Онлайн чтение книги Капля воды - крупица золота
Глава сорок третья. СЫН И ОТЕЦ

рилетев в Ашхабад, Бабалы оказался в положении человека, который стоит посередине узкого мостика, не зная, идти ему вперед или повернуть назад.

Он должен был как можно скорее навестить больного Моммы Мергена, ведь ради этого ему и разрешили поездку в Ашхабад. Но рискованно было откладывать и деловое свидание с Алексеем Геннадиевичем. Его не так-то легко было застать на месте, свободным от совещаний и заседаний.

Раскинув мозгами, Бабалы решил все-таки в первую очередь побывать в министерстве; как знать, может, Алексей Геннадиевич сейчас у себя? Надо ковать железо, пока горячо.

К его удивлению, в приемной замминистра не было ни души — видимо, потому, что сам Алексей Геннадиевич отсутствовал целый день и только что вернулся.

Он завел Бабалы в свой кабинет, усадил его, поинтересовался:

— Как ваш больной, Бабалы Артыкович?

Бабалы пришлось признаться, что к Моммы он еще не заходил, а направился прямо в министерство.

Алексею Геннадиевичу нетрудно было догадаться, что привело к нему Бабалы, но он предпочел подождать, пока тот сам не заговорит о злополучной газетной статье, и завел речь о другом:

— Вы там что-то не поделили с Новченко?

— Он что, жаловался на меня?

— Не в его привычках жаловаться — он умеет только требовать.

— Что же он потребовал? Освободить меня от работы?

— Вряд ли он захотел бы расстаться с вами… Вы ведь обычно вместе ведете атаки на основной проект. Но теперь Новченко покушался уже на ваши расчеты. Его не устраивает ширина дамбы, которую вы возводите в низине, он и поднял шум, добиваясь сокращения проектной ширины чуть не вдвое. Однако не нашел поддержки ни у нас, ни в Совете Министров. Так что можете работать спокойно.

Бабалы усмехнулся;

— Не дают, Алексей Геннадиевич! Не дают мне спокойно работать! И не Сергей Герасимович, а некоторые ашхабадские товарищи:

— Вы — о статье? Я же сказал, вам по телефону: мы не дадим, вас в обиду. Министр поручил мне разобраться во всем и письмо с нашим мнением о статье направить не в газету, а в ЦК партии. Газете отвечать нет смысла — из-за недопустимого тона статьи.

— А о ее содержании вы составили мнение?

— Бабалы Артыкович, мы можем по-деловому спорить по каким-то вопросам, порой — не соглашаться, но ведь делаем-то мы одно дело. Сергей Герасимович считает меня этаким «стражем основного проекта», я знаю. И вы, наверно, подчас готовы приписать мне кое-какие грехи — ведь тоже, поди, как и Новченко, обвиняете в буквоедстве, излишней осторожности, мягкотелости? Возможно, я и правда в чем-то бываю неправ. Но и вы с Новченко не застрахованы от ошибок. Всем вместе нам надо избавляться от них, то есть, вскрыв, проанализировав, исправлять.

Бабалы пока не понимала куда клонит замминистра, зачем понадобилась ему столь пространная тирада, и слушал Алексея Геннадиевича молча, не перебивая. А тот, пристально посмотрев на собеседника, резюмировал:

— Так вот, Бабалы Артыкович, в статье как раз нет анализа ошибок — и уже поэтому она заставляет усомниться в честности и искренности побуждений ее автора. На вас просто, как говорится, всех собак вешают. Зачем бы это делать тому, кто радеет об интересах строительства? Вот нам обоим — и мне не меньше, чем вам, поверьте! — дороги эти интересы. Так даже не соглашаясь друг с другом, мы все-таки будем стараться понять друг друга. С чего бы это мне злиться на вас, а вам на меня? А в статье прорывается именно злость, мстительность какая-то, желание свести личные счеты. Вот вам мое мнение. И, несмотря на свою бесхребетность, — это было произнесено не только с иронией, но и с обидой, — я готов отстаивать его где угодно и перед кем угодно.

— И встретите противодействие некоторых членов коллегии.

— Нетрудно понять, на кого вы намекаете.

— А вам самим не кажется, что рукой автора статьи водил Меллек Веллек?

— Вполне допускаю это.

— Но он ведь в одной упряжке с вами, Алексей Геннадиевич!

К Замминистра сокрушенно вздохнул:

— Бабалы Артыкович, вы говорите так, будто это лично, я ввел его в коллегию министерства. Уверяю вас, если бы я даже разделял позицию автора статьи — то все равно бы ют нее отрекся, чтобы только не быть в одной компании с Меллеком Веллеком.

— Вы хозяин большого поля. И если даже не по вашей вине на нем вырос сорняк — вы обязаны его удалить во имя доброго урожая.

— А если у сорняка крепкие корни? Если он ядовит и об него можно обжечься?

— А на что топоры, лопаты? Алексей Геннадиевич, ваш авторитет, ваш голос многое значит. Я ведь к вам не из-за статьи пришел — я не чувствую за собой вины, которую на меня взваливают, и верю, что справедливость восторжествует. Но если не дать по рукам Меллеку — он еще камень сбросит на дорогу и до тех пор не уймется, пока не утопит в грязи и меня, и Сергея Герасимовича. Ну, за Новченко я не боюсь — даже для Меллека Веллека это орешек крепкий. А мне трудно работать в обстановке интриг, нападений из-за угла.

— Вы хотите, чтобы я, говоря вашими словами, применил топор и лопату и с корнем вырвал сорняк?

То есть убрал Меллека Веллека из коллегии, из министерства? Но это не в моих силах.

— Тогда устройте нам, так сказать, очную ставку на коллегии — и мы вместе дадим ему бой. Последний и решительный.

— А если он не захочет принять этот бой, станет отрицать свою причастность к статье? Министерство ведь не вправе проверять работу газеты, залезать в редакционную кухню. У нас нет возможности проследить, к кому тянется ниточка от этой статьи.

— Значит, вы не видите выхода и не хотите его искать? Тогда я прошу освободить меня от должности начальника Рахметского участка. Какой толк строительству от человека, который, вместо того чтобы заниматься своим прямым делом, будет очищаться от клеветы и отбивать наскоки всяких меллеков веллеков? Я понимаю, Алексей Геннадиевич, жизнь есть борьба. Но нельзя же тратить на нее все время, отведенное для работы!

Замминистра поднялся, обойдя стол, приблизился к Бабалы, положил ему руку на плечо:

— Бабалы Артыкович, не я вас назначил на этот пост — не мне вас и отзывать. По-человечески я вас понимаю. И повторяю еще раз: работайте спокойно, мы не дадим вас в обиду. Не считайте, что в министерстве у вас одни противники; большинство, в том числе к министр, и ваш покорный слуга, уважают и ценят вас как энергичного, мыслящего, честного руководителя. Мы ведем с вами деловые, подчеркиваю, деловые дискуссии — и в то же время вполне на вас полагаемся. Так что потерпите немного, что-нибудь будет предпринято и по отношению к Меллеку Веллеку. Честно говоря, я лично жду, когда он сам себе выроет яму.

К этому должна привести логика развития событий — ведь вы отлично знаете, что для нашего общества цели, побуждения, линия поведения таких, как Меллек Веллек, неорганичны, чужды.

На все это Бабалы нечего было возразить, оставалось только проститься с Алексеем Геннадиевичем и поспешить к Моммы Мергену.

Он шел пешком, и у него было время обдумать разговор с замминистра. Разговор этот не только успокоил Бабалы, но и заставил его по-новому взглянуть на Алексея Геннадиевича. Да, он и осторожен сверх меры, и боязлив. Он не решается в открытую схлестнуться с Меллеком Веллеком. И в конце беседы он по сути пытался оправдать свою пассивность: стоит, мол, подождать, пока Меллек сам не угодит в яму, которую копает другим. Это, конечно, не позиция. Но главное — Алексей Геннадиевич честен. И в нужную минуту способен подняться над самим собой. Он вон и о Новченко говорил доброжелательно, хотя явно его недолюбливает. Почему он настроен против начальника строительства? Потому что тот не дает ему жить спокойно? Пожалуй… Но и это спокойствие, судя по всему, Алексей Геннадиевич готов принести в жертву правде, справедливости. Общий ход его рассуждений понравился Бабалы. Нет, он может опереться и на замминистра, и на Новченко, и на начальника политотдела, и на Зотова — хотя каждый не без греха. Но в главном — все они союзники. Цель у них одна…

И в сознании Бабалы фигура Меллека Веллека, массивная, грозная, начала вдруг уменьшаться в своих размерах, сморщиваться, как проткнутый воздушный шарик. А когда он представил себе весь свой участок, всю стройку, всех друзей, соратников, единомышленников — шарик и вовсе лопнул…

Подходя к дому Моммы Мергена, он уже тревожился только об одном: как-то примет его будущая родня? Он ведь нагрянет без предупреждения, как снег на голову. Да и удобно ли вообще вломиться к ним без предварительной церемонии знакомства, предписанной обычаями? А, к черту эти обычаи. Долг совести велит ему проведать больного. Да и родители Аджап, судя по всему, что он о них знает, не из тех, кто слепо держится за традиционный церемониал.

— Смелее, Бабалы!

На землю уже спускались сумерки, во дворе, где густо теснились деревья, было темно. Ветви, отдавшие людям свои плоды, свешивались как-то умиротворенно и устало. Хотя стояло безветрие, с них — по одному, по два — слетали пожелтевшие листья. От редких цветов исходил слабый сладковатый запах. Осень вступала в свою позднюю пору.

Аджап словно почувствовала появление Бабалы — не успел он ступить на порог, как девушка вышла из дверей ему навстречу. Она даже не удивилась, увидев Бабалы, а, смущаясь, обняла его:

— Ты явился нежданно — как пророк Хыдыр.

— Я беспокоился и за тебя, и за Моммы-ага.

— А я сегодня чуть было не послала тебе телеграмму — чтобы ты приехал.

Во взгляде Бабалы мелькнула тревога:

— Моммы-ага хуже?

— Нет, лучше. Он поправляется. Просто захотелось, чтобы ты был рядом.

— Есть, видно, более надежный вид связи, чем телеграф, — от сердца к сердцу. Ты не отправила телеграмму, а я ее все-таки получил. Любовь не знает расстояний, Аджап.

— Не сглазить бы, не сглазить бы, Бабалы!

— И не боится сглаза! Как говорил Махтумкули, «и светильнику не загореться, если не зажжет его любовь».

Аджап рассмеялась:

— Что-то ты сегодня разливаешься, как соловей. Смотри — не угоди в силок.

— В силки попадают только воробьи. Соловей стремится к розе?

— Ты и впрямь в лирическом ударе. Но довольно шептаться, пошли к нашим. У нас, кстати, твой отец…

— Он говорил мне, что хочет проведать Моммы-ага. Скор же старик на подъем! Меня опередил!

— Ну, что стоишь как вкопанный! Артыка-ага боишься?

— Я всех боюсь: и отца, и твоих родителей. А тут еще такая каша заварилась… Если отец уже в курсе — не миновать мне беды.

— Мы все в курсе. И у всех душа за тебя изболелась. Потому мне так и хотелось тебя увидеть… Пошли, пошли, Бабалы.

Аджап взяла его за руку и потянула в дом.

Увидев в передней Айджемал, она торопливо проговорила:

— Мама, это Бабалы. Он приехал отца навестить и познакомиться с вами.

Прижав ладонь к сердцу, Бабалы поклонился будущей теще. Та по-городскому пожала ему руку:

— Рада видеть тебя, сынок; молодец, что пожаловал. Наконец-то мы на тебя наглядимся. Аджап, проводи дорогого гостя к отцу…

Приветливый, ласковый тон Айджемал рассеял у Бабалы все опасения, и он без колебаний проследовал за Аджап в комнату, где находились Моммы и Артык,

Больной, полулежал, опираясь локтем о подушку, в постели, у стены. Поблизости от него сидел на ковре Артык, прихлебывая чай, беседовал со старым товарищем.

Вот для них появление Бабалы оказалось неожиданностью, они, замолчав, уставились на него удивленно. Артык не понимал, как и почему он здесь очутился, Моммы вообще сперва не догадался, кто это такой. В общем, пришлось Бабалы смущенно мяться посреди комнаты, выдавливая из себя традиционные приветствия и вопросы, пока Артык, не желавший проявлять излишних чувств, не поманил его жестом:

— Иди-ка к нам, сынок, познакомься с моим другом Моммы Мергеном. Он подкачал малость, заставил всех нас поволноваться за него, но все, слава аллаху, обошлось благополучно, и скоро он сможет петь и плясать на свадьбе своей дочери.

Моммы, чуть бледный, осунувшийся, пока Артык разглагольствовал, с доброжелательным любопытством приглядывался к Бабалы. Приподнявшись в постели, он удовлетворенно и тепло сказал:

— Вот ты какой, Бабалы Артык… — И протянул ему исхудалую руку: — Здравствуй, сынок. Давно мечтал с тобой повидаться. Садись, садись, чувствуй себя, как дома. Аджап! Принеси чай гостю.

Когда Бабалы пристроился напротив Моммы, тот еще раз окинул его изучающим- взглядом:

— Не пойму никак — вроде и похож на отца, и не похож.

— Куда ему до меня! — засмеялся Артык. — Я ведь был лихой вояка. А он вон конфузится, как красная девица.

Бабалы и правда все никак не мог избавиться от чувства неловкости. Но постепенно он все-таки осваивался с обстановкой, а когда Аджап принесла и налила ему чай и он занялся привычным, отвлекающим от всех забот делом — чаепитием, то язык у него развязался, он начал расспрашивать Моммы о его самочувствии, Моммы, отвечая, проявил удивительную словоохотливость. И все время опасливо косился на Артыка, Он знал, что Артык возмущен статьей о «самодурстве» Бабалы, и боялся, как бы тот в сердцах не накинулся на сына. Потому он и старался оттянуть время.

Но и Артык не спешил завязывать разговор о статье. Терпеливо дождавшись паузы в беседе Бабалы и Моммы, он сказал:

— Ты хорошо сделал, сынок, что приехал. С родителями Аджап тебе давно следовало познакомиться. Тем более что это мои друзья. Я думаю, и Моммы доволен — как, Моммы?

— Бабалы для нас дорогой гость.

— А я ждал, ждал весточки от Аджап, — принялся объяснять Бабалы, — и не выдержал, решил проведать Моммы-ага. А заодно провернуть кое-какие дела в министерстве.

У Моммы от возбуждения проступил на щеках слабый румянец, он сел в постели:

— Спасибо, сынок. Я-то приготовился хворать в одиночестве — глядь, дочка приехала, потом Артык, теперь вот ты… От такого наплыва родни болезнь-то и отступила. Честное слово, я отлично себя чувствую. Думаю, хватит мне лежать, подобно вьюку, сваленному с ишака. Пора уже и подниматься.

Артык погрозил ему пальцем:

— Расхорохорился!.. Аджап сама тебе скажет, когда можно встать.

Он перевел вопросительный взгляд на сына:

— А чего тебе в министерстве понадобилось?

— Надо было решить один важный вопрос.

— Кажется, я догадываюсь, что это за вопрос. — Артык потемнел лицом, сжал кулаки: — Ух, жаль, не удалось мне тогда с ним посчитаться как следует!

— С кем, отец?

— С одной важной птицей… Я бы его придушил, как курицу, если бы Моммы не помешал.

— Отец, отец! Сейчас не гражданская война.

— Война не война, а жаль, что я его упустил. Надо было вогнать ему в глотку собственные его зубы.

— И тебя не удержал бы партбилет, лежащий в кармане?

— Партбилет — это моя совесть, А совесть велит мне не церемониться с негодяями.

— Ты ставишь совесть над порядком, законом, принятыми нормами поведения? Ай, отец, отец. Ты, гляжу, и сейчас все тот же лихой вояка.

Видя, что сын осуждающе качает головой, Артык взорвался;

— Что же, совести моей — тащиться в хвосте у ваших норм? Смотри, Моммы, этот щенок учить меня вздумал! Возомнил, что раз школу окончил, перевернул больше книжных страниц, чем я, так может читать мне нотации! А я выучил наизусть книгу жизни. Она потолще всех твоих книг, Бабалы. Твои знания против моих — это муравей в сравнении со слоном! Если бы я воздал должное этому проходимцу, Меллеку Веллеку, так разве посмел бы он нынче поднять на тебя руку, обесчестить и твое, и мое имя?

Глаза Артыка горели — Аджап казалось, что они вот-вот начнут метать молнии. Бабалы попытался было вставить слово — отец стукнул кулаком по ковру:

— Ты молчи! Ай, какой храбрец выискался — побежал в свое министерство, вместо того чтобы разыскать мерзавца и свернуть ему шею! — Неожиданно взгляд его потеплел: — Эх, сынок, сынок, я ведь все вижу, все понимаю. Когда Меллек Веллек вывернул перед нами свое гнилое нутро, я мог бы предсказать, что он сотворит какую-нибудь подлость. Не так уж их много, этих меллеков, чтобы еще гадать — чьих рук то или иное черное дело. Плохо, что мы не всегда вовремя даем по этим рукам. Ты и Моммы, к примеру, слишком уж добренькие. Моммы, Моммы, почему ты меня тогда остановил?

Артык уронил голову на грудь. Все молчали. А Бабалы в душе радовался, что встретил понимание, поддержку и у отца. Похоже, что Алексей Геннадиевич прав, и Меллек Веллек уже вырыл себе яму, восстановив против себя всех честных людей.

Бабалы, правда, еще не знал — насколько глубока эта яма…