Онлайн чтение книги Горит восток
9

Дарья еще раз пересчитала суслоны: шестьдесят семь. В прошлом году она поставила здесь семьдесят четыре суслона, а в первый год — девяносто восемь. Земля и хорошая, да когда сеешь на ней все одно и то же — не хочет родить. Правда, нынче еще ранним заморозком прихватило. Оставить на семена такое зерно боязно: не даст хороших всходов. Смолоть и мукой продать, а на деньги купить хороших семян? Мука из этого зерна получится темная, дорого ее непродашь — и выйдет: за пуд семян — два пуда… Сколько тут всего намолотишь? Дарья подсела к ближнему суслону и занялась подсчетами…

По, как ни считай, получается одно: хлеба не хватит.

Дарья усмехнулась недоброй усмешкой. Каждый раз Петруха, как встретит ее, спрашивает:

— Когда с поклоном придешь, синеглазая?

В самый трудный, злой год не пришла — теперь не придет. Еремей дома — помощь большая. Мастерит, корзины из прутьев плетет, деревянные ложки, чашки делает — деньги зарабатывает и за ребенком присматривает. Спасибо, и люди добрые нашлись, кто чем помогает. Егорша всегда коня дает. Сам пашни не пашет, таежным промыслом живет. Конь старый уже, худой, к пашенной работе непривычный, все под седлом, без хомута ходит, но помаленьку на нем и вспашешь и заборонишь. Платить за коня Егорше зерном приходится, но он честно берет, не как богатеи. Захарка всегда прибежит, — боронить парень любит, у него и Егоршин конь веселее шагает. Весной Порфирий с Клавдеей приходил. Три дня вместе с Дарьей работали. На целый загон новой земли подкорчевали.

Дорого и то, что любят Еремея люди из бедных. Приходят к нему, слушают его рассказы про постройку железной дороги, как там собирались рабочие в кружки, чтобы правду о жизни знать. Может, поэтому и богатеи на него злятся пуще…

Не хотелось вставать из-под суслона. От колосьев чуть отдает солодом. Приятно холодит солома натруженную за день спину. Очень много Дарья сегодня вымахала серпом, зато, как и задумала, страду свою кончила. Теперь руки развязаны. Погода держится сухая. Немного выстоится хлеб в суслонах — в скирду его сложить. Обмолотить попозже можно. Затепло да посуху надо к зиме жилье приготовить. Сдали им внаем избу, а она — как решето: и крыша течет, и во все щели зимой ветер дует. Законопатить — дело нехитрое, сумеет Дарья и сама, а вот с крышей… Надо дранье покупать. А где взять деньги? Надо в помощь звать кого-то. Одной никак не справиться, и безногий Еремей тут не помощник.

Вспомнилось, как она первый раз на сев семена доставала. Ну, землю, этот вот, кровавыми мозолями взятый от леса кусок, она приготовила. Вспахать помог Егорша. А засеять чем? Поклониться Петрухе? Нет. Решила Дарья лучше еще раз пойти к Егорше. Он своей кости человек. Встретил ее ласково. Сам сказал: «Вижу, в чем дело. Да как тут из положения выйти?» Подумал: «А выйти так — корову зарежу». Дарья наотрез отказалась. Единственная корова, а ведь семья у него. Как без молока ребятам? Опять подумал Егорша. «Нет, иного не выдумаешь. Не погибать же тебе с калекой мужем да с девчонкой. А я как-нибудь на ружье перебьюсь. Было же у меня в жизни раз, что корова два года ходила яловой. Ну, будем считать, что вроде и опять она яловая». Все смеялся потом: «Тебе, Дарья, не рожью, а коровой поле засеяли, к страде, гляди, целое стадо вырастет». Хороший мужик Егорша. Собрала хлеб на будущий год, стала ему долги отдавать — не только копейки за заем не потребовал, а еще спросил: «Ты-то с чем останешься?» Рассчиталась Дарья сполна, сказала ему: «Хватит и нам. Проживем хорошо». А у самой только семена, да если чуть продать, на молоко Ленке, — и так совсем было уморила ребенка. Очень они тот год голодали.

Пролетела стайка лесных клестов, расселась на поодаль стоящих деревьях.

«Вот они, молотильщики, уже прилетели. Первая доля — им».

Дарья встала. Ах ты, боже мой! Солнце нижним краем уже коснулось гор. Скоро стемнеет. Думала сегодня засветло прийти. Сама виновата — работу закончила быстро, а потом и уселась, как барыня…

Она встряхнула платок, выровняла у него концы и подвязала голову. Дарья не любила, когда одежда на ней сидит косо, криво. Подняла с земли серп и забросила его себе па левое плечо. Он мелкими зубчиками крепко зацепился за кофту.

За эти пять лет к ее пашне протопталась тропинка. От осыпавшихся листьев тянуло острым осенним холодком.

Шиповники, разросшиеся обочь тропинки, дергали Дарью за платье.

«Быстро как лето опять пролетело, — думала Дарья, спускаясь косогором к открытой елани, — и ничего не успела я сделать. Как в кругу. То на пашне, то от дому к пашне, то в лес — дров нарубить, там их вывезти надо, то с зерном на мельницу или с мукой на базар. И все надо, без этого никак дня не проживешь. А годы прошли, и ничего ни в доме, ни на поле не прибавилось. Неужели же так и всю жизнь доведется? Всё в нужде и в нужде. Эх, Сибирь ты, Сибирь привольная, для кого только приволье твое?»

Выйдя на наезженную дорогу, Дарья прибавила шагу. У нее уже стало привычкой: с места быстро не брать — сразу выдохнешься, и потом то и знай садись отдыхай. А если исподволь разомнешься — скорей дойдешь.

Слева, за ручьем, на возвышенности, курились дымки. Белели тесовые крыши новых построек. Протяжно и требовательно мычали коровы, — должно быть, работницы запоздали с доением. Напереклик ржали жеребята. В чуткой предвечерней тишине отчетливо слышен был веселый топот их легких копыт.

«В один год с Петрухой в Рубахиной мы поселились, — и снова недобрая усмешка пробежала по лицу Дарьи, — а разместились на рубахинской земле не совсем одинаково…»

…Петруха за эти пять лет отстроился полностью, и на широкую ногу. В Кушуме было у него хорошо — здесь должно стать еще лучше. Там постепенно, из маленького, разрасталось хозяйство, и все это было как надставки, заплаты к старому, дряхлому. Осевшие набок, почерневшие стайки для скота, а вокруг них новый забор. Изнутри весь дом выкрашен масляной краской, а нижние венцы подгнили, и по крыше поползли зеленые мхи. Здесь все должно быть как с иголочки, блестеть и снаружи и внутри. Там дом был большой — здесь дом должен быть еще больше. Там дворы для скота широки — здесь должны быть еще привольнее. Переезд в Рубахииу Петрухе не стоил почти ничего. Он выгодно продал в Кушуме все свое хозяйство, а здесь ему отстроиться помогло общество. Как не помочь: уважаемый человек! Не так много Петрухе понадобилось на это и водки.

А на новом месте дела у него пошли значительно лучше. Земли ему отвели от веку не паханные, целинные, вспаши хорошо да посей вовремя — и рекой зерно потечет в закрома. Выгон для скота и покосы — все рядом. Заимку свою он поставил в самой середине, только поближе к воде, к ручью, а пашни и покосы охватили заимку подковой — до любого поля рукой подать. А самое главное — город: вот он, железная дорога — гудки паровозов слышны. Здесь, не как в Кушуме, каждому товару найдется в городе сбыт. II цены в городе подороже. В Кушуме Петруха коров много не держал — невыгодное дело, покосы далеко. Да и товар потом девать некуда. Ну, масло еще в город возить. А все остальное?.. Здесь он сразу завел большое стадо коров. Две наемные бабы, работницы, каждый день возили в город свежее молоко. Хорошо. Доход отличный, и каждый день чистоганом денежки. Петруха прикинул умом, на что спрос больше на базаре, и заложил большие стеклянные парники. Весной рубахинские бабы тащат в кошелках на базар дикий лук, черемшу, щавель, а его работницы везут в коробах свежие огурцы — опять чистоганом доходы. Сам он, отсеявшись, каждое лето уезжал в тайгу, на Джуглым, к тропе Чингисхана — искал золото. С собой в тайгу он брал только Володьку, преданного ему по-собачьи. Вдвоем они били шурфы, промывали пески, в обрывах искали жильное золото. И без пользы. Как завороженное, оно не давалось им в руки. Петруха давно уже знал, кто был хозяином того зимовья, где он взял мешочек с золотом. И, шаря "по ключам, всякий раз ждал, что вот-вот он там встретит Порфирия. Придет же, придет человек к своему кладу!.. Но Порфирий не шел — жил бедно, работал тяжко, а не шел. И сомнения стали одолевать Петруху: не задушил ли Порфирий какого-нибудь старателя и не отнял ли у него золото? Золото, говорят, всегда кровью пахнет…

Неудачные поиски в тайге злили Петруху. Все, все хотелось захватить ему в свои руки, только бы захватить. А не все давалось.

Не давалось на Джуглыме проклятое золото!..

За дорогую цену он выписал с юга три пары тонкорунных овец. Через год овцы опаршивели, заразили все стадо, пришлось его начисто вырезать, мясом продать.

Выстроил в ближней тайге завод — бить кедровое масло.

Не пошел завод. Перевел попусту Петруха заготовленный орех, а толку не добился. Или мастер оказался плохим, или и в самом деле в орехе масла не было. Сжег со злости Петруха завод. Но это не разорило его. Богатства хватало. Не убывает оно, а растет.

Неудачи только дразнили, толкали на новое предпринимательство. Взять себе, взять себе… И уже поговаривали рубахинские богатеи, хотя и в шутку пока, что придется им всем скоро пойти в батраки к Петрухе…

Заговорили о Петрухе и в городе. Кое в чем он встал на пути уже и Василеву — скупил по речке Рубахиной все водяные мельницы и еще построил две новые. Поставил со стороны самых хлебных деревень барьер на пути — не провезет в город зерно крестьянин мимо его мельниц, смелет здесь. Да еще слух распустил в народе, что василевская паровая мельница зажигает зерно, не дает тонкого помола. Иван Максимович взбесился, решил договориться с Петрухой по-честному, послал за ним зимой в кошеве нарочного. Отказался Петруха, не поехал… Сказал: «У меня есть свои кони. И поболе их, чем у Василева. Когда мне надо будет к нему, я и сам приеду…»

…Далеко позади осталась заимка Петрухи. Дарья еще прибавила шагу. Смеркалось. Она любила в такие прохладные сумерки шагать быстро: снаружи лицо холодит ветерок, а изнутри к нему приливает жаркая кровь. Впереди залаяли собаки. Это уже в Рубахиной.

Из-за поворота навстречу Дарье крупной рысью выбежал конь, запряженный в таратайку. Дарья узнала седока: Петруха. Он также издали еще заметил Дарью и, подъехав ближе к ней, круто осадил коня, поставил его поперек дороги.

Ну, как живешь, синеглазая?

Дарья, не повернув головы к нему, прошла мимо.

Живу хорошо.

Петруха завернул коня, шагом поехал вслед за нею.

На пашнях мы ведь соседи с тобой. А чего же никогда не зайдешь, синеглазая?

Не за чем заходить.

Все есть у тебя?

Нет — так люди дадут.

А у меня попросить не хочешь?

Нет, не хочу.

Гордая ты. Люблю, когда гордые кланяются. Мужик твой не в счет, култышка.

Дарья остановилась. Синие глаза ее горели откровенной ненавистью.

Слушай, Петруха… — сказала она.

He Петруха, а Петр Иннокентьевич. — Он слегка наклонился к ней.

Слушай, Петруха! Чего тебе от меня надо? Он посмотрел на нее прищурясь.

Хороша ты, баба. И лицом, и статью своей — всем хороша. А не нужна ты мне вовсе. Не за этим тебя всякий раз останавливаю. Гордость твою сломить хочу.

Тебе какое дело до моей гордости! — резко сказала Дарья. — У тебя своя дорога, у меня своя. Кто ты, чтобы мне приказывать?

Никто. — Петруха коротко натянул вожжи. — А хочу — и приказываю.

Чтобы я тебе кланялась! Скачи от меня прочь! Не то глаза твоему коню серпом выколю.

Ишь ты, какая 'занозистая! — спокойно протянул Петруха. — Ну, ничего, все равно поклонишься. Скоро поклонишься. Не прощаюсь с тобой.

Посмеиваясь, он шевельнул вожжами, сделал большой круг по полю и поехал прежней дорогой.