиться под ним… хотя, может быть, его сперва окликнут по имени. Большая волна ворвалась в комнату; вода, стесненная стенами, забурлила безумным водоворотом. Тут же раздались голоса, призывающие к осторожности, – волна, отхлынув, сильно встряхнула ближайшие лодки, швыряя их друг на друга. И в этот момент, когда под ним бесновалась вода, а рука плотно стискивала рогатку, он расслышал еще один звук, пробившийся сквозь шум голосов, скрежет сталкивающихся лодок, шипение и бурление воды. Звук был не очень громкий, но настойчивый – это был звук распиливаемого дерева. Пила была просунута между подгнившими досками – этого Щуквол не расслышал.

Убийце, который напряженно вслушивался в то, что происходит за пределами его окна, и ожидал появления первой лодки, вплывающей в окно, понадобилось несколько секунд, чтобы до конца осознать, что означает для него этот звук пилы, вгрызающейся в дерево. Он поднял голову, и в наступившем кратком затишье увидел шмыгающий туда-сюда прямо по центру потолка поблескивающий конец пилы.