Онлайн чтение книги Эмигранты
34

Дом в Баль Станэсе одиноко стоял на травянистой лужайке, на берегу озера. Кругом на холмах расцвечивался осенней желтизной березовый лес, мрачными конусами поднимались ели. Дом был бревенчатый, с огромной, высокой черепичной кровлей, с мелкими стеклами в длинных окнах, с углами, увитыми диким виноградом. От города всего двадцать минут на автомобиле, но – глушь, безлюдье.

Хаджет Лаше жил здесь один в нижнем этаже, в комнате с отдельным выходом, – окнами на просеку, где проходила шоссейная дорога. Приехавших поразила пустынность и запущенность дома. Прислуги не оказалось – ни горничной, ни кухарки, ни дворника. Повсюду – непроветренный запах сигар и мышеедины. На портьерах, на мебели – пыль, в каминах – кучи мусора, окурков, пустых бутылок.

Когда чемоданы были внесены и автомобили уехали, Лили присела на подоконник и горько заплакала. Вера Юрьевна, – кулаки в карманах жакета, – ходила из комнаты в комнату.

– Послушайте, Хаджет Лаше, неужели вы предполагаете, что мы станем жить в этом сарае? Для какого черта вам понадобилось привезти нас сюда?

– Поговорим, – сказал Хаджет Лаше и сел на пыльный репсовый диван. – Присядьте, дорогая.

Вера Юрьевна двинула бровями и, не вынимая рук из карманов, решительно села рядом. Здесь, во втором этаже, был так называемый музыкальный салон, – с окном на озеро; стены и потолки отделаны лакированной сосной; кирпичный очаг с маской Бетховена; рояль; на стенах – криво висящие картины северных художников.

– Поговорим, Вера Юрьевна… Вам нечего объяснять, что привезены вы сюда не для развлечений. Дом этот снят также не для безмятежного занятия летним и зимним спортом. После константинопольских похождений вы достаточно отдохнули в Севре, здесь вы будете работать.

– Знаете что, Хаджет Лаше, чтобы животное хорошо работало, за ним нужно хорошо ухаживать и держать в чистоте… Так что с самого начала я ставлю требование…

– Требование?… – угрожающе переспросил Хаджет Лаше и невеселыми глазами внимательно осмотрел Веру Юрьевну, будто измеривая опасные возможности этой темной души. – Так, так… Чтобы требовать – нужна сила… Сомневаюсь – есть ли у вас что-либо, кроме нахальства.

Вера Юрьевна подумала и – с изящной улыбкой:

– Кроме нахальства – прочная ненависть и зрелое желание мстить.

Хаджет Лаше брезгливо поморщился.

– Мало… И – не страшно…

– Как сказать… Во всяком случае, у меня достаточно безразличия ко всему дальнейшему, вплоть до тюрьмы и веревки.

– Угрожаете?

– Да. Определенно угрожаю.

– Стало быть, предлагаете мне быть осторожным?

– Очень…

– Не пощадите себя, если довести вас до аффекта?

– До аффекта!.. Ой! Ой!.. В ваших романах, что ли, так выражаются роковые женщины?… (Добилась – у Лаше сузились глаза злобой.) Говоря нелитературно, – могу быть опасна, если меня довести до выбора: жить в вашей грязи или не жить совсем.

– Мысль формулирована четко.

– Дарю вам для записной книжечки.

Молчание… У него опущены глаза, кривая усмешка. У нее лицо как у восковой куклы. В пыльное стекло уныло бьется большая муха.

– Курите, Вера Юрьевна?

– Да.

Он медленно полез в задний брючный карман и с этим движением поднял глаза, вдруг усмехнулся всеми зубами. Но у нее ничего не дрогнуло. Задержав руку в кармане, вынул плоскую золотую папиросочницу, – предложил.

– Как видите, всего-навсего – портсигар.

– Да я и не сомневалась, что не револьвер.

– Ах, не сомневались?

Закурили… Вера Юрьевна положила ногу на ногу, – курила, упершись локтем в колено. Он посматривал на нее искоса… Затянулся несколько раз.

– Вера Юрьевна…

– Да, слушаю.

– Во-первых, не верю в ваше безразличие, – вы женщина жадная и комфортабельная.

– Наконец-то догадались.

– Само собой, кроме этого, имеется психологическая надстройка.

– Вот тут-то вы и собьетесь, плохой романист.

– Признаю, вы нащупали у меня уязвимое место… но ведь и мышь кусает за палец… Ну, хорошо, – вы требуете, чтобы жизнь в Баль Станэсе обставить пристойно… Завтра придут люди, выколотят пыль, дом приведем в относительный порядок, привезу из Стокгольма кухонную посуду, ночные горшки и так далее. Удовлетворены? Видите, в мелочах я уступаю… Но поговорим о крупном. (Он надвинул брови, изрытое лицо потемнело.) Когда вы были в Петрограде княгиней Чувашевой, сидели в особняке на Сергиевской, кушали торты и ананасы… (Вера Юрьевна засмеялась, он сопнул, раздул ноздри.) Ананасы и торты… Тогда можно было поверить в ваши роковые страсти и даже отступить, скажем, такому пугливому человеку, как я… А сейчас… Уж простите за натурализм, – как поперли вас из особняка в одной рубашонке, как пошли вы бродить по матросским притонам: оказались вы, утонченная-то, с психологической надстройкой, худее самой распоследней стервы…

– Здорово запущено! – громко, весело сказала Вера Юрьевна.

– Понимаю, – числите за собой в психологическом активе константинопольский случай… (Вера Юрьевна подняла брови, розовым ногтем мизинца сбросила пепел с папиросы.) Вот вы и сами сознаете, что константинопольский случай произошел, так сказать, с разбегу от неразвеянных иллюзий. Теперь-то вы его уже не повторите…

– Да! – сказала она твердо. – Того не повторить… Я была на тысячу лет моложе. Знаете, Хаджет Лаше, – искренне, – я люблю себя той константинопольской проституткой… В последнем счете – не все ли равно: сумасшедшее страдание или сумасшедшее счастье… Мы любим только наши страсти. Женщины любят боль. А ужасает – мертвое сердце. Если перед казнью мне обещают минуту чудного волнения, днем и ночью буду думать об этой минуте и, конечно, предпочту ее всей жизни. Вот как, писатель…

Лицо ее порозовело, голос вздрагивал. Но так же – острый локоть на колене, лишь вся подалась вперед с каким-то увлечением. Хаджет Лаше посматривал, – любопытная баба! Действительно – не узнать ее после Константинополя, когда, полоумную, страшную, неистовую, он спас ее от полиции и передал на руки Леванту. С тех пор впервые разговаривали «по душам». Казалось, что он сейчас же покончит с ее строптивостью, но баба была сложнее, чем он ждал. Хотя – тем полезнее для дела, лишь бы обуздать. Он следил с осторожностью за ходом ее мысли.

– С психологической надстройкой вы, по-моему, просыпались, Хаджет Лаше… Людей, просто, по-собачьему ползущих за куском хлеба, в природе нет, мой дорогой… Подползет к вашим лакированным туфлям такой сложный мир страстей, такая задавленная ненависть, – понять – задохнетесь от ужаса… Делаете крупнейшую ошибку: профессиональному аферисту, как вы, надо прежде всего быть психологом. Тем более при вашей двойной профессии. (Кивнула ему дружеской гримаской.) Так вот, в особняке на Сергиевской я была нераскрытым бутоном. Безделье, роскошь, покой, не страсти, а щекотка, и – дымка иллюзий… А психологическая надстройка появилась уже после Константинополя… И от этого груза с удовольствием бы освободилась. Кстати, для чего вам тогда понадобилось вытащить меня из притона, спасти от полиции? Искали, что ли, подходящий товар?

– Отчасти искал подходящий товар, отчасти – вдохновение: глаза ваши понравились.

– Глаза, – задумчиво повторила Вера Юрьевна, – да, глаза… Я многого не могу припомнить… В памяти – провалы… Точно я минутами слепла…

– Всегда так бывает – в первый раз. Откуда у вас тогда завелся нож?

– Подарил один матрос… От ножа все тогда и пошло… Ах, какая глупость! (Прямая спина ее вздрогнула.)

– Теперь вооружены лучше?

– О, будьте покойны.

– Как же все-таки это случилось, почему именно этого грека? Ограбить, что ли, хотели?

– Не знаю… Нет… просто оказался противнее других… чего-то все добивался, какой-то последней мерзости… Должно быть, за многословие, за жестикуляцию, за какую-то вонь бараньим салом… Когда заснул, понимаете, как счастливый баранчик, – меня и толкнуло…

– Как баранчика, от уха до уха!.. (Она опустила голову, уронила руку с колена.) Еще деталь, Вера Юрьевна, – наверное, не помните: вы это сделали и начали пятиться и все время будто совали озябшие руки в несуществующие карманчики, а были-то совершенно голая. (Стремительным движением Вера Юрьевна поднялась, отошла к окну.) Я за стеной по звукам понял, что – веселенькое дело… Приподнял ковер, гляжу, потом и совсем вошел и – поразило: глаза! Да, жалко, я не живописец… Помните, как я вам приказал одеться?… Между прочим, под именем Розы Гершельман вас и сейчас разыскивает полиция…

Вера Юрьевна неподвижно стояла в окне, – вытянутая, тонкая, с широкими плечами… Только по движению юбки Хаджет Лаше понял, что у нее дрожат ноги.

– Хотя в ту пору у меня определенных планов не было, но вы сами уже были план, дорогой случай. Кровно связаться с человеком – дело сложное, – большие деньги дают за такого сотрудника… Теперь, когда планы созрели, согласитесь – глупо нам не договориться. Признаю – начало было не тонкое. Ну, хорошо, вы поставили свои условия, я поставлю свои. Но уже идти в дело слепо и без психологии. Ладно? А? Ножки-то дрожат? Ай-ай! Мне один военный рассказывал: бреется он однажды утром, на фронте, а солдатишки приводят еврея, шпиона поймали… Ну, велел повесить, а сам бреет другую щеку, глядит в окно, – еврей висит, в котелке, ноги длиннющие… История будничная?… Так нет, – прошло сколько уже времени… Только он – бриться, – висит еврей, а такое уныние, ничем не отвязаться от этой памяти… А совсем как будто заурядный человек…

Вера Юрьевна вернулась на диван, взяла из портсигара папироску.

– Пример неудачный… Против себя рассказали… (Зажгла спичку.) Связь кровью – пошлейшая бульварщина… Константинопольские воспоминания взволновали меня, но – запомните! – в последний раз… А вы, Хаджет Лаше… (закурила) просто не импонируете мне ни как мужчина, ни как собеседник. Очевидно, вы не имели дела с интересными женщинами… Но это не важно… Мои требования: комфорт, свобода бесконтрольная и никакого общения между нами, кроме делового… Я – верна, я – хороший товарищ, если сказала – да, то – да… Излагайте ваши требования…

– Вера Юрьевна, во-первых, то, что скажу, – тайна, даже от Леванта.

– Хорошо.

Хаджет Лаше прислушался к голосам внизу и, пройдя на цыпочках через комнату, закрыл дверь…