Онлайн чтение книги Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова
Драматические пиесы

Познай днесь, Хуестан, смятения вину:

Я только лишь было взобрался на княжну,

Как вдруг проклятый хуй стал мягок так, как лыко.

Великий государь, несчастье то велико,

Однако же совсем надежды не теряй

И на свою битку ты верно уповай;

Чего не смог теперь, то впредь исполнить можно,

И в Пиздокрасу хуй впендрячишь ты неложно.

О день, несчастный день, о прежестокий рок!

Не в силах я княжне в пизду пролить поток;

Я тщетно на красы дражайшие взираю

И Пиздокрасину шентю воображаю —

Хуишка скверный мой висит, как колбаса,

И не прельщает, ах! ничья его краса.

Представь, любезный друг, сколь горько мне терпети

И сколь несносно хуй сей пакостный имети!

Я братне разметал все воинство как прах,

А хуй мой, как кишка, лежит в моих штанах.

На то ли брата я столь победить старался,

Чтоб плод моих побед непроебен остался?

И для того ль княжну я от него достал,

Чтоб хуй мой на ее пизденочку не встал?

Я тщетно заставлял княжну его дрочити —

Не мог в нее, увы, не мог никак всучити.

Однако ж я его попробовать хочу,

Авосьлибо, я свой проклятый хуй вздрочу.

Введи сюда княжну!

Теперь я постараюсь,

Хоть слабо на битку свою я полагаюсь.

О мать ебливых дел, владычица земли,

Венера, ты теперь мольбу мою внемли!

Когда поможешь мне уеть княжну как должно,

Я тысячу хуев собачьих неотложно

На всесожжение во храм твой принесу,

Лишь в Пиздокрасу дай мне впрятать колбасу,

Сего лишь одного я от тебя желаю

И в покровительство тебе свой хуй вручаю.

Почто ты звать меня опять к себе велел?

Иль мало над пиздой моею ты потел?

Виновным пред тобой себя я признаваю,

Но слабости такой я впредь не уповаю

И больше на битку надеюся теперь;

А ты пизду свою, пожалуй, расщеперь.

Я путь к пизде открыть всегда тебе готова,

Но, ах! не начинай меня ты мучить снова.

Когда проеть меня ты не имеешь сил,

Почто моей пизды ты брата днесь лишил?

Отдай меня ему, я Мудорваном стражду,

Биткою утолит в пизде моей он жажду;

Он еть здоров, елдак всегда его стоит,

И сразу он в меня до муд свой хуй всадит.

Кого ты, дерзкая, воспоминать дерзаешь?

Или что мне он враг, ты то позабываешь?

Конечно, Мудорван еще тобой любим

И, видно, елдаком прельстил тебя своим,

Однако сей любви терпети я не стану

И тотчас еть его велю я Хуестану.

Что слышу я, увы, погибнет Мудорван,

Без милости в него хуй влящит Хуестан!

Когда к нему твоя жестокость столь сурова,

На Хуестанов шмат сама я сесть готова,

И лучше на его елде мне умереть,

Как мертва пред собой возлюбленного зреть.

Не бойсь, княжна, не бойсь, я столь суров не буду

И с братом ближнего родства не позабуду.

Когда в сражении он в плен ко мне попал,

Я жизнь его всегда священной почитал

И воевал я с ним лишь за тебя едину.

Позволь же мне теперь влупить в тебя шматину;

Позволь, дражайшая, чтобы в твою пизду,

Коль буду шастлив я, ввалил свою елду.

В надежде сей теперь тебя я оставляю

И с трепетом тебя я на хуй ожидаю.

На то ль судьба меня с пиздой произвела,

Чтоб Ебихуду я ети ее дала

И плешь его в своей пизде чтоб закалила?

Я девство для тебя, о Мудорван, хранила,

Готовила пизду тебе я на елдак,

Надеяся найтить в твоей шматине смак;

С нетерпеливостью я воли ожидала,

Дни щастья своего минутами считала,

Как пальцем ты в моей махоне ковырял

И в ярости свой хуй мне в руку ты давал;

Мне мнится зреть еще, как я его держала

И как пизда моя с задору вся дрожала,

Мокрехонька она, заслюнившись, была,

И чуть было тогда я тут не насцала,

Но князь, приметивши в моей махоне влажность,

Урыльник подал мне, считая то за важность;

Чрез то политику свою он мне подал

И, что он знает жить на свете, показал.

А ныне все свое я щастье потеряла,

И нет уже в руках возлюбленного скала!

Какую скорбь, княжна, являет мне твой взор,

Иль чувствуешь в шенте жестокий ты задор,

Иль Ебихудов хуй тебе не полюбился,

Когда любовный огнь в тебе не утолился,

Иль в ебле он тебе еще явился слаб?

Хоть князь он по уму, но по хую он раб.

Печали моея причина есть сугуба;

Внимай ее, внимай, драгая Хуелюба!

Лишь только я легла со князем на кровать

И думала под ним задор свой утолять,

Уж ноги я ему просторно разложила

И в губы плешь его, послюнивши, вложила,

Готовилась ему проворно подъебать,

Но пакостный не мог хуишка его встать.

Я тщетно много раз дрочить его старалась

И тщетно я к мудам поближе подвигалась,

Казала я ему, раскрыв, свою пизду,

Но не могла ничем взманить его елду.

И видя, что под ним без пользы я лежала,

Я сбросила его с себя и убежала.

Вот горесть вся моя; представь же ты себе,

Когда б сия беда случилася тебе,

Могла ль бы ты ее снести великодушно?

Без добрыя битки век жить на свете скушно,

А я, лишась теперь драгого своего,

Лишилась вместе с ним и елдака его.

Любезный Мудорван в оковах пребывает,

А без него меня задор одолевает.

Когда б он был со мной, он огнь бы утолил

И вплоть бы по муде свой хуй в меня влупил.

Достойно плачешь ты, достойно ты стенаешь,

По полюбовнике ты слезы проливаешь;

Он стоит, ах! сего, я знаю его плешь,

Мне хуй его знаком, он толст, велик и свеж,

Достойны суть муде его златого века,

И в ебле нет ему подобна человека.

Когда б ты под него попалася хоть раз,

Он раскорякой бы пустил тебя тотчас,

Пизденку бы твою, как шапку, он расправил

И раз пятнадцать бы он в ночь тебя ошмарил.

Заебин бы в тебе с ведро он наплевал

И ложе брачное все кровью измарал.

Тогда-то в ебле сласть подробно б ты узнала

И милому дружку со вкусом подъебала.

Почто любовь к нему ты тщишься умножать?

Почто елдак драгой теперь воспоминать?

Дай волю в храмине мне слезы лить спокойно;

Иду об милом в ней восплакать я достойно.

Вот для ради чего елдак я свой дрочил,

Почто я хуй в княжну, о небо, не всучил?

Без ебли зрю себя в том доме, где родился,

Где Пиздокрасу еть в спокойствии я льстился.

А ты еще, битка, бесслабно все стоишь

И тщетною себя надеждою манишь.

Хоть Пиздокрасы я лишен уж невозвратно,

Воспоминание шенти ее приятно.

Дражайшая пизда, о милый секелёк!

Свирепый Ебихуд, почто ты столь жесток!

Не царствуешь ты здесь, а еблю переводишь,

Прежесточайших ты кастратов превосходишь;

Подобно лютый лев на сене как лежит

И оно брать на корм с свирепостью претит,

Так точно ты, лишив меня княжны любезной,

Не пользуешься сам пиздой сей бесполезной.

Но что я говорю! Ее прелестный зрак,

Я чаю, возбудил давно его елдак.

О мысль жестокая, ты чувств меня лишаешь,

Коль проебеную княжну мне представляешь.

Дражайшую пизду я для того ль хранил,

Чтоб Ебихуд в нее свой вялый ствол всадил?

И для того ль тогда пиздой я сей прельщался,

Не ебши чтоб ее, навек я с ней расстался?

Еще ль любезного я вижу своего?

Тебя ли зрю, предмет задору моего?

Я страсть ебливую, но вредну мне и люту

Послышала в пизде в нещастную минуту.

Я тщилася к тебе всей силой на елдак,

Битки твоей меня пленил приятный зрак,

Но вымысел судьба ебливый предварила

И Ебихуду нас обоих покорила.

Однако же не мни, чтоб с ним я уеблась;

Пускай навеки я погибну в сей же час,

Когда надеждой я хоть малой ему льстила

И естьли хуй его в пизду к себе впустила.

Коль целка ты еще, так я спокоен стал;

Пускай недаром мой елдак всегда стоял,

Но, ах! уеть тебя надежды я лишаюсь

И тщетно я твоей махонею прельщаюсь.

Надежда есть еще, когда стоит елдак!

Пускай в отчаяньи смущается дурак,

А ты, коль еть меня по-прежнему желаешь,

Почто дражайшие минуты упускаешь?

Стоит ли твой рычаг, готов ли ты к сему?

А я тотчас тебе и ноги подниму.

Спеши и проебай, и вытащив хуй славной,

Тем докажи теперь, что ты ебешь исправно.

О небо, что я зрю! они ебутся здесь!

Дражайший Мудорван, кто нам поможет днесь?

Погибни ты, злодей, когда ты столько дерзок!

Пускай навеки я княжне пребуду мерзок,

Но ебарю сему, конечно, отомщу,

А хуй в княжну всучить никак не допущу.

В темницу, воины, отсель его ведите

И Хуестану свой елдак дрочить велите;

Пусть примет казнь сию, пускай погибнет он

И на хую пускай последний спустит стон.

Я хуестанову шматину презираю

И на елдак его без ужасу взираю.

Я, может быть, и сам ему тем отплачу,

Как хуем в афедрон своим его хвачу.

Великий государь, смягчи ты свою ярость

И к брату своему почувствуй ныне жалость;

Иль дружбы вашей днесь забвенны уж плоды?

Вы из единыя с ним вылезли пизды.

Прости его вину, или ты чтишь за важно,

Что сделал он в пизде моей немного влажно?

Он мог ли тем тебя столь много прогневить,

Что плешь в мою шентю хотел он завалить?

Ты сам проеть меня уж сил не ощущаешь,

Почто ж за еблю ты столь строго отмщеваешь?

Тебя я проебу, а Мудорван умрет,

И зрит в последний раз уже он дневный свет.

Поди отселе вон и кликни Хуестана.

Пусть будет и родство, и дружба мной попрана,

Я брата на хую умрети осудил

И ближнего родства я в нем не пощадил.

Вот до чего пизда теперь меня доводит,

И дружбу, и родство в забвение приводит,

Единой ярости своей внимаю я;

Пришла, о Мудорван, последня часть твоя,

Елдак уже вздрочен, готовь свою ты жопу…

Пусть варварством я сим и удивлю Европу,

Все скажут, что затем я брата умертвил,

Что мне княжну проеть не доставало сил.

Что нужды до того? Я в нем злодея вижу

И страшную его шматину ненавижу.

Он рано ль, поздно ли княжне сычуг прорвет,

А после и меня он, может, уебет.

Елдак его княжне всегда будет прелестен.

Но вот и Хуестан.

Уже ли ты известен

Об ебле?

Государь, известен я о всем.

Что ж думаешь о сем нещастии моем?

Когда перед тобой виновен брат явился

И дерзостно уеть княжну он покусился,

Так смертью надлежит тебе его казнить,

А я готов в него свою шматину вбить.

Ты знаешь, Хуестан, что мы одной с ним крови.

Когда дерзнул он стать против твоей любови,

Он изверг есть пизды и должен умереть,

И токмо прикажи, я брошусь его еть.

Задрищет он тотчас, как я в него попячу,

И высунет язык, как вплоть я запендрячу.

Но как явлюся я пред светом в сей вине?

С младенчества всегда он друг считался мне,

Ебали вместе мы, доколе вместе жили,

До тех пор, покамест нас порознь разлучили.

Довольно уж и тем я зла ему нанес,

Что Пиздокрасу я из рук его увез.

И боги, знать, меня за это наказали,

Что слабость в мой елдак безвременно послали.

Не будь, о государь, в рассудке столько слаб!

Послушайся меня, хотя я твой и раб.

Что к проебению ты сил своих лишился,

То было от того, что брата ты страшился,

Но как скоро на смерть его ты осудишь,

То тотчас и в княжну битку свою всадишь.

Всегда ты, Хуестан, мне верен быть являлся.

Всегда я на твои советы полагался,

Последую и в сем я слову твоему

И смерть определю я брату своему.

Что в том, что брата ты злой смертью поражаешь?

Ты оттого меня не лучше проебаешь.

По-прежнему твой хуй без действия висит,

Но Мудорванова на небо кровь гласит.

Сколь много подъебать тебе я ни старалась,

Но тою ж целкою с тобою я рассталась!

Уети чтоб тебя, желаньем я горю

И заблуждение свое я ясно зрю,

Что Хуестанову последовал совету.

Но брату моему спасения уж нету.

А Хуестана я за злобу накажу

И на слоновый хуй живого посажу.

Но ты, дражайшая, возьми елдак мой в руку,

Авось-либо мою теперь окончишь муку.

Ты Хуестану казнь за злой совет сулишь,

Но брата своего ты тем не оживишь.

Он смерть уже вкусил, а я осталась целкой;

Трудись хоть целый день ты над моею щелкой —

Напрасно будет все, елдак я не вздрочу

И больше баловать его я не хочу.

Что ж делать я начну, скажи, княжна драгая,

Когда не действует теперь моя уж свая?

Коль хочешь еть меня, так брата ты спаси.

Забудь о нем, княжна, и больше не проси!

Старайся ты теперь взманить мою шматину,

Я еть хочу тебя на свете лишь едину;

А вестник как сюда во храмину войдет —

О смерти братниной известье принесет.

Что вижу я, увы…

Ах, брата я лишился!

Княжна, опомнися, подол твой залупился.

Кого лишилась я и чей погиб елдак!

Дражайших муд его навек сокрылся зрак!

Любезный Мудорван, тебя я, ах! лишилась,

И тщетно на хую сидеть твоем я льстилась.

Сей варвар Ебихуд окончил жизнь твою,

Но тщетно будет он дрочить елду свою;

Я злости сей его вовеки не забуду

И хуй его отнюдь в руках держать не буду.

Не льстися тем, тиран, чтоб ты в мою пизду

Прокислую свою всандрячить мог елду.

Когда я чрез тебя с любезным разлучаюсь,

Своею пред тобой рукою я скончаюсь.

Смотри…

Постой, княжна, постой и не спеши,

Успеешь быть еще у чорта на плеши.

Внемли мои слова: твой Мудорван любезный

Живет и дрочит хуй; отри потоки слезны!

Не льстишь ли, ах! ты мне, елдой его маня?

О небо, оживи сим щастием меня!

Вещай, о верный раб, скажи нам все подробно.

Мне храбрость княжью всю изъяснить неудобно,

Скажу лишь только то: в темнице князь сидел,

Однако он на смерть без робости глядел,

Которую ему мы все приготовляли

И точно твой приказ жестокий исполняли.

Елдак уж Хуестан ужасный свой вздрочил

И к жопе княжеской близенько присучил;

Мы, князя наклоня, все в страхе пребывали

И Хуестановой шматине трепетали,

Как вдруг престрашный хуй князь вынул из штанов.

Мы хуя такова не зрели у слонов!

На воинов он с ним внезапно нападает

И в нос и в рыло их нещадно поражает.

Подобно как орел бессильных гонит птиц,

Иль в ясный день, когда мы бьем своих площиц,

Так точно воинов он разогнал отважно

И, хуй имея свой в руках, вещал нам важно:

«Хотя меня мой брат на казнь и осудил,

Но он неправедно в сем деле поступил;

А сделал он сие пронырством Хуестана.

Так должно наказать теперь сего тирана!»

Мы слушали его, не зная, что сказать,

Не смели мы ему от страху отвечать;

Один лишь Хуестан дерзнул пред ним яриться

И с князем дерзостно схватился он браниться,

Однако же рукой держался за штаны

И помощи себе просил у сатаны.

Тут вонью воздух весь в темнице наполнялся,

И знатно Хуестан от страха обдристался.

Но твой прехрабрый брат, презревши вонь сию

И приподняв рукой шматинищу свою,

Ударил ею в лоб злодея Хуестана

И на землю поверг елдой тирана.

Потом поднял его и на хуй посадил

И по муде в него елдак свой вколотил.

В говне хоть от него он весь и замарался,

Однако же наш князь сего не ужасался;

Держал он в нем елду престрашную свою

До тех пор, как он жизнь окончил на хую.

Вот что о князе я донесть теперь дерзаю

И мужество его достойно выхваляю.

О день, щастливый день! но где ж теперь мой брат,

Скажи скорее мне.

Теперь пошел он в сад,

Он тамо на пруде старается обмыться,

Ведь пакостно ему в говне пред вас явиться.

Княжна, се твой жених и цел его елдак.

Воистину ль я зрю, возлюбленный, твой зрак?

Я жив, дражайшая, я жив и торжествую

И должен жизнью я сему большому хую.

Когда уже то так, что ты остался жив,

Так будь, любезный брат, навеки ты щастлив;

Я Пиздокрасину шентю тебе вручаю

И еть ее ни в пост, ни в праздник не мешаю.

Лишь только ты в нее послюнивши клади

И толстою биткой пизды не повреди.

А обо мне прошу при первом помнить взводе.

Теперь, любезный брат, ты отдал долг природе!

А я елдой княжну потщуся пощадить,

Чтоб частой еблею ее не надсадить.

Любезный Мудорван, откинь ты страх сей вздорной!

Конечно, не ебал ты женщины задорной.

Во весь я хуй тебе позволю себя еть,

Для друга милого я рада все стерпеть.

Да я притом еще скажу тебе не ложно,

Что кашу маслом ввек испортить невозможно.

Княжна, ты ведаешь кручинушку мою?

Когда позволишь зреть махоню мне свою?

Когда прикажешь вбить любви предолгий знак?

Иль будет ввек тобой томиться мой елдак?

О, князь, престань, прошу являть ко мне амур.

Я знаю, что ты князь, не подлый балагур;

Ты знаешь подлинно, что я еще все целка

И что еще моя узка безмерно щелка.

И так возможно ль мне пребыть в твоей любви

И видеть, чтоб твой уд обмочен был в крови,

Как раком действуют, как веселят встоячку,

Как тешутся бочком, как порются влежачку.

Всего не знаю, князь, и столь я в том глупа,

Что вместо под попа ложилась напопа.

Битку с коклюшкою мне трудно распознать,

Хоть и склонна б была тебе, князь, подъебать,

Хоть вздумала бы я смяхчить твой штанной рог,

Но есть мне хочется — купи сперва пирог.

Когда ты мяхкой съешь, княжна, пирог иль сайку,

То со сто пернешь раз, как вколочу я свайку.

Узнав мою к тебе безмерную любовь,

Позволь, чтоб я пролил в шентю кипящу кровь

И насладил тебя любезныя отрады.

Не буду утомлять тебя я без помады,

Или когда тебе со мной противен блуд,

Хотя почувствуй, коль несносно страждет уд,

Любовной поражен он страстью, горемыка,

Желает лютого избегнуть хуерыка.

Я знаю, князь, твое мучение и страсть

И коль твои штаны упруга порет часть.

Давно бы я была пленна твоей любовью

И скоро б запеклась моя махоня кровью,

Но ужасом меня стращает твой талант,

Что отстегнул теперь широкой штанной бант.

Не ужасайся, ах! ты онаго героя,

Мы будем тешиться между собою стоя,

Лишь презри толщину с длиною естества

И что его красна и кругла голова.

Почувствовав собой, что то повсюду гладко,

Узнаешь, коль пребыть в союзе тесном сладко.

Ты будь пастушкою, я буду пастушком

И стану забавлять тебя своим рожком,

Чтоб ты довольна быть могла моей свирелью,

Старайся подпевать приятною мне трелью

И больше тщетного сомненья не имей,

Скажи, не думавши: забей, о князь! забей!

Что отказала я и не хочу дать слова

И что кажусь тебе несклонна и сурова,

То пять тому назад прошло уже недель,

Как клейстером свою замазала я щель,

Итак, хотя сильна твоя ко мне докука,

Да только мне терпеть несносна будет мука.

Я ворванью готов намазать плешь тот час

И в дехте обмочить муде мои сто раз —

Ты только лишь, моя дражайшая, склонися

И расщеперь свою…

Напрасно, князь, не льстися

И не старайся, ах, чтоб ты в мою красу

Претолстую свою запрятал колбасу:

Трепещу я от ней.

Увы, ахти мне, ах!

Ужель от моего княжне таланта страх?

О, лютая судьба и грозная минута!

Почто, любезная, сурова ты и люта?

Когда бы я на то желанье устремлял,

Чтоб только о тебе без пользы воздыхал,

На тщетные б мои тогда взирая вздохи,

Нечестные одни смеялися бы плёхи!

Сердечным пламенем нещастной весь горю,

Устами я воплю, не жопой говорю:

Склонись, дражайшая, склонись в любовь и верность,

Почувствуй штанную мою к тебе усердность.

О, если б щастлив я одной тобою был,

С мудами бы в тебя ствол жалостный врубил.

Но мучусь всякий час, терзаюсь без отрады,

Иль пенжить бедному кобыл пришло с досады?

Любезная, увы, хоть тем меня утешь,

Позволь, чтоб закалил в тебе плачевну плешь;

Холодности во мне, верь, столько не достанет,

И для тебя елдак конечно всяк час встанет.

С биткою сердце все тебе я поручил,

А ты отдай шентю, чтоб я в нее всучил.

От корня толстого, упругого шурупа

Плешь грановитая воздвиглась выше пупа,

И по брюху уже распространился ствол,

Как я в своей шенте послышала задор,

Почувствовала вдруг любовь моя пещера,

И склонность сладкую к любви дала Венера.

Разжег уже мою, разжег махоню враг,

И приготовил уж Дурносов свой рычаг,

Но ах, какой злой рок тогда меня постигнет,

Как он свой долгой шест в меня поглубже вдвигнет?

Каким меня тогда ударом поразит,

Как скало он свое претолстое ввалит?

Со страху вся дрожит в махоне щекоталка,

Лишь только как его сурова вжалась палка,

Уж в робости своей упорна быть стыжусь,

Мне чудится в мечте, как будто въявь ложусь.

Его вдруг вобразив задор неутолимой

И купно твердый ствол отнюдь непреломимой,

Не смею для того в его предаться власть

И чувствовать боюсь неискушенну страсть.

А ты б как думала, прекрасная Секелия?

О коль прекрасна плешь! муде, муде драгия!

Достоинства его чрез то не выхваляй

И склонности во мне к любви не умножай.

Он князь — я знаю то — и елдаком не скуден,

Хотя невзрачен он и всем мне станом чуден.

Природа знает, что прилично дать кому,

Пускай пригожства нет, пусть глуп и по уму,

Однако так она таланты разделяет,

Как блядь рассудная, кого ссудить, то знает.

Князь важен елдаком, осанист и с мудей,

Которыми прельстил довольно уж блядей,

Довольно награжден сим даром от природы,

И на плеши счистить премноги можно взводы,

Притом зарубами роскошствует она,

Как будто многими приятностьми весна.

Весною дышит плешь, шентя мою — зимою,

Для оной сохнут все сады на ней без зною,

Которые сперва в прохладности цвели,

Как нагло воробьи летать в них не могли.

И ныне нет еще для хищников свободы

Там пустошить сады, как плодны огороды.

Столь страшен для меня Дурносова злой рог,

Сколь вдвое мой отец в таких случаях строг,

Вить знаешь ты сама…

Суровость Долгомуда

Не строгость для любви, но пущая застуда:

Он дряхл и тешить сам не в силах молодых,

Затем не хочет зреть веселостей твоих,

Подобно как всегда и кладена скотина,

У коей фунта в три пускай висит шматина,

Взирая на других сходящихся скотов,

Не чувствует, чтоб в ней зажглась с задору кровь.

А ты, прекрасная в сих летах Миликриса,

В презрелой красоте спокойно веселися.

Опомнися, мой свет, что прегрешила ты,

И уважаючи мои все красоты,

Бесстыдно перед тем Дурносова почтила,

Который мне отец; иль то ты позабыла,

Что дерзкой похвалой любителя взнесла,

Что ты его муде и плешь превознесла?

Неужто и того родитель недостоин,

Чтоб ратовал в шенте так, как бы храбрый воин?

В нем важность старости сияет, а не блуд,

Он силен разумом, сколь хитр у князя уд,

Чтоб правду доказать могла вам очевидно,

И если б вы могли на то зреть безобидно,

Желала б я весьма изведать на весах,

В его ли голове иль в княжеских мудах

Есть больше весу.

Ах, но кто сему поверит,

Тот разве, кто муде и разумы так мерит.

Кто больше в свете жил, и знает больше тот,

Примеров много есть и не один довбт,

Различны случаи разумные приводят,

Как в кале золото щастливые находят,

Так точно и в мудах толк может быть и есть;

Когда в шентю любви знак втолкнут будет весь,

Другая будет вся, и разум пременится;

Чем больше алчности к любви в тебе родится,

Тем выше возносить ты будешь чистоту,

Хоть чкалась бы всегда в кровавом ты поту,

Дабы чрез то порок свой скрыть передо всеми.

Не искушай меня, мой свет, словами теми,

Которыми даешь заразу в сердце мне.

Не думаю искать я золота в дерьме,

Коль хочешь князю быть любовницей ты милой,

Так будь… А я, увы! век стану весть унылой.

Я рада бы была в его предаться власть,

И тут бы врезал он свою сурову часть,

Но малодушия сего я в нем не чаю,

Чтоб отсуленную тебе в меня вбил сваю.

Пристойно князю быть и щедрым и честным,

Коварно ты его вдруг делаешь скупым,

По щедрости его он столь великодушен,

Что всякого биткой довольствовать нескушен.

Противник может быть желанью моему

Отец, который в том…

Во всем будь безопасна,

Столь плешь Дурносова велика и ужасна,

Что будет Долгомуд со страху трепетать

И тщиться сам, чтоб вам в любви не помешать.

Возможно ль устрашить велика Долгомуда:

Он робостью не тлел и от слонова уда.

Уверит Дурносов, что плешь его хитра,

Что всякая от ней должна блюстись дыра,

И что он завсегда…

Я в том не сумневаюсь,

Но больше на тебя я в оном полагаюсь.

Имей надежду ты…

Хоть я тебе раба,

Но в случае таком и я дырой слаба,

Дурносова меня страшит великий уд;

Не знаю, можешь ли, княжна, снести сей блуд.

Хоть ты Дурносовым пленна любовным знаком,

Но он с задору как тебя поставит раком,

Сразит тебя, сразит великой толщиной,

Уж не пособит тут тебе родитель твой.

Почто смутилась вдруг, или внезапным входом,

Иль мысли я твои потряс так, как заходом,

Иль видом я тебя геройским устрашил,

Или вонючими словами осмердил?

Смущенья моего другая есть причина,

В котору привела мя страшная судьбина,

Что толстый знак страшит Дурносовой любви.

Яснея мне о том немедля объяви.

Недавно знаком тем он гордо возносился

И без стыда биткой тщеславясь похвалился,

Что Миликриса той давно уже пленна,

Хотя им никогда не тронута она.

В то время как хвалить талант он свой старался,

Бант у штанов его внезапно оторвался —

Велик и страшен вдруг всем виден стал урод,

Зардевшися в лице и свой разинув рот,

Свирепый обратил к прелестным взор девицам,

Прилежно стал мигать он, ах, завистным лицам

И знаки тем во всех смущенные вперил.

Дурносов тут свою кручинушку открыл:

Он дерзко говорил: «Позволь зреть, Миликриса,

В шерсти ли у тебя махоня или лыса».

Какой удар даешь противной вестью сей,

Что хочет у меня похитить сей злодей,

Противник, коего карать комар восстанет,

Иль разве мой елдак совсем уже увянет,

Тогда я попущу ему ругаться мной

И отымать мои утехи и покой.

Отмщу ему, отмщу, и месть не отлагаю,

Я злобный дух его немедленно скончаю,

За честь свою и дочь мстить будет и отец,

Ступай и поражай предерзкого вконец.

На верность я твою и храбрость полагаюсь,

Отмщай, на то и я охотно соглашаюсь,

Но мало удержи геройский подвиг твой,

Чтоб толстой он тебя не повредил биткой,

Разумные не вдруг дают себя в отвагу,

Чтоб иногда самим не упустить в корчагу.

Коль скоро мстить врагу меня то нудит зло,

Чтоб простираться то далеко не могло,

Но если оного кто корень истребляет,

Тот весь приход его, конечно, скончевает.

Что корень уменьшить нельзя врага сего,

То явствует длина и толщина его.

Представь же ты, Фарнос, в своей премудрой мысли,

Когда б мои муде, что на аршин отвисли,

Короче, как твой нос, кто сделать похотел,

Великий бы ущерб я от того имел.

Когда и у дерев верхи кто подчищает,

То в толщину расти чрез то им помогает,

Подобно если верх от корня отрубить,

Излишней толстотой ствол может наградить.

Смотри, сколь он в таком рассудке остр глубоком

И сколь далеко зрит своим прозрачным оком,

Что толстоту ствола Дурносова проник,

Знать, мстить за честь свою ему не приобык,

Отважусь я один…

Смягчись, Фарнос дражайший!

Препятствуют мне вслед идти муде тягчайши,

Я рад бы купно с ним за дочь свою отмстить,

Да только у меня и так дыра болит.

Отмщение в его я оставляю воле,

Пусть мстит, коли его дыра моей поболе.

Участник ты во всех делах моих, мой друг,

Взирай на яростный ты сквозь литонью дух,

И се тебе открыт гусак, сычуг и печень;

Я только для тебя всегда простосердечен.

По внутренним моим узнаешь ты частям

И не по ложным сам уверишься словам,

Колико раздражен и сердцем каменею,

Чтоб в сей час казнь воздать достойную злодею,

Который мой покой дерзнул поколебать,

Которую люблю на свой салтык склонять,

Дурносову тому я говорю за рану,

Котору сделал мне, всей силой мстити стану,

Лишь только оного злодея истреблю,

Сколь Миликрису я прекрасную люблю,

Тем тот час докажу, всем знать дам без разбору,

Что столько ж есть во мне, как в нем пехать задору.

Хотя противника велит карать закон,

Хотя и жалости в том недостоин он,

Что разлучать тебя с любезною дерзает,

С той, от кого твое в штанах все сердце тает,

Не можешь ли его горячность испытать

И мысли тайные все точно распознать,

Что если пред тобой с презрением гордится,

То будешь ли за то по правде ты сердиться?

Насильно милу быть нельзя, ты знаешь сам,

Где нету милости, приятности нет там.

Она приятна мне, не меньше я ей мил,

Хоть дела не было, хоть скала не всадил:

По минам усмотреть ее то мог прелестным,

По обхождениям и случаям известным,

Какой пылает жар в драгой ея щели,

Желала б, чтоб шентю чесали кобели,

А я поступками, геройством и дородством

Не мог воспламенить огня и благородством,

Соперник скалом мнит в ней жар произвести,

А пламень воспалить горячестью в шерсти.

Я ону возвратить хочу с ея красой

И нежной напоить венериной росой.

От влаги нежный цвет нередко увядает,

От влаги и шентя обыклу сласть теряет.

Цвет нежный с солнечным сиянием блистает,

От солнечных лучей красу всю занимает.

От собственных доброт краса ея и честь

Умножится и ввек в веселье будет цвесть,

Кого своими я великими дарами

Возвышу и сравню с пресветлыми лучами,

Лишь только бы судьба не делала препон.

Я щастью своему восставлю сей урон.

Сколь шастия в любви велик есть недостаток,

Столь будешь ты потом к ея отраде сладок,

Как склонность объявит тебе в том Долгомуд,

К чему издавна ты употребляешь труд.

Старайся, чтоб он был твоим усердным другом

И не был чтоб к тебе в намереньи упругом.

Я дружеский совет потщуся сохранить,

Чтоб Долгомудовым наперсником мне быть.

Он в старости своей почтёт меня за сына,

И милосердая ко мне любви богиня

Со временем его мне дочь препоручит,

Со временем любовь мою к ней совершит.

О! если б я его мог облегчити древность

Или прогнать печаль; а я есть перва ревность —

Довольно молено мне в нем милость преобресть,

По крайней мере б он скорее был мой тесть.

Чрез мой поступок бы и честность благонравну

Вперил бы о себе в него надежду явну.

Достойным бы себя я показал того,

Чтоб нонче чтил меня за зятя своего.

Но напротив того проклятого злодея,

Который, честности отнюдь не разумея,

Препятствовать моим желаниям дерзнул,

Хотя в красавицу ни разу не воткнул.

Пред всем бы обругал и обесславил светом

И сделал бы всех злых живым его портретом:

Пусть зависть бы тогда преподлая его

Старалась верх отнять блаженства моего,

Когда бы я его за тварь вменил негодну

И предпочел бы честь свою пред ним природну,

Своим бы счастием драгая веселясь,

В весельи бы тогда сказала мне тотчас:

О, сколь щастлива я супругом толь достойным,

При коем сладким сном и житием спокойным

Вовеки я себя увеселять должна.

На то одно она, на то и ролсдена,

Чтобы иметь таких супругов благородных,

А не таких, каков Дурносов есть подобных,

Которому всю честь любовный знак дает.

Пусть с толстым елдаком злодей сей пропадет!

Пока свет солнечный сиять на небе станет,

Пускай любви его толика знак истает.

Спешу исполнить то.

Веди к концу твой труд.

Удастся то тебе скорей, во что кладут.

Избранна голова, почтенна сединою

И изукрашена муд ветхих долготою,

Толкающий в штанах обширный блеклый гуж,

Начальник дряхлости, нежно-желанный муж,

Почтенный Долгомуд, твою я видя склонность,

И жалобы творю на мерзку вероломность

Той редкой красоты, которой ты отец:

Она, мне слово дав, солгала наконец.

Не странно ли сие необычайно дело,

Чтоб дочь моя на то отважилась так смело,

Забывши над собой родительскую власть,

Так смела ль бы она в такой проступок впасть,

Без воли отческой давать другому слово?

О, если б было в сем согласие отцово!

При важности хранит и строгий он устав;

Я вызнал в нем давно благочестивый нрав.

Родительская власть уставы превышает,

Когда законно кто детей своих рождает,

Обязан строгим их законом управлять —

Кто жизнь дал детям, тот их должен воспитать.

Я часто жизнь даю, но сам не воспитаю:

Два дела делать вдруг как льзя, не понимаю.

Один имею член, одни и руки я,

В одну сунь — у другой готова щель своя.

О, коль несчастлив я, что тем не награжден,

Чем можно дать живот, чтоб мог быть <кто> рожден.

И дети иногда приносят нам печаль,

Мы сердцем чувствуем об них всегдашний жаль,

Различны к счастью их изыскиваем средства,

Мы должны отвращать от них жестоки бедства,

Их нравы исправлять, предписывать предел

Началу и концу с срединой всех их дел,

Которого б они отнюдь не преступали.

Дочь собственной моей примером есть печали,

Толь дерзновенно власть родительску презрев

И чаемый его в ничто поставив гнев.

Сколь много я ее люблю и почитаю,

Довольно из моих узнал ты слов, я чаю,

Которые тебе недавно говорил;

Когда за верность ты мою благодарил,

Тогда я мстить готов презлому супостату

За то, что причинил нам общей чести трату.

Не Секелия ли живот ее спасла,

Как дочь твоя к его любви склонна была,

Противна сделалась отцовскому тем праву

И своевольному тем следовала нраву?

Однако для твоей усердности ко мне

Прощаю в дерзостной я дочь твою вине.

Он ревностью давно пылает к ней безмерной.

Горячности его свидетель буду верной,

Я пред тобою быть стыжуся, лицемер!

Как явный видел ты и сам уже пример,

С каким стать подвигом желал врага противу,

Чтоб тем открыть любовь и страсть свою ревниву.

Мне справедливость в том повелевает так,

Когда пред всеми тот превозносился враг.

Величина красу не составляет в теле,

Искусством произвесть приятность можно в деле.

Я смолоду и сам бывал на всё ходок,

Хотя худой во мне под старость стал порок.

Как в юных летах цвет пред всеми стал быть славен,

Что не был мне никто в делах ебливых равен.

Я пальму изо всех один в том заслужил,

Что раз по тридцати за сутки плешь калил.

А ныне уж сего я дара не имею,

Не больше трех раз в ночь довольствуя, потею.

По немощи своей о прочих рассуждай.

Я смею ль дочери твоей промолвить: дай?

Она еще мала, узка ее и щелка.

Любиться в нежности — вить это не безделка;

Не возбранял бы я в любви ей пребывать,

Когда б опасности не должно было ждать:

Распорется ее щель бедная до пупа

И будет широтой не уже, как и ступа,

Тогда в нее ломи не только елдаком,

Но можно без труда толкать большим пестом.

Чтоб сладость снизу влить до сердца, сам постражду

И произвесть потщусь в ее махоне жажду.

Без пользы проводя цветущие лета,

Девица весь свой век пребудет сирота;

Лишившись всех другов, не будет знать отрады,

Пристойной в младости любовныя надсады,

Которых в старости не чувствует никто,

Хотя бы елдаков в шентю ввалилось сто.

Пусть, впрочем, говорят, кто молодым жил в горе,

Да в старость сладку жизнь он преобрящет вскоре,—

Противна правилу сему одна любовь,

В которой сладкая пока играет кровь,

При старости ж всегда бывает неприятна.

Противна речь твоя, хотя мне и понятна.

Могу ль без жалости кому отдать я дочь?

В замужстве первая бьызает тяжка ночь,

Котора в совести всех девушек терзает.

За лутчее всегда разумный почитает,

Не изнуряя свой терпеньем долгим дух,

И неизбежно зло окончить делом вдруг.

Когда б заране дочь мне ваша полюбилась,

С любезным бы своим без робости склешнилась,

Спокойна б в совести своей всегда была,

Хотя б и тысяче потом другим дала.

Когда законным с ней совокупишься браком,

Хотя в лежачку тешь, хотя поставя раком.

Что ж без закону мнишь в шанте пролить ты кровь,

То больше о пустом терять не должно слов.

Рассудок справедлив и похвалы достойной.

Исчезла срамота забавы непристойной!

Премудрый Долгомуд, могу ль я быть твой зять,

Достоин ли твою я дочь в замужство взять?

О, щедры небеса, доколе, ах! страдать,

Доколе красотой мне той не обладать,

Котора на меня оковы наложила,

Которая мой дух и сердце сокрушила?

Услышьте жалкое стенание и глас,

Кой простираю к вам, несчастный я, в сей час.

Оставь стенания, не проливай слез реки,

Несчастью многие подвластны человеки,

А ты желанное получишь от меня

То счастье, что тебя на дочери женя.

Не мешкавши о том я предложу невесте,

Пусть пойдет Щелкопер, твой друг, со мною вместе.

О, предвещанный мне желаемый успех,

Всхожу тобою я на самый верх утех,

Мне добрый Долгомуд дверь к счастью отворяет,

На мой салтык он дочь свою в любовь склоняет

И нудит строго ей со мною в брак вступить,

А я потщусь в нее любовну страсть влупить,

Которой лестная надежда мя питает,

Увы, сколь много мысль меня та устрашает:

Что, если Дурносов елдак свой обмочил,

Который все мои веселья помрачил.

О, храбрый Долгомуд, спеши скорей, спеши

Врага предупредить и ярость утиши,

Котора в елдаке его неутолима

И что есть дочери твоей весьма любима.

О, как я елдака Дурносова страшусь,

Конечно, им красы драгой своей лишусь.

На что я больше жду и казнь не совершаю

И злобному врагу ругаться попутаю?

Иду и казнь воздам достойную врагу!

Ах, если от него сычуг не сберегу!

Постой, исполню то, что прежде предприял,

Чтоб более елдак Дурносова не встал.

Готовься радостный исполнить вскоре брак,

Жених твой ждет тебя, готовься на елдак.

Днесь к щастию тебе дверь мною отворенна,

Моим ты промыслом вдруг сделалась блаженна,

Достойного тебе супруга я избрал,

У коего давно елдак, надеюсь, встал.

Любезный мой отец, я брак не презираю,

Но к шастью приступить такому не дерзаю.

Незрелость лет моих, незрелость и ума

Желаниям моим противятся весьма.

Исполнить бы твою не отреклась я волю

И всяку б приняла непрекословно долю,

Но страх нещастную удерживает тот,

Что узок у шенти моей безмерно вход.

Я лутче смерть принять безвременно готова,

Как муку оттого терпеть тирана злова.

Кто б ни был, что тобой мне обречен супруг,

Которой елдаком прохватит мой сычуг,

Всю внутренность мою пронзит своим кинжалом,

Чтоб было лехче мне, хотя бы смазал салом,

Но щастие мое злым роком не верши,

Чтоб горестную жизнь скончать мне на плеши.

Ты смеешь ли моей не покоряться власти?

Судьба велела так, ты суждена сей части

Достойна быть.

Но кто мой суженой жених,

Не крови ль княжеской иль из дворян простых?

Из слов твоих совсем другое заключаю:

Ты сердце отдала Дурносову, я чаю.

Но тщетною себя надеждою не льсти

И сердцем ты об нем напрасно не грусти.

Которой тебя чтит и любит пребезмерно,

Пред всеми содержать в любви будет отменно.

Фарнос, кой предками своими знаменит,

Героев красота, другов надежда, щит,

Недавно на врага восстал нам в оборону,

За нашу честь хотел ему мстить по закону,

Что обругал твою публично красоту

И опорочил въявь невинну чистоту.

Свидетель есть тому правдива Секелия,

Когда рекла тебе «муде, муде драгия».

Но напротив того излишно изъяснять

Достоинствы того, кто наречен мне зять.

Вот друг его и мой, он наши знает нравы,

Все добродетели и превосходство славы.

Он храбр и целомудр и в совести правдив,

В любви тверд и во всем бывает справедлив,

Хотя бы полюбил свинью он или суку,

Весьма нетерпелив и с теми на разлуку.

Тебе, дражайшая, ввек верен будет он,

Хотя бы тысячу имел в любви препон.

Пусть верен, целомудр, да мне он не угоден.

Пусть храбр, правдив и тверд в любви и благороден,

Но не хочу я быть невольницею в том,

Чтоб скаредный Фарнос моим был женихом.

В любви его к тебе не может быть препятством,

Хотя откажешь ты, но он своим приятством,

Которым твоему усердствует отцу,

Все дело приведет к щастливому концу.

Непринужденный брак союзы составляет,

Невольная же их женитьба разрушает.

Разрушится потом с Фарносом мой совет,

Когда меня отец насильно сопряжет:

Неволи больше есть всегда своя охота.

Напрасная твоя о дочери забота,

Она не думает Фарноса полюбить,

Которой хочет ввек в союзе с ней пребыть

Иль в горести страдать…

На то я не взираю,

Намеренье мое немедля окончаю.

Скорее соверши все дело как обык,

Дабы не сделался у зятя хуерык.

Пожалуй, не смышляй о браке ты нимало.

Когда положено хорошее начало,

Мы должны ожидать хорошего конца,

Чтоб тем совокупить любовию сердца.

Почто Фарносову любовь так презираешь?

Или его ты блуд в ничто себе вменяешь?

Что в голову тебе пришла за чепуха,

Что ты к Фарносу вдруг столь сделалась лиха?

Ничем я не могу в его любовь склониться.

Дурносов чем тебе мог столько полюбиться,

Что ты его в любви столь много предпочла?

Конечно, в елдаке его ты смак нашла.

Мне подозрение такое не ужасно,

Ты поносить меня стараешься напрасно,

Или ты думаешь тем в робость мя привесть,

Что будто Дурносов похитил мою честь?

Обманываешься ты в оном своем мненье,

Я твердо себя зрю в любовном быть терпенье.

А к злу не может мя никто дотоль склонить,

Пока не судит в брак судбина мне вступить.

Да только не Фарнос иметь то шастье станет.

Но ежели тебя надежда в том обманет

И твой сычуг отец Фарносу поручит?

Когда вить он в тебя без жалости всучит,

Тут како будешь ты ему сопротивляться?

Того я не страшусь, нельзя тому и статься.

Я прежде нежели с Фарносом в брак вступлю

Желанья своего успех употреблю

И кончу свой живот я в случае жестоком,

Притчиной смерти сей Фарнос мне будет роком,

Когда кинжалом я…

Почто столь мысли злые

Вливаешь в разум свой, иль зависти прямые?

Престань воображать, как в прах перемениться,

Дай прежде младости любовью насладиться,

Иль лучше на битке, ты мыслишь, умереть,

А нежели себя женой Фарносу зреть,

Котору ждет свершить мой друг драгой Фарнос

И в нетерпении…

Великой его нос.

Мужскою красотой столь женщины не льстятся,

Как толко что биткой хорошей веселятся.

Фарносов хоть талант не так добре велик,

Однако тешить он помного приобвык.

Не тщися зреть меня к Фарносу быти склонной,

А как сказала я, так буду век упорной.

Что делать стану я? Не внемлет мой совет.

Пойду теперь сказать Фарносу сей ответ.

О князь, дражайший князь! приходит мой конец.

Фарнос старается, чтоб врезать в мой рубец,

Навек лишить тебя сердечныя забавы

И радость уменьшить большой твоей булавы,

Которую в меня готовишь, попирать.

В мечте то зрю, что я тебе согласна дать,

Но толко я боюсь, как силно ты попрешь,

До пупа узкую ты щелку разорвешь,

Когда я под тобой…

Великой Долгомуд

По старости своей немал имеет труд,

Изыскивать спешит с Фарносом к свадьбе средство.

Колико на себя зрю воруженно бедство!

Почто я ныне в свет нещастна рождена!

Почто толь елдаком драгим побеждена!

Почто, о злой Фарнос! ты мною столь пленился,

А ты, родитель мой, почто так осердился,

Что бедной мне велишь с немилым в брак вступить,

А милому претишь любовну страсть вручить,

Котора толко той усердностью пылает,

Чтоб жажду утолить иль умереть желает.

Приятну его речь я помню и теперь,

Как он в любви сказал: «Драгая, расщеперь

Любовной чемодан и дай вложить булаву».

Я зрела тут его в готовности приправу.

О, если б не боязнь тогда во мне была,

Я б в тот же час ему с приятностью дала.

На то ли склонности она в том ревновала

И ту любовь свершить драгую помешала?

Отбей, княжна, сие смущенье от себя

И жди приятных дней, когда вобьет в тебя;

Уж ты и так весьма с печали похудела,

Как будто на битке слоновой посидела,

Престань воображать, что князь тебе твердил,

Брегись, чтобы Фарнос злой прежде не вперил

В красу твою свою нечувственную палку,

Которой распалит лишь только щекоталку,

Испортит дело все, не сделает добра,

Раздразнит только лишь сердитого бобра;

А князя он чрез то в несносну вверзит муку,

Он будет принужден с задору чванить суку;

Ты можешь ли на то без жалости воззреть,

Когда твой князь к тому…

Ах, как мне то стерпеть,

Чего и ждать под тем, кто очень мне противен?

Куда как ваш союз с Дурносовым мне дивен,

Что ты его биткой ужасно как пленна.

В шенте и в елдаке любовна страсть родна,

Когда бы ты сама в кого сильно влюбилась,

Скорей моей шенти твоя бы расщепилась.

Хоть тысячу бы раз я кем пленна была,

Однако б я и тут…

Така любовь мала.

Кто ежели любовь всю в тонкость распознает,

То ярости тот час в махоне зажигает,

Всечасно будет мысль в шенте тревожить кровь

И нудить усладить кипящую любовь.

Равно так я теперь нещастная девочка,

Презренная отцом, как без сивухи бочка,

Котору мой отец безмерно ненавидит,

Когда ни капельки вина в ней не увидит;

Все обручи велит с нее посколотить,

А после и совсем в огонь велит свалить.

Вдруг яростью свои наполнит быстры очи,

Гуж на гузне тот час подвяжет покороче,

Пойдет искать вина где б допьяна напиться,

А как найдет, то рад в вине хоть утопиться.

На что теперь о нем мне больше рассуждать?

Секелия, мой свет, потщись совет мне дать,

Иль ты меня совсем оставить предприняла,

Иль презрила во мне Дурносова быть скала?

Нет, я тебе верна.

Но что же мне прзикажешь?

Щастливей будешь ты, когда отцу расскажешь,

Желанье в чем твое теперя состоит.

Да он мне о любви и думать не велит.

Рабынь наказывать без жалости довлеет,

А к чадам всяк отец сердечну скорбь имеет,

Равно и Долгомуд, хоть строг его приказ,

Но как он из твоих увидит слезы глаз,

В нем жаркой гнев тогда мгновенно охладеет.

Он сожаления такого не имеет.

Когда ты перед ним в тоске начнешь рыдать,

Конечно, может он тебе отраду дать,

Ты только лишь смочи его штаны слезами

И крепко ухвати муде его руками,

Проси, чтоб милость он отцовску показал

И чтоб Фарносу он в женитьбе отказал.

Я в сердце твой совет потщуся содержать,

Иду перед отцом в злой горести рыдать.

Любовна страсть когда возмет над сердцем власть,

Тогда рассудка нет, хоть предстоит напасть.

Одна утеха та в плененну мысль приходит,

Когда она в любви утехи не находит.

Но мысли суетны не думают так быть,

Что может рок в напасть утехи обратить;

Хоть строго бедствие любви предупреждает,

Но больше тем в сердцах жар сильный умножает,

Когда безмерны огнь всю внутренность зажжет,

Тогда почтенье, долг и жизнь пренебрежет,

Но в ком отважится, лишь только б быть любови,

Хоть трудно первый раз, хоть много выдет крови,

Но страхом тем любовь не можно уменьшить,

И тем горящи огнь не можно утушить.

Вот коль любовна страсть бывает нам видна,

Пленять она сердца имеет власть одна.

Равно теперь княжна сей лютости подвластна,

Что сильным елдаком Дурносовым столь страстна.

Оставь нас здесь одних, Секелия, покуль,

А чтоб кто не вошел сюда, покарауль.

Хоть склонностью влекусь к твоим мудам всех боле,

Но как ослушной быть могу отцовской воле?

Как можно преступить родительский приказ,

Когда им долг велит иметь послушных нас?

Я лутче век хочу не быть никем ебима.

Дочь Долгомудова как он неколебима.

Какую язву сим упорством мне даешь!

Какими вредными муде клещами жмешь,

Какие кандалы ты на хуй мне взложила!

Ты мысли все мои к себе приворожила,

Я мучусь яростью, терзаюсь, скорбь несу.

В мудах послышав боль, без пользы хуй трясу,

В мечте на щель твою прекрасную взираю

И будто как в тебя, в кулак свой попираю,

Любовное млеко ручьем всяк час течет,

А ярости и тем во мне не пресечет.

Ты живо страсть свою, мой князь, изображаешь

И всю суровость тем мою уничтожаешь,

Но как подумать льзя, чтоб я тебе сдалась,

Когда еще ни с кем я сроду не еблась?

Коль не гнушаешься моею штанной частью,

Коль тлеет и твоя махоня тою ж сластью,

Не трать, дражайшая, свои цветущи дни,

Воззри на все места — мы здесь теперь одни

Отважься ты со мной сойтиться тайным браком,

Я стать перед тобой готов теперь хоть раком.

Взгляни на скорбь мою, взгляни на мой задор:

До коих будет мне терпеть, до коих пор?

Смяхчи суровость ты, моя вся печень рвется?

Позволь хоть разик ткнуть в руке — тотчас зайдется,

Иль мыслишь, что в тебя попру, тебе невмочь?

Я мышлю то, что я, ах! Долгомуду дочь.

О ты, жестокая, забыла ль, что с Фарносом

Долбиться будет щель твоя не хуем — носом?

Нет доли здесь твоей, утри-ка свой ты ус,

Не твой уж ето стал, не твой теперя кус.

Хоть мнишь ее ты еть, да поеби-ка крысу;

Меня отец нарек почати Миликрису,

Тебе участья нет меж ног в ея гнезде.

Но деве сей пришел елдак мой по пизде.

Карандыш, пес, урод, дурацкою биткою

Прельщаешь дев, а нас лишаешь тем покою

И уверяешь, что большой приятней ствол,

В нем больше сладости находит женский пол.

Враль скаредный!..

Постой, не разевай ты глотки

И не вини, коль глуп, ни девки, ни молодки:

Ебливый пол обык в утехах пребывать,

Им был бы хуй хорош, а на нос наплевать.

Но ты не мни, чтоб цел с битки моей свернулся,

Иль чтоб мой хуй в твоем заду не окунулся,

Управлюсь я с тобой, забудешь мне грозить,

Кинжал мой вот готов,

мне кой в тебя вонзить.

Ты устремляешься лишить меня ввек духу,

Не сроблю от тебя.

Я заебу, как муху.

В ком более из вас ко мне любови есть

И коему моя всего нужнее честь,

Коль к ебле вас могла шентя моя склонити,

Изволь хоть ты,

хоть ты елдак свой закалити.

О, шорстка, губки, щель, о ты, прелестный вид,

В чужих руках мой нос сие приятство зрит!

Я для-ради тебя не мщу сему злодею,

Предерзкому простить нельзя вину халдею,

И прежде между нас не может быть приязнь,

Доколь не примет сей злодей ебливу казнь.

Ты еблей мне грозишь!..

Коль рок тя выгоняет,

Поди отсель, Фарнос, уж от тебя воняет.

Где я ни буду жить, доколь во мне дух есть,

Я, глядя на портрет твой, буду век хуй тресть.

А ты, о хищник мой, тебе я к мотовилу,

Во что б ни стало мне, приработаю килу.

Еще ты стал дышать!..

Смяхчись, мой князь, смяхчись,

Злодея ты изгнал и больше не ярись.

Достоин ли принять я от тебя ту мзду,

Чтоб лавр мой весь теперь впихнул в твою пизду?

Сугубея моя тем слава разнесется,

Когда моей биткой шентя твоя прорвется.

Ты в етом отказать не можешь мне теперь,

Победой отворил себе я ету дверь.

Ты зрела то сама: лишь бант мой отворился,

Противник задрожал и тотчас покорился.

Но крепость лишь твою нет сил атаковать,

Престань о толстоте, престань ты толковать,

Почувствуй ты мою с задору злую муку,

Позволь хоть под подол к тебе мне сунуть руку.

Не будь скор, князь, и тщись желанья умерять,

И дай хоть пальцом мне

сперва поковырять.

Потом я под подол пущу гулять поволно,

Не думая тогда, что мне уж будет болно.

Веселие мое на муку пременя,

Какую сласть отнять ты хочешь у меня:

Во всей подсолнечной до целок все охочи,

Нет в свете ничего приятней первой ночи.

Что буду делать я: не внемлет ничего.

Не презирай, ах, князь, прошенья моего,

Хоть три часа мне дай еще на размышленье,

Чтобы без боли то мне сделалось мученье,

Суровость всю свою тогда я укрочу.

Прости теперь, мой князь, я очень сцать хочу.

Я больше удержать драгую не дерзаю,

Пойду и я на час в заходе побываю.

Наполнена шентя премножеством плотиц,

Но что есть тайный уд, рассмотрим, у девиц,

Войдем в подробность ту, увидим тотчас тамо,

Что есть оно и как, рассмотрим ето прямо.

Член етот, так сказать, член сладости плода,

Что общим правилом наречена пизда,

Ни что иное есть, как некая пещера,

Которой чистоту сама блюдет Венера;

Иль, инако сказать, такой она сосуд,

Устроен чтоб туда вмещался мужеск уд.

Не долго же лишь он в том месте пребывает:

Когда вмещается, тогда и выступает.

Вот како я сию толкую мудру речь,

Что девушка должна как глаза то беречь,

Что для мущины сласть велику составляет,

Как та ему шентю, подняв подол, являет.

И если чье дитя пленится елдаком,

Чинить довлеет что нам в случае таком?

Я в бедствии теперь подобном пребываю,

Что в горести дочь зрю влюбленну в толсту сваю

И не могу ничем от оной отучить.

Готова на битку к Дурносову вскочить.

Дурносов, всех поправ, победой возгордился

И поражати всех противных устремился,

А я при старости к концу уж дни веду

И заебенным быть чередной смерти жду.

Избранная глава, почтенна сединою,

Украшенная днесь муд ветхих долготою,

Покоющи в штанах обширных блеклый гуж,

Поборник дряхлости, изнеможенный муж!

В твоих морщинах зрю блестящу добродетель,

Будь мне отец, будь ты мне щастия содетель,

Потщися отвратить всеобщую напасть,

Употребя к тому родительскую власть.

Принудь дщерь внити в брак со мной, минут не тратя,

Ты будешь зреть во мне послушнейшего зятя.

Престань уже, Фарнос, ты тщетно в хуй стучать

И, ах, престань, престань о браке докучать.

Другому в дочере моей досталась доля,

Прешла моя над ней родительская воля,

Дурносовой и я шматины трепещу,

Что уж по старости и так дырой крехчу.

Как к дщери я твоей любовью ни пылаю,

Но князя раздражить и сам я не желаю,

Не меньше не хочу соперником с ним быть,

Но части дожжен я его в том уступить.

В другом я способе намеренье имею,

О коем объявить тебе я если смею.

Маня надеждой дух, не тщетно ль в хуй трубишь?

Какое средство ты, Фарнос, употребишь?

Отъяты способы с Дурносовым сражаться,

Мы с жопами должны подале уплетаться.

Не думаю я с ним в ебливу брань вступить,

Но хитростью потщусь упругость притупить.

Когда кто победить врага сил не имеет,

То в крайности обман и лесть чинить довлеет.

Не те удашливы в сражении прямом,

Кто силою разит, но кто велик умом.

Сколь силен был Самсон, известно всей вселенной,

Но хитростью жены своей был побежденной.

Кто б как ни силен был, да если разум худ,

Бесплоден столько же, как будто хуй без муд,

Как было б естество ни толсто, ни велико,

Упругость можно стерть и сделать так, как лыко,

Лишь хитрость малую к тому употребить,

То будет хуй хоть брось или хоть отрубить.

Позволь лишь мне, а я отмщеньем уж ласкаюсь.

Препятствуй, как ты мнишь, я в ето не вплетаюсь,

Но прежде ты узнай от дочери моей,

Намеренье твое угодно ль будет ей.

Но се она…

Княжна, я должен известиться,

Могу ли склонностью твоей к себе я льститься,

Желаешь ли со мной вступить в законный брак,

Или прельстил тебя Дурносова елдак?

Не обвиняй меня, Фарнос, виной ты тою:

Еще я не пленна Дурносовой биткою,

Хоть он ее всяк час, гордяся, мне сулит,

Да мой родитель мне склониться не велит.

Ты, княжеская дочь, быть должна горделива,

Не так, как подлая бывает девка члива,

Которую за грош нахальник всяк валит,

А оттого в шенте нередко и болит.

Коль знатною биткой моя жизнь зачалася,

То льзя ль, чтоб я кому без брака в блуд далася?

Не может огнь в шенте моей никто разжечь.

Княжна, я не о том начать имею речь,

С горячностью всегда дроча хуй, как дубину:

Определи, прошу, княжна, мою судьбину,

Надеждой льститься ль мне тебя в замужство взять?

У нас положено, чтоб был Фарнос мне зять,

Я вместо слов муде в залог дал в той надежде.

Ко мне не заглянул почто под юбку прежде,

Почто толь суетно Фарноса тем ласкал

И в обязательство толикое вступал?

Не дам в красе ничьей я омочиться снасти

И девой сниду в гроб, не прикоснусь сей сласти.

Принужу дщерь свою я быть тебе женою,

Лишь князя упреди.

Поди, княжна, за мною.

В штанах моих, увы! багряна плешь бледнеет,

Хладеет в жилах кровь, хуй страждет, леденеет,

Немеет естество, отрады нет нигде,

О рог, о длинный рог, о толстые муде!

На что красавицей, княжна, ты в свет родилась?

И ах! на что ты мне безмерно полюбилась,

Что я любовь в себе бессилен одолеть?

Не со сто ль раз других я принимался еть —

Но что ж? — лишь плоть моя тем только истощилась,

А страсть любовная нимало не смяхчилась.

О как я беден днесь и как мой случай лих:

Котору еть хочу, ах! ей не я жених.

От страсти плешь моя, как рыба о лед, бьется,

А та без жалости Дурносову сдается,

Которому всю честь претолстый знак дает.

Пускай же с толстотой злодей сей пропадет;

Пока свет солнечный сиять на небе станет,

Елдак его вовек с сего часа не встанет!

Спешу исполнить то.

Удобно место здесь,

Где беспрепятственно свершить брак можно весь,

Благоприятствует сама судьба теперя,

Лишь нет одной княжны, лежащей, разщеперя

Пресладостную щель, котору мне почать.

Потщись, Секелия, ты брак наш окончать,

Уговори княжну.

Уговорить не штука,

Да только знаешь, князь, кака ей будет мука?

Не лутче ль мне сперва задор твой утолить,

Чтоб ярость ту в меня изволил ты пролить?

Я за княжну свою готова быть в напасти,

Не можешь произвесть сим разом в ней ты сласти,

Какую б исподволь возмог в ней произвесть.

Престань, Секелия, пустые враки плесть,

Ничья краса теперь елдак мой не прельщает.

Но Миликрисе страх склониться запрещает,

Величиной ствола распорется шентя,

Тогда в нее пихай все, что ни подхватя.

Я зрю то и сама, что ей твой знак не в меру,

Ей лутче дать сто раз с усами гренадеру.

Но ежели уже сему союзу быть,

И неминуемо в княжну ты должен вбить,

Твой сильный жар ствола теперь мне то являет,

Так вот о чем княжна тебя, князь, умоляет:

Когда ты ей вонзить направишь свой кинжал,

То прежде чтоб к губам несильно ты прижал

И в ярости своей хоть мало удержался,

Но в ней бы произвесть жар прежде постарался,

Иль лутче можешь ты свой знак ей в руку дать,

А сам своей рукой у ней побаловать.

Немного в деле сем минут у вас продлится,

И сама крепкая девица соблазнится,

А нежели княжна, нрав коей мне знаком:

Она пленна давно твоим, князь, елдаком.

Я все твои слова приемлю за отвагу,

На ложу брачную до тех пор с ней не лягу,

Доколе не пролью в шенте ее я кровь

И не сберусь опять к пиханью с силой вновь.

Вот как я предприял.

Еще я позабыла

Сказать вам, чтоб сперва не так ей больно было,

И чтоб вы на себя последний взяли труд

Побольше чем-нибудь хуй смазати до муд —

Пихаться с тем легко и мериновым скалом,

И узки сапоги вить смазывают салом.

Я все уж способы потщусь употребить,

Дабы сколь будет льзя, в княжну полегче вбить.

Княжна, узнав о сем, сама дать будет рада.

Вот у меня со мной с духами есть помада,

Котору щегольки трудятся покупать,

А я ее сей час без денег мог достать.

Что ж долго нет княжны?…

Я к ней идти потщуся

И без нее, мой князь, к тебе не возвращуся.

Теперь потребно мне, потребно прибодриться,

Уже я чувствую: мой тайный уд ярится,

Уже муде трубят в торжественну трубу,

Мне чудится в мечте, как будто я ебу.

Но в самый етот жар как некто плоть снедает,

Как нечто тайное мудами обладает,

Вдруг станет хуй, как рог, вдруг тотчас опадет,

И будто как беды он превеликой ждет,

При дверях сладости сгибаясь унывает,

Или пред радостью со всеми так бывает?

Нет страху мне ни в чем, препятствия уж нет,

Исполню я, что мне…

Но се княжна идет!

Дражайшая княжна, ужели ты готова

Вступить со мною в брак, исполнить данно слово?

Ужели я могу сей день торжествовать,

Ужели можешь мне красу свою отдать?

Ужель дозволишь внутрь взойти всего приятства?

Я учинил, что мне…

Уж нет ни в чем препятства.

Сколь сильно яростью плененный уд мой тлел,

Сколь никаких на то я мастей не жалел,

Оранжем, розою и цедрою прямою,

А на прикрасу той помазал и гуньбою —

Зри, как от мастей сих моя сияет плешь.

Князь, времени не дли, скорей себя, князь, тешь.

Дражайшая княжна

Нет казни сей мне злее.

Княжна, ах! ободрись.

Хоть ты будь, князь, смелее.

Смяхчи, княжна, мой ствол, смяхчи сурову часть.

Я не могу никак в твою предаться власть,

Когда красу брегу, я честная девица,

А как лишусь, то что я буду?

Молодица.

Но что о суетном напрасно толковать?

Спеши скорей, княжна, спеши скорее дать

И вечным как-нибудь союзом сопрягися.

Склонись, дражайшая, потешиться склонися

Прохладой сладкою в задоре елдаку,

Дабы не предуспеть мне сим к хуерыку

И чтоб не испустить без действия потока,

Предупреди, княжна, сего жестокость рока,

Меня в облегченье хоть етим одолжи,

Своею ручкою немножко подержи,

А я моей рукой к твоей шенте прижмуся.

Ах, нет, мне стыдно то, рукой я не примуся,

Мне лучше ввек терпеть.

Князь, времени не дли,

Будь храбр и снасть свою насильно ей ввали.

Жестокая, не мучь, не мучь меня, склонися,

Взгляни хоть раз, взгляни, хоть пальцом дотронися.

Не льсти себя, мой князь, надеждою пустой,

Я дева, ты — герой, к тому ж и холостой,

Итак, удобно ль мне с тобою так растлиться?

Дочь Долгомудова вовек не посрамится!

Каким ударом ты, драгая, мя разишь,

И коль жестокою напастью мне грозишь,

Какую за любовь готовишь муку злую,

Чтоб я с горячности впихнул теперь в иную.

В другу теперь впехну в задоре сем жестоком,

Не будешь ли на то ревнивым зреть ты оком,

Как я к иной теперь отважусь под подол,

В иную ущемлю перед тобой свой ствол, —

Заплачешь, может быть, тронувшись сим уроном,

Но уж не возвратишь в себя елдак мой стоном.

Что мне в сем случае, Секелия, начать?

Советую скорей то делом окончать,

Чтоб непрерывною любовью вас связало,

А времени к тому осталось очень мало.

Что ж трачу я часы полезные вотще?

Спешу исполнить то…

Помедли, князь, еще.

Нет, намеренья я сего не отлагаю,

Исполню здесь: в тебя, Секелия, впехаю.

Я недостойна, князь, для случая такова.

Но вот шентя — вонзай — перед тобой готова.

Жестокий, удержись… О, как нещастна я!

Не ты нещастлива — нещастна плешь моя.

Не спорю больше я с своею лютой частью.

Вот щель моя: вонзай и утолись сей сластью.

Что сделалось?.. Увы!

О рок! о случай злой!

К чему меня склонил к погибели такой?

Колико ты, судьба, мне ниспослала лиха!

Что сталось, князь, скажи нам.

Невстаниха.

Вот бедственный случай.

Что есть сей казни злее?

Увы, дражайший князь!

Дрочи, дрочи скорее,

Жар утолить в княжне хоть мало порадей.

Нет способа вздрочить, похимистил злодей.

О, раздраженны враг! отмстить тебе мне нада,

Подействовала так Фарносова помада!

Что вижу я, княжна, о стыд, о казни строги!

Какою страмотой наполнились чертоги!

Со удивлением я зрю на сей позор.

Мой отче, отврати от недостойной взор!

Забудь природу ты или забудь то скало,

Которое навек уже как лыко стало.

О как злодей мой уд обезоружил вдруг!

Готовься к браку ты, Фарнос тебе супруг,

И уж Дурносова не тщися видеть боле.

Последую теперь твоей, родитель, воле.

А ты, о князь, прости, забав нам час протек.

Прости, дражайшая, прости, княжна, навек!

Великий Долгомуд, хоть способ ты имеешь,

Но поздно уж теперь Фарносу сим радеешь.

Что сделалося с ним?

Скончался уж Фарнос.

Каким то случаем?

Пришел сперва понос,

Час целый мучился, штанов не подтыкая,

Кряхтел, стонал, рыгал, «Беда, — ворчал, — какая»,

И только лишь сей боль немного унялся,

Он с силою своей еще не собрался,

Как вдруг другой бедой тот час его сразило

И в бездну, как в шентю, хуй дряхлый погрузило.

Он сильной яростью к прекрасной дщери тлел,

Но как ее уеть надежды не имел,

То похоть удержать свою как ни старался,

Но из ствола его ручьем ток проливался.

Не сей был его ток, прохлада что в любви,

Но что случается от похоти в крови.

Раздулася его в минуту бедна потка,

Не помогла ему в сем случае и вотка:

Чем жарче рделась плешь, тем был сильнее ток,

Я за плешь ухватил — в крови весь стал платок.

Весь дом наполнен стал тогда великим криком,

«Увы! — вопил Фарнос — Я стражду хуерыком.

Мне приключило то жестокую напасть,

Что к Миликрисе я имел любовну страсть».

Нас способ излечить един тогда сказали:

С кобылой сделать блуд. К кобыле лишь предстали,

Я подмостил его, кобыле хвост загнул,

Но, о жестокий рок! Фарнос лишь чуть-чуть ткнул,

Как та кобыла вдруг шарахнулась, вздрогнула,

Со всей жестокостью что мочи есть лягнула.

Он пал, вдруг поражен, со стоном рок кленя

И тут в последний раз взглянул он на меня.

«Ты, — мне он говорил, — не плачь и ободрися,

Сему хуерыку виною Миликриса,

Однако ей скажи, что я ее простил».

И с этим словом дух последний испустил.

Нещастнейший Фарнос, я и тебя лишилась!

Лишился друга я, и часть его свершилась.

О день, горчайший день, источник лютых бед,

Князь вечно погублен, Фарноса больше нет!

Пожри всей лютостью меня живую, бездна!

Рази, губи: мне жизнь без ебли бесполезна!