Онлайн чтение книги Картина без Иосифа
Глава 4

Вот он опять, этот шум. Словно нерешительные, осторожные шаги по гравию. Сначала она решила, что он доносится со двора особняка, и хотя дела это не меняло, страх все же немного отступил при мысли о том, что тот, кто крадется в темноте, направляется не к их дому, а в Коутс-Холл. А в том, что это непременно он, Мэгги Спенс не сомневалась. Шнырять темным вечером по старому особняку мог только он, а не она.

Мэгги понимала, что должна быть начеку, учитывая все, что происходило в Холле в последние несколько месяцев, особенно испорченный не далее как на прошлой неделе шикарный ковер. Ведь, в конце концов, об этом, помимо домашних заданий к школе, мама спросила сегодня вечером, когда уезжала с Шефердом.

— Я вернусь через несколько часов, дочка, — сказала тогда мама. — Если ты что-то услышишь, не выходи из дому. Просто позвони мне. Договорились?

Собственно говоря, это Мэгги и должна была сейчас сделать. Ведь у нее были номера. На кухне, возле телефона. Дом Шеферда, Крофтерс-Инн и на всякий случай Таунли-Янг. Она проглядела их во время маминого отъезда, и ей страшно хотелось спросить с невинным видом: «Ты ведь просто едешь в паб, мамочка. Зачем же написала номер мистера Шеферда?» Но рна знала ответ на этот вопрос, и, если бы задала его, им обоим стало бы неловко.

Иногда ей хотелось их как-то уколоть. Хотелось крикнуть: «Двадцать третье марта! Я знаю, что произошло в тот день, знаю, когда вы этим занимались, даже знаю, где и как». Но она никогда этого не делала. Если бы даже она не видела их вместе в гостиной — приехав домой раньше обычного после того, как поссорилась в деревне с Джози и Пам — и если бы она не улизнула через окно (не в силах унять дрожь в коленках, которая началась у нее при виде ее мамочки и того, что она делала) и не отправилась все обдумать на заросшую травой террасу Коутс-Холла, где у ее ног крутился пушистый, желтовато-оранжевый Панкин, она все равно знала бы. Все было слишком очевидно — с тех пор мистер Шеферд смотрел на маму затуманенным взглядом, чуть приоткрыв рот, а мама слишком старательно избегала его взгляда.

«Они занимались тем самым?  — с придыханием прошептала Джози Рэгг. — И ты в самом деле, без дураков и без врак видела, как они это делают? Голые и все такое? В гостиной?»

Закурила «галуаз» и легла на кровать. Все окна были открыты, иначе мама сразу все поймет. Впрочем, весь ветер в мире не мог бы избавить ее комнату от этой вонючей французской дряни, которую предпочитала Джози. Мэгги тоже взяла сигарету, и ее рот наполнился дымом. Она выпустила его. Она пока не умела затягиваться, да и не очень-то и старалась.

— Они не совсем разделись, — сказала она. — Во всяком случае, мама. Ей это и не требовалось.

— Не требовалось?… Что же тогда они делали? удивилась Джози.

— О Господи, Джозефина. — Пам Райе зевнула и тряхнула головой. У нее были светлые волосы и модная стрижка. — Когда наконец ты начнешь что-то соображать в жизни? Как ты думаешь, что они делали? А я-то считала тебя опытной в таких делах.

Джози нахмурилась:

— Но я не понимаю как… Типа, раз она не разделась.

Пам закатила глаза. Она сделала глубокую затяжку, выдохнула дым и снова вдохнула — такой стиль она называла французским.

— Это было у нее во рту, — сказала она. — Во р-т-у. Тебе как, картинку нарисовать, или сама сообразишь?

— У нее… — Джози была потрясена. Она даже дотронулась пальцами до своего языка, словно это могло помочь ей разобраться в ситуации. — Ты хочешь сказать, что его штука была на самом деле…

—  Штука? Боже. Это называется «пенис», Джози. П-е-н-и-с. Понятно? — Пам перевернулась на живот и уставилась прищуренными глазами на горящий кончик сигареты. — Надеюсь, она что-то получает от этого; а может, и нет, если не раздевается. — Она опять тряхнула головой. — Тодд умеет держаться и не кончает раньше меня, это факт.

Джози наморщила лоб, пытаясь справиться с этой информацией. Вообще-то она вообразила себя большим специалистом по женской сексуальности — после того, как прочла найденную в мусорной корзине растрепанную книжку «Сексуальная самка, отвязанная дома». Мать выбросила ее туда после того, как по настоянию мужа два месяца пыталась «повысить либидо или что-то типа того».

— А они… — Казалось, она подыскивает подходящее слово. — Они… типа… двигались, а, Мэгги?

— Христос в грязных штанах! — воскликнула Пам. — Неужели ты и этого не знаешь? Ведь двигаться не обязательно. Она просто должна сосать.

— Со… — Джози выплюнула сигарету на подоконник. — Мисес Спенс? У констебля? Фу, какая гадость!

Пам захихикала.

— Нет. Это и есть «отвязанная». Абсолютно точно, если хочешь знать. Неужели в твоей книжке не упоминалось об этом, Джо? Или там только предлагают макать сиськи во взбитый крем и подавать их к чаю вместе с клубникой? Как там у тебя было написано? «Преподносите мужу одни сюрпризы».

— Нет ничего плохого, когда женщина или мужчина следуют своей чувственной природе, — ответила Джози не без достоинства и, опустив голову, поковыряла царапину на коленке.

— Точно. Ты права. Настоящая женщина должна знать, что кого заводит и в каком месте. А ты как считаешь, Мэгги? — Пам с невинным видом посмотрела на подругу. — Тебе не кажется, что это важно?

Мэгги поджала ноги на индейский манер и ущипнула себя за ладонь. Не нужно ни в чем признаваться. Она знала, какую информацию выпытывает у нее Пам, и видела, что Джози тоже это знает, но никогда бы никому не позволила пролезть в ее жизнь и сама не собиралась ни к кому лезть.

Джози пришла к ней на выручку.

— Ты что-нибудь сказала? Я имею в виду, после того как их видела.

Нет, Мэгги ничего не сказала, во всяком случае тогда. Когда же она наконец выпалила все, в пронзительном вопле гнева и самозащиты, реакция мамы была мгновенной — она дважды ударила ее по лицу. Причем очень сильно. А через секунду зарыдала, схватила дочь и прижала к себе так яростно, что у той перехватило дыхание. Мать впервые подняла на Мэгги руку. Но больше они об этом не говорили. «Это мои дела, дочка», — твердо заявила мама.

Хорошо, подумала Мэгги. А мои дела — мои.

На самом деле это было не так. Мама никогда бы такого не допустила. После их ссоры она целых две недели приносила ей каждое утро противный травяной чай и, стоя рядом, заставляла дочь выпить все до капли. На протесты Мэгги она заявила, что знает, как лучше. А на ее стоны, когда боль ползла по животу, говорила, что это скоро пройдет. И вытирала ее лоб прохладной, мягкой тканью.

…Мэгги всмотрелась в чернильные тени в своей спальне и снова сосредоточенно прислушалась, чтобы отличить звук шагов от ветра, играющего пластиковой бутылкой на гравии. Она не зажгла наверху ни одной лампочки и сейчас тихонько подошла к окну и вгляделась во мрак, ощущая свою безопасность при мысли о том, что сама она может кого-то увидеть, оставаясь при этом невидимкой. Внизу, во внутреннем дворе особняка, тени, падавшие от восточного флигеля Коутс-Холла, казались огромными пещерами. Они зияли, словно открытые ямы, и служили более чем надежной защитой всякому, кто хотел бы там спрятаться. Она всматривалась в каждую из них по очереди, пытаясь различить, что там чернеет у стены, куст, нуждающийся в подстригании, или вор, пытающийся открыть окно. Она не могла понять. И снова ей захотелось, чтобы поскорей приехали мама и мистер Шеферд.

Прежде она никогда не боялась оставаться одной, но после их переезда в Ланкашир у нее появился страх, она боялась не только ночью, но и днем. Быть может, она вела себя совсем по-детски, но в ту минуту, когда мама уезжала с мистером Шефер-дом, или садилась в свой «опель» и уезжала одна, или направлялась по тропе, либо шла в дубраву искать травы, Мэгги начинало казаться, что стены, дюйм за дюймом, смыкаются вокруг нее. Она сразу же ощущала, что совсем одна на землях Коутс-Холла, и хотя Полли Яркин жила в дальнем конце дороги, расстояние все же составляло целую милю, и как бы она ни кричала, ни звала на помощь, или ей просто по какой-то причине понадобилась бы Полли, та все равно бы ее не услышала.

Мэгги не помогало и то, что она знала, где у мамы хранится пистолет. Она не стреляла из него даже ради забавы и уж тем более не могла вообразить, как можно целиться в человека. Вместо этого, оставаясь одна, она как крот зарывалась в свою комнату. Ночью гасила все огни и ждала, когда послышится шум возвращающейся машины или в запертой входной двери повернется ключ. А до этого лежала, прислушивалась к тихому кошачьему похрапыванию Панкина. Не отрывая взгляда от небольшого березового книжного шкафа, где с успокаивающей улыбкой восседал среди других мягких игрушек обтрепанный и старый слон Бозо, она прижимала к груди свой альбом с наклеенными вырезками и думала об отце.

Он существовал в ее фантазии, Эдди Спенс, ушедший из жизни еще до тридцати. Его тело было искорежено вместе с гоночной машиной в Монте-Карло. Он был героем нерассказанной истории, на которую как-то раз намекнула мама — «Папа погиб в автомобильной аварии» и «Прошу тебя, доченька, я ни с кем не могу об этом говорить», — и впоследствии, когда Мэгги снова заводила об этом разговор, мамины глаза наполнялись слезами. Мэгги часто пыталась представить себе его лицо, но безуспешно. Поэтому в память о папе, чтобы утешаться, когда одолеет тоска, она вырезала откуда только могла и хранила картинки с гоночными машинами «Формулы-один» — наклеивала их в свой «Альбом Важных Событий» и снабжала пунктуальными записями о каждом Гран-при.

Она плюхнулась на постель, и Панкин пошевелился. Он поднял голову, зевнул и насторожил уши. Они направились, подобно радарам, в сторону окна, он поднялся единым плавным движением и беззвучно перескочил с кровати на подоконник. Там он сел, пригнулся, вытянул шею, а его хвост беспокойно заходил вокруг тела, доставая до передних лап.

Мэгги с постели наблюдала, как кот осматривает двор особняка, точно так же, как незадолго до этого делала она сама. Его глаза медленно моргали, а хвост продолжал беззвучно мотаться по сторонам. По долгому опыту общения с кошками она знала, насколько они гипервосприимчивы к изменениям в своем окружении, поэтому немного расслабилась, уверенная, что Панкин немедленно сообщит ей, если снаружи появится нечто, чего ей следует опасаться.

Прямо за окном росла старая липа, она скрипела от ветра. Мэгги прислушалась. Ветви скреблись в стекло. Возле морщинистого ствола раздался какой-то новый шорох. Это всего лишь ветер, сказала себе Мэгги, но только она подумала об этом, как Панкин дал сигнал — что-то неладно. Он встал на лапы и изогнул дугой спину.

Сердце Мэгги испуганно ёкнуло. Панкин метнулся с подоконника на ковер и выскочил в дверь стремительной оранжевой полосой, прежде чем Мэгги успела сообразить, что кто-то залез на дерево.

А потом было слишком поздно. Она услыхала мягкий удар тела, прыгнувшего на шиферную крышу дома. Последовал тихий шум шагов. Кто-то тихонько постучал по стеклу.

Странно. Насколько ей было известно, взломщики не объявляют о себе. Хотя, может, они пытаются выяснить, есть ли кто дома. Но даже в этом случае логичней было бы предположить, что они постучат в дверь либо позвонят в дверной колокольчик и станут ждать ответа.

Ей захотелось крикнуть — эй, вы ошиблись, вам не сюда, вам нужен Холл, верно? Вместо этого она положила альбом с вырезками на пол у кровати, а сама скользнула вдоль стены в глубокую тень. Ее ладони зудели, живот подвело. Ей захотелось больше чем когда-нибудь громко закричать, позвать маму, но это было бессмысленно. Через минуту она уже была рада, что промолчала.

— Мэгги? Ты там? — услышала она осторожный голос. — Открой, пожалуйста. Я уже задницу себе отморозил.

Ник! Мэгги метнулась через комнату. Ник сидел на крыше возле мансардного окна и улыбался; его шелковистые черные волосы падали на щеки. Она стала возиться с запором. Ник, Ник, думала она. Но только хотела поднять оконную раму, как в ее ушах раздался голос мамы: «Я не хочу, чтобы ты когда-нибудь еще раз оставалась наедине с Ником Уэром. Ясно тебе, Маргарет Джейн? И больше ни слова об этом. Все».

Пальцы ее остановились.

— Мэгги! — прошептал Ник. — Пусти меня! Холодно.

Она дала слово. Во время их ссоры мама едва не заплакала, и при виде ее покрасневших глаз, стыдясь своего поведения и своих резких слов, она выдавила из себя это обещание, не подумав о том, как трудно будет его выполнить.

— Не могу, — сказала она.

— Что?

— Ник. Мамы нет дома. Она уехала в деревню с мистером Шефердом. Я обещала ей…

Он расплылся в улыбке:

— Здорово. Классно. Давай, Мэг. Пусти меня. Она проглотила комок, вставший в горле.

— Не могу. Я не могу видеться с тобой наедине. Я обещала.

— Почему?

— Потому… Ник, ты сам знаешь.

Его рука лежала на стекле, теперь он уронил ее.

— Но ведь я просто хотел тебе показать… Ох, черт.

— Что?

— Ничего. Забудем. Ничего особенного.

— Ник, скажи мне.

Он повернул голову. Он стригся так, что волосы наверху головы оставались длинными, как делают многие ребята, только у него такая прическа никогда не казалась модной. Она выглядела естественной, словно сам он придумал такой стиль.

— Ник.

— Просто письмо, — ответил он. — Впрочем, это не имеет значения. Забудь.

— Письмо? От кого?

— Не важно.

— Но ведь ты пришел в такую даль… — Тут она вспомнила. — Ник, у тебя новости от Лестера Пигготта? Ты об этом? Он ответил на твое письмо? — В это было трудно поверить. Но Ник всегда отправлял письма жокеям, постоянно расширяя свою коллекцию. Он уже получил ответы от Пэта Эддери, Грэма Старки, Эдди Хайда. Однако Лестер Пигтогт был украшением всего, это точно.

Она подняла раму. Холодный ветер ворвался в комнату.

Из кожаной куртки — якобы подарка его двоюродного деда из Америки, летавшего во Вторую мировую на бомбардировщике — Ник достал конверт.

— Тут немного, — сказал он. — Просто «Рад был услышать о тебе, парень». Но подпись очень четкая. Никто не верил, что он ответит, помнишь, Мэг? Вот мне и захотелось похвастаться тебе.

Ей показалось несправедливым оставить его на холоде, раз он пришел к ней по такому невинному поводу. Даже мама не стала бы возражать. И Мэгги сказала — заходи.

— Не пойду, если у тебя из-за этого будут неприятности с мамой.

— Ладно, все в порядке.

Он втиснул свое долговязое тело в окно и нарочно не стал закрывать раму.

— Я думал, ты уже спишь. Все глядел на окна.

— А я приняла тебя за грабителя.

— Почему сидишь в темноте? Она потупилась.

— Боюсь зажигать свет. Когда одна. — Взяв у него конверт, она с восторгом взглянула на адрес. На нем было написано твердой рукой: «Мистеру Нику Уэру, эск., ферма Скелшоу». — Она повернула лицо к Нику. — Я рада, что он ответил. Просто не верилось.

— Помню. Поэтому мне и захотелось тебе показать. — Он откинул волосы с лица и огляделся по сторонам. Мэгги замерла от ужаса. Сейчас он заметит ее игрушечных зверей и кукол, сидящих в соломенном кресле. Потом подойдет к книжному шкафу и увидит ее любимые детские книжки, с которыми ей не хотелось расставаться. Решит, что она совсем еще маленькая, и перестанет с ней гулять. Может, вообще не захочет ее знать. Как она не подумала об этом, прежде чем его впустить?

— Я никогда еще не был в твоей спальне, — сказал он. — Тут очень симпатично, Мэг.

Ее опасения улетучились. Она улыбнулась:

— Угу.

— Ямочка, — сказал он и дотронулся пальцем до маленькой ямки на ее щеке. — Она очень милая, когда ты улыбаешься. — Он неуверенно взял ее за плечо. Даже сквозь пуловер Мэг почувствовала, какие у него холодные пальцы.

— Ты весь ледяной, — сказала она.

— Холодно ведь.

Она остро сознавала, что оказалась в темноте на запретной территории. Спальня сделалась меньше, теперь, когда стоял он в ней, и она понимала, что должна отвести его вниз и выпустить в дверь. Вот только сейчас, когда он был рядом с ней, ей не хотелось, чтобы он уходил, не дав ей какого-нибудь знака, что он по-прежнему с ней, несмотря на все, что случилось в их жизни с прошлого октября. Ей было мало его слов, что ему нравится ее улыбка, мало того, что он дотронулся до ямочки на ее щеке.

Людям всегда нравятся детские улыбки, так все говорят. А ведь она уже не ребенок.

— Когда вернется твоя мама? — спросил он.

В любую минуту! Ведь был уже десятый час. Но, скажи она правду, он бы моментально ушел. Возможно, ради ее же блага, чтобы оградить ее от неприятностей, но все равно бы ушел. И она ответила:

— Не знаю. Она уехала с мистером Шефердом. Ник знал про маму и мистера Шеферда, так что

понял, что это значит. Теперь дело было за ним.

Она хотела было закрыть окно, но его рука все еще лежала на ее плече, и он мог легко ее остановить. Он не был грубым. Ему это и не требовалось. Он просто поцеловал ее, пошевелив языком возле ее губ, и ей это понравилось.

— Значит, она еще немного задержится. — Его губы прикоснулись к ее шее, отчего у нее побежали мурашки. — Она достаточно регулярно получает свое.

Совесть велела защитить маму от интерпретации Ником деревенских сплетен, но мурашки бежали по ее рукам и ногам всякий раз, когда он целовал ее, и она обо всем забывала. Но она все-таки собралась с духом, чтобы дать твердый ответ, когда его рука оказалась на ее груди и его пальцы принялись играть с ее соском. Он осторожно теребил его, пока она не зашлась от невыносимого наслаждения и нахлынувшего жара. Он подождал немного и начал все сначала. Ей было так хорошо. Ей было невыразимо хорошо.

Она понимала, что следовало бы поговорить о маме, попытаться объяснить. Но она не могла удержать эту мысль дольше мгновения, когда пальцы

Ника отпускали ее. Как только они принимались дразнить ее снова, у нее пропадало желание затевать дискуссии, которые могли все испортить. Ведь у них снова все было хорошо.

— Теперь мы с мамой лучше поймем друг друга, — наконец произнесла она каким-то чужим голосом и ощутила, как он улыбнулся возле ее губ. Он был умным парнем и, возможно, не поверил ей в этот момент.

— Мне так не хватало тебя, — прошептал он и крепко прижал к себе. — Господи, Мэг. Сделай что-нибудь такое.

Она поняла, о чем он просит. И хотела это сделать. Хотела снова почувствовать это сквозь джинсы, какое оно жесткое и большое. Она положила туда ладонь. Ник взял ее пальцы и провел ими вверх, вниз и вокруг.

— Господи, — прошептал он. — Господи, Мэг. Его дыхание сделалось шумным. Он стащил с нее пуловер. Она кожей ощутила дуновение ночного ветра. А потом не чувствовала ничего, лишь его руки на своей груди и губы, когда он ее целовал.

Она растаяла. Она поплыла. Ей уже не принадлежали пальцы, лежащие на джинсах. Это не она расстегнула молнию. Не она раздела его.

— Постой, Мэг, — сказал он. — Вдруг сейчас вернется твоя мать.

Она остановила его поцелуем. Она ласкала его сладкую, налившуюся плоть, а он помогал ее пальцам гладить его упругие сливы. Он стонал, его руки уже залезли ей под юбку и чертили жаркие круги между ее ногами.

Потом они вместе оказались на кровати, тело Ника, словно бледный росток, лежало наверху, на ней, а ее собственное было готово, бедра приподняты, ноги раздвинуты. Она забыла обо всем на свете.

— Скажи, когда надо остановиться, — пробормотал он. — Мэгги, ладно? Сейчас мы ничего не будем делать. Просто скажи, когда остановиться. — Он приложил это к ней. Потерся о нее. Сначала кончиком, потом всей длиной. — Скажи, когда остановиться.

Еще немножко. Еще чуточку. Ведь это не будет таким уж ужасным грехом. Она прижималась к нему все сильней.

— Мэгги. Мэг, тебе не кажется, что пора остановиться?

Она все сильнее и сильнее прижимала к себе это рукой.

— Мэг, правда. Я не могу удержаться. Она прижалась губами к его губам.

— Если твоя мама вернется… Она медленно вращала бедрами.

— Мэгги. Мы не… — Он вошел в нее.

Дрянь, думала она. Дрянь, шлюха, гулящая девка. Она лежала на кровати и смотрела в потолок. Ее глаза были затуманены, слезы текли по вискам, огибали уши.

Я ничтожество, думала она. Я шлюха. Я гулящая. Я готова делать это с любым. Пока что это Ник. Но если какой-то другой парень захочет сделать то же самое, я, пожалуй, позволю. Я шлюха. Шлюха.

Она села и перекинула ноги через край кровати. Оглядела комнату. Слон Бозо смотрел на нее, как всегда, с удивлением, но сегодня ночью в нем появилось что-то новое. Несомненно, разочарование. Она унизила его. Но еще больше унизила себя.

Она слезла с кровати, встала на колени и сложила руки, вымаливая прощение.

— Прости меня, Господи, — шептала она. — Господи, я не хотела. Я просто подумала: если он меня поцелует, значит, у нас с ним все по-прежнему хорошо, несмотря на мое обещание маме. Вот только он целовал меня так, что мне не хотелось, чтобы он останавливался и еще кое-что делал. Мне все это нравилось. Я хотела, чтобы он делал еще и еще. Я знала, что это неправильно. Знала. Знала. Но ничего не могла с собой поделать. Прости меня, Господи. Больше этого не повторится. Прости.

Но сколько раз Бог может прощать, если она знала, что это неправильно, и Он знает, что она знала, но все равно это сделала, потому что хотела близости с Ником? Нельзя же идти на бесконечные сделки с Богом. Она дорого заплатит за свои грехи, когда Бог решит спросить с нее за все.

«Бог не поступает таким образом, милая моя. Он не ведет счет. Он способен прощать бесконечно долго. Вот почему Он — наш Всевышний, пример, по которому все мы должны строить свою жизнь. Конечно, мы не можем достичь его совершенства, но Он и не ждет этого от нас. Он только просит нас стать лучше, извлекать уроки из своих ошибок и понимать других.

Как просто получалось все у мистера Сейджа, когда он наткнулся на нее в церкви в тот октябрьский вечер. Она стояла на коленях во втором ряду, перед распятием, положив лоб на два сжатых кулака. Молилась она почти так же, как сегодня, только тогда все было в первый раз, на куче задубевшего от краски, сморщенного брезента в углу прачечной Коутс-Холла. Тогда Ник сбросил с себя одежду, осторожно положил ее на пол, осторожно-осторожно-осторожно. «Мы ничего не будем делать, — заверил он ее, как и сегодня. — Скажи мне, когда остановиться, Мэг». И он потом тоже все время повторял «скажи мне, когда остановиться, Мэгги, скажи, когда остановиться», а в это время его губы слились с ее, а пальцы творили чудеса у нее между ног, и она прижималась и прижималась к его руке. Она желала жара и близости. Ей хотелось, чтобы ее обнимали. Он был живым воплощением всех ее желаний, тогда, в прачечной. Ей просто нужно было это принять.

Зато последствия оказались такими, каких она не ожидала. Наступил момент, когда фраза «порядочные девочки так не делают» пронеслась в ее сознании подобно Ноеву потопу: мальчики не уважают девочек, которые… они расскажут своим приятелям… просто скажи нет, ты не можешь это делать… это нехорошо… это воровство… они хотят только одного, думают лишь об одном… ты хочешь заболеть… что, если он сделает тебе ребенка, думаешь, он и после этого будет с тобой ласков… ты уступила раз, перешагнула через черту, теперь он будет тебя домогаться… он тебя не любит — если бы любил, не поступил бы так…

И вот она пришла в церковь Св. Иоанна Крестителя на вечернюю службу. Она почти не слушала проповедь. Почти не слушала гимны. Она глядела на доску с затейливым распятием и на алтарь. Там Десять Заповедей — выгравированных на отдельных бронзовых табличках — висели на заал-тарном экране, и она поймала себя на том, что ее внимание помимо ее воли направлено на седьмую заповедь. Был праздник урожая. Ступеньки алтаря были усыпаны разнообразными приношениями. Снопы зерновых, желтые и зеленые кабачки, картофель в корзинках и несколько бушелей бобов наполнили воздух церкви сытым ароматом осени. Но Мэгги этого не замечала, потому что сейчас ей было не до даров, и она не слышала ни молитв, ни рокочущего органа. Свет от главной люстры в алтаре, казалось, падал прямо на бронзовые таблички, и она отчетливо видела слова «не прелюбодействуй». Они росли, расширялись, надвигались на нее, обвиняя и грозя.

Она успокаивала себя тем, что прелюбодеяние означает нарушение обета верности, данного при венчании. Но она понимала, что под «прелюбодеянием» подразумевается не только сам акт, а вообще неподобающее поведение: нечистые мысли о Нике, низменные желания, сексуальные фантазии и вот теперь блуд, самый страшный грех. Грязная и испорченная, она обречена на проклятье.

Если бы только она могла отречься от своего поведения, почувствовать отвращение к самому акту и к тем чувствам, которые он в ней пробудил, тогда Господь, возможно, простил бы ее. Если бы только само прелюбодеяние заставило ее почувствовать себя нечистой, Он и не обратил бы внимания на этот маленький проступок. Если бы только она не желала Ника, не жаждала слияния их тел — вновь и вновь, даже сейчас, в церкви.

Грех, грех, грех. Она опустила голову на кулаки и сидела так, не слыша ничего. Она молилась, страстно взывала к милости Божией, закрыв глаза так крепко, что в них прыгали звезды.

— Прости, прости, прости, — шептала она. — Не наказывай меня. Я больше этого не сделаю. Я обещаю, обещаю. Прости.

Это была единственная молитва, которую ей удавалось произнести, и она бездумно повторяла ее, охваченная потребностью в прямом общении с высшим миром. Она не слышала, как подошел к ней викарий, не знала, что вечерняя служба закончилась, что церковь опустела, пока не почувствовала на своем плече чью-то твердую руку. Она вскрикнула и подняла голову. Все люстры были погашены. Оставался лишь зеленоватый свет от алтарной лампы, который падал на лицо священника, отбрасывая длинные тени от мешков у него под глазами.

— Он само милосердие, — спокойно произнес викарий. Его голос успокаивал словно теплая ванна. — Не сомневайся в этом. Он существует ради того, чтобы прощать.

От торжественного тона и добрых слов на глаза ей навернулись слезы.

— Я слишком грешна, — сказала она. — Я не представляю, как Он может меня простить.

Его рука сжала ее плечо, потом отпустила. Он велел ей подняться с колен и сесть на скамью, а затем показал на алтарную перегородку с заповедями.

— Если последними словами Господа были «Прости их, Отец» и если Его Отец простил — а это мы знаем точно, — тогда почему же он не простит и тебя? Каким бы большим ни был твой грех, он не может идти ни в какое сравнение с грехом предания смерти Сына Божьего. Согласна?

— Нет, — прошептала она сквозь слезы. — Ведь я же знала, что это нехорошо, но все равно сделала, потому что мне этого хотелось.

Он достал из кармана носовой платок и протянул ей.

— Такова природа греха. Мы сталкиваемся с искушением, становимся перед выбором и выбираем неразумно. Ты не одна такая. Но если ты всем сердцем решила не повторять этот грех снова, тогда Бог тебя простит. Семьдесят раз по семь. Можешь не сомневаться.

Вся проблема состояла в том, что в ее сердце не находилось решимости. Ей хотелось дать обещание. Хотелось самой поверить в него. Но еще больше хотелось встречаться с Ником.

— Дело вот в чем, — сказала она и поведала викарию обо всем.

— Мама знает, — закончила она, теребя пальцами его носовой платок. — И очень сердится.

Священник потупился и, казалось, пристально разглядывал выцветшую вышивку на молельном коврике.

— Сколько тебе лет, милая?

— Тринадцать, — ответила она. Он вздохнул:

— Господи.

Слезы снова навернулись ей на глаза. Она вытерла их, всхлипнула и сказала:

— Я плохая. Я это знаю. Знаю. И Господь тоже знает.

— Нет. Это не так. — Он дотронулся до ее руки. — Меня смущает твое стремление стать поскорее взрослой. Из-за этого ты столкнешься со множеством проблем и неприятностей, ведь на самом деле ты еще маленькая.

— Меня это не волнует.

Он мягко улыбнулся:

— Правда?

— Я люблю его, и он любит меня.

— Именно с этого и начинаются проблемы и неприятности. Согласна?

— Вы смеетесь надо мной? — обиделась она.

— Я говорю правду. — Он перевел взгляд с нее на алтарь. Его руки лежали на коленях, и Мэгги обратила внимание, как напряжены его пальцы. — Как тебя зовут?

— Мэгги Спенс.

— До сегодняшнего дня я не видел тебя в церкви, верно?

— Нет. Мы… Мама почти не ходит в церковь.

— Понятно. — Он по-прежнему сжимал колени. — Ну, ты столкнулась с одним из самых больших искушений в очень юном возрасте, Мэгги Спенс. Как тебе справиться с грехами плоти? Еще до рождества Господа нашего древние греки рекомендовали умеренность во всем. Понимаешь, они знали, какие последствия ждут человека, который излишне чем-то увлекается.

Она нахмурилась, смущенная. Он заметил это и продолжал:

— Плотское удовольствие — тоже аппетит, Мэгги. Что-то вроде голода. Все начинается с умеренного любопытства, а не с урчания в животе. Но быстро перерастает в настоятельную потребность. К несчастью, плотская любовь не походит на переедание или отравление алкоголем, ведь они вызывают почти немедленно физический дискомфорт, который потом может действовать как напоминание о пагубных последствиях неумеренности. Вместо этого появляется чувство освобождения и комфорта, которые многим хочется переживать вновь и вновь.

— Как наркотик? — спросила она.

— Очень похоже на наркотик И почти как у многих наркотиков, вредные свойства не бывают заметны сразу. Даже если мы о них знаем — своим разумом, — все равно предвкушение удовольствия часто оказывается более соблазнительным для нас, чтобы мы могли удержаться там, где нужно бы. Именно тогда мы должны обращаться к Господу. Просить Его, чтобы он дал силы устоять. Ты знаешь, что Он тоже сталкивался со своими собственными искушениями. Он понимает, что такое быть человеком.

— Мама не говорила мне о Боге, — сказала Мэгги. — Она говорила про СПИД и герпес и кондиломы и беременность. Хочет запугать меня, в надежде, что я больше не стану этого делать.

— Ты сурова к ней, моя милая. Ее опасения вполне реальны. В наши дни с сексом связаны всякие неприятные факты. Твоя мама мудрая женщина-и добрая, раз предостерегает тебя от этого.

— Ах, верно. Но как же быть с ней? А когда она сама с мистером Шефердом… — Мэгги осеклась. Какими бы ни были ее чувства, она не может предать маму. Это тоже грешно.

Викарий склонил голову набок, но никак не показал, что понял слова Мэгги.

— Беременность и болезнь потенциальные результаты, с которыми мы сталкиваемся, когда предаемся плотским удовольствиям, — сказал он. — Но, к несчастью, когда мы приходим на свидание, ведущее к плотскому греху, мы редко думаем о чем-то, кроме экзигенции этого момента.

— Что?

— Потребности это совершить. Немедленно. — Он снял вышитый коврик с крючка, прибитого к спинке передней скамьи, и положил на неровный каменный пол. — Мы думаем: этого не может быть, я не буду и это невозможно. Из нашего стремления к физическому удовлетворению следует отрицание возможности. Я не забеременею, он не может заразить меня дурной болезнью, потому что я верю, что он здоров. Но из таких маленьких актов отрицания в конце концов вырастают наши самые глубокие беды.

Он опустился на колени и жестом велел ей присоединиться к нему.

— Господи, — спокойно произнес он, глядя на алтарь, — помоги нам увидеть Твою волю во всех вещах. Когда мы проходим через суровые испытания и искушения, помоги нам понять, что Ты испытываешь нас по Твоей любви. Если мы спотыкаемся и грешим, прости наши проступки. И дай нам силу избежать в будущем всякой возможности греха.

— Аминь, — прошептала Мэгги. Сквозь густую гриву волос она почувствовала, как рука викария легко легла на ее шею, и этот жест принес ее душе покой впервые за несколько дней.

— Чувствуешь ли ты решимость впредь не грешить, Мэгги Спенс?

— Я хочу ее чувствовать.

— Тогда я отпускаю твои грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Он вышел вместе с ней в ночь. В домике викария через улицу горели огни, и Мэгги видела на кухне Полли Яркин, накрывавшую стол.

— Конечно, — произнес викарий, — покаяться и отпустить грехи одно. Трудней другое.

— Больше не грешить?

— И активно заниматься другими вещами, чтобы отвлечься от искушения. — Он запер церковь и положил ключ в карман. Хотя ночь была довольно холодной, он шел без пальто, и его белый пасторский воротничок сверкал при лунном свете как чеширская улыбка. Он задумчиво посмотрел на Мэгги и потер подбородок. — Я организовал в нашем приходе группу для подростков. Может, присоединишься к нам? Мы собираемся заниматься разными полезными делами, и у тебя не будет оставаться свободного времени. Так ты сможешь решить свои проблемы.

— Я бы с радостью, вот только… Вообще-то мы с мамой не ходим в церковь. И я не думаю, что она позволит мне посещать эти собрания. Религия… По ее словам, религия оставляет у нее во рту скверный привкус. — Мэгги опустила голову. Эти слова казались ей сегодня кощунственными. Викарий был так добр к ней. И она быстро добавила: — Сама я так не считаю. Просто я мало знаю о вере и церкви. То есть… Я ведь почти никогда не заходила сюда. В церковь то есть.

— Понятно. — Кончики его губ опустились вниз; он порылся в кармане пиджака, извлек оттуда маленькую белую карточку и протянул Мэгги со словами: — Передай маме, что я хотел бы ее навестить. Мое имя тут написано. Телефон тоже. Возможно, мне удастся убедить ее изменить свое отношение к церкви. Или по крайней мере, позволить тебе посещать нашу группу. — Он вышел вместе с девочкой из церковного двора и дотронулся, прощаясь, до ее плеча.

Мэгги надеялась, что мама позволит ей посещать молодежную группу, хотя она и старалась держаться подальше от церкви. Но когда она протянула ей визитную карточку викария, мама долго, слишком долго смотрела на нее, а когда наконец подняла глаза, лицо ее было мрачнее тучи, а губы скривились.

«Ты пошла к постороннему человеку, — говорило ее выражение лица. — Ты не доверяешь своей мамочке».

Мэгги старалась, как могла, сгладить ее обиду и избежать невысказанного обвинения:

— Джози знает мистера Сейджа, мамочка. Пам Райе тоже. Джози говорит, что он приехал в деревню три недели назад и пытается вернуть людей в церковь. Джози сказала, что молодежная группа…

— Ник Уэр тоже ее член?

— Не знаю. Не спрашивала.

— Не лги мне, Маргарет.

— Я не лгу. Я просто подумала… Викарий хочет поговорить с тобой об этом. Он просил, чтобы ты ему позвонила.

Мама разорвала карточку и бросила в мусорную корзину прямо на грейпфрутовую кожуру и кофейную гущу.

— Я не намерена беседовать со священником, Мэгги.

— Мамочка, он только…

— Разговор окончен.

Впрочем, несмотря на отказ мамы, мистер Сейдж три раза приходил в коттедж. Ведь деревня Уинсло совсем небольшая, и выяснить, где живет семья Спенс, так же легко, как найти отель Крофтерс-Инн. Он пришел неожиданно к ним, приподняв в знак приветствия шляпу перед Мэгги, открывшей ему дверь, мама в это время работала в теплице — пересаживала в другой горшок какие-то травы. Когда дочь, сильно волнуясь, сообщила о приходе викария, сухо сказала:

— Отправляйся в отель и жди моего звонка.

В голосе ее звучал гнев, лицо стало жестким, и Мэгги подумала, что лучше не задавать вопросов. Ей давно известно, что мама не признает религии. Выяснять почему — бесполезно, как и пытаться выудить из нее хоть что-нибудь об отце.

Потом мистер Сейдж умер. Почти как папа, подумала Мэгги. Он и любил ее почти как папа. Она это знала.

И вот теперь, в своей спальне, Мэгги поняла, что ее молитвы не будут услышаны. Она грешница, шлюха, гулящая девка, дрянь. Она самое испорченное существо на белом свете.

Мэгги поднялась и потерла колени, покрасневшие от жесткого коврика. Потом побрела в ванную и принялась шарить в шкафчике — что там прячет мама.

— Делается это так, — с видом знакота объяснила Джози, когда они как-то раз обнаружили странную пластиковую бутылку с еще более странным наконечником, спрятанную глубоко под полотенцами. — Когда они занимаются сексом, женщина наливает в эту бутылку масло с уксусом. Потом вставляет этот носик внутрь и сильно нажимает на бока бутылки, чтобы не забеременеть.

— Но ведь тогда она будет пахнуть, как салат, — вмешалась Пам Райе. — По-моему, Джо, ты что-то перепутала.

— Ничего я не перепутала, мисс Памела Всезнающая.

— Ну ладно.

Мэгги посмотрела на бутылку и содрогнулась. Ее колени немного дрожат, но она все равно должна принять нужные меры. Она отнесла ее вниз, на кухню, поставила на рабочий стол, достала масло и уксус. Джози не сказала, сколько нужно налить. Половина на половину, скорей всего. И она стала наливать уксус.

Кухонная дверь открылась. Вошла мама.