Онлайн чтение книги Ваш покорный слуга кот I Am a Cat
Глава IV

Я по— прежнему посещаю усадьбу Канэда. Теперь нет необходимости объяснять, что значит «по-прежнему», ибо уже известно: «по-прежнему» равно «часто», возведенному в квадрат. То, что сделано однажды, хочется повторить еще раз, а испытанное дважды хочется испытать и в третий раз. Любопытство присуще не только человеку, оно даже кошкам дано от рождения. Когда одно и то же действие повторяешь несколько раз, его можно считать привычкой, а постепенно привычки у нас, точно так же как и у людей, превращаются в жизненную необходимость. И если у кого-нибудь возникнет недоумение, зачем я так часто наведываюсь в усадьбу Канэда, то, прежде чем ответить на этот вопрос, я хотел бы спросить: «А почему люди вдыхают через рот и выпускают через нос дым? Если уж люди без зазрения совести вдыхают то, что и для желудка вредно и кровообращению не способствует, то и я не хочу, чтобы меня слишком сурово укоряли за частые визиты в усадьбу Канэда. Ведь усадьба для меня что табак».

Я не совсем точно выразился, когда сказал «наведываюсь». Ведь не шпион же я какой-нибудь или прелюбодей. Правда, я хожу к Канэда без приглашения, но отнюдь не для того, чтобы стащить кусок макрели или пошушукаться с болонкой, у которой нос и глаза словно судорогой перекосило. При чем тут шпион?… Об этом не может быть и речи. Если вы спросите меня, какая профессия на свете самая постыдная, я отвечу, что более гнусного занятия, чем шпионаж и ростовщичество, не существует. Действительно, однажды во мне пробудилось несвойственное кошкам благородство, и ради Кангэцу-куна я мимоходом подсмотрел, что делается в доме Канэда, но это случилось только раз, я больше никогда не совершал подлых поступков, которые бы шли наперекор кошачьей совести… Тогда зачем же я употребляю такие подозрительные слова, как «наведываюсь»? О, это имеет очень глубокий смысл. Откровенно говоря, по моему мнению, небеса созданы для того, чтобы покрывать собой все сущее, а земля — чтобы нести на себе все сущее… даже такие заядлые спорщики, как люди, — и те навряд ли станут отрицать этот факт. Итак, сколько же труда затратили люди на создание небес и земли? Оказывается, они даже пальцем не шевельнули! Нет такого закона, по которому бы можно было считать своей собственностью то, что тобою не создано. Впрочем, это их дело, но они не имеют права запретить другим ходить там, где им вздумается. Изобретательность людей дошла до того, что они нагородили всюду заборов, набили кольев, разделив земные просторы на земельные участки господ таких-то или таких-то. Это выглядит примерно так же, как если бы они протянули по голубому небу веревки и объявили: «Эта часть неба — моя, а вон та — его». Коль скоро землю продают мелкими участками в один цубо, то почему бы не продавать воздух, которым мы дышим, разделив его на кубические сяку. А если нельзя продавать в розницу воздух, если абсурдно делить небо на квадратные сяку, то столь же абсурдно устанавливать частную собственность на землю. Я твердо придерживаюсь этой точки зрения, а поэтому хожу всюду. Впрочем, я хожу только туда, куда мне захочется идти. И если уж я захочу куда-нибудь попасть, меня ничто не способно остановить, я твердо иду к своей цели. С какой стати я буду стесняться таких, как Канэда… Однако наша кошачья беда заключается в том, что мы вовсе не так сильны, как люди. Поскольку мы живем в мире, где существует даже поговорка: «Прав тот, кто силен», то кошкам никогда не удастся доказать свою правоту, какие бы разумные доводы они ни выдвигали. А если попробуешь настаивать на своем — того и гляди отведаешь, подобно Куро, коромысла хозяина закусочной. В том случае, когда правда оказывается на твоей стороне, а сила — на стороне противника и надо решить, как быть дальше — либо отказаться от своих убеждений и уступить, либо отстаивать их до конца, я, разумеется, предпочту последнее. Но мне придется таиться, чтобы избежать коромысла. А коль скоро мне ничто не мешает зайти в чужой дом, я не могу удержаться от этого. Вот почему я тайком захожу в усадьбу Канэда.

У меня нет никакого желания заниматься шпионажем, однако вполне естественно, что всякий раз, как я тайком захожу в дом Канэда, я становлюсь невольным свидетелем всего происходящего там и невольно запоминаю даже то, чего не хочу и не должен запоминать. Я вижу, и как госпожа Ханако тщательно вытирает после умывания свой кос, и как барышня Томико объедается пирожным, и как сам Канэда-кун… В противоположность жене, у Канэда-куна нос приплюснутый. И не только нос, все лицо у него совершенно плоское. Очевидно, еще в детстве во время мальчишеской ссоры какой-нибудь сорвиголова схватил Канэда-куна за шиворот и изо всех сил прижал лицом к забору, и лицо до сих пор хранит на себе следы этого события. Бесспорно, лицо Канэда весьма добродушное, но уж очень оно неподвижное. Как бы ни горячился его обладатель, оно продолжает оставаться спокойным… Мне постоянно приходится наблюдать, как этот самый Канэда-кун ест сасими [81] из тунца, пошлепывая себя по лысине, и как он носит непомерно высокие шляпы и непомерно высокие гэта, потому что не только лицо, а и он сам весь какой-то сплюснутый, и как их рикша посмеивается над своим хозяином, а слушающий его сёсэй восхищается: «Ох и наблюдательный же ты!» — да разве все перечтешь!

В последнее время я действую так: осторожно прохожу мимо черного хода, пробираюсь во двор к Канэда и, спрятавшись за искусственным холмиком, наблюдаю за домом. Когда я убеждаюсь в том, что сёдзи плотно сдвинуты и все вокруг тихо, я не спеша вхожу в дом. Если слышатся голоса людей или мне угрожает опасность быть замеченным из гостиной, я обхожу пруд и, незаметно прокравшись мимо уборной, забираюсь под галерею. За мной не водится никаких грехов, поэтому мне нечего бояться, и все-таки я всегда готов к тому, что могу встретиться с наглецом, имя которому — человек. Если бы весь мир состоял из одних злодеев, подобных Кумасака Тёхану [82], то даже высшие государственные чиновники, как бы высоконравственны они ни были, наверное вели бы себя точно так же, как веду себя я. Канэда-кун — всеми уважаемый, почтенный коммерсант, а поэтому нечего опасаться, что он выскочит мне навстречу, размахивая, подобно Кумасака Тёхану, огромным мечом, но я слышал, что он страдает недугом, при котором больной не считает людей за людей. А если он так относится к людям, то о котах и говорить не приходится. Выходит, что существо кошачьей породы, каким бы высоконравственным оно ни было, должно всегда в этом доме держать ухо востро. Однако именно эта необходимость держать ухо востро имеет для меня какую-то особую притягательную силу, и, очевидно потому, что я люблю острые ощущения, я так часто переступаю порог дома Канэда. Я оставляю за собой право еще раз высказаться по этому вопросу, после того как сумею досконально разобраться в кошачьем образе мыслей.

«Интересно, что происходит здесь сегодня», — подумал я и, взобравшись на уже знакомый вам искусственный холмик, стал осматривать дом. Сёдзи огромной гостиной были широко раздвинуты навстречу весне. В гостиной супруги Канэда и какой-то незнакомый мне человек вели оживленную беседу. К сожалению, госпожа Ханако повернула свой нос в мою сторону и вперила злобный взгляд прямо мне в лоб. Канэда-кун сидел, повернувшись ко мне боком, а поэтому не было видно, что у него плоское лицо. По торчавшим во все стороны густым с проседью усам можно было догадаться, что чуть повыше находится нос. У меня разыгралось воображение, и я подумал, как весеннему ветру должно быть приятно гладить такое лицо. Из всех троих самая заурядная внешность была у гостя. Однако именно потому, что лицо его было таким заурядным, в нем невозможно было отыскать хотя бы одну характерную черту. Заурядность сама по себе вещь хорошая, но когда вникнешь в ее сущность, поймешь, что такое посредственность, являющаяся наиболее полным выражением заурядности, становится ясным, что она достойна глубокого сострадания. Кого это угораздило в нашу блестящую эпоху, эпоху Мэйдзи, родиться с таким невыразительным лицом? Я не смогу ответить на этот вопрос, если не заберусь, как обычно, под галерею и не подслушаю, о чем говорят в гостиной.

— …поэтому жена взяла на себя труд отправиться к этому типу и спросила, как…

Канэда— кун, как всегда, говорил высокомерным тоном. Высокомерным, но отнюдь не суровым. Изрекаемые им фразы были такими же плоскими и бесформенными, как его лицо.

— В самом деле, раз этот человек когда-то был учителем Мидзусима-сана… В самом деле, это хорошая мысль… в самом деле.

Эти «в самом деле» слетали ежеминутно с уст гостя.

— Однако гость и хозяин так и не смогли столковаться.

— А-а, это потому, что Кусями никогда ничего не может толком объяснить… Он слыл размазней еще тогда, когда мы жили в пансионе… Представляю, как вам было трудно с ним, — сказал гость, обращаясь к Ханако.

— Трудно — не то слово! Мне за всю свою долгую жизнь никогда не приходилось встречать подобный прием, со мной никто не смел так обращаться, — воскликнула Ханако и громко засопела носом.

— Неужели он нагрубил вам? Впрочем, от него можно всего ожидать, ведь он в течение десяти лет только и делал что преподавал английский язык. Он всегда был страшно упрям… Теперь вам, наверное, понятно, отчего он такой, — старался попасть в тон хозяйке гость.

— Он даже не заслуживает, чтобы о нем говорили. Жена только спросит его о чем-нибудь, а он сразу же обрывает ее…

— Это просто возмутительно… Стоит человеку немного поучиться, как он становится спесивым, а если к тому же он еще и беден, то на каждом шагу проявляется его болезненное самолюбие… Эх, много еще среди нас наглецов. Они не замечают собственной никчемности и готовы живьем съесть другого только за то, что он сумел нажить состояние. Поразительно! Очевидно, им кажется, что это состояние должно принадлежать им, ха-ха-ха, — рассмеялся гость, страшно довольный собой.

— Да что говорить, такая спесь появляется от незнания жизни, а поэтому я решил его проучить. Это должно пойти ему на пользу. Кое-что уже сделано.

Гость, не дослушав, что же было сделано, поспешил согласиться с Канэда-куном.

— В самом деле, это должно было пойти ему на пользу.

— Постойте, Судзуки-сан, если бы вы только знали, какой он упрямый. Говорят, что теперь в гимназии он даже не разговаривает с Фукути-саном и Цуки-саном. Я думаю, раскаялся наконец, вот и молчит. Но не тут-то было. На днях он гнался с тростью за нашим ни в чем не повинным сёсэем… И подумать только — в тридцать лет делать такие глупости. Видно, от отчаяния у него помутился разум.

— И с чего это он так разбушевался… — на сей раз в словах гостя звучав нотки недоверия.

— Да ни с того ни с сего. Просто сёсэй сказал что-то, когда проходил мимо его дома, а тот вдруг схватил трость и прямо босиком выскочил на улицу. Ну пусть даже сёсэй сказал что-нибудь, что же здесь страшного? Ведь сёсэй всего-навсего ребенок, а он, верзила усатый, ведь учитель.

— Да, да, учитель, — согласился гость.

— Да, учитель ведь, — повторил вслед за ним и Канэда-кун. Выходит, если ты учитель, то должен с хладнокровием деревянной статуи выслушивать какие угодно оскорбления. По-видимому, это был тот пункт, по которому все трое неожиданно для самих себя пришли к единому мнению.

— А возьмите этого, как его… Мэйтэя. Тоже порядочный чудак. Наговорит три короба всякой ерунды… Я впервые вижу такого странного типа.

— А-а, Мэйтэй? Он, кажется, все так же врет. Вы его встретили у Кусями? С ним лучше не иметь дела. Когда-то мы ели из одного котла, но частенько ссорились — уж очень он любит морочить голову.

— Такой тип кого угодно выведет из себя. Вообще-то врать, конечно, можно, например, когда ты в чем-нибудь виноват или нужно выкрутиться из неловкого положения… в такие минуты всякий скажет не то, что есть на самом деле. Но этот человек несет несусветную чушь даже тогда, когда в этом нет никакой необходимости. И зачем только он несет всякую ерунду, как у него хватает на это смелости?

— Совершенно справедливо. И самое страшное заключается в том, что он врет ради вранья.

— А эта история с Мидзусима! Ведь подумать только! Я специально пошла к Кусями, чтобы с ним серьезно обо всем поговорить. Все пошло прахом. Я была страшно разгневана, мне даже смотреть на него было тошно… Но приличие прежде всего, и если ты обращаешься к человеку за каким-нибудь делом, нечего прикидываться, будто не знаешь, что за это надо платить. Вот я и послала ему с нашим рикшей дюжину бутылок пива. И что же вы думаете? «Я не могу принять этого, — сказал он, — отнеси обратно». — «Да нет, — отвечает ему рикша, — возьмите, пожалуйста, это же подарок»… А тот ему, — ну, не негодяй ли! — «Вот варенье я ем каждый день, а такую горькую дрянь, как пиво, никогда не потребляю». Повернулся и пошел в дом… как будто не мог найти другого ответа… Что вы на это скажете, каков грубиян, а?

— Ужасный!

На этот раз гость, кажется, окончательно убедился в том, что Кусями — отъявленный грубиян и нахал.

— Вот я сегодня и пригласил тебя, — после короткой паузы снова заговорил Канэда-кун. — Казалось бы, с такого дурака достаточно и этого, но тут другое, более щекотливое дело… — И Канэда-кун звонко похлопал себя по лысине так же, как он это делал, когда ел сасими из тунца. Правда, я находился под галереей и не мог видеть, действительно ли он похлопал себя по лысине, но за последнее время мне так часто приходилось слышать этот звук, что я научился безошибочно определять, когда он делал это. Точно так же как монахини различают, кто бьет в колотушку, так и я, даже сидя под галереей, могу сказать, когда хозяин бьет себя по лысине. Главное — чтобы звук был чистым. — Так вот, я хочу немного тебя побеспокоить…

— Требуйте всего, что в моих силах, не стесняйтесь… Ведь и в Токио-то меня перевели исключительно благодаря вашим любезным заботам, — с радостью согласился гость выполнить любую просьбу Канэда-куна. По угодливости тона можно было догадаться, что гость чем-то обязан Канэда-куну. Ого, дело, кажется, принимает интересный оборот! Сегодня хорошая погода, и я шел сюда без особой охоты, совсем не рассчитывая на то, что смогу получить такие интересные сведения. «О чем же собирается Канэда-кун просить своего гостя?» — подумал я и, продолжая оставаться под галереей, еще больше навострил уши.

— Говорят, что этот чудак по имени Кусями, по какой-то непонятной причине, подзуживает Мидзусима и всячески уговаривает его не жениться на нашей дочери… Правда, Ханако?

— Да так прямо и говорит: «Где вы найдете дурака, который бы согласился жениться на дочери такой особы? Кангэцу-кун, ни за что не женись».

— «Такой особы». Какая наглость! Неужели он выражался так грубо?

— Еще как выражался! Жена рикши мне регулярно обо всем докладывает.

— Ну как, Судзуки-кун? Вы слышали все. Что же делать с таким негодяем?

— Не знаю даже, что ответить. Ведь в такое дело ни с того ни с сего вмешиваться неудобно. Это и Кусями, должно быть, понятно. И зачем только он сотворил такую глупость…

— Видишь ли, я решил обратиться именно к тебе, потому что говорят, будто в студенческие годы ты жил с Кусями в одном пансионе и по сей день поддерживаешь с ним дружеские связи. Прошу тебя встретиться с ним и растолковать как следует, что ему полезно и что вредно. Может, он за что-нибудь рассердился? Если это действительно так, то от него требуется одно — пусть он утихомирится, а об остальном позабочусь я. Если же он будет вести себя по-прежнему, то я в долгу не останусь… Короче говоря, если он будет стоять на своем, то, кроме вреда, это ему ничего не принесет.

— Конечно, глупое упорство пойдет ему только во вред. Я постараюсь это как следует ему внушить.

— Еще скажи, что руки нашей дочери просят многие и еще неизвестно, решимся ли мы выдать ее за Мидзусима. Однако мы все больше убеждаемся, что Мидзусима неплохой человек, образованный. Ты даже можешь, между прочим, намекнуть, что если он будет усердно заниматься и станет в ближайшее время доктором, то мы, вероятно, отдадим за него свою дочь.

— Когда он узнает об этом, он станет работать еще упорнее, это должно его подхлестнуть. Хорошо, я обязательно с ним поговорю.

— Так, дальше. Видишь ли, какая штука… я думаю, Мидзусима совсем не к лицу называть этого чудака Кусями сэнсэем. Более того, он, кажется, во всем следует его совету. Ну да ладно. На Мидзусима свет клином не сошелся, и мы не будем особенно возражать, если Кусями захочет как-то помешать…

— Просто нам жалко Мидзусима-сана, — вмешалась госпожа Ханако.

— Я незнаком с Мидзусима-саном, но кто бы он ни был, для него должно быть большой честью породниться с вами. Это величайшее счастье, и возражать против этого он, конечно, не станет.

— Мидзусима-сан хочет жениться, да вот его сбивают с толку эти два типа — Кусями и Мэйтэй.

— Людям образованным совершенно не пристало вести себя подобным образом. Я непременно схожу к Кусями и поговорю с ним.

— Извини, что мы обременяем тебя такой просьбой. Кусями знает Мидзусиму лучше, чем кто-либо другой, но жене так и не удалось чего-либо выведать у него. Поэтому ты разузнай как следует, какой у него характер, как он себя ведет, умный ли.

— Слушаюсь, все будет сделано. Сегодня суббота, и если я сейчас отправлюсь к Кусями, то наверняка застану его дома. Только вот я не знаю, где он теперь живет.

— Как выйдете из дома, поверните направо и идите до конца улицы, потом поверните налево и увидите черный забор. Это и есть его дом, — объяснила Ханако.

— Так это совсем рядом. На обратном пути забегу к нему. Думаю, что сумею без особых трудов отыскать дом по табличке.

— Но имейте в виду, что табличка не всегда бывает на месте. Очевидно, он просто приклеивает к воротам свою визитную карточку, которую каждый раз смывает дождем. Но стоит дождю прекратиться, как тотчас же появляется новая карточка. Так что на табличку полагаться нельзя. Казалось бы, куда лучше прибить деревянную, да разве такой поймет…

— Просто удивительно. Ну, а если я спрошу, где дом с развалившимся черным забором, то мне, наверное, каждый встречный скажет?

— Конечно, другого такого грязного дома во всем квартале не сыщешь, так что не ошибетесь… Стойте, стойте, есть еще одна хорошая примета. Крыша его дома поросла травой.

— Очень заметный дом, ха-ха-ха…

Надо во что бы то ни стало успеть вернуться домой до того, как туда пожалует Судзуки-кун. Что же касается разговора, то я и так наслышался вдоволь. Я прошмыгнул мимо уборной к забору и, отыскав заветную щель, выбрался на улицу и быстро помчался к дому, крыша которого поросла травою. Я, как всегда, поднялся на галерею и, расположившись как раз напротив гостиной, принял скучающий вид.

Хозяин расстелил на галерее белое одеяло и, распластавшись на нем, нежился в лучах весеннего солнышка. Солнце оказалось неожиданно справедливым и освещало жалкую лачугу с поросшей травой крышей так же щедро, как и гостиную Канэда-куна. И только одеяло, к моему глубокому сожалению, имело убогий вид. Когда его ткали на фабрике, предполагалось, что оно будет белым, в магазине его тоже продавали как белое; более того, сам хозяин, покупая его, сказал: «Дайте белое», — но… с тех пор миновало не менее двенадцати-тринадцати лет, оно давно перестало быть белым и теперь постепенно приобретало странный пепельный цвет. Интересно, сможет ли оно протянуть так долго, чтобы в конце концов приобрести другой, еще более мрачный цвет. Пожалуй, называть эту тряпку одеялом было бы слишком смело, потому что оно так истерлось, что местами можно свободно разглядеть нити, из которых оно соткано; теперь это уже не шерстяное одеяло, а самая обыкновенная рогожа. Но хозяин, очевидно, считает, что если оно согревало его и год, и два, и пять, и десять лет, то должно верой и правдой служить ему до скончания века. Какое легкомыслие, какой удивительный эгоизм! Итак, хозяин лежал распластавшись на одеяле, у которого была такая длинная история. «Что он делает?» — подумал я и, присмотревшись повнимательнее, увидел, что выдвинутым далеко вперед подбородком он опирается на обе руки, а между пальцами правой руки зажата папироса. И только. Впрочем, не исключена возможность, что в его обильно усыпанной перхотью голове подобно адской огненной колеснице проносятся великие истины вселенной. И все-таки, наблюдая за ним со стороны, трудно предположить что-либо подобное.

Не обращая внимания на то, что папироса истлела до самого основания и столбик остывшего пепла упал на одеяло, хозяин с увлечением следил за тонкой струйкой поднимавшегося от папиросы дыма. Подхваченный весенним ветерком, лиловато-серый дым то плавно поднимался вверх, то стлался понизу, сворачиваясь во множество затейливых колец, пока не оседал на еще влажные после мытья волосы хозяйки. О, совсем забыл, я должен сказать несколько слов о хозяйке.

Хозяйка повернулась к мужу задом… что, вы считаете это неприличным? Ничего неприличного здесь нет. Один и тот же поступок можно квалифицировать как вежливый и невежливый, все зависит от того, как к нему подойти. В том, что жена подняла свой величественный зад перед самым лицом мужа, а тот смиренно уткнулся в него головой, нет ничего непристойного. Они были выше предрассудков. Им удалось избавиться от них еще на первом году супружеской жизни.

…Итак, приняв столь необычную позу и распустив по плечам свои черные как смоль, только что вымытые волосы, хозяйка молча занималась шитьем. Впрочем, именно для того, чтобы просушить волосы, она вышла с шитьем на галерею и почтительно повернулась к мужу задом. Табачный дым, о котором я вам только что говорил, все так же легко проникал многочисленными струйками сквозь слегка колыхавшиеся на ветру черные волосы, а хозяин неотрывно глядел на неожиданно возникшее перед ним марево. Дым, однако, не задерживался на месте, а находился в постоянном движении, и, для того, чтобы проследить за тем, как струйки дыма сплетаются с волосами, хозяину приходилось неотступно следовать взглядом за дымом. Начав наблюдение с того самого момента, когда дым проходил над поясницей жены, он медленно перевел взгляд на спину своей верной подруги, потом скользнул им по плечам, по затылку и, добравшись наконец до макушки, невольно с удивлением воскликнул: «Ах!»… На самой макушке его дорогой супруги, с которой он обещал не разлучаться до самой смерти, виднелась большая, совершенно гладкая плешь. Словно воспользовавшись долгожданным моментом, она ярко сверкала под теплыми лучами солнца. Когда хозяин столь неожиданно для себя обнаружил, что супруга плешивая, он разинул рот и широко раскрытыми глазами уставился в ее затылок. Плешь напомнила хозяину лампаду, украшавшую божницу, которая переходила в их семье по наследству из поколения в поколение. Семья тратила довольно много денег на религиозные обряды, что пагубным образом сказывалось на ее положении. Хозяин вспомнил, как в детстве он иногда заходил в амбар, где стояло украшенное серебряной мишурой дзуси [83] с латунной лампадой внутри. В лампаде даже днем тускло горел огонек. Во мраке, со всех сторон обступавшем эту лампаду, свет ее казался особенно ярким, а поэтому теперь, при виде лысины на голове жены, перед глазами хозяина внезапно всплыл образ далекого детства, и он отчетливо представил себе лампаду. Но не прошло и минуты, как видение исчезло. Теперь он вспомнил голубя богини Каннон [84]. Казалось бы, голубь богини Каннон не имеет никакого отношения к лысине хозяйки, но в сознании хозяина между этими двумя предметами существовала прочная связь. В далеком детстве, всякий раз когда его возили в Асакуса [85], он непременно покупал горох, чтобы кормить голубей. Горох продавался в красных глиняных тарелочках, и эти тарелочки своим цветом и величиной тоже напоминали лысину.

— И правда похоже! — неожиданно воскликнул хозяин.

— Что? — отозвалась хозяйка, не отрываясь от шитья.

— «Что, что»! — передразнил ее муж. — Ты знаешь, что у тебя на голове большущая лысина?

— Ага, — ответила хозяйка, даже не взглянув на мужа. Тон ее свидетельствовал о том, что открытие мужа ее нисколько не смутило. Редкостная жена, она выше всяких предрассудков.

— А что, эта лысина у тебя была еще до замужества или появилась уже после свадьбы? — спросил хозяин. «Если она была еще до замужества, значит меня обманули», — мысленно добавил он, но вслух этого не сказал.

— Я не помню, когда она появилась. Подумаешь, какая важность — лысина. — Хозяйка сразу смекнула, что дала маху. Не надо было выставлять свою лысину напоказ.

— Что значит «подумаешь»? Разве тебе безразлично, какая у тебя голова?

Хозяин начал понемногу проявлять признаки раздражения.

— Потому-то и безразлично, что моя, — ответила хозяйка и поспешно схватилась за лысину. — Ого, как выросла, а я и не знала, что она такая большая.

Казалось, только сейчас хозяйка обнаружила, что с годами лысина стала слишком большой, и была совершенно обескуражена этим обстоятельством.

— Когда женщины в течение многих лет делают магэ [86], это очень плохо сказывается на волосах. Не мудрено и полысеть.

Хозяйка сделала слабую попытку оправдаться.

— Если ты будешь продолжать лысеть с такой быстротой, то к сорока годам у тебя будет не голова, а настоящий металлический чайник. У тебя какая-то болезнь, не иначе. Может быть, даже заразная, немедленно покажись доктору.

И хозяин принялся усердно гладить себя по голове.

— Вот вы так говорите о других, а ведь у вас самих в носу растут седые волосы. Если лысина заразна, то седые волосы и подавно заразны, — перешла в наступление хозяйка.

— Седые волосы из носа не выглядывают, поэтому не страшно, а вот голова… Особенно противно, когда плешь на голове у молодой женщины, уродина!

— А если уродина, то зачем же вы женились на мне? Вы же сами женились, вас никто не заставлял, а теперь «уродина»!…

— Женился, потому что не знал! До самого сегодняшнего дня ничего не знал. Если ты так гордишься своей плешью, то почему же не показала мне ее, когда была еще невестой?

— Что за чушь! Да где это видано, чтобы невеста показывала жениху темя?

— Плешь-то еще как-нибудь можно стерпеть, но вот рост у тебя слишком маленький. Смотреть противно!

— Так ведь достаточно взглянуть один раз, чтобы понять, какой у человека рост. Вы же с самого начала знали, что я маленького роста, и все-таки женились на мне.

— Ну, знал, конечно знал. Так я потому и женился, что думал, ты еще подрастешь.

— Но ведь мне тогда было двадцать лет, куда же расти… Морочите человеку голову. — И, отбросив шитье, хозяйка резко повернулась к мужу. Всем своим видом она как бы говорила: «Посмотрим, что ты ответишь, так просто меня не сломишь!»

— Откуда это известно, что после двадцати лет человек не растет? Я-то надеялся, что ты еще сможешь немного подрасти, если тебя пичкать всякими питательными вещами, — с серьезным видом говорил хозяин. В эту минуту раздался резкий звонок, и чей-то громкий голос спросил: «Разрешите?» Должно быть, Судзуки-кун наконец отыскал логово спящего дракона Кусями-сэнсэя.

Отложив на время ссору, хозяйка поспешно схватила шкатулку с шитьем и убежала в гостиную. Хозяин тоже поспешно свернул свое серое одеяло и швырнул его в кабинет. Немного погодя явилась служанка с визитной карточкой. Глянув на карточку, хозяин удивленно поднял брови, потом приказал служанке проводить к нему гостя и с карточкой в руках удалился в уборную. Я никак не возьму в толк, зачем ему так срочно понадобилось идти в уборную и тем более брать с собой визитную карточку Судзуки Тодзюро-куна. Во всяком случае, уж кому-кому от этого досталось, так это визитной карточке, которая была вынуждена сопровождать хозяина в такое зловонное место.

Служанка подвинула к нише ситцевый дзабутон [87] и, сказав гостю: «Пожалуйте сюда», — удалилась. Оставшись один, Судзуки-кун огляделся по сторонам. Осмотрев висевшую в нише картину, полюбовавшись цветущими ветками вишни, поставленными в дешевую вазочку, он перевел взгляд на дзабутон, предложенный ему служанкой, и обнаружил, что на нем преспокойно восседает неизвестно откуда появившийся кот. Читатель, очевидно, догадался, что это был я собственной персоной. И тут в душе Судзуки-куна разыгралась буря. Однако он так тщательно старался скрыть внутреннее волнение, что по его лицу никак нельзя было понять, что творится у него в душе. Дзабутон ведь был предложен Судзуки-куну, но, раньше чем он успел воспользоваться любезным предложением служанки, дзабутоном без зазрения совести завладело какое-то странное животное. Это было первым обстоятельством, нарушившим душевное равновесие Судзуки-куна. Другое дело, если бы Судзуки-кун, желая подчеркнуть свою скромность, преднамеренно отказался бы от дзабутона и предпочел ему жесткую циновку. Но ведь Судзуки-кун был далек от того, чтобы уступать дзабутон наглому коту. Если бы речь шла о человеке, тогда другой разговор, но бесцеремонность кота вывела его из равновесия. Настроение гостя окончательно испортилось — подумать только: его место занял кот. Это было вторым обстоятельством, нарушившим душевное равновесие Судзуки-куна. А поведение этого кота?! Оно приводило Судзуки-куна в бешенство. Вместо того чтобы понять свою оплошность и попытаться исправить положение, кот развалился с надменным видом на дзабутоне, на который не имел ровно никакого права, и уставился своими круглыми недружелюбными глазищами прямо в лицо Судзуки-куна, словно спрашивая: «А ты кто такой?». Это было третьим обстоятельством, нарушившим равновесие. Если ему не нравится, как я себя веду, то взял бы и стащил меня за загривок, но нет, Судзуки-кун только молча смотрел на меня. Не может быть, чтобы такая важная персона, как человек, вдруг испугалась кота и не пустила в ход руки. Тогда почему же он не излил накопившийся гнев и не наказал меня? Думается, что причиной этого — исключительно чувство собственного достоинства, которое обязывает Судзуки-куна, как отдельного индивидуума, стремиться не уронить престиж человека. Если говорить о физической расправе надо мной, то это под силу даже маленькому ребенку, не говоря уже о таком взрослом мужчине, как Судзуки-кун. Очевидно, все дело в престиже, который не позволяет даже правой руке Канэда-куна — Судзуки Тодзюро наказать дерзкого кота за явное пренебрежение к его персоне. Пусть поблизости никого не было, все равно ему было не к лицу учинять драку с котом и тем самым подрывать свое человеческое достоинство. В конце концов, это было бы даже смешно. Лучше некоторые неудобства, чем позор. Однако чем больше Судзуки-куну приходилось терпеть, тем сильнее росла в его душе ненависть к коту, а поэтому, поглядывая время от времени в мою сторону, он сердито хмурил лицо. Мне же доставляло удовольствие смотреть на кислую физиономию Судзуки-куна, и я изо всех сил старался удержаться от смеха и сохранить невозмутимый вид.

Пока мы с Судзуки-куном разыгрывали эту пантомиму, в комнату, поправляя на себе одежду, вышел хозяин. «Ба!» — воскликнул он, садясь. Судя по тому, что теперь он не держал в руках визитную карточку, можно было заключить, что имя Судзуки Тодзюро-куна отправлено в бессрочную ссылку в зловонное место. Не успел я подумать: «Ох, и страшная же участь выпала на долю визитной карточки», как хозяин с криком «черт бы тебя побрал» схватил меня за шиворот и в мгновение ока вышвырнул на галерею.

— На-ка, присаживайся. Просто глазам своим не верю. Когда ты приехал в Токио? — И хозяин протянул дзабутон своему старому другу. Судзуки-кун принял дзабутон, положил его другой стороной и только после этого решился сесть.

— Был очень занят, а поэтому не давал о себе знать. Меня ведь перевели в Токио, в главную контору…

— Прекрасно, мы так давно не виделись. Пожалуй, с тех самых пор, как ты уехал в провинцию.

— Да, скоро исполнится десять лет. Вообще-то мне приходилось бывать в Токио, но все дела, дела, ты уж извини, пожалуйста. Не сердись. Компания — не то что гимназия — вечно бываешь занят.

Хозяин оглядел гостя с ног до головы и сказал:

— А ты здорово изменился за эти десять лет.

Судзуки— кун причесывался на прямой пробор, носил модный костюм английского покроя с красивым ярким галстуком, а на груди у него даже поблескивала золотая цепочка -ни за что не поверишь, что это старый приятель Кусями-куна.

— Да, теперь даже вот такие штучки приходится носить, — произнес Судзуки-кун, указывая на цепочку.

— Настоящая? — позволил себе усомниться хозяин.

— Еще бы, семьдесят вторая проба, — смеясь, ответил Судзуки-кун. — Ты тоже очень постарел. У тебя, кажется, дети были. Один?

— Нет.

— Двое?

— Нет.

— Как нет? Трое, значит?

— Да, трое. И неизвестно, сколько их еще будет.

— Ты все такой же беспечный. Сколько самому старшему? Уже, наверное, порядочно.

— Я точно, правда, не знаю, но, наверное, лет шесть или семь есть.

— Ха-ха-ха, ну и беззаботные же эти учителя, мне тоже надо было стать преподавателем.

— Попробуй, через три дня опротивеет.

— Вон как! Почему бы это? Работа приличная, спокойная, времени свободного много, можно заниматься любимым делом. Коммерсантом тоже быть не плохо, но не таким, как я. Если уж быть коммерсантом, то обязательно крупным. А то находишься в каком-то глупом положении: все время расточаешь комплименты, ходишь с одного банкета на другой да пьешь сакэ, которого терпеть не можешь.

— Я еще в университете терпеть не мог коммерсантов. Они ради наживы готовы на все, да что говорить — еще в старину их называли подлыми купчишками, — распространялся хозяин, нимало не смущаясь тем, что перед ним сидел один из таких коммерсантов.

— Ну, это не совсем так. Конечно, в них есть что-то отталкивающее, но как бы там ни было, если у тебя нет решительности пойти ради денег на смерть, ты ничего не достигнешь… однако деньги — это такая штука, с ними надо держать ухо востро… я сейчас был у одного коммерсанта, так он сказал мне: «Тот, кто делает деньги, не может обойтись без тригонометрии. Нужно научиться пользоваться треугольником чувств, то есть забыть раз и навсегда, что такое стыд, долг, дружба». Забавно, правда? Ха-ха-ха.

— Какая чушь!

— Совсем не чушь, очень умно сказано. Этот коммерсант пользуется в своем кругу большой известностью. Да ты должен его знать, он живет с тобой по соседству.

— Канэда? Подумаешь, тоже мне…

— Чего это ты так разошелся? Перестань, ведь я просто к примеру тебе сказал: если, мол, не сделаешь так, то и состояния не наживешь. Совсем ни к чему принимать шутку так близко к сердцу.

— Ну, ладно, пусть тригонометрия — шутка, а что ты скажешь насчет носа госпожи Канэда? Ты же, наверное, видел этот нос?

— Ты говоришь о его супруге? Его супруга — очень любезная женщина.

— Нос, нос! Я говорю о ее огромном носе. Недавно я сочинил эпиграмму про этот нос.

— А что это такое, эпиграмма?

— Эпиграмма? Э, да ты, я смотрю, совсем отсталый человек.

— А-а, таким занятым людям, как я, совсем не до литературы или еще там чего. К тому же я никогда не увлекался ею.

— А ты знаешь, как выглядел нос Карла Великого?

— Ха-ха-ха! Ох, и бездельник! Конечно, не знаю.

— Веллингтон получил от своих подчиненных прозвище «Нос». Тебе известно это?

— Почему ты только и думаешь о носах? Какое тебе дело до формы носов?

— Ошибаешься. Ты о Паскале знаешь?

— Опять «знаешь»! Как будто я пришел к тебе на экзамен. Так что же сделал этот Паскаль?

— Паскаль говорил вот что.

— Что же он говорил?

— «Если бы нос Клеопатры был чуть-чуть меньше, это бы привело к огромным изменениям в мире».

— Да ну!

— Вот почему нельзя так легкомысленно относиться к носам, как это делаешь ты.

— Хорошо, я изменю свое отношение. Между прочим, у меня к тебе небольшое дело… Этот… ну, который, кажется, у тебя учился, Мидзусима… э-э Мидзусима… э-э… никак не могу вспомнить… Ну, тот, который все время ходит к тебе.

— Кангэцу?

— Вот-вот, Кангэцу. Я пришел кое-что узнать о нем.

— Не о женитьбе ли?

— Да-да, что-то в этом роде. Сегодня, когда я ходил к Канэда…

— Недавно Нос сам заявился сюда.

— Вот как! Ах да, госпожа Канэда рассказывала. Пришла, говорит, к Кусями-сану, чтобы обо всем расспросить, но у него, к сожалению, сидел Мэйтэй, который все время вмешивался в наш разговор; так я и не поняла что к чему.

— Сама виновата, с таким носом нечего ходить.

— Подожди, ведь она же не о тебе говорила. Просто она жаловалась, что из-за этого Мэйтэй-куна, который сует нос в чужие дела, ни о чем не сумела узнать, и попросила меня поговорить с тобой еще раз. Мне тоже до сих пор никогда не приходилось выполнять подобные поручения, но я думаю, было бы совсем неплохо, — если стороны, конечно, не против, — уладить это дело… Право, мы сделали бы доброе дело… вот за этим я и пришел к тебе.

— Благодарю за труд, — сухо ответил хозяин, но слово «стороны» неизвестно почему тронуло его до глубины души. У него было точно такое же ощущение, какое испытываешь в душную летнюю ночь, когда прохладный ветерок неожиданно коснется твоего разгоряченного тела. Вообще мой хозяин грубый человек, с черствой унылой душой, но тем не менее он сильно отличается от людей, порожденных нашей жестокой бесчувственной цивилизацией. Хотя он быстро выходит из терпения и начинает дуться на всех подряд, у него все-таки развито чувство сострадания. А с Ханако он недавно поссорился только потому, что ее нос не пришелся ему по вкусу. Дочь же Ханако совершенно ни при чем. Он ненавидит коммерсантов, а поэтому и некоего Канэда — их представителя, однако следует заметить, что эта ненависть не распространяется на его дочь. Он не питает к этой девушке ни добрых, ни злых чувств, Кангэцу же — его ученик, которого он любит больше, чем родного брата. Если, как говорит Судзуки-кун, стороны любят друг друга, то благородному человеку не пристало мешать им. (Кусями-сэнсэй все-таки считал себя благородным человеком.) Если, конечно, стороны любят… впрочем, это еще вопрос. Для того чтобы определить свое отношение к тому или иному вопросу, необходимо исходить из истинного положения вещей.

— Послушай, а сама девушка хочет выйти замуж за Кангэцу? Мне безразлично, что думают Канэда и Нос, но меня интересуют намерения девушки?

— Это… эта… как его… во всяком случае… хочет, наверное.

Ответ Судзуки-куна был весьма туманным. Собственно говоря, он считал, что от него требуется лишь выяснить все, что касается Кангэцу-куна, намерения же барышни его не интересовали. Даже Судзуки-кун при всей своей изворотливости оказался в затруднительном положении.

— Слово-то какое неопределенное — «наверное».

Хозяин никогда не может успокоиться до тех пор, пока не трахнет противника прямо обухом по голове.

— Да нет, я просто не так выразился. Наверняка барышня тоже хочет этого. Ну конечно же… а?… госпожа Канэда сама мне об этом сказала. Иногда, мол, случается, что она бранит Кангэцу-куна…

— Эта девица?

— Ага.

— Возмутительная особа, ишь ты — «бранит»! Разве это не свидетельствует о том, что она не собирается замуж за Кангэцу?

— Знаешь, случается всякое, ведь бывает, что любимого человека нарочно ругают.

— Где ты видел таких олухов?

Хозяину совершенно недоступно понимание таких тонких проявлений человеческих чувств.

— Такие олухи встречаются на каждом шагу, что же делать… Да и госпожа Канэда так думает: «Не иначе она крепко любит Кангэцу-сана, если ругает его, обзывает лошадиной мордой».

Это невероятное объяснение оказалось для хозяина столь неожиданным, что он лишился дара речи и подобно уличному гадальщику своими округлившимися от изумления глазами неотрывно смотрел на физиономию гостя.

Судзуки— кун, очевидно, понял, что, если беседа и дальше пойдет в таком же духе, он не сможет выполнить возложенной на него миссии, и заговорил, как ему казалось, на более понятном для хозяина языке.

— Ты только подумай, ведь невестке с таким богатством да с такой привлекательной внешностью будут рады в любом порядочном доме. Не спорю, — может, Кангэцу-кун и выдающаяся личность, но что касается его положения… ох, может быть, не совсем прилично говорить о его положении… Возьмем материальную сторону дела. Каждому ясно, что в этом отношении он ей совсем не пара. Вон как обеспокоены ее родители — даже специально командировали меня к тебе. Какие еще нужны доказательства ее любви? — продолжал Судзуки-кун, ловко манипулируя аргументами. Теперь хозяин, кажется, поверил в искренность любви дочери Канэда, и Судзуки-кун наконец облегченно вздохнул. Однако он прекрасно отдавал себе отчет в том, что Кусями-сэнсэй в любую минуту может бросить боевой клич и перейти в наступление; а поэтому решил как можно быстрее добиться успешного завершения своей миссии.

— Надеюсь, теперь ты понял. Им не нужно ничего — ни денег, ни состояния, они хотят только одного — чтобы у них был зять с положением. Они согласны выдать за него дочь, если он станет доктором; не думай, это не тщеславие… постарайся понять меня правильно, а то когда у тебя была госпожа Канэда, Мэйтэй-кун говорил такие странные вещи… нет, нет, ты тут ни при чем. Госпожа Канэда тоже тебя хвалила: «Такой искренний, такой честный». Это Мэйтэй-кун во всем виноват… Так вот, если лицо, о котором идет речь, станет доктором наук, то это поднимет престиж семейства Канэда в глазах общества. Как ты думаешь, сможет Мидзусима-кун в ближайшее время получить звание доктора?… Да что и говорить, если бы речь шла о Канэда, то ему не надо ни кандидатских, ни докторских званий, но ведь еще существует общество, а это значительно осложняет дело.

Под напором этих доводов хозяин начал склоняться к мысли, что желание Канэда заполучить себе в зятья непременно доктора отнюдь не лишено оснований. А раз так, то ему захотелось помочь Судзуки-куну выполнить возложенное на него поручение. Короче говоря, хозяин теперь полностью находился под влиянием Судзуки-куна.

Да это и не удивительно, ведь мой хозяин человек доверчивый и честный.

— В таком случае я посоветую Кангэцу, когда он придет сюда в следующий раз, писать докторскую диссертацию. Но прежде всего необходимо выяснить, действительно ли он намерен жениться на дочери Канэда.

— Выяснить? Послушай, если ты будешь действовать так прямолинейно, то у нас ничего не выйдет. Лучше всего попытаться каким-нибудь окольным путем выведать, что у него на сердце.

— Попытаться выведать?

— Ну, виноват, неправильно выразился… Я хотел сказать, — побеседовать… и из разговора станет ясно, какие у него планы.

— Тебе-то, может, и станет ясно, а я понимаю только тогда, когда мне говорят прямо.

— Ну, не поймешь — и не надо. Я думаю, нехорошо, когда такие люди, как Мэйтэй, суют нос в чужие дела и все портят. Если даже не сможешь помочь ему советом, то по крайней мере не мешай, ведь, в конце концов, это его личное дело… Да нет, я не о тебе, я имею в виду этого Мэйтэй-куна. Если попадешься ему на язык, добра не жди. — Судзуки-кун ругал как будто бы Мэйтэя, на самом же деле он имел в виду хозяина.

В этот момент в полном соответствии с поговоркой «легок на помине», как всегда, с черного хода явился Мэйтэй-сэнсэй. Он влетел в дом неожиданно, вместе с порывом весеннего ветра.

— О, сегодня у тебя редкий гость! С такими частыми гостями, как я, Кусями частенько бывает невнимателен. Да, к Кусями не следует приходить чаще, чем раз в десять лет. Вот и угощенье сегодня лучше, чем обычно. — И Мэйтэй немедленно набил рот пастилой. Судзуки-кун беспокойно ерзал на своем дзабутоне, хозяин ухмылялся, а Мэйтэй усердно жевал. Наблюдая за этой сценой с галереи, я пришел к выводу, что пьесы без диалогов — вещь вполне возможная. Монахи секты дзэн участвуют в диспутах, не произнося ни единого слова, они обмениваются мыслями на расстоянии. А чем эта молчаливая сцена не похожа на такой диспут? Правда, короткий, но зато весьма напряженный и выразительный.

— Я думал, ты, как перелетная птица, всю жизнь проведешь в странствиях, но, вижу, все-таки вернулся в родные края. Хорошо жить долго. Глядишь, и доведется встретить такого, как ты, — произнес Мэйтэй; с Судзуки-куном он держался так же бесцеремонно, как и с хозяином. Встречаясь после десятилетней разлуки, люди испытывают какую-то неловкость, даже если в былые времена жили под одной крышей и ели из одного котла. Но о Мэйтэй-куне этого сказать нельзя. Я никак не пойму, то ли это от великого ума, то ли как раз наоборот.

— Зачем ты так говоришь? Не такой уж я дурак, — осторожно ответил Судзуки-кун; он никак не мог успокоиться и нервно теребил свою золотую цепочку.

Вдруг хозяин обратился к Судзуки-куну со странным вопросом:

— Ты приехал на электричке?

— Можно подумать, что я пришел сюда специально для того, чтобы вы издевались надо мной. Каким бы провинциалом вы меня ни считали, у… у меня все-таки есть шестьдесят акций городской дороги.

— Ого, смотри-ка! У меня самого их было восемьсот восемьдесят восемь с половиной, но сейчас осталась только половина, остальное, к сожалению, съела, по всей вероятности, моль. Жаль, что ты не приехал в Токио чуть пораньше, а то бы я отдал тебе тот десяток, который тогда она еще не успела сожрать.

— Ох, и язычок у тебя. Однако шутки шутками, а держать такие акции выгодно, ведь с каждым годом они поднимаются в цене.

— Конечно, даже на оставшейся половинке я через каких-нибудь тысячу лет так разбогатею, что мое добро и в три амбара не поместится. Мы-то с тобой люди современные, изворотливые — в таком деле промашки не сделаем. Вот только таких, как Кусями, жаль — они думают, что акция — это нечто вроде братишки редьки [88], — сказал Мэйтэй и, взяв еще одну пастилу, взглянул на хозяина. У хозяина тоже разыгрался аппетит на пастилу, и рука сама собой потянулась к вазочке. Все, что есть в нашей жизни положительного, имеет право на подражание.

— А ну их, акции. Вот если бы Соросаки хоть разок прокатить на трамвае, — проговорил хозяин, с разочарованным видом разглядывая следы своих зубов на пастиле.

— Если бы Соросаки ездил на трамвае, то каждый раз доезжал бы до самой конечной остановки Синагава. Пусть уж лучше останется «Дитя Природы», как начертано на его могильном камне, на том самом камне, который когда-то опускали в бочку с маринованной редькой, — так спокойней как-то.

— Соросаки-то, говорят, умер. Жаль. Такая светлая голова, и вот надо же… печально, печально, — проговорил Судзуки-кун.

— Голова у него, конечно, была хорошая, — тут же подхватил Мэйтэй, — но готовил он хуже всех. Когда подходила его очередь дежурить, я обычно уходил из дому и целый день питался одной лапшой.

— И правда, все, что готовил Соросаки, всегда пахло дымом, а внутри оставалось сырым, я, помнится, тоже страдал от этого. Кроме того, он всегда заставлял нас есть тофу [89] прямо в сыром виде, оно бывало такое холодное, что нельзя было в рот взять, — ударился в воспоминания и Судзуки-кун, выуживая со дна своей памяти то, что вызывало его недовольство десять лет назад.

— Уже тогда Кусями с Соросаки были друзьями, каждый вечер они ходили есть сладкую фасоль, вот теперь в наказание за это Кусями страдает хроническим несварением желудка. По правде говоря, Кусями следовало бы умереть раньше Соросаки, ведь это он объедался фасолью.

— Удивительная логика. Вспомни лучше, как ты под видом гимнастики каждый вечер отправлялся с бамбуковой рапирой на кладбище, начинавшееся за нашим домом, и колотил по надгробьям, пока однажды тебя не поймал монах и не задал нахлобучку. Это почище моей сладкой фасоли будет, — не желал сдаваться хозяин.

— Ха-ха-ха, правильно. Монах еще сказал: «Перестань стучать палкой по головам усопших, не нарушай их вечный сон». Да я что, подумаешь, бамбуковая рапира, то ли дело наш Судзуки-генерал. Вздумал бороться с памятниками, штуки три, кажется, повалил.

— Тогда монах действительно страшно разозлился. «Чтоб немедленно, кричит, на место поставил». — «Подождите, говорю, пока рабочих найму». А он мне: «Никаких рабочих. Если не поднимешь их сам и тем самым не выразишь свое раскаяние, то оскорбишь души усопших».

— Да, вид у тебя тогда был не очень привлекательный. Помню, как ты в одной рубашке и фундоси [90] пыхтел в луже…

— И как ты мог все это так спокойно зарисовать! Я редко когда сержусь, но в ту минуту выругался от души. Ну и наглец, думаю. Я никогда не забуду, какую ты тогда отговорку придумал. А ты помнишь?

— Где уж там помнить, что было десять лет назад. Единственное, что я еще помню, это надпись, которая была вырезана на том памятнике: «Кисэн-индэн Кокаку-дайкодзи, Анъэй 5 год дракона, январь». Это был изящный памятник в старинном стиле. У меня даже была мысль увезти его с собой на новое место жительства. Прелестный памятник в готическом стиле, отвечающий всем законам эстетики. — Мэйтэй снова захотел поразить собеседников своей осведомленностью в вопросах эстетики.

— Все это так, но какую ты тогда придумал отговорку… «Я намерен посвятить жизнь изучению эстетики, — как ни в чем не бывало заявил ты, — а поэтому мне необходимо накапливать материал для своей будущей работы, зарисовывая по возможности все то интересное, с чем приходится сталкиваться в жизни. „Ах, бедный“, „Ах, несчастный“ — эти слова, которые есть не что иное, как выражение личных чувств, не должны срываться с уст человека, столь преданного науке, как я». Я тоже пришел к выводу, что ты слишком бесчувственный человек, схватил грязными руками твой альбом и разорвал его в клочки.

— И как раз в эту минуту надломился и погиб навсегда мой многообещающий талант художника. Ты погубил его. И я затаил против тебя злобу.

— Не морочь мне голову. Это я должен был злиться.

— Мэйтэй уже тогда слыл хвастуном, — снова вмешался в беседу хозяин, покончивший со своей пастилой. — Я не помню случая, чтобы он выполнил свое обещание. Когда же его призывают к ответу, он не желает признавать своей вины, а старается как-нибудь вывернуться. Однажды, когда за оградой храма цвела сирень, он сказал: «Еще до того как отцветет эта сирень, я напишу трактат на тему: „Основы эстетики“». — «Ничего у тебя не выйдет, — сказал я ему. — Это ясно». А Мэйтэй мне и говорит: «Может быть, моя внешность действительно не внушает доверия, но я человек большой силы воли, о которой трудно судить по наружности. Если не веришь, давай заключим пари». Я отнесся к его предложению вполне серьезно, и мы условились, что проигравший должен пригласить другого на обед в европейский ресторан в Канда. Я согласился на пари, так как был уверен, что чего-чего, а трактата ему ни за что не написать в такой короткий срок. Однако в душе я все-таки немного побаивался. Ведь у меня не было денег, чтобы угощать обедами в европейском ресторане. Но сэнсэй, оказывается, и не думал приниматься за работу. Прошло седьмое число, миновало и двадцатое, а он не написал ни строчки. Наконец персидская сирень отцвела, на кустах не осталось ни одной цветущей ветки, а он все не проявлял ни малейших признаков беспокойства. «Ну, можно считать, что мне обеспечен обед в европейском ресторане», — думал я и однажды потребовал, чтобы Мэйтэй выполнил свое обещание. Мэйтэй был невозмутим и все мои упреки пропускал мимо ушей, будто они совершенно его не касались.

— Опять какой-нибудь веский довод выдвинул? — оживился Судзуки-кун, но тут подоспел сам Мэйтэй-сэнсэй:

— Хотя и не написал ни одной строчки?

— Ну конечно. Ты тогда сказал: «Я берусь смело утверждать, что в отношении силы воли не уступлю никому ни на йоту. А вот память у меня, к сожалению, далеко не блестящая. У меня вполне достаточно силы воли, чтобы написать „Основы эстетики“, но вся беда в том, что буквально на второй день после нашего разговора я забыл о своем обещании. И если трактат не был готов к назначенному дню, то в этом повинна исключительно моя память. А раз сила воли ни при чем, то мне незачем и приглашать тебя в европейский ресторан». Вот как ты обвел меня вокруг пальца.

— Это действительно в стиле Мэйтэя. Очень интересно, — неизвестно почему вдруг начал восхищаться Судзуки-кун. Теперь он говорил уже иначе, чем в отсутствие Мэйтэя. Может быть, все умные так поступают.

— Что тут интересного? — воскликнул хозяин; казалось, он до сих пор продолжал злиться на Мэйтэя.

— Весьма сожалею об этом, но ведь я стараюсь загладить свою вину, буквально сбился с ног в поисках павлиньих языков или еще чего-нибудь подобного. Не сердись, пожалуйста, наберись терпенья. Однако коль скоро речь зашла о трактатах, то я вам сообщу удивительную новость.

— Ты каждый раз сообщаешь удивительные новости, с тобой надо держать ухо востро.

— Но сегодняшняя новость и правда удивительна. Тебе известно, что Кангэцу начал писать докторскую диссертацию? Я никогда не думал, что Кангэцу, человек с необыкновенно развитым чувством собственного достоинства, займется такой чепухой, как писание докторской диссертации. Забавно, ему, оказывается, все же свойственно влечение к женскому полу. Послушай, об этом нужно немедленно сообщить Носу. Поди ей во сне снятся доктора желудевых наук.

Услыхав имя Кангэцу, Судзуки-кун принялся делать хозяину знаки: не говори, мол, не говори. Но хозяин ничего не понял. Слушая страстную проповедь Судзуки-куна, он проникся сочувствием к дочери Канэда, но теперь, когда Мэйтэй все время твердил: «Нос, Нос», — он вспомнил о недавней ссоре с Ханако и почувствовал легкое раздражение. Однако известие о том, что Кангэцу взялся за докторскую диссертацию, явилось для него лучшим подарком. Поистине оно было самой сенсационной за последнее время новостью. Впрочем, не просто сенсационной, а вместе с тем и радостной и приятной. В конце концов, дело не в том, женится Кангэцу на дочери Канэда или нет. Важно, что он станет доктором наук. Нет, хозяин не боялся, что он сам, как неудачная деревянная статуэтка, не покрытая позолотой, проваляется где-то в углу мастерской скульптора, ожидая, пока ее источат черви, но ему очень хотелось, чтобы удачная скульптура как можно быстрее была покрыта позолотой.

— Это правда, что он начал писать диссертацию? — с жаром спросил хозяин, не обращая ни малейшего внимания на Судзуки-куна.

— Какой ты, право. Всегда во всем сомневаешься. Впрочем, я не знаю точно, какая у него тема: желуди или механика повешения. Ясно лишь одно: коль скоро диссертацию пишет Кангэцу, то обязательно получится нечто такое, что сильно озадачит Нос.

Всякий раз когда Мэйтэй беззастенчиво произносил слово «нос», Судзуки-кун начинал проявлять признаки беспокойства. Но Мэйтэй ничего не замечал и продолжал как ни в чем не бывало:

— Я после нашего разговора опять занимался исследованиями в области носа и недавно открыл, что в «Тристраме Шенди» есть рассуждение о носах. Жаль, что Стерну нельзя показать нос госпожи Канэда, он послужил бы для него прекрасным материалом. Весьма прискорбно, что этот Нос так и погибнет безвестным, хотя у него есть все основания, чтобы сохранить о себе память среди потомков. Когда Нос явится сюда в следующий раз, я постараюсь сделать с него набросок, который будет служить руководством по эстетике, — как обычно, болтал Мэйтэй все, что ему приходило на ум.

— Говорят, что дочь госпожи Ханако хочет выйти замуж за Кангэцу, сообщил хозяин сведения, только что полученные им от Судзуки-куна. Судзуки-кун сделал недовольную гримасу и принялся изо всех сил подмигивать хозяину. Однако тот упорно не замечал усилий Судзуки-куна.

— Довольно странно, неужели дети даже таких родителей способны на любовь. Скорее всего, это несерьезная любовь, как говорится, любовь с кончика носа.

— Ну и что, пусть с кончика носа. Все-таки будет хорошо, если Кангэцу женится на ней.

— Хорошо? Но разве буквально на днях ты не выступал против этого брака? Сегодня, я вижу, ты почему-то размяк.

— Нет, не размяк, со мной этого никогда не бывает, но…

— Но с тобой что-то случилось. Судзуки, ты из тех, кто околачивается на задворках делового мира, так послушай, что я тебе скажу, ну хотя бы о том, что собой представляют эти Канэда. Разве мы, друзья Мидзусима Кангэцу, можем потерпеть, чтобы их дочь величали супругой этого талантливейшего человека, — ведь это все равно что сравнивать бронзовый колокол с бумажным фонариком. Навряд ли даже ты, коммерсант, будешь возражать против этого.

— Ты все такой же энергичный. Это просто замечательно. За десять лет ты нисколько не изменился, молодец! — Судзуки-кун попытался уклониться от прямого ответа.

— Ну, раз ты меня так хвалишь, то я еще разок блесну эрудицией. Древние греки очень высоко ценили гимнастику и всячески поощряли увлечение ею. Победившим в соревнованиях они даже выдавали ценные подарки. Однако, как это ни странно, не сохранилось ни одного документа, свидетельствующего о том, что когда-нибудь присваивались награды ученым за знания. Я до сих пор продолжаю удивляться этому.

— И в самом деле, странно. — Сейчас Судзуки-кун был готов соглашаться с Мэйтэем во всем.

— И вот всего несколько дней назад, занимаясь своими исследованиями в области эстетики, я неожиданно открыл причину этого явления. Как лед растаяли сомнения многих лет, я получил величайшее удовлетворение, когда наконец вырвался из плена заблуждений и почувствовал себя на вершине блаженства.

Мысли Мэйтэя вознеслись столь высоко, что даже на лице такого мастера говорить приятные вещи, каким был Судзуки-кун, появилось выражение растерянности. Хозяин сидел потупившись и постукивал палочками из слоновой кости по краю тарелки, словно желая тем самым сказать: «Ну, опять началось». Только Мэйтэй продолжал распинаться с самодовольным видом:

— Кто же тот человек, который с предельной ясностью объяснил это противоречивое явление и рассеял окутывавший нас веками мрак неизвестности? Это греческий философ, который будет считаться величайшим ученым до тех пор, пока существует наука. Имя ему Аристотель. В его трудах говорится… эй, не стучи по тарелке и слушай внимательно… Призы, которые получали греки на состязаниях, ценились гораздо выше проявленного ими искусства. Поэтому они служили одновременно и премиями, и средством поощрения. Ну, а как же обстоят дела со знаниями? Если давать вознаграждение за знания, то это должно быть нечто более ценное, чем знания. Но разве есть на свете сокровище дороже знаний? Нет и не может быть. Если же в качестве вознаграждения избрать какую-нибудь обыкновенную вещь, то это значит оскорбить достоинство знаний. Они рассудили так: даже горы ящиков величиной с Олимп, в каждом из которых содержится по тысяче золотых, даже всех богатств Креза недостаточно для того, чтобы вознаградить за знания, а поэтому было решено никогда не давать ученым призов. Теперь, очевидно, становится вполне понятным, что ни золото, ни серебро, ни медь не могут служить вознаграждением, достойным знаний. Итак, после того как мы усвоили этот принцип, обратимся к волнующей нас проблеме. Что представляет собой некто Канэда? Это же не человек, а банкнота с глазами и носом. Образно выражаясь, он не что иное, как сплошная ходячая банкнота. Дочь ходячей банкноты в таком случае не больше, чем ходячая почтовая марка. С другой стороны, что собой представляет Кангэцу-кун? Страшно сказать, он первым окончил величайший храм науки и, отбросив всякую мысль об усталости, принялся денно и нощно изучать стабильность желудей. Однако он не остановился на желудях и пошел в своих исследованиях дальше. Сейчас он находится накануне опубликования своего удивительного трактата, который затмит славу даже лорда Кельвина [91]. Правда, однажды он совершил неудачную попытку прыгнуть с моста Адзумабаси, но это событие можно объяснить обычной для горячего юноши склонностью к пароксизмам. Оно нисколько не повлияло на его репутацию, и он по-прежнему слывет оптовиком знаний. Если говорить о Кангэцу-куне в выражениях, характерных для меня, то он — ходячая библиотека, двухсотвосьмидесятимиллиметровый снаряд, начиненный знаниями. Если этот снаряд в одно прекрасное время взорвется в ученом мире… что будет, если взорвется… обязательно взорвется… и тогда…

Когда Мэйтэй дошел до этого места, образные выражения, которые он сам считал столь характерными для себя, иссякли, и он не мог подбирать их так быстро, как ему хотелось бы. Он напоминал армию на поле боя, которая настолько истощилась, что того гляди дрогнет и обратится в бегство, — в общем, как говорят в народе: «Начал за здравие, а кончил за упокой». Однако вскоре ему удалось побороть минутную слабость, и он продолжал:

— Ходячие марки, пусть их будет десятки миллионов, обратятся в прах. Поэтому совершенно недопустимо, чтобы Кангэцу женился на девице, которая ему абсолютно не подходит. Я никогда не примирюсь с этим — ведь это все равно как если бы огромный слон — умнейшее из животных, женился на маленькой свинье — существе самом подлом среди животных. Правда, Кусями-кун?

Хозяин снова принялся молча постукивать по тарелке. Судзуки-кун немного струсил и не нашел ничего лучшего, как сказать:

— Ты не совсем прав…

Он не знал, что может выкинуть мой беспардонный хозяин, если в добавление ко всему, что уже было сказано в адрес Мэйтэя раньше, он скажет еще какую-нибудь чушь. Самым благоразумным было бы сдержать натиск Мэйтэя и постараться благополучно выйти из затруднительного положения. Судзуки-кун — человек хитрый. Он понимает, что в нынешние времена принято избегать ненужных трений, ибо споры — типичный пережиток феодальной эпохи. Ценность человеческой жизни определяется не словами, а делами. Если все идет так, как ты сам этого желаешь, и постепенно приближается к своему успешному завершению, значит цель жизни достигнута. А существует еще «райский» принцип жизни, когда все достигается легко, без всякого труда и беспокойств. Судзуки-кун, следуя этому «райскому» принципу, преуспевает в делах, благодаря тому же «райскому» принципу носит золотые часы. Наконец, если бы не «райский» принцип, он бы никогда не удостоился поручения супругов Канэда и не сумел бы так ловко привлечь на свою сторону Кусями-куна, — что и говорить, все было бы улажено, если бы не явился этот бродяга Мэйтэй, к которому нельзя подходить с обычной человеческой меркой. Весь его вид внушает подозрение, что его психика отличается от психики нормального человека, и это, естественно, приводит Судзуки-куна в некоторое замешательство. «Райский» принцип был введен одним джентльменом в эпоху Мэйдзи, принят на вооружение Судзуки Тодзюро-куном, а сейчас этот самый Судзуки Тодзюро-кун из-за «райского» принципа оказался в затруднительном положении.

— Ты ничего не знаешь, а поэтому так спокойно заявляешь: «Ты не прав». Ты сегодня как никогда краток и по-благородному сдержан, но если бы ты видел, что творилось несколько дней назад, когда здесь неожиданно появилась обладательница «носа», то как бы твоя светлость ни была расположена к коммерсантам, она бы наверняка перетрусила, а, Кусями-кун? Как ты с ней сражался!

— И все-таки она, оказывается, обо мне лучшего мнения, чем о тебе.

— Ха-ха-ха, самоуверенный ты человек. То-то ученики и учителя в гимназии не дают тебе покоя, дразнят «диким чаем». Я тоже считаю, что по силе воли не уступлю никому, но таким толстокожим, как ты, быть не могу. Разреши выразить тебе мое восхищение.

— Ну и пусть дразнят, мне-то что. Вон Сент-Бёв [92] — самый выдающийся критик, которого когда-либо знал мир, а когда он читал лекции в Парижском университете, его неоднократно освистывали. Отправляясь на лекцию, он всегда захватывал с собой на всякий случай кинжал. Вот и Брюнетьер [93] тоже, обрушиваясь с нападками на романы Золя…

— Но ведь ты не профессор университета. Подумаешь — какой-то неизвестный учитель чтения, а туда же, приводит в пример таких знаменитостей — да это все равно как если бы мелкая рыбешка попыталась сравниться с китом. За подобные сравнения тебя еще больше дразнить будут.

— Замолчи! Я почти такой же ученый, как Сент-Бёв.

— Какое самомнение! Однако ходить с кинжалом по улицам рискованно, советую этого не делать. Если профессора университета носят кинжалы, то учителю английского языка достаточно и перочинного ножика. Однако следует учесть, что холодное оружие опасно, можно порезаться, ты купи лучше игрушечное ружье и носи его на ремне за спиной. Будешь выглядеть очень мило. Что ты скажешь на это, Судзуки-кун?

Судзуки— кун облегченно вздохнул -наконец-то Мэйтэй оставил Канэда в покое.

— Ты все такой же добродушный и веселый. Вот встретился с вами через десять лет, и у меня такое ощущение, словно из тесных закоулков я неожиданно вышел на широкий простор. В нашем же кругу нужно быть осторожным, нужно всегда держать ухо востро. Эти вечные опасения просто невыносимы. Как приятно разговаривать откровенно, без всяких подвохов; когда беседуешь с друзьями школьных лет, просто отдыхаешь душой. Как приятно мне было сегодня неожиданно встретиться с Мэйтэй-куном. Ну, извините, у меня дела, пойду.

Как только Судзуки-кун собрался уходить, Мэйтэй тоже поднялся, говоря:

— И я пойду. Мне на Нихонбаси, сегодня состоится заседание «Общества обновления театрального искусства», нам, кажется, по пути.

— Прекрасно придумано, прогуляемся немного после стольких лет разлуки.

И они, взявшись за руки, вышли из дома.