Онлайн чтение книги Конец старых времен
СУМАСБРОДСТВА ВЛЮБЛЕННЫХ

Пока мы проводили время, слушая небылицы полковника, неторопливо проходили недели, и в наших умах зрели причины будущих поступков.

Пан Ян за это время дважды встречался с барышней Михаэлой. Не было ничего легче — отец его, пан Якуб, и наш хозяин изрядно ему в том помогали. Эти старые лисы — отличные устроители случайностей. Взгляните, как радуются они счастью своих детей, как потирают руки при мысли, что Отрада перейдет к ним на веки вечные! Я бы отдал дукат, лишь бы услышать, как они договариваются.

«Но-но-но, — говорит мне мой внутренний голос, — пан Бернард, господин библиотекарь, господин доктор Сорбонны, только не торопитесь, не расточайте зря золотые монеты! Я такой орешек в два счета разгрызу и обрисую вам их до последней черточки». Который час? Десять? Так вот, пан Стокласа и пан Льгота идут сейчас по Гибернской улице в центре Праги, пан Якуб волочит трость по плитам тротуара, а наш хозяин уже в пятый раз меняет шаг, чтобы попасть с ним в ногу. Вижу — сегодня пан Стокласа не в духе, вижу нетерпение на его лице, которое он маскирует вопросительным выражением.

Один… Пять, шесть… Восемь, девять… Гром и молния! Снова по старой привычке бьют часы, и пан Якуб опаздывает на встречу в клубе парламента.

Как он поступит? Бросится к извозчику? Оставит пана Стокласу?

Как бы не так! Нет, пан Якуб Льгота неторопливо продолжает путь. Тени от шляп прохожих барабанят ему в спину, клаксоны (эти хищные совы столиц) ревут ему в уши, но ничто не выводит его из равновесия — он шествует, медленно переставляя ноги. Он весел, он улыбается, язык его работает безотказно. Слышу, как в речах его повторяется название «Отрада», и хотелось бы мне напечатать это название красными литерами.

Но в самом разгаре пан Якуб вдруг умолкает, чтобы заняться своим носовым платком.

В чем дело?

Да ни в чем — просто старый политикан знает цену словам. Вот, повесив на локоть тросточку, он взмахивает платком, чтобы расправить его. Еще секунда — и он выдыхает через ноздри мощный поток воздуха, еще секунда — и гул, возникший внутри его черепа, заглушает для него уличный грохот.

Теперь у пана Якуба слегка крушится голова. Если не ошибаюсь, ему приходят на память шум родной мельницы или колокольчики, которые вызванивают беспрестанно: «Пан Якуб? Пан Якуб? Пан Якуб?»

Догадываетесь ли вы, какую значительность, какой вес придает человеку умышленное опоздание? Понимаете ли, как своим отсутствием заполняет государственный деятель зал заседания? Ясно ли вам, до каких размеров разбухают слова, которые он изрекает по дороге от вокзала до кафе торговых агентов? Честное слово, это великолепно продумано! Но знаете, что я ценю тут больше всего? То, что величие пана Якуба достигается такими простенькими средствами! Глядите, как он себя держит, как складывает платок!

Покончив с заботами о здоровье, пан Якуб спрашивает управляющего Отрадой, сколько платит он в ломбардах процентов и какие у него обязательства перед крестьянами.

Никаких! Два года я оказывал им услуги, два года исполняю все их желания — и знаете, чем они меня отблагодарили? Недовольством, завистью, хамством! Воруют лес, а когда кто-либо из моих людей делает им замечание — пишут мне ужасные письма. Недавно в газетах напечатали, что я — ненасытная утроба.

Э, все это дело рук вашего прекрасного поверенного.

Я уже с ним покончил, — заявляет управляющий, — и если он еще раз переступит порог моего дома…

Не рубите сплеча, друг мой. Оставьте его в покое. Тем более что он — ваш поверенный.

— К сожалению.

— Ну ничего, — роняет пан Якуб, — от этого мы со временем избавимся, а вот в своем округе вам надо бы не наломать дров. Не могли бы вы привлечь на свою сторону Хароусека? Он славный малый…

Пан Стокласа, проглотив слюну, неохотно соглашается. Он оскорблен — с какой стати должен он выслушивать подобные советы?

«Тьфу ты, — думает он, — что Пустина, что Льгота — один черт! И чего я с ними связался, почему не полагаюсь только на собственные силы?»

Он вспоминает Хароусека, и ему делается жарко. «Дурак я, дурак, — повторяет он, сжимая в кармане ключ. — Как я избавлюсь от адвоката, как скажу ему, что между нами все кончено? Ведь он этого вовсе не заслуживает…» Меж тем пан Якуб вернулся к первому вопросу и вздохнул по поводу дороговизны.

Н-ну, — говорит он после некоторого раздумья, — пожалуй, я мог бы на первых порах чем-нибудь помочь молодым людям, но вы ведь все равно не получите Отраду.

Почему? — вскинулся мой хозяин, испытывая в эту минуту безмерную любовь к нашему имению. — Почему? Как это не получу? Я ведь ничего даром не прошу, я хочу купить!

Единственно возможное средство приобрести такое поместье — образовать кооператив.

Какой кооператив? Что вы говорите? Кто в него войдет?

Вы, я, Михаэла, Ян, Хароусек и еще несколько порядочных людей…

Мой хозяин крепче стискивает ключ и одним духом перечисляет ряд препятствий, с которыми им придется столкнуться. Он взвинчен, его лихорадит, ему хочется ругаться — но он чует, что этот путь — верный…

Вы уже предлагали определенную сумму за Отраду? — спрашивает пан Якуб и, услышав отрицательный ответ, добавляет: — Тем лучше — только, прошу вас, не показывайте, что вы богаты.

Господи, — отвечает мой хозяин, — у меня нет такой привычки, и если б вы прямо не спросили…

Я хотел сказать, что ваш образ жизни слишком уж рассчитан на внешний блеск. Если не ошибаюсь, вы держите трех лакеев?

Вплоть до решения судьбы Отрады я должен сохранить ее в прежнем виде, — возразил управляющий. — Таково условие, на котором мне вверили управление ею, во, вероятно, нет нужды объяснять вам, что мне это не по сердцу.

В наше время, — произнес пан Якуб, — следует придерживаться трех правил: носить стоптанные башмаки, питаться сосисками и щелкать зубами.

Мой хозяин соглашается с ним только для виду. Он рассеян и нечаянно поворачивает в сторону вокзала. Он чувствует себя подавленным и считает, что пан Якуб выказывает слишком большую самоуверенность и что проповеди его смешны. Стокласа бросает взгляд на уличные часы. Слава богу, времени у него более чем достаточно. Спокойствие возвращается к нему — теперь ему хочется говорить напрямик.

Что касается Яна, — начинает он после недолгого раздумья, — то вы можете быть уверены, мы рады видеть его у нас.

Я был бы счастлив, — отвечает пан Якуб, — если б барышня Михаэла разделяла ваше мнение, но дадим событиям развиваться свободно…

Половина одиннадцатого. Управляющий взял с пана Якуба обещание, что тот продвинет наконец дело с покупкой проклятого имения и, ощутив в сердце прилив отеческой любви, назначил пятимесячный срок — пусть, мол, молодые люди хорошенько узнают друг друга. Он избрал эту цифру — пять — во имя пяти чувств человека и произнес по этому поводу красивые, высокие слова, вложенные в его уста отцовскими добродетелями. По иронии судьбы, его при этом так же давил пояс, как и тогда, когда он при подобных же обстоятельствах беседовал с Пустиной. По ассоциации мой добрый хозяин вспомнил смешной анекдот, рассказанный тогда адвокатом, и принялся выуживать его из недр своей памяти.

У-у, чую — запахло Пустиной, и только теперь, на фоне его тени, я различаю нити нового свадебного сговора. Бедняга адвокат предан анафеме, как поэтическая школа, изжившая себя, и все-таки он вовлечен в осуществление нового плана.

Пустина, Пустина, — повторил пан Якуб. — Надеюсь, вы не будете действовать опрометчиво…

Может ли он быть нам полезен при создании кооператива?

Думаю, он ни на что не годен, — ответил паи Якуб. — Но посмотрим — я извещу вас, передам через Яна, если будет что-нибудь новое.

Предоставим теперь обоих их размышлениям и проследим, как расцветают нежные чувства влюбленных. Михаэла забывает французские вокабулы, ходит постоянно с книгой, краснеет, она стала робкой, порой она слишком долгим объятием обнимает сестричку, порой убегает от нее — короче, Михаэлу словно подменили.

А Ян? Он необуздан, ибо любовь не выносит узды и не любит, когда ею управляют. Ян всеми силами тянется к запретному и пренебрегает всем тем, к чему его подталкивают. Во встречах с Михаэлой он почуял умысел со стороны отца и, как бы ни был влюблен в нашу барышню, взбунтовался. Ему казалось, что, сближаясь с Михаэлой, он осуществляет купеческий расчет, — и был, бедняга, крайне возмущен.

«К черту! — твердил он про себя. — Какой позорный фарс! Невесту едва показали — и уже все слажено. Право, мой отец и не подозревал, до чего легко он может навязать мне свою волю…» Тут Ян почувствовал отвращение к себе и к женитьбе, устраивающейся словно по заказу. Ему претила всякая мысль о послушании.

И все же ему хотелось обменяться с отцом хоть словечком о Михаэле. Хотелось протестовать, хотелось развенчать ее в глазах пана Якуба, и он искал случая показать свою проницательность. Готовясь к разговору с отцом, Ян составил фразы, задевающие за живое. «Я дам ему понять, — говорил себе молодой Льгота, — что разгадал хитрость человека, который попал в стесненное положение и теперь подсовывает свою дочь, надеясь взамен добиться помощи, чтобы обойти закон. Если и мой отец замешан в этих замыслах, если и его совесть нечиста передо мною и Михаэлой, то ничто не заставит меня когда-либо еще приехать в Отраду».

А сам между тем уже готовился в путь и, хотя сам себе в этом не признавался, — дрожал, как бы ему что-нибудь не помешало.

Порой все происходит не так, как мы того желаем и как бы нам нравилось. Говорят, едва Ян раскрыл рот, как старый Льгота смерил его взглядом с ног до головы.

— Боюсь, ты собираешься к барышне Михаэле, — проговорил он с нескрываемой усмешкой. — Да или нет?

Из ответа запинающегося Яна нетрудно было понять, что он и в самом деле только того и желает.

— Разобрала тебя нечистая сила, — сказал тогда пан Якуб. — Да ты только о том и помышляешь, чтоб дело устроилось тем самым образом, который ты считаешь позорным!

С этими словами пан Якуб встал и начал расхаживать по комнате, заведя речь о другом.

Говорят, нашему герою пришлось сделать большой крюк, чтобы верпуть разговор к точке, к которой устремлен был весь его интерес, и он снова заикнулся о Стоил асе.

— Довольно болтать, — оборвал его отец. — Управляющему ты надоешь немного позже, чем Михаэле, но в конце концов оба укажут тебе на дверь.

Потом, уже под конец беседы, он выдал, по слухам, какую-то сумму Яну и отправил его в Словакию.

Разговор с отцом привел Яна в полное замешательство, но вы без труда сообразите, что, покинув Прагу, он направился прямехонько к нам.

Михаэлу меж тем тревожили сходные соображения, однако мысли ее были неопределеннее. Они рассеивались, обходя стороной суть дела и корень беспокойства.

Любовные чувства кристаллизуются и отшлифовываются с невероятной быстротой. Не успели вы оглянуться, не успели вздохнуть, в голове вашей не пронеслась еще ни одна мысль о поцелуях — а вы уже пойманы. В один прекрасный час, в миг, когда вы, быть может, просто смотрите на кончики ваших пальцев или от скуки складываете уголок скатерти, — нахлынет на вас вдруг волна смятенного счастья.

Знакомо ли вам желание, раскаляющееся все жарче и жарче и устремленное к одному-единствениому человеку? Или то пресловутое смущение, от которого у вас вспыхивают уши? Это — начало любви! Быть может, вы были одни в ту минуту и стояли у окна, глядя в сад и постукивая пальцами по стеклу. Быть может, под деревьями прошел садовник, быть может, именно в эту минуту он поднял с травы зеленую ящерицу, а вы вдруг затрепетали за ее участь; быть может, случилось что-нибудь другое, но в каком-то повороте головы таился глубокий смысл. В такие минуты судьба пишет на вашем лбу: ЯН, МИХАЭЛА, СЮЗАНН или АЛЕКСЕЙ.

Молодой Льгота подоспел как раз вовремя. Барышня Михаэла не задавала себе праздных вопросов: люблю? не люблю? — это выяснится само собой. Яна она ждала с радостью. Ждала, готовая к любви, и, как говорится, объятия ее были раскрыты.

Когда лошади Льготы остановились под окнами, я играл в шахматы с Сюзанн. Михаэла была моим советником, за спиной француженки стоял князь Алексей. Моя прекрасная противница держала в пальчиках ладью. Я виде л, что пропал: эта ладья сломает мне шею. Чтоб избегнуть проигрыша, я встал так порывисто и так удачно, что все фигуры смело начисто.

— Шулер несчастный! — закричал князь Алексей, обвиняя меня в преднамеренности.

Я оправдывался очень громко, но в самый разгар спора Сюзанн услышала шум колес и крикнула, что приехал пан Льгота. Я был спасен. Князь Алексей и дамы бросились к окну, оттуда — на балкон. Из экипажа выходил Ян.

Падал легкий снежок (дело было в середине января), и на перилах налип снеговой карниз. Михаэла собрала ладонью снег и слепила снежок. Прелестной была картина, когда она стояла так, подняв руку для броска. Ветер шевелил ее волосы и приподнимал над ее плечами воротник. Ян Льгота стоял внизу, подпяв к нам изумленные глаза.

Мы встретили молодого человека самым сердечным образом.

— А я вас ждала! — сказала Михаэла и едва не бросилась ему на шею.

Представьте теперь эти два лица: одно — сияющее любовью, счастьем, ожиданием; другое — замкнутое, озирающееся на окружающих; другое — испуганное, полное опасений, как бы не запутаться в силках.

Ян удерживал слова, которые так и рвались у него с языка, и ничего не сказал, если не считать того, что он поздоровался и передал приветы, никому не интересные и к тому же вымышленные. До сих пор вижу, как, пока он говорил, все замедленнее становились движения Михаэлы. До сих пор не выходит у меня из ума улыбка, гаснущая на ее лице, и слышу я ответы ее, с каждой минутой все более тихие и запоздалые.

Я всей душой жалел Михаэлу. Князь, желая помочь Яну, заметил, что тот нынче не в своей тарелке.

— Дайте ему чаю, — сказал полковник, — он устал. Но Ян вежливо отказался. Он выглядел как семь тощих лет — и он спросил пана Стокласу.

— Я его позову, — сказала Михаэла, найдя наконец предлог удалиться. И она бежала, а плечи ее вздрагивали, словно от плача.

Я разделял настроение барышни, и весь тот день мне было не по себе. Меня угнетала атмосфера любовного томления, однако я охотно примирился с такой участью, ибо она давала мне возможность чувствовать себя юношей, в груди которого грохочет любовь. К тому же это приблизило меня к Михаэле, и мадемуазель Сюзанн не могла не заметить моей грусти и серьезности. Я полагал, что эти мои качества француженка отвергнет не так легко, как бессодержательные комплименты.

Хозяин, который понятия не имел о том, что творится с Михаэлой и Яном, уговорил молодых людей прокатиться под вечер.

Когда закладывали лошадей, я находился в библиотеке. Открыв окно, я окликнул пана Яна и спросил, куда они едут. Он ответил, что они прокатятся до заповедника и вернутся по аллее. Я рад был это услышать и попросил их подождать меня. Не мог я упустить такой случай — ведь возле саней топталась и Сюзанн.

«Ну, Бернард, — сказал я себе, — пробил твой час!»

Помимо мысли, которая разъяснится позже и которая нашептала мне навязать Сюзанн свое общество, у меня было еще намерение заглянуть к лесничему Рихтере и выпросить у него какого-нибудь зайчишку, чтобы в ответ на письмо об Элишке с ее писарем послать дорогой моей сестрице гостинца. Лесничий жил у самого заповедника, и я был доволен, что одним ударом убью двух зайцев.

Набросив шубу, я поспешил вниз. На пороге прихожей мне встретились хозяин с доктором Пустиной, занятые разговором, который явно касался покупки Отрады. Из того, что я успел уловить, явствовало, что пришли дурные вести.

— Сударь, — говорил наш повелитель, — если спор затянется, я потеряю интерес к его результатам.

— Почему? — спросил адвокат.

— Потому что за это время я успею лишиться всего своего имущества.

Я не мог задерживаться, чтобы выслушать все до конца, но все-таки мне стало ясно, что Пустина теряет у нас почву под ногами.

Сани, в которых нам предстояло ехать, были довольно тесны. Барышня Михаэла и Сюзанн могли еще усесться удобно, а нам с паном Яном места уже не хватало.

— Знаете что, — обратился я к Сюзанн, — уступите свое место пану Льготе (ибо не годится двум дамам кататься по лесу без провожатых), а я, с вашего согласия, велю заложить для нас с вами сани герцога Марцела, где место для кучера — сзади.

Сюзанн кивнула.

Так, укрывшись медвежьей полостью, мы вскоре уселись с ней рядышком. Лошади резво выбежали из ворот, и мы покатили через деревню Ястребиную к заповеднику.

Постепенно смеркалось, ветер свистел в ушах. В уши нам свистел ветер, а свист ветра, как известно, напоминает все возможные песенки и все баллады, сколько их есть и было на свете.

Я повернулся к Сюзанн с каким-то вопросом и увидел ее такой прекрасной, что можно было потерять рассудок. Глаза ее широко раскрылись, волосы развевались. Бег лошадей удваивал силу ветра, и от этого личико ее раскалилось, как золотая роза под молоточком ювелира. Все это доставляло мне больше сладости и любовной муки, чем можно было вынести. Я жестоко волновался, ощущая на себе теплое дыхание, вырывающееся из полуоткрытых губок моей прекрасной спутницы. Она улыбалась — тогда я собрался с духом и обнял ее за талию. И тут, совершенно случайно, пришли мне на ум строки безумца давних лет, Рембо:

По очертаньям лотоса рисуют на гравюрах ангелов, полных пафоса, к первому причастию девушек.

Мадемуазель улыбнулась. Положила ладонь на мою руку и ответила следующей строфой. Гром и молния! — могу сказать, что я затрепетал с головы до ног. Могу сказать, что прикосновение ее пальцев ввергло меня прямиком в пекло. Радость, захлестнувшая меня, была столь жгуча, столь мощна, столь пожирающа, что скорее походила на испуг. Я перестал дышать, ошеломленный глубоким блаженством, обступившим нас подобно крутящейся стене смерча. Я не нашел ничего лучшего, чем сжать талию мадемуазель. Если б только за спиной не было кучера! Если б не оскорблял моего обоняния запах его овчины и смешивающийся с ним пар от лошадей! Ах, еще и сейчас, много лет спустя, я чувствовал бы то место на старой моей голове, которое прикоснулось бы к щечке этой брюнетки. Еще и сейчас жгло бы мой висок это прикосновение! Но я не мог сделать ничего, кроме того, что сделал. Не мог ее поцеловать. И в этом горе, в этом счастье я сжимал в кулаке угол медвежьей полости. Мадемуазель смолкла, а я жадно глотал воздух.

Лишь немного погодя я отдал себе отчет, что едем мы уже по заповеднику. Передние сани замедлили ход, и оставалось совсем немного, чтобы мы поравнялись с ними. Михаэла махала нам рукой, и ее кучер, так плохо понимавший мои намерения, придержал лошадей. Не успел я оглянуться, как наши лошади уже скакали легким галопом совсем рядом с санями Михаэлы. Я посмотрел на барышню, и показалось мне, что я вижу вторую Сюзанн. Показалось мне, что я как бы в зеркале вижу зрачки Сюзанн, ее улыбку — и наконец ее же безрассудную и великолепную готовность любить.

Михаэла согласилась на эту прогулку только потому, что хотела покончить с недоразумением между нею и Яном. Она не могла поверить, будто ему нечего сказать ей. Она все ждала, все жила в ней надежда услышать слово, которое ей так нужно было услышать.

А Ян все молчал, все болтал о пустяках. «Он, наверное, просто не решается, — думала Михаэла, — наверное, это от застенчивости — быть может, он соберется с духом. Осталось пять минут до поворота, а до дому еще целых полчаса». Полчаса! Вечность. Мгновение.

Пожалуй, я правильно угадывал тогда, что она с радостью сама начала бы разговор, — но ведь говорить о любви так трудно!

В жизни своей я перевидал множество девушек, зарабатывавших на хлеб, чем умели, и не питал к ним брезгливого чувства. Они сиживали у меня на коленях, а я, сунув руку в карман дырявого пальто, пересчитывал мелочь. Видит бог, меня глубоко трогали эти маленькие потаскушки в черных чулках. Видит бог, их голоски не были мне противны. Рассказы подобных девиц вечно одни и те же. Они переплетают ложь с бессовестными преувеличениями, но под этими базарными красками вы ощутите жаркое дыхание и кровавое зарево любви. Говоря о девушках, не забывайте, что все у них начинается любовью — и любовью кончается. Не забывайте, что им неведомо иное содержание жизни. Что они унижают себя ради любви — и становятся королевами через нее же. От одной крайности до другой рукой подать, ибо от прекрасных грез к красным фонарикам борделя — торная тропа.

Вы, может быть, привыкли делить людей на хороших и дурных, на трудолюбивых и лентяев — я же говорю, что знаю только людей благородных, в жилах которых течет горячая кровь, которые полны страстей и беспокойства, людей, что выходят на жизнь, как на медведя, и, ошибаясь, обливаясь кровью, громоздят действие на действие — с гордостью ли, со смирением, со слезами или под радостное одобрение мира.

И кто же противостоит таким людям? Кто предает их анафеме? Кто ставит на них крест и считает их отверженными? Филистеры, мужчины в капотах, бесплодные женщины, недотроги, которых оскорбляет зрелище великолепного мира, полного ошибок и красоты! Те, кто ни на что не отваживается, кто сопротивляется прибою времени, эти живые скелеты, искупающие вонючую свою добродетель ценою страха и заповедей, которых они страшатся — и которые преступают в блудливой мысли.

Мадемуазель Сюзанн была, как я думал, из тех, кто шагает вперед с поднятой головой. Она представлялась мне исполненной чувственности и бурной крови. Я находил, что облик ее сходен с обликом моих маленьких приятельниц, что она — их сестра, точно так же, как и Михаэла. С удовольствием смотрел я на обеих девушек и думал, что я, которому дано было понимать этих малюток, могу добиться своего и что при случае не ударю в грязь лицом. Я думал, что звериное мое дыхание еще раз смешается с именем, тихонько названным барышней, и что, прижавшись виском к ее роскошным артериям, я различу еле слышный ритм мироздания.

Перестав наблюдать за Михаэлой, я перевел взгляд на лицо Сюзанн. Она по-прежнему улыбалась, но внимание ее было обращено к Михаэле. У меня сложилось впечатление, что обе девушки заключили дружбу и их объединяет любовь, которую они ощутили в себе одновременно. Михаэла была чуть-чуть рассеяннее, чем обычно. Она отвечала Сюзанн, подняв к лицу муфту, словно желая скрыть румянец.

Ян упрямствовал. То ли в мыслях его еще колобродило возмущение сводничеством пана Якуба и пана Стокласы, то ли искал он вину и на Михаэле — или, быть может, ему хотелось отделить ее от нас? Одним словом, он вбил себе в голову вылезти из саней и остаток пути пройти пешком.

Присоединяйтесь ко мне, барышня, — пригласил он Михаэлу, — пройдемся лесом и перехватим сани с той стороны заповедника.

Нет, я хочу остаться в санях, — ответила та. — Пригласите пана Сперу.

Что?! — вскричал я. — В таких ботинках — и по снегу? Ни за что! Ни за что! Ни за какие коврижки!

Повторяя эти слова, я выпростал руку из-под полости и, разжав кулак, сдул с ладони клочок шерсти.

Тем временем сани остановились, и пан Ян спрыгнул на землю. Он стоял теперь на обочине, и его стройная фигура вырисовывалась великолепием плеч и узостью бедер. Я видел, что Михаэла все еще не верит в искренность его намерения, — она улыбалась. Я старался найти тот же свет на лице молодого человека. Увы, он хмурился, по лицу его скользили волны раздумий, оставляя вокруг губ следы недовольства и напряжения воли.

Так как же, — спросила Михаэла, — где вы будете нас ждать?

Не знаю — например, возле тополей, — ответил Ян, давая понять, что встреча ему вовсе безразлична.

Такая игра рассмешила меня. «Хо-хо, — сказал я себе, — молодой-то человек, оказывается, из тех гордецов, которые вечно оглядываются на то, как кто о них судит. Ну и люди! В жизни не сознаются, что влюблены, и им делается не по себе, когда приходит час склониться к губам своей дамы». Поняв эту черту молодого Льготы, я не мог удержаться от улыбки, как ни жалко мне его было. Это смущение так хрупко, исполнено такой любви, такой свежести! Ох уж мне этот упрямый взгляд, который подобные влюбленные бросают на свою милую, эти брови, эта морщинка у губ, этот тон! Да знаем мы все это — ведь под взъерошенными перышками прячется нечто совершенно иное! Из-под этих слов рвется наружу горячий голос, повторяющий без конца: дурак я, дурак!

Пан Ян трепетал, опасаясь, что ему придется-таки уйти без Михаэлы, но черт толкал его в спину, и бедняжка, с языком на плече от любви, не мог уже не говорить во вред себе. Он не мог теперь не уйти от нас. Он помахал нам рукой, и его растерянная улыбка постепенно превращалась в гримасу разочарования.

Сани тронулись. Мы видели, как Ян застегнул воротник и зашагал по тропинке налево, чтобы перехватить нас с другой стороны, когда мы сделаем круг.

Мы двигались неторопливой рысцой, обе упряжки бежали ровно. Время приближалось к пяти и, как часто бывает на грани дня и вечера, пошел снежок. Моя спутница уткнулась личиком в мех, так что едва виднелся один носик. Я завел было какой-то разговор, но Сюзанн отвечала односложно: «Да. Нет. Пожалуйста».

Тогда я решил помолчать. Не проронила словечка и Михаэла. Я подумал, что пора возвращаться, и мысленно возмущался этим гадким утенком, паном Яном, который испортил нам настроение. Ничего другого мне не оставалось, кроме как смотреть на дорогу поверх лошадиных спин да на их мускулистые крупы, любоваться совершенной формой копыт, мягким движением вскидывающихся подковой кверху. Я смотрел на подвижные уши лошадей, на пар из их ноздрей и умирал от желания снова сжать руку моей соседки. Тут я заметил, что впереди, у поворота, вынырнула какая-то фигура и, проскользнув мимо лошадей, метнулась к передним саням. Барышня Михаэла вскрикнула, а Сюзанн встала, держась за мое плечо.

Человек тот был одет в длинный плащ с капюшоном. Я не видел его лица и могу сказать, что душа у меня ушла в пятки.

Но это оказался князь Алексей! Я узнал его, когда он откинул капюшон.

— Погоняй! — крикнул он кучеру, который собирался остановить лошадей. — Гони!

Князь стал на подножку, ухватившись за изгиб передка, и одним прыжком очутился на сиденье рядом с Михаэлой. Немного погодя я увидел, как князь поднялся и взял в руки вожжи; видел, как вскинули головы лошади и рванулись вперед, заразившись страстностью и необузданностью нового возницы. Через мгновение сани Михаэлы скрылись за поворотом, по дороге в глубь леса, где они, конечно, не смогли встретиться с паном Яном.

С этого места повествование о нашей прогулке разделяется надвое.

Мы с Сюзанн продолжали путь той дорогой, где нас ждал Ян. Воображая, что теперь-то мне легче договориться с мадемуазель, я нашарил под полостью ее руку и дотронулся до гладкой кожи ее перчатки. На мгновение Сюзанн повернула ко мне лицо. Взгляд ее меня распалил, и с языка моего полились слова с таким жаром и с такой силой, что, право же заслуживали внимания. Мешая чешскую речь с французской, я признался ей в любви.

Сюзанн оставила свою руку там, где она лежала, однако я видел, что она меня не слушает.

— Сюзанн, — заговорил я снова после нескольких минут молчания, в течение которых слышался только стук копыт, фырканье лошадей да скрип полозьев. — Сюзанн, теперь, когда вы знаете, что я люблю вас, когда я слишком ясно выразил свои чувства, — теперь вы, конечно, простите меня за то, что я обращался к вам…

Я хотел напомнить ей наши прежние встречи, закончившиеся столь бесславно.

До сознания Сюзанн только теперь дошло, что тот, кто говорит с ней сейчас, — всего лишь жалкий Спера, и она заглянула мне в глаза. Без всякого отвращения, но удивленно, без всякого чувства враждебности, которое могло бы покрыть ваши щеки румянцем, но говорило бы хоть о каком-то интересе к вам. Сюзанн смотрела на меня, как на человека, свалившегося с луны. Я понял, что потерпел жесточайшее поражение. Сюзанн, видимо, даже не слышала заключительной части моего признания. Черта лысого понимала она, о чем я толкую, — и по наущению какого-то иронического дьявола она открыла мне сердце. Устремив на меня расширенные зрачки, в которых вдвойне отражалась ночь, она промолвила голосом, чья тихость гремит, чья сила гонит суда по морям любви:

— Я люблю полковника.

Я поцеловал ей руку, чувствуя, что эту девушку я любил бы во сто раз охотнее, чем всех, с которыми встречался до сих пор. Ну что ж, кто знаком с приличными мужчинами и женщинами, знает, как разрешаются подобные дела, а кто не знает, все равно будет воображать, что я схватил себя за нос и три месяца бродил тень тенью. Думаете, теперь я стану поносить мадемуазель? Ничуть не бывало! Я сказал, что Сюзанн создана для любви. И повторяю это. У меня те же основания повторять это теперь, как и прежде. Сюзанн красива. Ее глаза подобны крупным алмазам и отбрасывают отблеск красоты. У нее королевская осанка, наклон ее головы, ее плечи и руки — роскошны. Все, что возбуждало во мне любовь, все очарование, которое излучало ее лицо, ее голос и движения, от которых у меня голова шла кругом, — неужели же мне поносить все это? Неужели же мне теперь насмехаться над всем этим, утверждая, что Сюзанн не стоит и мизинца Корнелии?

Я достаточно стар, в руках у меня перебывало немало разных книг, и я смотрю на мир, поднимая взор от их страниц. И все же, быть может, я успевал порой разглядеть хоть краешек шлейфа королевы. Нет, право, я знаю, кто — властительница мира.

Не в силах теперь найти нужное слово, отсылаю вас к Книге книг. Перечитайте то, что написано в Послании к коринфянам!

И клянусь Писанием! Читайте, поглядывая на свою жену и на враждебный стан крохоборов, которые твердят вам: ты смешон, братец! У тебя нос загнулся книзу, и досталась тебе жалкая дурнушка вместо красавицы, которую ты любил.

Когда же закроете вы эту книгу, ответьте им: и все же я выиграл свою прю[10]ПРЯ — «раздор, ссора, тяжба», только др. — русск. пьра, ст. — слав. пьр, чеш. pre «спор, тяжба», польск. рrzа. Связано с преть II, спор, переть;… Этимологический русскоязычный словарь Фасмера. Комм. удивленного верстальщика.! Разве не слышал я, как трепещет крылами любовь? Разве проспал я и не успел выдернуть ниточку из ее одежд? Перед этой царицей все вы — кухарки и скотники. Тем ли хотите вы кичиться, что ваши носы не столь крючковаты, как мой? Тем ли, что нет у ваших дамочек глупых веснушек, в таком изобилии доставшихся мисс Эллен? Ах, да ну вас в болото! Знаете ли вы, что такое любовь? Нет! Едва ли! Ничуть! Кто не разводит огня, тот не обожжется — я же любил сотню милых красоток, указанных мне богом. Частенько получал я от ворот поворот, частенько попадались мне вместо девственниц всего лишь потаскушки — ну и что? Не хулите эти хрупкие создания! Видит бог, порой они высекают из своих скромных чресл искорку любви. И этого с меня довольно.

Я и слушать ничего не желаю — сам отлично разбираюсь, что к чему. Сюзанн — одна из прекраснейших девиц, и Михаэла, как я уже говорил, ни в чем ей не уступает. Первая любит князя Алексея, а в голове у второй, конечно, тоже не я. Вот и все. Так что мне, пойти топиться из-за этого? А Корнелия, а Эллен?

Чепуха! Слишком я хороший сапожник, чтоб выбрасывать старые колодки. А остальное образуется. Если мне что и досадно, так только то, что я, глупец, сам сосватал князю Сюзанн…

Однако пора продолжать рассказ о любовных похождениях князя Алексея и барышни Михаэлы.

Всякому ясно, что полковник не случайно оказался на дороге. Вероятно, он слыхал, как я кричал из окна, чтоб Михаэла захватила меня, и решил догнать нас в автомобиле; в тот день ему изрядно ворожила судьба.

Тот, кто судит о поступках князя Алексея, несомненно, не избегнет мысли, что это страшный сумасброд. В самом деле, он вел себя как сумасшедший. Вот, верно, было зрелище, когда он, не разбирая дороги, мчался в автомобиле! И как шли ему перчатки с крагами и плащ с капюшоном!

Я думаю (так же, как и все прочие), что у нашего князя не хватало винтика в голове. Но должен признать, его экстравагантные выходки имели успех. Если вы отбросите немножко смешную сторону, то согласитесь, — это ведь в общем чудесно, когда стареющий мужчина ведет себя так, как князь. Но Михаэла, кажется, не думала об этом.

Едва вскочив в сани, полковник принялся болтать о том, что напоминают ему окрестности заповедника, какая русская река обтекает похожие перелески и когда какая гвардейская часть получила задание взять штурмом высотку, как две капли воды похожую на холм перед домом Рихтеры. Михаэла время от времени подбадривала его вопросами и смеялась, когда он пустился сочинять, рассказывая неправдоподобные случаи со своей собакой, у которой-де было столь острое чутье, что она по запаху отличала любовные письма от счетов и утку, сидевшую на яйцах, от утки-одиночки.

— Но это ничто по сравнению с сукой моего капитана, — продолжал князь. — Эта сука была до того умна, что служила господину своему почти как человек. Названный капитан совсем не владел искусством жить по средствам, и случалось ему тратить вдвое больше, чем он мог заплатить. Видя себя в весьма стесненных обстоятельствах и не имея и малой доли средств, чтоб выпутаться из них, начал он играть в карты — отнюдь не для забавы, как бы следовало, но с упорным намерением выиграть во что бы то ни стало. Ему везло, и когда перед ним скопилась изрядная кучка денег, он поставил все на одну карту. Едва он сделал ставку, собака его вылезла из-под стола и не спускала глаз с его рук до тех пор, пока он не вздохнул облегченно, сгребая деньги. Понятно, после такого выигрыша не уходят. Честь обязывала капитана не покидать карточного стола до тех пор, пока он не спустит все снова, — но собака, которую звали Стеллой, вдруг бросилась на его карман, пронзительно залаяла и наскакивала на хозяина с такой силой, что он принужден был отбиваться от нее тростью, а затем и саблей. Все поднялись и стали гнать прочь животное, которое металось из стороны в сторону, и уже целились в него из пистолетов — невозможно было восстановить порядок иным путем, кроме как пристрелив Стеллу. Но капитан не желал этого допустить. И не оставалось ему ничего иного, как уступить требованиям собаки и уйти. С тех пор Стелла всякий раз. как он выигрывал, уводила хозяина на поводке домой, чем и помогла ему сколотить приличное состояние.

Михаэла слушала рассеянно, но была благодарна князю за то, что он подсел к ней, что не упоминает о молодом Льготе, что повернул лошадей на другую дорогу, так что сегодня она уже не встретится наедине с Яном, которого в эту минуту почти ненавидела.

Князь был на коне. Я думал о нем с той самой минуты, когда Сюзанн назвала его имя, и старался угадать, что он сейчас делает. Этот человек привык ковать железо, пока горячо, и, видимо, времени не теряет. Он ничего не обдумывает — и все же действует как тонкий знаток человеческих сердец. Я знал, что в этом утешителе немало от дьявола.

Представьте себе печальную Михаэлу, а рядом с ней — молодца, от которого разит юфтью, молодца с удалым чубом, молодца, на котором едва успели выцвести пятна крови. Представьте аристократа, скрывающего бедность (которая потрясла бы вас, как вид самой жестокой нищеты), — представьте себе его в минуту, когда он сочиняет побасенки для розового ушка Михаэлы.

Краски этой картины сгущены? Неважно — я хотел только сказать, что рядом с этим великим знатоком людей барышня чувствовала себя маленькой дамой и принимала игру, которая делала ее еще меньше, и прелестней, и больнее оскорбленной, и больше нуждающейся в защите от грубости всяких панов Янов. Быть может, ей было тоскливо, но в то же время она испытывала радость, сходную с восторженностью гимназисток. Этот пэр жизни, этот самодержавный бык, чьи руки обагрены кровью беспримерной воинственности и беспримерной верности, воскресил время сказок. Его капюшон! Его руки в перчатках с крагами чуть не до локтей! Вот они отпустили вожжи. Наступающий сумрак скрывает их худобу, делая их похожими на руки художника, который лепит фигуры из ветра. Его молчание преображает голоса надвигающейся ночи в некие иносказания, которые и не нужно понимать. Его лицо, всегда беспокойное и серьезное, вдруг озаряется сердечной радостью оттого только, что Михаэла улыбнулась.

И следа не осталось от насмешника, который дразнил доктора Пустину и вышучивал обитателей Отрады. Сейчас князь играл совершенно иную игру. Он был искренен. Он не поцеловал Михаэлу, не привлек ее к себе — он молчал в те минуты, когда тишина обретала голос, говоривший: «Ты готова расплакаться? Мужайся. Обопрись на меня. Я князь жизни».

В таком красноречивом молчании ехали они вдоль деревьев, отбрасывающих тень, под лупою влюбленных, по краю головокружительной бездны.

Тем временем мы с Сюзанн спешили туда, где нас должен был ждать Ян. Я смотрел на француженку другими глазами, и дорога совсем не занимала меня. Я велел кучеру подхлестнуть лошадей, и вскоре мы увидели Яна. Бедняга, он воображал, что поступил бог весть как умно, Воображал, что это подъезжает Михаэла, возвращается к нему, и что она будет удивляться его склонности к ночным прогулкам, — а из саней-то вылез я! Я и раза три но меньшей мере справлялся у меня, где Михаэла, но мне было не до разговоров. На все вопросы я отвечал:

— Садитесь! Садитесь же, а то замерзнем! И только когда мы уже тронулись, я мимоходом проронил, что барышня уехала с князем. Желая немножко помучить Яна (чтобы разрядить собственное скверное настроение), я прибавил к упомянутому замечанию, что этот малый чуть ли не похитил Михаэлу.

От тополевой аллеи мы двинулись к Рихтере. Я взял с лесничего обещание, что он пришлет мне завтра парочку ушастых.

Затем мы повернули домой. Пану Яну и мадемуазель Сюзанн не о чем было говорить, я тоже молчал. Оба мои путника забились по углам саней, словно потеряли добрую половину своего веса. Сидел я теперь просторно, словно маленький король, и, право, не пойму, как мог я не вместиться в эти же сани, когда мы трогались со двора.

Лошади шли шагом. Я подремывал, размышляя о своей старости, и впервые меня удручал мой возраст. Потом мысли мои перенеслись к племяннице Элишке.

Так добрались мы до замка. Ян тотчас выскочил из саней и бросился разыскивать полковника. Нам сказали, что тот еще не возвращался. Сюзанн скрылась за дверью, но когда Ян отошел от меня, она вернулась.

— Господин Спера, — сказала она, поднимая на меня глаза, — вы не станете насмехаться надо мной?

Я ответил, что был бы от всей души рад заслужить ее доверие. Сюзанн меня поняла и протянула мне руку.

Мне не хотелось входить в дом без Яна, и я решил вместе с ним подождать полковника. Мы стояли у подъезда. Пан Ян крутил усы, я зевал по сторонам.

Ваш друг, — заговорил Ян немного погодя, — ваш друг полковник — пустобрех, гистрион и мошенник. Cегодня, когда они с паном Стокласой играли в карты, он пошел королем, а король-то этот вышел раньше!

Вот как? — отозвался я. — Вы в этом уверены и не допускаете, что могли ошибиться? У князя Алексея карты так и мелькают в руках.

— Что верно, то верно, — со злостью ответил Ян. Некоторое время мы еще обменивались мнениями, изощряясь в остроумии, и разговор (как то случается между мужчинами) приобрел уже характер ссоры. Тут зазвенели бубенцы — подъехал князь Алексей.

Он круто осадил лошадей, так что они присели, бросил вожжи Марцелу и помог сойти Михаэле. Я заметил, что щечки ее разрумянились. Она махнула мне и Яну и заявила, что князь — самый замечательный кучер из всех, которые когда-либо правили лошадьми.

— А знаете, — продолжала она, причем улыбка ее стала еще шире, — мы проехали через заповедник и вернулись дорогой вокруг пруда!

Я подивился тому, что они проделали такой долгий путь за столь короткое время, но пан Ян не сказал ничего.

Барышня Михаэла взбежала по лестнице, мы медленно последовали за ней. Я хотел было рассказать что-нибудь веселое, чтобы развлечь Яна, но мне это не удалось. Он искал предлога к ссоре с князем — однако тот довольно долго отвечал ему мирным тоном.

На верхней ступеньке Ян остановился и сказал князю:

Доктор Пустина отзывался нынче о вас в таких выражениях, что мы смеялись.

Вот как, — парировал князь. — Адвокат — известный шутник, что же и остается, как не смеяться его словам?

Хорошо, — сказал Ян, — вот это вы ему и повторите, но что касается вашего обыкновения нападать на сани, то тут, мне кажется, вы хватили через край. Я слышал, что именно вы повернули лошадей к прудам.

Сударь, — молвил князь, едва заметно усмехаясь. — Если вы ищете ссоры, то начали не с того конца. Чего вы хотите? Ссориться из-за маршрута прогулки, которая уже закончена? Поверьте, меня никто не просил ехать в ту сторону, где вы ждали. Угодно вам принять это объяснение — принимайте, а не хотите — найдите другой повод к ссоре. Менее тщеславный, менее прозрачный! И, честное слово, не стойте тут с видом влюбленного, пожелавшего наказать даму, которой и дела нет до вашего желчного характера. Не впутывайте ее в наши свары, которые и возникли-то оттого лишь, что у вас слишком высокая шапка и что ваше лицо напоминает мне физиономию деревянной куклы!

Ваша милость, — вмешался я, — если бы даже ваша милость были моим крестным отцом и я носил бы на шнурочке крестильную монетку из ваших рук, поверьте, и тогда бы я взял сторону пана Яна. Как же ему не упоминать о барышне, когда о ней-то и речь? И почему бы ему не говорить о ней? Послушайте, нет ничего дурного в том, что ограничивается словами, а вот в отношении прочего — умерьте ваши аппетиты.

Простите, — перебил меня Ян, — простите! Ваша помощь сейчас мне вовсе не нужна.

Тем хуже, — сказал я. — Тем хуже для нынешнего сева, тем хуже для крольчих, грызущих корни грабов!

С этими словами я взял князя под руку, и мы удалились, поддерживая друг друга. Пан Ян остался на месте и, если не ошибаюсь, менялся в лице, как времена года.

В конце коридора я оглянулся и увидел, как к нему подходит доктор Пустина.