Онлайн чтение книги До свидания, мальчики!
14

Все, что я брал с собой: пара белья, ложка, кружка, носки, – все поместилось в старом мамином портфеле.

– Это несерьезно. Неужели больше ничего не надо брать? – спросила мама.

– Тут же все сказано. Проверяй: пара нательного белья, верхняя одежда, носки (или портянки), кружка, ложка, – читал я. Я сидел на диване и держал в руках отпечатанную на машинке бумагу. Бумага называлась «Предписание». Мне, Белову Владимиру Алексеевичу, предлагалось явиться в распоряжение начальника Краснознаменного училища имени Склянского не позднее 28 июня 1936 года, по адресу: город Ленинград, улица Третьего июля, дом N_21. А потом шел перечень вещей, которые я должен был с собой взять.

– Верхняя одежда – это пальто, – сказала мама. – Я в этом уверена.

– Кто же носит пальто в июне?

– Не знаю, не знаю. Ты должен был уточнить в военкомате, – мама смотрела через стол на ворох моих вещей, сброшенных на кровать, и нижняя губа ее прикрывала верхнюю.

Мама встала и вышла на кухню вскипятить чай и приготовить ужин. Я подумал, что должен пойти ей помочь, но у меня не было сил встать с дивана. Я сел поудобнее и вытянул ноги. Примус то начинал шуметь, то вспыхивал и умолкал: наверно, засорилась головка. Надо мной навис мутно-зеленый гребень волны. Рядом стояла Инка и советовала:

«Володя, ударь ее ногой, ударь».

«В нашем положении самое верное удрать», – ответил я. Инка засмеялась, и мы побежали по дороге. Мы бежали и смеялись, а волна гналась за нами, и ее мутно-зеленый гребень просвечивал на солнце. Мы бы от нее убежали. Но на дорогу вышел Юрка.

«Ребята трудятся, а вы развлекаетесь», – сказал он. Волна обрушилась на Инку, сбила с ног и вместе с песком и пеной понесла в море.

Я вытер рукой вспотевший лоб. По-моему, я проснулся от страха. А может быть, меня разбудила мама. Она стояла около меня и держала в руках чайник и сковородку.

– Маленьким тебя невозможно было уложить спать, – сказала мама. – Ты кричал, смеялся, носился по комнатам. Потом становилось тихо. Тебя находили спящим под столом, под кроватью, где угодно, только не в постели. Уложить тебя вовремя в постель удавалось одному папе. Ты, конечно, ничего этого не помнишь?

– Не помню.

За ужином мама сказала:

– Ты удивительно становишься похожим на папу. Я рада, что ты идешь в армию. Тебе не хватает мужественности.

– Ты осуждаешь папу?

– Это твои сестры выдумали. Как я могу его осуждать? Ведь он твой отец. Но мне было с ним тяжело. Володя, ты должен обещать мне не пить.

– Не беспокойся: пьяницей я не буду.

– Твой папа очень сильно пил. Иногда это передается по наследству.

– Мама, кто был мужчина, который жил с нами, и где он?

– Разве ты его помнишь?

– Плохо, но помню. Тебе неприятно о нем говорить? Тогда не надо.

– Нет, почему же. Тот человек был самой большой моей ошибкой перед партией и перед вами. Я никогда не боялась в этом признаться. Но то была моя ошибка. К вам она не имеет никакого отношения. Понимаешь?

– Кто он такой?

– Упорный и убежденный троцкист. Когда я это поняла, я его выгнала.

– А где он сейчас?

– Неважно. Он не имеет к вам никакого отношения. У тебя был отец – слабый, но честный человек, и есть я. А тот не имеет к тебе никакого отношения.

– Ляжем спать? – спросил я. – Я тебе помогу убрать со стола и ляжем.

– Не надо ничего убирать. Ложись. Завтра все равно нечего будет делать.

Потом я лежал в кровати, а мама на диване пришивала к поясу брюк внутренний карман с деньгами.

– В кошельке у тебя будет двадцать пять рублей. На дорогу достаточно, – сказала она. – А эти сто разменяешь в Ленинграде. Не раньше. Еды я тебе не даю: в поезде есть вагон-ресторан.

– Нам в военкомате дали кормовые деньги, но я не знаю сколько. Они у Алеши Переверзева, – сказал я.

– Тем более эти сто рублей тебе не скоро понадобятся.

Пока мама была в комнате, я старался не заснуть.

– Во сколько у тебя завтра бюро?

– В десять часов.

– Военные говорят – десять ноль-ноль. Нельзя попросить, чтобы твой вопрос разбирали последним?

– Я так и сделаю. Договорюсь и приеду на вокзал. – Мама повесила на стул брюки, сказала: – Так мы хранили до революции партийные документы.

– Куда же ты подшивала внутренний карман?

Мама покраснела и засмеялась.

– Спи, – сказала она.

Мама погасила в комнате свет, ушла к себе и там тоже погасила. На улице шел дождь, окна были закрыты, и стекла тихо звенели под водяными струями. Я подумал, что уезжаю всерьез и надолго, по существу навсегда, и представил себе нашу квартиру, когда уже меня здесь не будет. Мама зажгла у себя свет и вышла из комнаты. Кажется, она стояла возле моей кровати, но я уже спал.

Утром за столом с мамой творилось что-то непонятное. Она выпила чай и убрала сахарницу в буфет, когда я еще ел яичницу. Потом вернулась и взяла хлебницу.

– Мама, чай я могу вылить несладкий, но есть без хлеба яичницу противно, – сострил я.

– Извини, пожалуйста, – сказала мама и поставила хлебницу на стол. Мама присела и стала гладить рукой скатерть. – Если здесь не решат вопрос о зарплате санитаркам, мне придется поехать в Москву. Сразу же напиши мне из Ленинграда: я смогу к тебе подъехать.

– Конечно, напишу.

Мы молча посидели за столом.

– Пора, – сказала мама и посмотрела на меня, и я на всю жизнь запомнил ее тоскующий взгляд.

Мама вышла, а я стал искать портфель. На диване, где вчера лежал портфель, лежала мамина куртка. Я не сразу догадался ее поднять, а когда поднял, увидел портфель: он лежал под курткой. Вошла мама в своем кепи.

– Возьми куртку на всякий случай, – сказала она. – Если не понадобится, выбросишь. – Мама оглядела комнату, как будто уезжала она, а не я. Мы вышли через кухню. Дверь запирал я и, когда запер, протянул маме ключ. Она посмотрела на ключ, потом на меня.

– Это же твой ключ, – сказала она. – Нет, нет. Ключ оставь у себя.

Утро было прохладным и ветреным, с просветами солнца. Мама дошла со мной до трамвайной остановки. Я сел в задний вагон и, как только тронулся трамвай, зажал между ногами портфель и ногтями подпорол нитку на поясе брюк. Я сорвал внутренний карман, переложил деньги в кошелек, а тряпку выбросил. Куртку я, конечно, не взял, и мама этого не заметила. Я знал, что она не заметит. На перроне меня встретил Алеша и повел в вагон показать мое место.

– Никого еще нет? – спросил я.

– Витька и Павел здесь.

На перроне было очень много провожающих: проводы на курорте – тоже один из видов развлечений. Больше всего людей толпилось возле двух московских вагонов. На второй путь пришел утренний поезд из Симферополя. Пробежал Женин отец, выкрикивая:

– Предлагаю комнаты. Прекрасные комнаты на любой вкус и карман.

Пришел Сашка с родителями, потом появились Катя и Женя. Они вышли из зала ожидания: наверно, сидели там, пока не собрались все. Я старался не торчать на глазах и ждал маму. К вагону подошла наша историчка Вера Васильевна.

– Саша, Витя, подойдите ко мне. А где Володя? – спросила она.

Я подошел. Я совсем забыл, что сегодня в школе выпускной вечер. Вера Васильевна привезла нам премии. Меня премировали шахматами, Витьку – романом «Как закалялась сталь», а Сашку – «Первой конной» Бабеля. Вера Васильевна вручала нам премии и каждого целовала, а по поводу Сашкиной премии произнесла небольшую речь.

– Саша, – сказала она. – Только понимая, что ты достаточно подготовлен, чтобы понять пороки этой книги, и что ты очень любишь этого талантливого, но чуждого нам по идеологии писателя, я согласилась, чтобы тебя премировали «Первой конной».

Сашкина мама прослезилась. Вера Васильевна тоже была очень взволнована. Она обняла меня за плечи, спросила:

– Где мама?

– На бюро. Должна вот-вот подъехать.

– Какое-то бюро, когда уезжает сын, – сказала Сашкина мама.

Интересно, для кого она это сказала? Если для меня, то напрасно: я не желал ее слушать.

– Всегда грустно расставаться с учениками. Но без этих мальчиков я не могу себе представить школу. Наверно, старею и становлюсь сентиментальной, – сказала Вера Васильевна.

– Пусть все молодые будут такими молодыми, как вы, – сказала Сашкина мама.

Сашкин отец стоял, заложив руки за спину, смотрел на Сашку и тихонько напевал.

Меня позвал дядя Петя и отвел к окну зала ожидания. Он долго смотрел на меня, так долго, что мне стало неловко.

– Скажи. Правду скажи. Витька на меня не обижается? – спросил он.

– Нет, дядя Петя, не обижается. Никто на вас не обижается.

– Так… Просьба у меня к тебе. Витька – он как цыпленок, догляди за ним.

– Все будет хорошо, дядя Петя. Вот увидите, все будет хорошо.

– Хорошо, коль увижу. – Дядя Петя взъерошил мне волосы и хлопнул по спине. Он вернулся к тете Насте и к Витьке, а я подошел к вагону и встал против входа на перрон, чтобы не прозевать маму. В вагонном окне стоял Павел.

– Чем дольше живу, тем больше радуюсь: хорошо, когда родственников нет, – сказал он.

Катя и Женя прогуливались под руку. Иногда подходили к Сашке и Витьке, о чем-то переговаривались и снова прогуливались. Им тоже было хорошо: через две недели и они поедут в Ленинград. Женя уже получила вчера вызов из консерватории. Катя и Женя подошли ко мне. Катя сказала:

– Знаешь, что мы решили? Побудем сегодня на вечере, а завтра поедем к Инке.

– Правильно решили, – сказал я. Они отошли и, кажется, на меня обиделись.

А мамы все не было.

Пробил третий звонок, и вдруг все вспомнили, что еще не сказали самого главного и, по сути, еще не простились. К вагонной лесенке нельзя было подойти. Сашкина мама стояла впереди всех, и Сашка из тамбура кричал ей:

– Что ты меня оплакиваешь? Я же не покойник!

Вера Васильевна крикнула:

– Пропустите Володю!

Она подталкивала меня и говорила:

– Можешь всегда на меня рассчитывать.

Пока я пробивался к подножке, меня трогали за плечи, желали счастливого пути, кто-то поцеловал – кажется, тетя Настя. Вагон вздрогнул, я встал на подножку и тогда увидел маму. Она шла от головы поезда. Она, наверно, понимала, что опаздывает, и потому шла от головы, чтобы не пропустить мой вагон. Поезд медленно катился, и слышно было, как буксовал паровоз. Я спрыгнул на перрон и побежал навстречу маме. В толпе не так-то легко было ее найти. Мы столкнулись неожиданно и обнялись. Мимо катился мой вагон. Сашка с Витькой кричали и протягивали мне руки. Я встал на подножку. Мама шла рядом, подняв ко мне лицо. Из-под кепи выбивались влажные седые волосы, и по вискам текли струйки пота. Мама начала отставать, вагон выкатился из-под вокзального навеса на солнце, мама шла и смотрела на меня и к концу перрона вышла впереди всех. Я помню маму на конце перрона в ее черных туфлях с перепонками, в канареечного цвета носках и длинной юбке. Ноги у мамы были как мраморные: белые в синих прожилках.

Больше я маму никогда не видел, даже мертвой…

На узловой станции московские вагоны отцепили до прихода поезда Симферополь – Москва. Мы уже были на перроне, когда маневровый паровоз потащил вагоны на запасный путь. Мы стояли на пустом перроне. Впервые за нашей спиной не было опекающих глаз, и отныне мы были подотчетны в своих поступках только себе. Такое дано испытать раз в жизни, когда навсегда покидаешь дом, и если когда-нибудь вернешься в него, то уже гостем.

– Живешь – до всего доживешь, – сказал Сашка. – Так постараемся подольше не умереть.

День разгулялся. Сквозь подошву туфель чувствовалось тепло нагретых солнцем плит. Мы пошли в станционный буфет пить крем-соду. Она была холодной и шипучей. Мы выпили столько, что трудно было дышать, и одновременно полезли в карманы, чтобы расплатиться. Я достал свой новый кошелек – мамин подарок.

– Покажи сюда, – сказал Сашка. Он вертел в руках кошелек, и Витька заглядывал через его плечо: ни у него, ни у Сашки кошельков не было. Павел у стойки пил пиво, смотрел на нас и посмеивался.

– Может, дернем чего-нибудь покрепче? – спросил он.

– В такую жару сам пей покрепче! Мы на себя не обижены, – сказал Сашка.

– С тоски подохнешь от таких попутчиков, – сказал Павел.

Сашка и Витька немедленно отправились в город покупать кошельки. Павел беседовал с буфетчицей.

– Налей, милая, стакан чистой и дай что-нибудь понюхать.

– Вам правильно молодые люди подсказали: жарко пить, – сказала буфетчица.

– Так это профессора, – сказал Павел. – Их слушать – с тоски повесишься.

Оба локтя Павла упирались в стойку. Буфетчица тоже прилегла на стойку, спрятав руки под грудь. Они почти касались головами и улыбались. Я взял для Алеши две бутылки пива: он остался в вагоне караулить вещи. В вагоне было душно и пусто: большинство пассажиров отправилось в город. Я вышел в настежь открытый тамбур. Его продувало насквозь, и здесь было прохладней. Я сел на подножку с теневой стороны. За путями начиналась степь и ярко блестело соленое озеро. Из него по каналу текла вода в карты на соляных промыслах. Пришел Витька и уставился на меня.

– Что с тобой? Где Сашка?

– Да в соседнем вагоне. Там дамочка едет с дочкой. Ты Инку видел?

– Когда?

– Сейчас. Я думал, она уже здесь. Мы с Сашкой ее видели: она на станцию шла.

Я спрыгнул с подножки и побежал к станции, прошел зал ожидания, вышел на улицу, снова вернулся на перрон – Инки нигде не было. На перроне стоял Витька.

– Вы говорили с ней? – спросил я.

– Нет. Сашка с той дочкой разговаривал. Мы думали, здесь ее увидим.

– Останься возле вагона и никуда не отходи, – сказал я.

Инку я нашел в палисаднике. Она сидела на тумбе ограды и медленно покачивала ногами.

– Инка, что ты здесь сидишь? Почему не подошла к вагону?

– Не хотела, чтобы ты меня видел.

– Почему?

– Так…

В глазах у нас еще что-то таилось от пережитого на пустыре, и потому мы не могли долго смотреть в глаза друг друга. Между тумбами было вделано по три трубы – одна над другой. Я сел на верхнюю и все равно сидел ниже Инки.

– Завтра к тебе приедут Катя и Женя.

– Пусть приедут. Я сегодня тоже норму не выполню. Тех, кто не выполняет норму. Юрка сажает за стол отдельно от всех, чтобы все их видели. Я все время сижу отдельно от всех.

– Не будем говорить о Юрке. Давай о себе поговорим.

– Давай.

– У меня такое чувство, как будто я в чем-то виноват перед тобой. Наверно, виноват…

– Ни в чем ты не виноват. И не надо говорить. Не надо об этом говорить, пока я не приеду в Ленинград.

– Ты приедешь?

– Наверно, приеду. Ты не слышал, что я тебе крикнула, когда ты уходил? Не слышал?

– «Вон парус»?

– «Вон парус» я раньше крикнула. Я очень рада, что ты не слышал.

– Что ты крикнула?

– Этого я тебе никогда не скажу… А может быть, скажу, если приеду в Ленинград. Я так боялась, что ты слышал. – Инка сверху из-под ресниц поглядывала на меня, чуть кося глазами. Она до половины сняла старенькие лодочки, и они держались на пальцах. На влажной ступне четко обозначалась кромка пыли. – Володя, я пойду, – сказала Инка и продолжала сидеть.

– Подожди, до поезда еще двадцать минут, – сказал я.

– Я не буду ждать поезда. Мне же еще идти семь километров, а потом я еще должна работать. Я с обеда ушла.

– Хочешь есть?

– Нет. У тебя деньги есть? Купи мне черешни. Я шла через базарчик и видела черешни.

Мы вышли из палисадника.

– Сашка и Витька тебя видели. Ты к ним не подойдешь?

– Нет.

На пристанционном базарчике я купил Инке большой кулек черешни. Я обнял Инку и поцеловал. Мы поцеловались торопливо, потому что стеснялись посторонних. У Инки были полные глаза слез, но она не плакала. Она пошла от меня, и на ходу ела черешни, и сплевывала под ноги косточки.

– Из молодых, да ранние, совести нет, – сказала женщина, торговавшая шкатулками из ракушек. Я стоял и смотрел, пока Инка не повернула за угол, а потом сказал:

– Тетенька, а зачем человеку совесть?

– Оно и видно, что тебе она ни к чему.

Я не стал говорить с этой разомлевшей от жары женщиной. На первом, пути стоял наш поезд. На перроне на меня налетел Сашка и начал орать:

– Где тебя носит? Я обегал всю станцию.

– Не ори, – сказал я. – Ходил смотреть город.

– Инку видел?

– Померещилась вам Инка.

– С ума сойти. Я же видел ее собственными глазами.

– Надо было подойти.

– Но она шла на станцию. Кто мог подумать, что она идет не к нам?

Мы прошли к нашему вагону. Возле него стоял Витька.

– Ты слышал? Оказывается, Инка нам померещилась. Оказывается, мы с тобой психи, – сказал Сашка. Витька смотрел на меня и молчал. К вагону подошел Павел. У него блестели глаза, и он несколько раз провел рукой по воздуху прежде, чем ухватился за поручни.

– В Джанкое буду опохмеляться. Разбудите, – сказал он.

Пробило три звонка, и пассажиры бросились к вагонам. Мы прошли до второго тамбура. Я остался в тамбуре. Сашка тоже хотел остаться, но Витька втолкнул его в вагон. За станцией горячий ветер ворвался в отворенную дверь. По глазам ударило море – густо-синее, в белых барашках. На пустой дороге я увидел маленькую фигурку, и на таком расстоянии не понять было, идет она или стоит на месте. Я спустился на последнюю ступеньку и провис на поручнях. Ветер рвал на мне рубашку, близко под ногами пролетала назад земля.

– Инка, моя Инка!

Ветер заталкивал в рот слова, а грохот поезда заглушал голос.