Онлайн чтение книги Хендерсон, король дождя Henderson the Rain King
ГЛАВА 22

Ромилайу начал было протестовать, но я был твёрд в своём решении оставить щенка у себя. Тот тихонько урчал и скрёб мне грудь коготками. Я сказал:

— Дахфу был бы рад, если бы узнал, что я взял львёнка. Должен же он продолжить существование — в той или иной форме! Неужели не ясно?

Ромилайу возразил: скорее всего, зверёныш — отпрыск того самого льва, что убил короля. На меня это не подействовало.

— Если уж я пощадил ту сволочь… Ромилайу, не будем попусту терять время — я не оставлю львёнка. Слушай, ведь я могу нести его в шлеме. Ночью он не нужен.

Ночная прохлада помогла мне справаться с лихорадкой. Яркий лунный свет освещал окрестности до самого горизонта.

В конце концов Ромилайу уступил, и наш побег начался. Из лощины мы взобрались на покатый склон холма и устремились в горы, прямой дорогой на Бавентай. До рассвета мы покрыли почти двадцать миль.

Без Ромилайу я не продержался бы и пары дней из тех десяти, что потребовались нам для достижения своей цели. Он умел отыскивать воду и знал, какими корешками и насекомыми можно подкрепляться. Когда картошка вышла, пришлось перейти на червей и личинки жуков.

— Тебе следовало бы стать инструктором по выживанию в Вооружённых Силах, — сказал я Ромилайу. — Ну, вот я и питаюсь саранчой, как Святой Иоанн. «Глас вопиющего в пустыне».

Но с нами был ещё львёнок, которого нужно было кормить и лелеять. Мне приходилось размельчать ножом на ладони червей и личинки жуков, чтобы угощать мясным пюре маленького хищника. Днём, когда мне был нужен головной убор, я засовывал его под мышку или тащил на поводке, а ночью он спал в шлеме, по соседству с бумажником и паспортом — точил зубы о кожу до тех пор, пока не сгрыз целиком. Пришлось спрятать паспорт и четыре тысячедолларовых купюры во внутренний карман трусов.

Мои щеки ввалились; разноцветные усы торчали во все стороны. Я подчас вёл себя как ненормальный и нёс всякий вздор. Или садился и играл с львёнком, которого назвал Дахфу. Ромилайу занимался припасами. У меня на это не хватало ума. Зато, когда доходило до серьёзных вещей, мой мозг работал с поразительной чёткостью. На ночь я пел львёнку в качестве колыбельных «Пьеро», «Мальбрук в поход собрался» и прочие песенки из своего детства. Я очень боялся — а Ромилайу надеялся, — что малыш не выдержит такой жизни, заболеет и умрёт. Однако Бог миловал. У нас были копья, и Ромилайу удалось подстрелить несколько птиц. Однажды мы подбили даже пернатого хищника и устроили пир.

И наконец на десятый день путешествия (так сказал Ромилайу, сам я потерял счёт времени) мы добрались до Бавентая. Белые, как яичная скорлупа, каменные стены и бронзовые арабы с удивлением созерцали нашу материализацию на подступах к городу. Я, на манер Черчилля, салютовал всем и каждому поднятием двух пальцев (знак победы), время от времени разражался хриплым смехом и поднимал в воздух за шкирку маленького Дахфу — напоказ молчаливым мужчинам в чалмах, женщинам, у которых не было видно ничего, кроме глаз, и темнокожих пастухов.

— Оркестр сюда! — крикнул я всем сразу. — Музыку!

Вскоре я провалился в забытьё, но перед этим успел взять с Ромилайу торжественное обещание позаботиться о маленьком звере.

— Он для меня — Дахфу. Пожалуйста, Ромилайу, пусть с ним ничего не случится! Это меня убьёт. Я не угрожаю тебе, старина, я так слаб, что могу только умолять.

Ромилайу заверил меня, что мне не о чем беспокоиться.

— Во-кей, сэр.

— Видишь, я научился умолять. Я уже не тот, что прежде.

— Минуточку, Ромилайу, — окликнул я его с кровати (мы остановились в чьём-то доме). — Скажи мне — это судьба?

— Что, сэр?

— Настоящее. Смысл. Высшая справедливость. Рано или поздно она обязательно наступит. Я — не то, чем воображал себя.

Ромилайу хотел сказать что-то утешительное, но я продолжил:

— Не надо меня утешать. Потому что сон души взорван, и я стал самим собой. И без всякого там пения мальчиков в церковном хоре. Но вот что хотелось бы знать. Почему за это нужно бороться? Ничто не требует от человека стольких трудов и борьбы, как обретение себя. Мы обрастаем болячками…

Я прижал к груди львёнка, отпрыска моего лютого врага, и, уже засыпая, пробормотал Ромилайу:

— Не подведи меня, дружище.

Я передал ему львёнка и отключился. Это был сон не сон, обморок не обморок, с галлюцинациями и видениями. Тем не менее я постоянно помнил и повторял в бреду: мне нужно вернуться к Лили и детям. Я заболел тяжёлой формой ностальгии. Ибо что такое вселенная? Она огромна. А мы? Ничтожно малы. В таком случае, почему бы мне не находиться дома, рядом с любящей женой? Даже если она только притворяется, что любит, это лучше, чем ничего. В любом случае, я испытывал к ней очень тёплое чувство. Вспоминал её в разных ситуациях. На память приходили её излюбленные сентенции о том, что такое хорошо и что такое плохо, как надо себя вести, о жизни, смерти и так далее. Но, наверное, дело было не в том, чтО она говорила, а в том, что я все равно не мог бы не любить её. Меня не оттолкнули бы даже самые нудные её проповеди.

Часто подходил Ромилайу, и даже в худшие моменты моей горячки его чёрное лицо казалось мне сделанным из небьющегося стекла, прошедшего через все стадии закалки.

— Ромилайу, — пробормотал я однажды, — ты живёшь по законам ритма. Правая рука вперёд — левая рука вперёд; за вдохом следует выдох; систола сменяет диастолу; ноги выделывают танцевальные па, руки играют в ладушки. Опять же, времена года. И звезды, и все такое прочее. Приливы, отливы и прочая дребедень. Ты должен жить по их законам, иначе тебе крышка. Все мы подвластны ритму. Худшее в нас то и дело возвращается. Но король верил, что я исправлюсь. Хватит корчить из себя мученика. Мошки лесные должны стать моими кузенами. Ах, Ромилайу, даже Смерть не знает, сколько на земле мертвецов: она не проводила переписи. Но они присутствуют в наших мыслях — это и есть бессмертие. Они живут в нас и через нас. Но у меня разламывается хребет. Я взвалил на себя слишком тяжкий груз. Это нечестно — как же тогда «грун ту молани»?

Вместо ответа Ромилайу показал мне львёнка. Тот благополучно перенёс лишения и имел исключительно бодрый вид.

Провалявшись несколько недель в Бавентае, я пошёл на поправку. И вскоре сказал своему проводнику:

— Ну, парень, мне надо сваливать отсюда, пока львёнок не превратился в льва. Иначе ему путь в Штаты будет заказан.

— Нет, сэр, нет. Вы ещё очень больной.

— Действительно, я далеко не в лучшей форме. Но я выкручусь. Это всего лишь болезнь. Скоро все пройдёт.

Ромилайу долго не соглашался, но в конце концов я уговорил его отвезти меня в Бактале. Там я купил себе брюки, а в миссии мне дали сульфа— какой-то препарат, и с дизентереей было покончено. На это ушло несколько дней. Потом я вместе с львёнком завалился на заднее сиденье «джипа», и Ромилайу отвёз меня в Эфиопию, в Харар. Там я истратил несколько сотен долларов на подарки для Ромилайу и завалил ими «джип».

— Я собирался заехать в Швейцарию, повидать малютку Элис, но не стоит пугать ребёнка. Опять же лев.

— Вы брать его домой?

— Он теперь всегда будет со мной. И поверь, Ромилайу, мы с тобой ещё встретимся в этой жизни. Современный мир вдоль и поперёк пронизан связями. Можно установить местопребывание любого человека, если, конечно, он не отдал концы. Вот тебе мой адрес. Пиши. И не принимай близко к сердцу. В следующий раз я буду в элегантном белом костюме, тебе не придётся за меня краснеть. Устрою тебе бесплатное угощение.

— Вы ещё слишком слабый, сэр. Боюсь вас отпускать.

Мне и самому было тяжело.

— Знаешь, Ромилайу, я на редкость живуч. Судьба испробовала все способы. Припаяла вышку. И вот он я, цел и невредим.

Наконец мы расстались. Какое-то время он ещё тайно следовал за мной; я сделал вид, будто не заметил, — ради его же блага. В Хартуме, всходя по трапу, я увидел джип сбоку от взлётной полосы и завопил: «Ромилайу»! Пассажиры испугались, что я опрокину маленький самолёт.

— Этот человек спас мне жизнь.

Я занял своё место и устроил львёнка у себя на коленях. В Хартуме я здорово поскандалил в американском консульстве. У них там очень строгие правила доставки диких животных в зоопарки Соединённых Штатов. Я не смогу улететь, пока зверь не пройдёт карантин. Я сказал, что и сам жажду попасть на приём к ветеринару и сделать все необходимые прививки. Но мне нужно срочно попасть домой. Я только что перенёс тяжёлую болезнь; проволочки меня доконают. Они были непреклонны. Я напустил на них львёнка. Он прыгнул на стол, опрокинул скобосшиватель и вцепился острыми когтями сотруднику в одежду. Тогда эти ребята дрогнули. Они были готовы на все, чтобы от меня отделаться.

В тот же вечер я очутился в Каире и оттуда позвонил Лили.

— Детка, это я! В воскресенье буду дома.

Наверное, у неё дрожали губы, потому что ей так и не удалось произнести что-нибудь вразумительное.

— Детка, я возвращаюсь. Да скажи хоть что-нибудь внятное, не мямли.

Наконец ей удалось более или менее разборчиво пролепетать:

— Джин!..

Дальше возникли шумы на линии, но я все-таки прокричал:

— Милая, я исправлюсь! Я уже исправился!

Из её ответа я разобрал только два-три слова — кажется, это было что— то о любви. Потом она начала читать нотацию и одновременно молить меня вернуться.

— Для такой крупной женщины ты слишком писклява, — ответил я. — В общем, встречай меня в воскресенье в Айлдуйлде. И прихвати с собой Донована.

Донован — старый адвокат, который был поверенным моего отца. Ему что— то в районе восьмидесяти. Я подумал, что мне могут понадобиться его услуги в связи со львом.

Это было в среду. В четверг мы совершили посадку в Афинах, где я предпринял не особо удачную — из-за моего нездоровья — экскурсию в Акрополь, а в пятницу — в Риме. Дальше — Париж, Лондон, и вот мы уже летим над Атлантикой. Я прильнул к иллюминатору. Вид океана доставил мне несказанное наслаждение.

Остальные пассажиры с головой ушли в чтение. Не понимаю такого равнодушия. Правда, они возвращались не из самого сердца Африки, как я, и все время своего путешествия не порывали с цивилизацией. Зато я, Хендерсен, не мог налюбоваться водой!

Видя моё возбуждённое состояние, стюардесса предложила мне журнал. Она знала, что я везу в багажном отделении львёнка: туда по моей просьбе то и дело доставляли молоко и мясо. Да и сам я путался у всех под ногами, время от времени совершая туда паломничества. Но это была славная, чуткая девушка. Я объяснил ей, что везу львёнка домой — жене и детям. Он для меня — что-то вроде сувенира на память о друге. Я не стал объяснять, что в каком— то смысле львёнок был новой, загадочной формой существования этого друга. Хотя, не исключено, что она поняла бы — милая и доброжелательная. Родом из Рокфорда, штат Иллинойс. У неё были изумительные тугие щеки и вьющиеся золотистые волосы. Зубы — безупречной белизны. И вся она словно была сделана из молока и сахарной кукурузы. Да будут благословенны её бедра. Да будут благословенны её нежные пальчики!

Я сказал:

— Вы напоминаете мою жену. Мы очень давно не виделись.

— Сколько же?

Я затруднился с ответом, так как понятия не имел, какое нынче число.

— Что у нас сейчас, сентябрь?

Она страшно удивилась.

— Как — вы не знаете? На следующей неделе будем отмечать День благодарения.[19]День благодарения — официальный праздник в честь первых колонистов Массачусетса, отмечаемый в последний четверг ноября.

— Так поздно?!.. Видите ли, в Африке я заболел и довольно долго провалялся без сознания. Совсем потерял представление о времени.

Подумав, я добавил:

— Вместо того, чтобы учиться быть собой, мы обрастаем болячками и пороками. В ожидании великого дня.

— Какого дня, мистер Хендерсен?

— Идёмте, я вам спою.

Мы пошли в багажное отделение. Я стал кормить Дахфу запел:

«Ибо кто дождётся пришествия Его? И кто переживёт..»

— Это Гендель? — спросила она. — Мы проходили в Рокфордском колледже.

— Умница! У меня есть взрослый сын Эдвард, так ему все эти джаз-банды отшибли мозги. Я сам проспал свою молодость… Знаете, мисс, почему мне не терпится увидеться с женой? Хочу посмотреть, как все будет теперь, когда взорван сон души. И с детьми… Я их очень люблю… наверное.

— Почему «наверное»?

— Видите ли, мы — странная семья. Мой сын Эдвард нарядил шимпанзе в ковбойский костюм. Потом моя дочь Райси притащила домой ребёнка. Естественно, пришлось его отобрать. Надеюсь, львёнок заменит ей младенца.

— На борту есть маленький мальчик, — сказала стюардесса. — Вот он-то уж наверняка обрадуется львёнку. Он такой грустный!

— А кто он такой?

— Его родители были американцами. У него на шее письмо, в котором рассказывается эта история. Мальчик не говорит по-английски. Только по— персидски.

— Продолжайте, — попросил я.

— Его отец работал на нефтяную компанию в Персии. Ребёнка растили слуги-персы. А теперь он осиротел, и его отправляют к дедушке с бабушкой в Карсон, штат Невада. В аэропорту Айдлуайлда я должна его кому-то передать.

— Бедняжка! Давайте его сюда, покажем льва.

Стюардесса привела мальчонку. Он был такой бледненький, в коротких штанишках на помочах и зеленом свитере. Чернявый, как мои ребята. Он пришёлся мне по сердцу.

— Иди сюда, мальчуган, — сказал я и вручил ему львёнка, а затем обратился к стюардессе: — Виданное ли это дело — гонять пацана одного по свету? Наверное, он и не знает, что это лев. Думает — котёнок.

— Главное, он в восторге.

Действительно, благодаря львёнку Дахфу у мальчика заметно повысилось настроение. Потом я взял его с собой в салон и показал картинки в журнале. Ночью он уснул у меня на коленях. Я попросил стюардессу присмотреть за львёнком.

На этом-то этапе полёта память и преподнесла мне приятный сюрприз. Оказалось, долгая жизнь имеет свои преимущества. В моем прошлом отыскались и положительные моменты. Вспомнилось, как после смерти Дика, в неполные шестнадцать лет — я был на первом курсе колледжа, и у меня уже росли усы — мне пришлось уйти из дома. Я просто не мог видеть душевные терзания отца. Он недвусмысленно дал понять: род Хендерсонов кончился в тот момент, когда Дик пробил злополучный кофейник в том несчастном греческом ресторанчике. Дик был широкоплеч, с курчавой шевелюрой, как все мы. Он утонул близ Платсберга, штат Нью-Йорк, а папа стал смотреть на меня безумными глазами, полными отчаяния.

Пожилой человек, чьи силы на исходе, способен обрести в гневе второе дыхание. Теперь-то я это понимаю, но откуда мне было знать об этом в шестнадцать лет? В то лето я работал на автомобильной свалке милях в трех от дома — кромсал, превращая в металлолом, старые автомобили. К вечеру я весь покрывался потом, грязью и ржавчиной; глаза слезились от долгой работы с автогеном. В день похорон Дика я тоже работал. А вечером, вернувшись домой, поспешил облиться водой из поливального шланга в маленьком, запущенном саду позади дома (впоследствии я срубил его целиком). На меня обрушились ледяные струи, обдавая космическим холодом. Из дома выглянул отец и начал орать на меня. На этот раз он отбросил свою обычную интеллигентность и матерился по-чёрному.

И я ушёл из дома. Добрался автостопом до Онтарио и устроился на работу в парке отдыха. Парк одновременно служил ярмарочной площадью; хозяин, мистер Хансон, определил меня на ночлег в конюшню. Там по мне шныряли крысы, а на исходе ночи начиналась мойка лошадей, и я просыпался весь мокрый.

Я работал со Смолаком. Этот престарелый бурый медведь начисто испарился из моей памяти. Его назвали Смолаком в честь дрессировщика, который бил его и в конце концов бросил на произвол судьбы. У несчастного зверя выпали все зубы, а шерсть позеленела от возраста. Однако даже этому жалкому существу Хансон нашёл применение. Медведь был обучен езде на велосипеде. Теперь-то он до того одряхлел, что мог есть из одной миски с кроликами, а потом, стоя на задних лапах, сосать молоко из бутылочки. Тем не менее, Хансон придумал один трюк, и вот тут-то я и пригодился. До конца сезона оставался месяц, и на протяжении всего этого месяца мы со Смолаком дважды в день потешали публику катанием на «русских горах». Сидя вдвоём в люльке, мы то возносились к небесам, то проваливались в бездну. От страха мы прижимались друг к другу. Этот многострадальный зверь рычал на меня — получалось что-то вроде хрюканья. Иногда ему случалось обмочиться. В то же время он явно воспринимал меня как товарища по несчастью и ни разу не поцарапал. Я брал с собой пистолет, заряженный холостыми патронами, но мне так и не пришлось пустить его в ход. Однажды я сказал Хансону: «Мы с мишкой — два сапога пара. Оба — отверженные». По ночам я часто думал об отце. Но вообще-то большая часть моего времени проходила в обществе Смолака, и мы очень сблизились. Комедианты перед равнодушной толпой, мы стали духовными братьями. Можно сказать, что он меня «омедвежил», как я «очеловечил» его. Так что прежде, чем на моем горизонте появились свиньи, на меня наложило глубокий отпечаток общение с медведем. Думаю, рано или поздно Дахфу понял бы это.

* * *

— Нет, вы только посмотрите на них, — с улыбкой произнесла стюардесса, заметив, что мы с мальчиком уже проснулись. Он уставился на меня двумя большими серыми глазами, в которых появился какой-то новый блеск, отражение первобытной силы. И пусть мне не говорят, что ЭТО ВПЕРВЫЕ!

— Самолёт идёт на посадку, — объяснила хозяйка салона.

— Как — уже Нью-Йорк? Я сказал жене, чтобы ждала меня к вечеру.

— Ньюфаундленд. Садимся на дозаправку. Видите — уже светает.

— Полжизни за глоток холодного, чистого воздуха! — воскликнул я. — После стольких месяцев в пекле…

— Думаю, у вас будет такая возможность.

— Тогда принесите мне одеяло для мальчонки. Ему тоже не помешает подышать свежим воздухом.

— Я собираюсь прогуляться, — обратился я к малышу. — Хочешь со мной?

Он что-то проговорил по-персидски и встал на сиденье. Я обернул его одеялом и взял на руки. Вернулась стюардесса.

— Эй, а где ваше пальто?

— Львёнок в багажном отделении — весь мой багаж. Но это не беда. Я вырос в деревне и здоров как бык.

Держа на руках мальчика, я ступил на вечную мерзлоту. Каждый глоток морозного воздуха был глотком счастья. Моя всклокоченная борода заиндевела. Замшевые туфли скользили на льду. Носки задубели: я не менял их несколько дней. Я сказал мальчонке:

— Дыши глубже. Из-за твоих сиротских бед у тебя слишком бледное лицо. Вдыхай этот чистейший воздух — он вернёт тебе румянец.

Я крепко прижал его к груди. Похоже, мальчик совсем не боялся, что я поскользнусь и упаду. Его близость, так же, как воздух, стала для меня чудодейственным лекарством. Прибавьте к этому радость от предстоящей встречи с Лили. А лев? Он тоже принимал живое участие в этом празднике. Я галопом кружил вокруг серебристого лайнера. Из иллюминаторов смотрели тёмные лица. Все четыре гигантских прекрасных пропеллера замерли. Я понял это так, что теперь моя очередь двигаться, и поэтому бегал, прыгал, пыхтел и звенел на белоснежной полоске среди серого арктического безмолвия.