Онлайн чтение книги Битва в пути
ГЛАВА 15. ЛЕТАЮЩИЕ ПРОТИВОВЕСЫ

Развал! Разгром! — твердил Вальган, стоя и нагибаясь к дубовому столу Бликина. — Месячную программу так завалили, что и домкратами не вытянуть. Чугунолитейный разворочен. В моторном столпотворение. В инструментальном чехарда. Вдобавок ко всему противовесы летят неслыханно, летят как снаряды! Если б мне сказали, что за несколько недель можно так измордовать завод, я бы не поверил. Не человек — водородная бомба. И черт меня попутал везти его!

— Сядь! — Бликин указал на кресло своей узкой, неторопливой рукой. — С Чубасовым уже говорил?

— Что Чубасов? Чубасов растерялся. Видит, понимает, а в ЦК отстоять не может. Я сам вчера звонил в ЦК. Говорят: «Не спешите с оргвыводами. Определите мнение коллектива. Подождите». А чего еще ждать? Пока он крышу снесет с завода?

— ЦК интересуется мнением коллектива? — прежним ровным, тихим голосом, так разнившимся от горячей, стремительной речи Вальгана, спросил Бликин. — Значит, надо дать коллективу высказаться! К слову сказать, я определил твоего главного с одного взгляда и подивился тебе. Он же из породы овцебыков. Думают по-овечьи, прут, извини за выражение, по-бычьи. И что ты в нем нашел?

— Черт, черт меня попутал!

После этого разговора Бликин вызвал Чубасова. Чубасов был, как всегда, подтянут, и только подглазницы да помятая кожа век выдавали напряжение последних недель. Бликин знал о звонке Чубасову из ЦК и был возмущен недальновидностью и мягкотелостью парторга.

— Что у вас творится? — начал он с ледяной резкостью. — Развалили тут завод без Вальгана, загробили месячный план, а перед Москвой молчок? Как это назвать? Боитесь ответственности?

Слова были оскорбительны, ко Чубасов стерпел их, считая себя виновным. За время отсутствия Вальгана завод оказался в небывалом прорыве. Защищал главного инженера перед ЦК не кто другой, как Чубасов. Он нес как бы двойную ответственность: как парторг ЦК и как человек, защищавший Бахирева. Поэтому на оскорбления Бликина Чубасов ответил лишь двумя словами:

— В Москве все знают.

— Если б знали, не дали б установки выяснить мнение коллектива. Разве не ясно, как настроен коллектив? А если ЦК нужно обоснованное, подкрепленное документами мнение, дадим. Срочно готовь заседание парткома и также срочно готовь партийно-хозяйственный актив.

Бахирев понимал, что и партком и партактив — лишь подготовка к его снятию. Но опасность только усиливала его упорство. Его план-максимум, посланный в министерство, застрял в министерских архивах, но отголосок его однажды прозвучал в телефонной трубке. Бахиреву нежданно позвонил Зимин, его старый приятель по вечернему техникуму. Кудрявый, веселый, живой, как ртуть, по характеру он был противоположностью Бахиреву. Однако энергия и способность увлекаться делом сблизили их. В свое время Зимин работал начальником цеха на соседнем заводе и готовил диссертацию, потом Бахирев потерял его из виду и случайно встретил в годы войны. Бахирев был командирован в Москву и, загнанный тревогой в бомбоубежище, заметил в полумраке странную пару. Маленький кудрявый полковник и миловидная женщина сидели на чемодане и разговаривали с таким оживлением, словно были наедине и вражеские самолеты не витали над ними. Прислушиваясь, Бахирев понял, что кудрявый полковник только что с поезда, встретился с женой и сейчас с жаром объясняет ей преимущества нового угла наклона танковой брони. Так поступать мог только Костя Зимин. Это действительно был он. Больше им не случалось видеться, но Бахирев знал, что Зимин стал парторгом ЦК на крупнейшем заводе страны.

Бахирев обрадовался веселому голосу Кости.

— Ко мне тут попали твой план-максимум и соображения относительно тракторов… — говорил Костя.

— Куда к тебе? На завод?

— Нет, С заводом мне пришлось проститься. Не сработался с начальством. Ну, об этом после. Я сейчас заведую кафедрой и одновременно веду отдел в журнале «Машиностроение». Вот для журнала я и прошу тебя развить свои соображения.

— Но они в некотором роде субъективные… Идут вразрез с утвердившимися на заводе…

— Ну так что ж? Спорь, утверждай свои взгляды! Обосновывай их своим опытом в танкостроении. Это же интересно!

— Моим опытом. А не истолкуют как нескромность?

— Э, дорогой! Возможно, найдутся и такие, что истолкуют. Но нельзя же писать в расчете на дураков.

— Но нельзя и совсем сбрасывать их со счета. Ведь они тоже объективная реальность.

— Марксистская диалектика учит брать вещи в соотношении и развитии. Учти, что соотношение меж умными и глупыми развивается не в пользу последних! — шутил Костя. — Так напишешь?

Долго звучал в ушах Бахирева деловитый и веселый голос, который нежданно донесся из Москвы в ответ на бахиревский план-максимум, с горечью похороненный им самим.

«Может, и план-максимум не в пропажу, — думал он. — Теплится еще».

А план-минимум постепенно приобретал реальные очертания.

Первая опроба нового конвейера, первая пескодувка, первый станок-дублер, первые дни комплектной сдачи деталей и точного почасового графика — все это были лишь ежеминутно готовые порваться нити будущего, но Бахирев уже чувствовал, как трепещут эти нити в его пальцах. «Продержаться еще две-три недели — и начнется отдача сделанного. Увидят. Не смогут не увидеть», — думал он, и, наперекор всему, возрастала его счастливая уверенность. А где-то рядом по заводу ходило в своих туфельках школьницы лучшее из земных созданий,

Первые дни она избегала его, и каждый раз, издали встретив ее взгляд, одновременно и любящий, и испуганный, и улыбающийся, он думал: «Вот она, моя умница!»

Он знал, что в последнюю встречу в пустой комнате он потерял власть над собой и лишь от нее зависело, в какую сторону повернуть отношения. Тот запоздалый юношеский порыв миновал, и взяла свое зрелость человека устоявшегося, до конца поглощенного делом, раз навсегда определившего свою судьбу. И все же его тянуло к Тине, и будь на ее месте другая женщина, ищущая, настойчивая, лишенная чистоты и сдержанности, все могло бы сложиться иначе. Безболезненно это не прошло бы. Легкий флирт, поверхностный романчик для него не имели цены и ничего, кроме брезгливости, в нем не вызывали. Из-за мелочи не стоило пачкаться! А та незнакомая им прежде и нежданная сила, с которой их толкнуло друг к другу, — к чему она могла привести? Что ждало их на этом пути? Семейная трагедия, сломанная жизнь детей и Кати? Или тайная измена, во всем ложь, фальшь, путаница? Как чуждо это было ему! Как осложнило бы и без того сложную жизнь! В той напряженной борьбе, которую он вел, у него просто не хватило бы физических и душевных сил еще и на это. Чтобы победить в битве, начатой им на заводе, он весь должен сосредоточиться и мобилизоваться на одном! Другая не поняла бы его предельной поглощенности борьбой, потяпула бы в ненужную сторону. Эта поняла все. И каждый раз, думая о ней, он с нежностью повторял: «Умница моя!»

Через несколько дней она при встрече не убежала, а подошла к нему, слегка покраснев, но не отводя взгляда.

Он сжал ее ладонь, улыбаясь заглянул в глаза.

— Ну что, улеглось, успокоилось? Можно теперь разговаривать?

Она ответила с лукавой строгостью:

— Смотря о чем. О заводе можно…

Оба засмеялись и пошли вместе, ни словом больше не намекая на случившееся. Им стало вместе легче, чем прежде. Исчезла неясность, а вместе с нею минуты неловкости и смятения. Они знали, что многие на их месте, поддавшись порыву, пошли бы иным путем; невольно и тайно они гордились друг другом, взаимной сдержанностью, строгой чистотой отношений.

Бахирев любил, зайдя в цех, остановиться и издали наблюдать за Тиной. Его радовало уважение, которым она пользовалась на заводе, точность ее движений, ласковая насмешливость взгляда, умение по-деловому твердо и по-женски мягко говорить со всеми, от Вальгана до стерженщицы Даши.

— Вы существо без тени! — шутливо говорил он ей.

— Почему?

— Когда вы приближаетесь ко мне, я думаю: «Вот существо, которое несет с собой только свет и никаких теней».

Ни тревоги, ни смятения, ни фальши не приносило ее приближение. Девичью чистоту, юношеское товарищество, умную и безбоязненную иронию зрелого человека несла она с собой.

Он привык обсуждать с ней свои планы и действия. В обеденные часы они вместе бродили цехами, в переплете рельсов, в завале металла говорили о будущем завода, намечали контуры нового ЧЛЦ, нового цеха точного литья. Они верили в близкое осуществление своих замыслов и были счастливы этой уверенностью и своей дружбой. Их привыкли видеть вместе, но это не вызывало ни слухов, ни подозрений — так явно и горячо были они оба захвачены одним делом — перестройкой заводской металлургии, так естественно и открыто было все в их поведении.

Только раз Бахирев увидел Тину замкнутой. Поздним звездным вечером они вместе вышли из цеха и пошли по тенистой аллее. Они говорили о склоке, поднятой Пуговкиным против Бахирева и Сагурова.

— Ну его к черту! Тиночка, посмотрите наверх. Сколько миров над нами, сколько миллиардов лет! Засмотришься — и поверишь во влияние звезд на людские судьбы, в гороскопы и прочую чертовщину.

— Однажды звезды без всякой чертовщины погубили одного человека.

Слова сорвались приглушенно и быстро.

— Кого?

Но она пожалела о сказанном. Говорить о Гейзмане. значило говорить и об отце. Она не захотела отягощать и без того нелегкие дни Бахирева своим непроходящим горем.

— Я говорю об одном звездочете, — отвечала она неопределенно.

— Звезды настраивают вас на печальный лад?

— Это было раньше. Теперь наоборот. — Она поспешила шуткой отвести разговор — Миры и тысячелетия, а мы крохотные букашки и живем мгновение. Очень глупо на фоне галактики волноваться из-за Пуговкина.

Бахирев любил ее способность самый серьезный разговор освежить шуткой. Он сжал ее пальцы.

— Дан миг, и важно прожить его как можно лучше.

— Но важно знать, «что такое хорошо», как писал Маяковский. Что такое хорошо, по-вашему? Что такое счастье?

— Счастье—это честность и верность себе. Я хочу сказать коммунистическим принципам. И еще…

— Что еще?

— Для счастья еще важно… необходимо найти верный отзвук в другом, в близком. — Он заглянул в ее глаза, светлые даже в темноте, сильнее сжал ее руку.

Она тотчас освободила руку.

— А знаете, что такое несчастье? Когда твой звук извращается. — Она уже шутила. — Надежда на отзвук гибнет на ходу!

Он засмеялся и снова подумал, что права и умна она, не позволяя ни на шаг переступать границу.

Перед заседанием парткома она встретилась ему в коридоре. Он понял, что она ждала его. Как всегда, лицо ее поразило его тонкой прелестью черт и выражений. Он не прочел в этом лице ни жалости, ни уныния, ни страха.

— Наш последний и решительный? — улыбнулась она.

Он знал, что за него она боялась больше, чем за себя, больше, чем за кого-либо. Что же дало ей эту закаленность сердца, эту смесь иронии, задора и нежности, прозвучавшую в ее вопросе?

— Нет! Это еще прелюдия. Последний, решительный будет на партактиве.

— А в исходе сегодняшнего вы уверены?

— Еще бы! Ведь кто из членов парткома знает меня? Вальган, Чубасов, Уханов, Шатров. Сегодня обеспечен строгач.

Она снова улыбнулась.

— При всех обстоятельствах… помните о галактике. Он рассмеялся.

— Хорошо, что я вас встретил сейчас.

— Почему?

— С точки зрения галактики легче пережить то, что мне предстоит…

Он вошел в партком в том состоянии боевого, иронического и чуть горьковатого равновесия, которое часто оставалось после разговора с Тиной.

Чубасов был немногословен.

— Дмитрий Алексеевич любит цифры, — сказал он. — Так вот цифры говорят сами за себя. — Он прочитал цифры выполнения плана и закончил: — В этих цифрах вопиет беспринципная работа главного инженера и его нежелание считаться с коллективом.

Нападки Вальгана и Уханова отскакивали от Бахирева. Но Чубасов не мог не знать, что торопливая переорганизация вызвала временный спад выпуска, не мог не знать и того, чем вызвана излишняя торопливость Бахирева. В час их первой резкой схватки там, в комнате художника, когда Бахирев до боли в кулаках колотил в гипсовую грудь Венеры, ему не было так горько, как сейчас.

«И ты испугался? — думал Бахирев. — А ведь все понимаешь лучше других! Были дни, когда я видел в тебе друга! И ты в трудную минуту…»

Нет, тут не помогала галактика! С чувством своей правоты Бахирев поднялся и сказал, глядя в предательски привлекательное лицо Чубасова:

— Вы знаете, что иные производственные победы невозможны без стратегических отступлений. Вы же сами говорили мне об этом!

Чубасов не поднимал глаз от стола.

— Я считал возможным стратегическое отступление, как вы говорите. Но последние два приказа вы постарались засекретить от меня. А я считаю их недопустимыми. Недопустимо добиваться малых побед большой кровью…

— Смотря что считать малой и что большой победой и что большой, что малой кровью, — начал контратаку Бахирев.

— Одну минуту! — Вальган наклонился к микрофону: — Возьмите там с окна… И принесите сюда…

Секретарша внесла два противовеса и положила их на стол — две трехкилограммовые красноватые скобы с обломанными болтами.

— Апрельского выпуска, — сказал Вальган, обернулся к Бахиреву и указал на противовесы: — А это, по-вашему, большая или малая кровь? Вот наглядный результат дезорганизации производства. За всю историю завода никто не видел подобного.

Бахирев молчал. Тяжелые скобы противовесов свалились на его голову, сбили с мысли, заставили пригнуться.

Теперь он молча опустился на стул, а Вальган встал прямо против него и заговорил непривычно тихо:

— Та анархия производства, которой вы явились застрельщиком, не может не олицетворяться в продукции. — Тихий голос Вальгана придавал особый вес обвинениям. — Таковы законы производства. Вот оно, это олицетворение. Сорванный с тысячи двухсот оборотов, трехкилограммовый противовес летит за сотню метров. Трактор превращен в пулемет, — добавил он с едкой иронией. — Вот достижения этих недель.

Партком единогласно объявил Бахиреву выговор.

И как ни страшно было это постановление, еще страшнее казались два противовеса с оборванными болтами. Пока разбирались следующие вопросы, Бахирев разглядывал болты. Ничто не раскрывало причины обрывов.

Незначительная разболтанность отверстий, в которые вставлены болты? Может быть, лишняя сглаженность линии разрыва болтов? Он не знал причины, но перед лицом этих мирных противовесов, вдруг получивших опасную бронебойную силу, превращалось в ничто все достигнутое им и меркла спасительная сила галактики! Когда он вернулся к окружающему, то понял, что ругают Шатрова.

— Вы и не пытались заняться технологичностью конструкций этих узлов! — говорил Вальган.

Бархатные глаза конструктора забегали, и снова взгляд его напомнил Бахиреву взгляд той обезьяны, что и боится, и ищет выхода из клетки, и таится от посторонних.

— Я занимался, — как всегда вяло заговорил Шатров. — Но видите ли… мне пришла идея принципиально новой конструкции двух узлов.

— Вы конструктор-производственник. Производству нужны не беспочвенные полеты фантазий, а выполнение производственных задач. Нас бьют за себестоимость.

— Какой я производственник! — кротко вздохнул Шатров. — Я давно вас прошу: отпустите в институт…

— Отпустить не смогу. Но, может быть, стоит подумать о переводе в экспериментальную лабораторию. Тогда сможете, при желании, совмещать с институтом.

Шатрову записали предупреждение, но Вальган говорил с Шатровым мягко, даже нежно, и Бахирев не мог понять этой мягкости, не свойственной Вальгану.

Он все еще разглядывал противовесы, когда Вальган начал с оттенком торжественной таинственности:

— Теперь, товарищи, вести, так сказать, с верхов… Вы уже знаете, что намечается широчайшее развитие производства предметов народного потребления.

Бахирев, как и многие, слышал об этом и радовался: «Перестанут наконец быть проблемой калоши, валенки и штаны для ребят!» Но следующая фраза Вальгана заставила Бахирева забыть о калошах, о Рыжике, обо всем кроме завода.

— Наш завод, — продолжал Вальган, — включается в общенародное дело. Мы организуем дополнительные цехи ширпотреба — будем выпускать кровати, сковороды, печные заслонки…

Бахирев слушал Вальгана, и им овладевала горечь.

Специализация заводов, кооперирование, унификация узлов — все те принципы, в которых он видел основу прогресса, сметались этим. Кровати, сковороды, печные заслонки…

— А ухваты? — сказал он. — Ухваты мы не будем выпускать?

— Если понадобится народу, будем выпускать и ухваты! — повернулся к нему Вальган. — Мы не белоручки, возьмемся и за ухваты, если потребует народ. Вы опять будете возражать?

Бахирев понимал бесплодность возражений. Сперва его сбили с ног противовесы, а теперь из-под ног уходила почва.

— Я не могу спокойно смотреть, как из такого завода делают универмаг. Говорить об этом долго. Тут я изложил мою точу зрения.

Он подал статью, приготовленную для Кости. Обсуждение продолжалось. Намечали место для цеха кроватей, намечали людей. Когда обсуждение подходило к концу, кто-то слабо пискнул в углу. Это прокашливался Шатров. Прокашлявшись, он заговорил ломким голосом:

— Я не могу согласиться… Ведь у нас в программе гусеничные тракторы, колесные тракторы, гусеничные тягачи, топливная аппаратура, двигатели внутреннего сгорания! И все, от втулок до моторов, мы делаем сами. — Он дернул шеей, словно пытаясь освободиться от воротника. — А вы еще ширпотреб! Ну, я слаб, я не смогу. Ну, придет другой, сильный конструктор. Тут Леонардо да Винчи и тот не сможет…

Сбивчивую и запоздалую речь его не слушали, и только Бахирев удивился: «Отважился возражать?» Уже поднимались, двигали стульями, а Шатров говорил:

— Нет у меня абсолютного спокойствия насчет конструкции противовесов… Торопили нас, Семен Петрович… Надо бы еще поэкспериментировать в лаборатории…

Вальган рассмеялся:

— Узнаю я вашу терзаемую самоанализом душу! Жизнь поставила такой эксперимент, какой не поставить ни в какой лаборатории! Конструкция на двух заводах одинакова, а летят противовесы только у нас. У них ни одного случая обрыва. Значит, дело не в конструктивном решении, а в дезорганизации производства, которую тут развели. Понятно?

— Вполне, — вздохнул Шатров.

— То-то! У вас душа, специально отпускаемая экспериментаторам, — вечные сомнения. Вам необходим как раз такой директор, как злодей Вальган! Иначе вы весь век будете колебаться, экспериментировать и не сдвиненетесь с точки!

После парткома Бахирев долго бродил по темным улицам под мелкой моросью. Его грандиозные планы — максимум и минимум — только «мечты, мечты», по определению Вальгана. А противовесы с оборванными болтами— это действительность. Он бродил по улицам, а улицы, как заговоренные, кружась и изгибаясь, приводили его снова к проходной завода. Он шел в цехи и в разгроме любимых чугунки и моторного уже не видел будущего совершенства; сорванные противовесы и тракторы с пробоинами маячили в глубине пролетов. Он шел домой, но и дома не находил покоя, и опять сплетение улиц приводило его к заводу.

Утром он шагал заводским двором, нагнув голову и не поднимая глаз. Ему думалось, что все встречные смотрят на него с укоризной и насмешкой. «Доработался до летающих противовесов!»

Где-то рядом прозвучали голоса:

— Смотри, смотри, сам Корней Рославлев с рославлятами!

— Это он двинул на противовесы.

Бахирев поднял голову. Через заводскую площадь шла группа людей. Бахирев узнал Рославлева, его сестру, лаборантку заводской лаборатории, его меньшого брата, недавно окончившего институт инженера-электрика, его дочь, молодого мастера автоматного цеха. Все они были необыкновенно высоки ростом, широкоплечи и белобровы. Но в центре общего внимания были не они, а седоголовый старик, казавшийся крохотным среди этого отряда великанов.

Когда Бахирев поравнялся с ними, Рославлев представил:

— Вот. Батя наш. Корней Корнеевич. Разволновался противовесами. Попросил у директора разрешение на месяц встать на контроль затяжки болтов противовесов.

Старик молча подал руку. Из-под рославлевских зубных щеток пытливо взглянули светлые глаза.

«Так вот он какой, дед Корень. Мужичок с ноготок», — удивился Бахирев. По рассказам он представлял себе деда Корнея состарившимся великаном, а перед ним стоял маленький, кривоногий, узкогрудый человечек. Но голова его, не по росту крупная, была хороша и гордо посажена на узких плечах. Густые, волнистые волосы, мужественные черты лица и смелое, даже отважное выражение. Лицо как бы бросало вызов шупленькому телу и кривым ногам, как бы говорило: «Вот ведь я какой есть молодец на самом-то деле. А руки-ноги — это так, одна видимость, случай, ошибка природы». Глаза смотрели с фамильным рославлевским воззванием к совести, и наивным и беспощадным. В посадке головы, в выражении лица и глаз чувствовалась внутренняя сила, которая почему-то не смогла развернуться в полную меру в старике, но, вырвавшись на волю, раскрылась во весь мах в его детях и внуках, в этой плеяде белобровых великанов. Бахирев разглядывал старика, а старик строго и в упор разглядывал Бахирева.

— Ходил — глядел пробоины… Не видал, не видал такого… — Он двинулся дальше, он обернулся и, видимо желая смягчить строгость, добавил: — Сынишку вашего знаю. Молодец растет. Пусть зайдет вечером…

«Рать Рославлевых двинулась на противовесы, — подумал Бахирев. — В такой семьище и горе в полгоря. А ведь еще лет пяток — и я, пожалуй, пройду вот так же с Рыжиком и Аней.

Он представил, как идет он заводской площадью со взрослыми детьми. Только Корнеем Рославлевым дети гордятся. Им весь завод гордится… А мною… — он вспомнил затекший и плачущий глаз сына. — От меня пока сынишке синяки да слезы».

Днем тревога загнала его в кабинет Шатрова. Шатров на парткоме высказал мгновенное сомнение в конструкции противовесов. Бахирев хотел подробнее расспросить об этих сомнениях.

Шатров собирался в отпуск.

За окном сыпал спорый дождь. Дымы заводских труб стлались низко, и в открытую форточку тянуло влагой и гарью. Кипы бумаг лежали на столах, на стульях, на подоконниках. Увидев Бахирева, Шатров попытался закрыть лежавшие на столе бумаги другими, но улыбнулся и махнул рукой:

— Что уж теперь скрываться!.. Садитесь…

Он походил на школьника, отпущенного на каникулы. Движения были легки, глаза утратили загнанное выражение.

— Вот дела сдаю. Потом отдыхать. Три года не отдыхал. Три месяца отпуска, потом в Москву, может быть, за границу в командировку, а там видно будет. Если и вернусь, то в экспериментальную лабораторию.

Бахирев не отрываясь смотрел на чертеж, который Шатров в первую минуту попытался закрыть.

На кальке вычерчен был смешной маленький трактор. Навесные орудия спереди и сзади уравновешивали друг друга.

Бахирев развернул кальку, положил поверх других бумаг.

— Эскизы… Мои незаконнорожденные! Лягушонок… — сказал Шатров, видимо, и любуясь и стесняясь. — Легкий. Может двигаться и вперед и назад. Тракторист тоже может пересаживаться, вести в любом направлении и управлять орудиями.

— Вес? Мощность? Расход горючего? — быстро спрашивал Бахирев и, выслушав ответы, разразился бранью.

Трактор бахиревской мечты, легкий, экономичный, маневренный, с навесными орудиями, освобождавший миллионную армию прицепщиков, смотрел с кальки, и Бахирев узнал о его существовании в день ухода главного конструктора.

— Что же вы молчали, прах вас побери? Сидит! Бормочет! Прикрывает! Да ведь это же остроумно! И этим вы занимались украдкой?

— Отступником себя чувствовал, — кротко вздохнул Шатров и, видя удивление Бахирева, объяснил: —Семен Петрович твердил, что отвлекаясь от неотложных нужд производства, предаю завод. Черчу, бывало, а сам думаю: не дай бог, Вальган узнает… Опять, мол, ловите журавлей в небе?

Тракторы, о которых Бахирев мечтал, уже воплощенные в линии и цифры, лежали в углу растрескавшегося шкафа, и он не знал об этом. Он не мог простить себе, что не разглядел своего единомышленника в этом человеке с глазами загнанной в угол обезьяны…

— Ах, прах тебя побери! — все повторял Бахирев, ходил вокруг Шатрова и, как чудо, рассматривал его костлявую спину, заплетающиеся ноги, маленькую лобастую голову. Он стал говорить Шатрову «ты», словно будущий трактор сразу и навсегда породнил Бахирева с конструктором.

Кончив ругаться, Бахирев уселся и сказал:

— Ну, рассказывай же по порядку! Как такое могло случиться?

— Обыкновенно, — пожал плечами Шатров. — Не со мной же одним. Над заводами тяготеет программа. За программу и экономические показатели директора отвечают и партбилетом и зарплатой. А за создание конструкций отвечают декларативно. Если завод выполнит программу, но не разработает новых конструкций, директора пожурят: «Ай-яй-яй, как нехорошо!», но тут же дадут и премии, и награды, и красные знамена. А попробуй увлекись директор новыми конструкциями и хоть на полпроцента упусти месячную программу! Спасения нет!

Бахирев все это знал и даже писал «о недостатках конструкторской работы на заводах». Но сейчас эти общие положения как бы конкретизировались в судьбе Шатрова и новых конструкций, запиханных в дальние ящики старого шкафа.

— Когда ты начал работу над «лягушонком»?

— Тяну пятый год, а все еще только эскиз. Решения принципиально новые, работа большая, а времени мало, конструкторы заняты другим, — под нудный шум дождя лилась монотонная речь ко всему притерпевшегося главного конструктора. — Лидер наш, ведущий тракторный, заканчивал разработку конструкции. А мне не интересно было идти по их линии: модификация старых узлов. Моя работа затягивается, а их трактор вот-вот выйдет на массовый выпуск, на премию. Ну, вызывает меня Вальган… «Предаете, говорит, интересы коллектива. Если вы мобилизуете ваши способности и быстро внесете коренные усовершенствования в ряд узлов, у новой марки будут два автора: и «лидеры» и мы! А ваш трактор с навесными орудиями и новыми принципами — это журавль в небе. Приказываю отставить журавля. Мобилизуйтесь на синице, а от нее и успех, и премия, и все такое…»

Бахиреву стало ясно, почему Вальган, постоянно ругая Шатрова, не хочет выпускать его из рук: возникает надобность срочно блеснуть — и окажется под рукой человек даровитый и покорный. Какое по-чиновничьи жестокое, по существу, безхозяйственное отношение к таланту! Бахирев про себя крепко выругал Вальгана и положил ладонь на худое плечо конструктора:

— Грустная история…

Шатров с женской непосредственностью ответил на ласку.

— Я жестоко страдаю… — Он поднял бархатные жалобные глаза. — У меня дед водил паровозы. Я с семи лет знаю, как работает двигатель. Я машину не только вижу на чертеже. Это ж ведь женская специальность — чертить. Я машину ощущаю физически. Я черчу конструкцию, а сам звук ее слушаю: ритм, тембр, резкость. А складываю в шкаф! Просился у директора много раз. Не отпускает! Время такое… Партийный долг… Делаю, что велят… А страдаю жестоко!

Лишь в конце разговора Бахирев вспомнил о том, что привело его к Шатрову:

— Ты вчера сказал, что не уверен в конструкции противовесов?

— Действительно, не уверен. Я же рассказал, как мы спешили. Но Вальган прав: жизнь поставила за нас такой эксперимент, какого не поставишь ни в одной лаборатории. Конструкция одинакова на двух заводах, а противовесы летят на одном, тут уж ничего не скажешь!

Шатров не снял с бахиревских плеч груза противовесов, и все же Бахирев и рад был этому прощальному разговору и горько сожалел, что открыл главного конструктора и его «лягушонка» лишь в день прощания.

На другой день, встретив Тину, Бахирев спросил:

— Почему вы так поздно и так мельком сказали мне о Шатрове?

Она удивилась: «Требует, как на службе! Разве я должна?» И сама себе ответила: «Должна. Все, чтоб ему помочь». Даже обрадовалась тому, что он требует, — значит, он не отделяет себя от нее, своих дел от ее дел. Ответила ему спокойно, с обычной легкой иронией:

— Впредь таких ошибок не допущу.

В этот день поступила еще одна рекламация на обрыв противовеса. Днем Бахирев сам позвонил на ведущий завод, справился, есть ли у них случаи обрыва противовесов. Ответ подтвердил слова Вальгана: «Ни одного».

Подозрение на ошибки в расчетах отметалось. То, что обрывы противовесов появились лишь на одном заводе и в последние месяцы, подтверждало вину Бахирева.

У него на столе лежали уже пять оборвавшихся противовесов.

«Так вот что меня доконает, — думал он, глядя на них. — Сбит с ног, контужен, выведен из строя летающими противовесами».

Он вспоминал апрель, предмайские дни, пляску Демьянова. Теперь то трудное время казалось ему счастливым. Сколько было надежд! Какая уверенность, какая жажда действий! Тогда он думал: «Несколько недель энергичной работы, работы с развязанными руками — и дело сдвинется! И всем станет яснее ясного моя бесспорная правота». Эти несколько недель прошли. И самый наглядный, самый бесспорный их результат — летающие противовесы, покалеченные ими тракторы.

Он шел домой сгорбившись, словно все килограммы сорвавшегося металла лежали на его спине. Дети занимались, и Аня с Рыжиком привычно ссорились. Катя шила, сидя возле репродуктора. Рассказать ей? Он представил ее тревогу, смятение. Нет, она узнает последней. Если б он мог прийти к Тине!.. Она умеет твердо и безбоязненно смотреть в лицо вещам. Если бы сейчас была рядом эта улыбчивая, волевая и все понимающая… женщина. Нет, ему не хотелось называть ее «женщиной». В ней была девичья ясность и строгость. Позвонить ей? Отсюда, из дому? А почему бы и нет? Им нечего прятать и нечего стыдиться. Он может звонить ей из спальни своей жены, из детской своих детей — откуда угодно…

Он набрал номер ее домашнего телефона. Голос прозвучал, как ручей:

— Я вас слушаю.

— Это говорит Бахирев. — Он все же почему-то избегал называть ее по имени. — Я несколько обеспокоен противовесами. Нуждаюсь в вашей консультации.

— Понимаю, — прожурчало в трубке. — Я слышала о противовесах. Вы очень встревожены?

|— Да. — С ней он мог быть откровенным, и какое облегчение было в этом! — Очень. Больше, чем вы можете представить.

Катя слушала разговор что-то слишком внимательно, опустила на колени шитье, замерла, смотрит в упор. Никогда она не проявляла такого острого интереса к его телефонным разговорам. Почему? Может быть, его выдает лицо? Он повернулся спиной к ней и, чтобы успокоить ее, стал уснащать разговор техническими терминами.

— Я вызывал инженеров. Белокуров пересчитал конструкцию и утверждает, что нет центробежных сил, способных оборвать болт. Мы испытали болты на разрывной машине. Испытание на разрыв показало нормальную прочность. Болт выдерживает пятнадцать тонн, противовес весит три килограмма.

Кажется, Катя успокоилась — зашевелилась, защелкала ножницами!

— Что вы предприняли?

— Ставим контроль на затяжке болтов. На затяжке стоял неопытный и недобросовестный человек. Теперь на контроль встал сам старик Рославлев. Болты — штука тонкая: не дотянешь — будут разбалтываться, перетянешь — будут лопаться.

— Значит, все будет хорошо.

— Но те тракторы, которые уже в поле…

В трубке помолчали. Потом тот же свежий, не омраченный страхом голос сказал:

— Я не понимаю, почему вы считаете себя главным виновником аварий. Я понимаю, почему Вальган хочет раздуть историю и свалить на ваши плечи. Но вы сами?!

— А я в этом вопросе как раз согласен с Вальганом. Надо быть честным с самим собой. Я спешил что есть силы. Я спешкой вызвал временную дезорганизацию производства. Значит, именно и я отвечаю за все последствия этой дезорганизации и за все вызванные ею огрехи. Да… Как ни вертись, противовесы летят в мою голову.

Голос в телефоне не утратил свежести, он стал еще мягче:

— Подождите казниться! Кажется, вам надо лечь спать, а на днях, может быть, стоит поехать на место.

— В МТС?

— Да. Мы еще подумаем. Во всяком случае, прежде чем увлекаться самобичеванием, надо действовать.

Когда он положил трубку, Катя спросила:

— С кем ты говорил?

Он подивился женской проницательности. Он говорил по телефону сотни раз, и никогда она не задавала ему таких вопросов.

— С инженером. Почему ты заинтересовалась разговором?

— Так… Тебя что-то волнует?

— А! — Он махнул рукой. — Очередные технические неполадки. Не тревожься. Сколько раз я тебе говорил: пока дети здоровы, ты не гневи бога и не волнуйся. Дети — это единственное ради чего тебе стоит беспокоиться.

Игла летала над шитьем. По радио Козловский пел:

Бахирев закрыл глаза, и тотчас из темноты выплыли тяжелые металлические скобы окрашенных в темно-красный цвет противовесов.