Онлайн чтение книги Театральная история Histoires comiques
ЖАН МАРТО

I. Сновидение

Говорили о сне и сновидениях, и Жан Марто сказал, что один сон оставил неизгладимое впечатление в его душе.

— Был ли он вещим? — спросил г-н Губен.

— Этот сон, — ответил Жан Марто, — ничем не был замечателен, даже своей бессвязностью. Но я воспринял его образы с болезненной, ни с чем не сравнимой остротой. Ничто в мире, ничто и никогда не было так ярко, так ощутимо, как видения этого сна. Этим-то он и примечателен. Мне стали понятны иллюзии мистиков. Если бы я не так твердо придерживался научных взглядов, я принял бы свой сон за апокалиптическое откровение, и стал бы выводить из него принципы поведения и правила жизни. Нужно сказать, что я видел этот сон при обстоятельствах необыкновенных. Дело было весной тысяча восемьсот девяносто пятого года; мне было двадцать лет. Я был новичком в Париже и переживал трудные времена. В ту ночь я расположился на опушке Версальского леса, уже сутки не имея ни крошки во рту. Это меня не удручало. Я ощущал приятную легкость, но минутами меня охватывало какое-то смутное беспокойство. Я не то спал, не то бодрствовал. Маленькая девочка, совсем маленькая девчушка, в голубом капоре и белом передничке, опираясь на костыли, в сумерках шла по равнине. Костыли при каждом ее шаге удлинялись, и она как бы приподнималась на ходулях. Вскоре они сделались выше тополей, окаймлявших реку. Какая-то женщина, заметив мое удивление, сказала мне: «Разве вы не знаете, что весною костыли растут? Временами они растут прямо-таки с ужасающей быстротой».

Какой-то человек, лица которого я не мог разглядеть, добавил: «Это час величайшего роста!»

Тогда, со слабым и таинственным шумом, испугавшим меня, травы вокруг начали подниматься. Я сорвался с места и очутился на лугу, покрытом бесцветными растениями, увядшими, мертвыми. Я встретил там Вэрно, своего единственного парижского друга, который так же бедствовал, как и я. Мы долго молча шли рядом. Огромные тусклые звезды в небе напоминали бледно-золотые диски.

Я знал причину этого явления и объяснил ее Вэрно. «Это оптический обман, — сказал я ему. — Наш глаз не совершенен».

И я, весьма подробно и чрезвычайно старательно, привел ряд доказательств, которые основывались главным образом на полном тождестве человеческого глаза и стекла телескопа.

Пока я поучал его таким образом, Вэрно нашел на земле, среди мертвенно-бледной травы, огромную черную шляпу в форме котелка, с золотыми галунами и алмазной пряжкой. Он сказал мне, примеряя шляпу: «Это шляпа лорда-мэра». — «Наверно», — ответил я ему.

И я продолжал свои доказательства. Они были столь сложны, что пот выступил у меня на лбу. Я ежеминутно терял нить своих рассуждений и без конца возвращался к той же фразе: «У огромных ящеров, плававших в теплых водах первозданных морей, были глаза, устроенные наподобие телескопа…»

Я остановился, только когда заметил, что Вэрно куда-то исчез. Я тотчас разыскал его в небольшом овражке. Он был насажен на вертел и жарился на костре из хвороста. Индейцы с завязанными на макушке волосами поливали его из огромной ложки и поворачивали вертел. Вэрно отчетливо сказал мне: «Мелани пришла».

Лишь тогда я заметил, что голова и шея у него — цыплячьи. Но я думал сейчас только о том, чтобы найти Мелани, так как знал, по внезапному озарению, что это — прекраснейшая из женщин. Я побежал к лесной опушке и там увидел в лунном сиянии ускользающий белый призрак. Великолепные огненные волосы струились по ее затылку. Серебристое мерцание окутывало ее плечи, голубая тень лежала во впадине, посреди ее сверкающей спины; и ямочки на бедрах, возникавшие и пропадавшие при каждом ее шаге, как будто божественно улыбались. Я ясно видел, как росла и сокращалась лазурная тень под ее коленями, всякий раз как она выпрямляла и снова сгибала ногу. Я заметил также розовые ступни ее ножек. Я гнался за ней долго, без устали, шагом легким, как полет птицы. Но густой сумрак скрывал ее, а я, в непрестанной погоне, выбежал на дорогу, столь узкую, что маленькая плавильная печка загораживала ее целиком. Это была одна из тех печей с длинными коленчатыми трубами, которые обычно ставят в мастерских. Она накалилась добела. Дверца расплавилась, и чугун залил все вокруг. Короткошерстый кот сидел наверху и смотрел на меня. Приблизившись, я увидел сквозь трещины в его обожженной шкуре раскаленную массу расплавленного железа, наполнявшую его тело. Он замяукал, и я понял, что он хочет пить. Чтобы достать воды, я спустился по склону, поросшему молодыми березами и ясенями. Там, в глубине овражка, протекал ручеек. Но глыбы песчаника и заросли карликового дуба нависали над ним, и я не мог до него добраться. Пока я скользил по мшистым камням, моя левая рука совершенно безболезненно отделилась от плеча. Я подобрал ее другой рукой. Она была бесчувственна и холодна, прикосновение к ней было мне неприятно. Я подумал, что теперь мне грозит опасность потерять ее и что до конца дней меня будут обременять беспрестанные заботы о ее сохранности. Я решил заказать ящик черного дерева и класть ее туда, когда не буду ею пользоваться. Я сильно продрог в сыром овраге и поэтому выбрался из него по едва заметной тропинке, которая привела меня на выбитое ветрами плоскогорье с печально склоненными деревьями. Там, по песчаной дороге, двигался крестный ход. Это было скромное сельское шествие, подобное крестному ходу в деревне Бресе, хорошо известной нашему учителю господину Бержере. Церковный причт, монахи, верующие не представляли собой ничего необычного, разве что за отсутствием ступней они передвигались на колесиках. Под балдахином я узнал господина аббата Лантэня, превратившегося в деревенского священника, — он плакал кровавыми слезами. Я хотел крикнуть ему: «Я — полномочный посол». Но слова застряли у меня в горле, а огромная тень, опустившись на меня, заставила поднять голову. Это был один из костылей маленькой хромоножки. Они вытянулись теперь на тысячи метров в небо, и девочка казалась черной точкой рядом с луной. Звезды еще увеличились и потускнели, и я различил среди них три шарообразных планеты, ясно видимых простым глазом. Мне показалось даже, что я узнал некоторые пятна на их поверхности. Но эти пятна не соответствовали изображениям Марса, Юпитера, и Сатурна, которые я видел недавно в астрономических атласах.

Мой друг Вэрно подошел ко мне, и я спросил, не видит ли он каналов на планете Марс. «Правительство пало», — сказал он мне.

Я увидел, что вертел, проткнувший его, не оставил на нем никаких следов, но у него по-прежнему были цыплячьи голова и шея, и с него текла подливка. Я испытывал непреодолимую потребность изложить ему свою оптическую теорию и возобновил свои рассуждения с того места, где остановился. «У огромных ящеров, — сказал я, — плававших в теплых водах первозданных морей, были глаза, устроенные наподобие телескопа…»

Не слушая меня, он вскочил на церковный налой, находившийся в поле, открыл книгу антифонов и запел петухом.

Выведенный из терпенья, я отошел от него и прыгнул в проходящий трамвай. Внутри я обнаружил обширную столовую, из тех, какие бывают в больших отелях и на океанских пароходах. Столы были уставлены хрусталем и цветами. Декольтированные женщины и мужчины во фраках сидели повсюду, насколько видел глаз; люстры и канделябры создавали бесконечную перспективу света. Метрдотель предложил мне жаркого, и я взял порцию. Но мясо издавало зловоние, и кусок, который я поднес ко рту, вызвал у меня чувство тошноты. Впрочем, я не был голоден. Гости вышли из-за стола, прежде чем я успел хоть что-нибудь проглотить. Когда слуги начали выносить свечи, Вэрно подошел ко мне и сказал: «Ты не разглядел декольтированную даму, сидевшую рядом с тобой? Это была Мелани. Посмотри-ка».

И, приподняв портьеру, он показал мне в ночном полумраке, под деревьями, окутанные белым сиянием плечи. Я выскочил наружу и бросился в погоню за чарующим видением. На этот раз я догнал ее, я ее коснулся. На мгновенье я ощутил, как под моими пальцами затрепетало восхитительное тело. Но она выскользнула у меня из рук, и я обнял колючки.

Вот мой сон.

— Он действительно печален, — сказал г-н Бержере. — Если говорить языком простодушной Стратоники .

Свой призрак собственный внушить способен ужас.

II. Закон мертв, но судья жив

— Несколько дней спустя, — продолжал Жан Марто, — мне пришлось ночевать в чаще Венсенского леса. Я не ел в течение полутора суток.

Господин Губен протер стекла своих очков. У него зрение было слабое, но взгляд — твердый. Он испытующе посмотрел на Жана Марто и сказал ему с упреком:

— Как? И на этот раз тоже вы не ели?

— На этот раз тоже, — ответил Жан Марто. — Но я был сам виноват. Не подобает оставаться без хлеба. Это неприлично. Голод должен считаться таким же преступлением, как бродяжничество. И в самом деле, оба преступления сливаются в одно, и статья двести шестьдесят девятая присуждает к тюремному заключению на срок от трех до шести месяцев лиц, не имеющих средств к существованию. Бродяжничество, говорится в своде законов, есть положение, присущее бродягам, темным личностям без определенных занятий, не имеющим ни постоянного места жительства, ни средств к существованию. Это — большие преступники.

— Примечательно, — сказал г-н Бержере, — что такой же образ жизни, как у бродяг, подлежащих шести месяцам тюрьмы и десяти годам надзора, добрый святой Франциск предписывал своим собратьям в обители святой Марии-с-ангелами; и если бы инокини из монастыря святой Клары, святой Франциск Ассизский и святой Антоний Падуанский пришли бы нынче со своими проповедями в Париж, они сильно рисковали бы угодить в тюремную карету префектуры. Я это говорю не для того, чтобы разоблачить перед полицией нищенствующих монахов, которые всюду суют свой нос и теперь у нас кишмя кишат. Уж они-то имеют средства к жизни и берутся за всякое ремесло.

— Они пользуются уважением, потому что богаты, — сказал Жан Марто, — а нищенствовать запрещено только беднякам. Если бы меня нашли тогда под деревом, то посадили бы в тюрьму, и это было бы актом правосудия. Не владея ничем, я, уже на этом основании, должен был считаться врагом собственности, а защищать собственность от ее врагов — вполне справедливо. Священная обязанность судьи — утверждать за каждым его участь: за богатым — богатство, за бедным — бедность.

— Я размышлял над философией права, — сказал г-н Бержере, — и пришел к выводу, что все общественное правосудие покоится на двух аксиомах: кража преступна; добытое кражей — священно. Именно эти принципы укрепляют безопасность личности и поддерживают порядок в государстве. Если бы один из этих охранительных принципов был отвергнут, рухнуло бы все общество. Эти принципы были установлены на заре человечества. Вождь племени, одетый в медвежью шкуру, вооруженный каменным топором и бронзовым мечом, однажды вернулся со своими воинами в каменный загон, где были заперты дети вместе с толпой женщин и стадом северных оленей. Воины привели девушек и юношей соседнего племени и принесли с собой камни, упавшие с неба и драгоценные тем, что из них можно было делать негнущиеся клинки. Вождь взобрался на бугор в середине загона и сказал: «Эти рабы и это железо, отнятые мной у людей слабых и презренных, принадлежат мне. Кто протянет руку к добыче, падет от моего топора». Так возникли законы. Их дух — дух древний и варварский. Именно потому, что правосудие освящает все несправедливости, оно всем представляется залогом спокойствия.

Судья может быть добр, ибо не все люди злы; закон не может быть добр, ибо возник он раньше, чем всякая идея добра. Изменения, которые вносились в него на протяжении веков, не повлияли на его исконный характер. Законоведы сделали его гибким, но сущность его осталась варварской. Его почитают, он кажется священным именно в силу своей жестокости. Люди склонны поклоняться злым богам, и то, что не жестоко, не кажется им достойным уважения. Подсудимые верят в справедливость законов. У них та же мораль, что и у судей, они тоже думают, что если кто наказан, то он уже тем самым достоин наказания. Я часто имел случай наблюдать в суде исправительной полиции или в суде присяжных, что обвиняемый и судья совершенно сходятся в своих взглядах на добро и зло. У них одни и те же предрассудки и одинаковая мораль.

— Иначе и быть не может, — сказал Жан Марто. — Бедняк, укравший с прилавка сосиску или пару башмаков, не предавался ради этого углубленным и смелым размышлениям над истоками права и основами правосудия. А те, кто, подобно нам, не боятся усмотреть в основе свода законов освящение насилия и несправедливости, — те неспособны украсть ни сантима.

— Но все же есть и справедливые законы, — сказал г-н Губен.

— Вы думаете? — спросил Жан Марто.

— Господин Губен прав, — сказал г-н Бержере. — Есть и справедливые законы. Но закон, установленный для защиты общества, по самому духу своему не может быть более справедливым, чем это общество. Поскольку общество покоится на несправедливости, — законы обязаны защищать и поддерживать несправедливость. И чем более они будут несправедливыми, тем более будут казаться достойными уважения. Заметьте также, что законы — по большей части древнего происхождения и в них запечатлена не столько несправедливость наших дней, сколько несправедливость прошлого, еще более тяжкая и грубая. Это — памятники жестоких времен, сохранившиеся до менее мрачной поры.

— Но их исправляют, — сказал г-н Губен.

— Их исправляют, — подтвердил г-н Бержере. — Палата депутатов и сенат занимаются этим, когда им нечего делать. Но варварская сущность законов остается. По правде сказать, я не слишком боялся бы дурных законов, если б их применяли хорошие судьи. Говорят, что закон непреклонен. Я не верю этому. Нет такой статьи закона, которую нельзя было бы смягчить. Закон мертв. Судья жив, — и в этом его огромное преимущество. К несчастью, он им почти не пользуется. Обычно судья бывает более мертвым, холодным и бесчувственным, чем статьи, которые он применяет. Он лишен человечности; он чужд сострадания. Сословный дух совершенно уничтожил в нем сочувствие к людям.

А ведь я говорю только о честных судьях.

— Таковых громадное большинство, — сказал г-н Губен.

— Таковых громадное большинство, — подтвердил г-н Бержере, — если оценивать их честность с точки зрения общепринятой морали. Но достаточно ли быть относительно честным человеком, чтобы осуществлять, без ошибок и злоупотреблений, чудовищное право наказывать? Хороший судья должен одновременно обладать философским умом и природной добротой. А это значит слишком много спрашивать с человека, который делает карьеру и хочет выдвинуться. К тому же, придерживаясь более высоких нравственных норм, чем принято в его время, судья станет ненавистен своим собратьям и вызовет всеобщее возмущение. Ибо мы называем безнравственностью всякую мораль, которая расходится с нашей. Всем, кто вносит в мир хоть немного доброты, порядочные люди платят презрением. Так произошло с председателем суда Маньо .

Вот его суждения, собранные в небольшом томике, с комментариями Анри Лейре . Когда эти суждения были обнародованы, они возмутили строгих судей и добродетельных законодателей. Они свидетельствуют о высочайшем уме и чрезвычайно мягком сердце. Они полны сострадания, они человечны, они добродетельны. В судейских кругах решили, что председатель суда Маньо не способен юридически мыслить, а друзья господина Мелина обвинили его в недостатке уважения к собственности. И действительно, те «принимая во внимание», на которые опирались судебные решения господина председателя суда Маньо, необыкновенны: ибо там в каждой строчке видны свободный ум и великодушное сердце.

Господин Бержере, взяв со стола красный томик, полистал его и прочел:

— И ведь я цитировал почти наугад, — добавил г-н Бержере, захлопывая книгу. — Вот новое слово, в котором звучит великая душа!