Онлайн чтение книги Театральная история Histoires comiques
ЭМИЛЬ

Мадемуазель Бержере молчала. Она улыбнулась, что было для нее необычно.

— Почему ты смеешься, Зоя? — спросил г-н Бержере.

— Я думаю об Эмиле Венсене.

— Как, Зоя! Ты думаешь об этом чудесном человеке, который недавно умер, которого мы так любили, которого мы оплакиваем — и ты смеешься?!

— Я улыбнулась потому, что снова вижу его перед собою — таким, каким он был когда-то давным-давно, а ведь старые воспоминания — самые сильные. Ты должен бы, однако, знать, Люсьен, что не все улыбки радостны — как и не все слезы печальны… И надо же, чтобы старая дева тебе это объясняла!

— Мне известно, Зоя, что смех — результат нервного напряжения. Госпожа де Кюстин, прощаясь в тюрьме со своим мужем , приговоренным к смерти революционным трибуналом, безумно расхохоталась при виде одного заключенного, который прошел мимо нее в халате и ночном колпаке, набеленный и нарумяненный, а в руках держал подсвечник.

— Ну, это совсем другое дело, — сказала Зоя.

— Да, — ответил г-н Бержере. — Но я вспоминаю, что произошло со мной самим, когда я узнал о смерти бедной Демэ, — той, что певала в кафешантанах веселые песенки. Это было в префектуре, на вечернем приеме. Вормс-Клавлен сказал нам: «Демэ умерла».

Я, как и все, принял это известие с подобающей скорбью. И, подумав, что никто уж больше не услышит, как эта толстая девица поет: «Я щелкаю орешки, садясь на них», — ярко ощутив всю печаль, заключенную в этих мыслях, я следил, как она стекала мне в душу капля по капле, и я молчал. Секретарь префектуры господин Лакарель проговорил густым голосом в свои галльские усы: «Демэ умерла! Какая потеря для французского веселья!» — «Об этом сообщает сегодня вечерняя газета», — отозвался судья Пилу. «Действительно, — мягко сказал генерал Картье де Шальмо. — И уверяют, что эта особа перед смертью приняла святое причастие».

При этих простосердечных словах генерала некая внезапная фантазия, странная, неуместная, пришла мне на ум. Я вообразил себе конец света — таким, как он описан в Dies irae, по свидетельству Давида и Сивиллы . Я увидел мир, обращенный в пепел, я представил себе мертвецов, выходящих из могил при звуках архангельской трубы и теснящихся толпой перед престолом судии, — и среди них — толстуху Демэ, совсем голую, одесную господа бога. При этой мысли я расхохотался под удивленными взглядами гражданских и военных чиновников. Хуже всего то, что, не в силах избавиться от этого видения, я сказал, продолжая смеяться: «Вы увидите, одним своим присутствием она нарушит всю торжественность Страшного суда»… Никогда еще никакое высказывание не было так плохо понято, Зоя. Никогда никакое высказывание не было так мало одобрено!

— Что за нелепости, Люсьен. У меня таких странных фантазий не бывает. Я улыбнулась потому, что представила себе нашего бедного друга Венсена таким, каким он был при жизни, вот и все. Это вполне естественно. Мне его жаль от всего сердца. У нас не было лучшего друга.

— Я тоже очень любил его, Зоя, и мне тоже хочется улыбнуться при мысли о нем. И вот что любопытно, — как это в таком маленьком теле заключалось столько военного жара и как при таком кругленьком и румяном лице у него могла быть столь героическая душа! Его жизнь преспокойно протекла в предместье провинциального городка. Он занимался производством щеток в Тентельри. Но ведь это не заполняло всего его сердца.

— Он был еще меньше ростом, чем дядя Жан, — проговорила мадемуазель Бержере.

— А дух в нем был военный, гражданственный и колониальный, — заметил г-н Бержере.

— Это был добрый и порядочный человек, — продолжала мадемуазель Бержере.

— Он участвовал в войне тысяча восемьсот семидесятого года, Зоя. Ему тогда было двадцать лет. Мне было только двенадцать. Он казался мне человеком преклонного возраста, величественным старцем. Однажды в «грозный год» он ввалился, лязгая железом, в наш безмятежный провинциальный домик. Он пришел проститься с нами. На нем был ужасный костюм франтирера. Из-за ярко-красного пояса у него торчали рукоятки двух седельных пистолетов. Жизнь подстраивает шутки даже в самые трагические минуты — и вот невольная прихоть неведомого оружейника прицепила его к громадной кавалерийской сабле. Не упрекай меня, Зоя, за такой оборот речи; он имеется в одном письме Цицерона . «Кто же, — изъясняется там оратор, — прицепил моего зятя к сему мечу?»

Так вот, в экипировке нашего друга Эмиля Венсена меня более всего поразила его огромная сабля. В моей детской душе возникла надежда на победу. Ты, Зоя, кажется, обратила больше внимания на сапоги, потому что подняла голову от своей работы и воскликнула: «Смотрите! Кот в сапогах!»

— Я сказала: «Кот в сапогах»? Бедный Эмиль!

— Ты сказала: «Смотрите! Кот в сапогах!» Не раскаивайся, Зоя. Госпожа д'Абрантес рассказывает в своих «Мемуарах», что одна маленькая девочка тоже назвала «котом в сапогах» молодого и тощего Бонапарта в тот день, когда увидела его, нелепо выряженного генералом Республики. Бонапарт затаил против нее злобу. Наш друг, более благородный, не оскорбился твоим восклицанием. Эмиль Венсен со своей ротой был передан в распоряжение некоего генерала, который не любил франтиреров и сказал новоприбывшим: «Нарядиться как на масленицу — это еще не все. Нужно еще воевать».

Наш друг Венсен спокойно выслушал эту крепкую речь. Он был восхитителен на протяжении всей кампании. Однажды видели, как он подошел к самым аванпостам противника с безмятежностью героя и близорукого человека. Он действительно не видел дальше трех шагов перед собой. Ничто не могло заставить его отступить. В течение всех последующих тридцати лет он вспоминал эти месяцы своей военной жизни, фабрикуя щетки из пырея. Он читал военные газеты, председательствовал на собраниях бывших товарищей по оружию, присутствовал на торжественных открытиях памятников в честь бойцов тысяча восемьсот семидесятого года; он проходил во главе рабочих своей фабрики перед статуями Верцингеторикса, Жанны д'Арк и солдат Луары , по мере того как статуи эти появлялись на французской земле. Он произносил патриотические речи. И мы здесь касаемся, Зоя, одной из сцен человеческой комедии, мрачную смехотворность которой, быть может, когда-нибудь оценят. Эмиль Венсен отважился сказать во время дела Дрейфуса, что Эстергази — мошенник и предатель. Он так сказал, потому что знал это и был слишком чистосердечен, чтобы скрывать истину. С этого дня он прослыл врагом отечества и армии. С ним обращались как с изменником и чужаком. Нанесенные ему огорчения ускорили развитие болезни сердца, которой он страдал. Он умер грустный и недоумевающий. В последний раз, когда я видел его, он говорил со мной о тактике и стратегии. Это была любимая его тема. Несмотря на то, что он, участвуя в войне, мог наблюдать великий беспорядок и непомерную путаницу, он был убежден, что военное искусство есть прекраснейшее из искусств. И, боюсь, я рассердил его, сказав, что, собственно говоря, искусства войны не существует, а во время кампании применяют все мирные искусства: хлебопечение, кузнечное дело, полицейский надзор, химию и тому подобное.

— Почему ты так говорил, Люсьен? — воскликнула мадемуазель Бержере.

— Говорил по убеждению, — отвечал г-н Бержере. — То, что называют стратегией, есть, в сущности, искусство, применяемое агентством Кука . Оно состоит главным образом в том, чтобы форсировать реки по мостам и переваливать через горы по ущельям. Что же касается тактики, то она устанавливает правила по-детски наивные. Великие полководцы с этими правилами не считаются. Они многое предоставляют случаю, хотя и не сознаются в этом. Искусство же их заключается в том, чтобы внушать благоприятные для них предрассудки. Им легче побеждать, когда все считают их непобедимыми. Только на карте сражение принимает ту видимость порядка и организованности, которая свидетельствует о высшей, направляющей воле.

— Бедный Эмиль Венсен! — вздохнула мадемуазель Бержере. — Это правда, он очень любил военных. Я тоже уверена, — он жестоко страдал, видя, что в армии с ним обращаются как с врагом. Генеральша Картье де Шальмо была немилосердна к нему. Она знала лучше, чем кто бы то ни было, как много он жертвовал на благотворительные учреждения милитаристов, однако она порвала с ним, узнав, что он назвал Эстергази мошенником и предателем. И порвала беспощадно. Когда он явился к ней, она подошла к дверям прихожей, где он ждал, и крикнула так, чтобы он услышал: «Скажите, что меня нет дома». А ведь это была совсем не злая женщина.

— Нет, конечно, — ответил г-н Бержере. — Она действовала с той святой простотой, восхитительные примеры которой мы находим в прошлом. Ныне встречаются только посредственные добродетели. А бедный Эмиль умер от горя, ни от чего другого.