Онлайн чтение книги Конец старых времен
ПОЕДИНОК

Из комнаты князя Алексея я бросился прямиком к пану Яну. Мне известны были его тайные интриги, и я без труда сообразил, что сей молодой человек держится где-нибудь поблизости от адвоката. Было воскресное утро, часы только что пробили десять «В эту пору, — сказал я себе, — наш поверенный обычно пребывает в кабинете и на всякий случай притворяется, будто работает». Я направился туда, куда повело меня это рассуждение, и расчеты мои оказались верными. Доктор Пустина стоял с Яном в углу около печки. Вид у них был самый заговорщический, и, грея спины, они затевали какую-нибудь пакость. Возможно, речь шла обо мне, ибо, едва я открыл дверь, они умолкли. Пан Ян остановился на полуслове, адвокат не нашелся, что сказать.

— Простите, — молвил я, подходя к ним, — я удалюсь, если вы дадите мне понять, что мое присутствие нежелательно, но прежде выслушайте меня.

Оба смотрели в достаточной мере недоверчиво, но все же склонили ко мне свой слух. И тогда, напирая больше на моральную сторону дела, чем на плоскую правдивость, я поведал им о причиненной мне обиде.

Но должен ли я был рассказывать им, как князь побил меня? Показывать отпечатки его пальцев на моей щеке и громоздить боль на боль? Вправе ли я был усугублять позор полковника, делая его дурной поступок достоянием гласности?

Много перевидал я жалобщиков, не заработавших своими жалобами ничего, кроме насмешек, и знаю насильников, закоренелых в своей жестокости и черпающих ободрение в ехидных насмешках, которыми люди угощают бедняг, подобных мне. Таков суд человеческий! Увы! Мы отданы на произвол вечных невзгод, сокрушающих нас и нередко оборачивающих истину в подлость. И рассказывать, как было дело в действительности, порою не более, чем слабоумие со стороны того, кто зажат в тиски вин.

Памятуя об этом, я вывернул наизнанку эпизод с пощечиной и довольно связной речью изобразил князя человеком недостойным. Человеком, который оскорбляет людей, интригует, бесчестит, клевещет, да к тому же еще труслив по натуре.

— Это старый негодяй, — закончил я, — приступим же к действиям, добрые люди, и воздадим ему по заслугам!

— Правильно! — отозвался Ян. — Во всем, что вы сказали, пан Бернард, нет ни одного неверного слова, но как то случилось, что вы разом превратились в противника князя? С чего это вы решили заступаться за нас, и как там было с пощечиной? По вашим словам, полковник не защищался и тотчас поджал хвост? Гораздо скорее я поверил бы совершенно иному!

Я возразил, что отвечу вопросом, и тотчас перешел к делу.

— Мой драгоценный друг пан Ян, — сказал я, — неужели вы не помните, что несколько дней тому назад я совершил для вас почти то же самое, что и сегодня? Или вы забыли, что я предлагал вам свою помощь? Мы тогда вышли из саней и поднимались по лестнице… Неужели все это уже испарилось из вашей памяти? И вы не помните, как явно выказывал я вам свою дружбу, не скрывая от князя моего к нему презрения? Неужели напрасно мне запомнилось, как я тогда вздохнул и сказал: «Тем хуже для крольчих, грызущих корни грабов»?

Высыпав все эти вопросы на голову Яна, я обратился со столь же длинной речью к адвокату. Но человек этот мне не по нутру. И хотя в мою речь вкралось множество бранных слов, она все же лишена была истинного чувства.

Нет ли между вами и князем каких-нибудь личных счетов? — спросил доктор Пустина, когда я закончил. — Это было бы мне неприятно, ибо спор, который ведем мы, то есть пан Ян и я, направлен исключительно к тому, чтобы не пострадала репутация пана Стокласы. Вы сами до недавних пор были слишком увлечены полковником и, возможно, не заметили даже, что поведение его выходит за рамки приличий. Я опасаюсь, как бы те господа, которые были свидетелями его фантастического появления, и те, у кого есть возможность наблюдать его выходки, не сказали, что мы связались с сумасшедшим. Все это достаточно неприятно, однако я могу указать на нечто худшее: князь присвоил такие полномочия и держит себя так, словно в Отраде два управляющих. Он отдает распоряжения и чуть ли не силком заставляет исполнять их. Пан Стокласа в своем гостеприимстве хватил через край и теперь, когда дело зашло слишком далеко, не может круто менять свое поведение.

Тем лучше, — ответил я, — тем лучше, если речь идет о возвышенной цели. Когда б я проникся враждебностью к человеку, пользующемуся вашим доверием и доверием моего хозяина, я мог бы выражать свое отношение к нему только молчанием. Но так как, по-вашему, князь заслуживает, чтоб его прогнали, ничто не помешает мне хорошенько над ним посмеяться. Я подстрою ему одну штуку…

Какую? — поинтересовался пан Ян.

Такую, что он только схватится за нос и уберется отсюда.

Вы забываете, — возразил адвокат, — что действия ваши должны быть безупречны с двух сторон: со стороны юридической и со стороны правил хорошего тона. Я решительно против всякого рода пощечин и драк.

Разве я похож на ландскнехта?.. — Я хотел было продолжать, да вспомнил свою же ложь насчет того, как было дело с пощечиной. И мне оставалось только повернуть разговор примерно следующим образом:

Чем же можно ответить насильнику, как не насилием? Видели вы хоть раз князя без нагайки и револьверa? Так вот, я настаиваю и повторяю, что его можно поставить на место только с помощью его же оружия.

— Хотел бы я знать, куда вы гнете, — проговорил, подумав, пан Ян. — Хотите, что ли, вызвать его на дуэль?

Я отвечал по правде, что в жизни не держал в руках ни шпаги, ни огнестрельного оружия.

— Хотя, если б я отличал эфес от клинка, я не задумался бы продырявить его шкуру. Это так же нетрудно, как побить Марцела, — да что я говорю, даже легче, ибо я видел, что князь уступал ему.

На этом мы задержались, и адвокат потребовал более обстоятельных объяснений.

Пан Ян, — проговорил я тогда, кладя руку на плечо моего друга, — вспомните, как мы застали в библиотеке князя с Китти и Марцелом за уроком фехтования и как плохо закрывался наш герой. Шпага то и дело касалась его груди, и он проигрывал очко за очком. Он был побит, как младенец! Уверен, — заключил я, — князь просто бахвал и в фехтовании разбирается не более, чем в литературе. Он делает ужасающие ошибки и неспособен перевести «Horkion synchysis»[12]«Нарушение клятв» (древнегреч.).

Это правда, — подхватил Ян, — в фехтовании господин полковник не силен. Я просто поражался, глядя на него, и меня так и подмывало показать ему, почем фунт лиха.

Сказав так, он снял мою руку со своего плеча, как если бы дружба наша еще не была скреплена.

Вы умеете фехтовать? — спросил адвокат.

Немного, — ответил Ян. — Я пять лет посещал один клуб, но… я не уверен в себе.

Ах, это, по-моему, пустяки, однако не кажется ли вам смешным вызывать князя на дуэль?

Да, — вмешался я прежде, чем Ян успел открыть рот, — это было бы смешно, если б мы вызвали его всерьез, но если мы разыграем спектакль с некоторой долей ехидства, то в смешном положении окажется только князь. Безумец останется безумцем, а человек серьезный не уронит своего достоинства. Взгляните на себя, пан доктор, и на князя — и после этого сами решайте, кто окажется смешон. Разве вы или пан Ян похожи на дуэлянтов? Нет! Вот и хорошо! А князь — да разве он не смахивает на шута, играющего роль Онегина?

— У вас сейчас проскользнуло слово, к которому я хотел бы вернуться, — снова заговорил адвокат. — Не сказали ли вы то же самое, что я сам уже как-то заметил? Не назвали ли вы князя бахвалом, и не приходит ли вам в голову аналогия с бароном Мюнхгаузеном? Это имя представляется мне той самой колодкой, по которой мы можем сшить наши сапоги!

После этого мы в полном согласии разработали план и уговорились относительно того, что разъяснится позднее.

Такие союзники доставляли мне радость. Однако едва лишь мы расстались, как, мне кажется, оба господина стали совещаться наново, подвергая сомнению сказанное мною. Возможно, им хотелось понять, в какой мере я отшатнулся от прежнего моего приятеля, причем и друг другу-то они доверяли весьма мало.

И все же я видел ясно: князю конец. Князь пропал. Он одинок. От него отвернулись все, кроме Марцела, Китти и Сюзанн, но и те, не зная наших замыслов, не могли ни помочь ему, ни его предупредить.

Я был счастлив, заранее предвкушая победу, и в то же время чувствовал, что ошибся. Неблагодарное создание человек, все-то ему не так. Радость моя была омрачена странной грустью. Мне казалось, что вместе с князем терпит поражение и то свойство человеческой натуры, которое не привязано к делам преходящим и дает нам решимость идти своим путем. То свойство, от которого в сердце каждого осталось хоть немного, напоминая, как вы, четырнадцатилетний, бродили по задворкам, выслушивая долгие рацеи ваших наставников. Вас посылали учиться а вы ни о чем так страстно не мечтали, как о том, чтобы сделаться матросом…

Ах, черт, поистине знакомая песенка — и если не ошибаюсь, до меня долетали порой ее отрывки, когда князь что-то тихонько насвистывал. Они восхищали меня, эти звуки, — и вот теперь я собираюсь предать их! Фи! Мне казалось, вновь я потерял свой корабль и своего капитана, который, придерживаясь за поручни, сходит теперь по трапу на берег, чтобы отсидеть в тюрьме за то, что плавал в поисках сокровищ. Мне казалось, вновь я убрал с глаз долой мои корабельные карты…

Я прилагал усилия, чтобы загнать князя в угол, но эти мои усилия, по самой своей сущности, жаждали поражения, как жаждет поражения целомудрие юных дев. Я готовил ловушки для князя, но смыслом их было всего лишь испытание, всего лишь протест, всего лишь спор о том, чьи принципы более жизнеспособны. Я желал князю конечной победы, я желал, чтобы он выдержал это испытание, и мое личное возмущение было уже совсем незначительным. Скажу вам правду: из-за этой злополучной пощечины я поднял больше шуму, чем следовало.

Между тем сеть затягивалась и пространство вокруг князя пустело. Алексей Николаевич отлично понимал, что происходит, и, став еще выше, еще высокомернее, поблагодарил за приятное время, проведенное им в Отраде, и заявил, что должен покинуть нас. На вопрос, отчего он так спешит, он отвечал, презрев насмешку:

— В Париже заседает совет белых. Сожалею, но долг обязывает меня явиться.

— О! — ответил мой хозяин, не скрывая усмешки. — Если речь идет о столь важном государственном деле, то мы не имеем права задерживать вас ни на минуту. Когда вы едете?

— Завтра, — бросил князь с ледяным видом.

Это слово было произнесено через два часа после того, как я заключил союз с претендентами на руку барышни Михаэлы. «Тем лучше, — подумал я, услышав решение князя, — по крайней мере он ускользнет от этих олухов и оставит их с носом». Однако радость моя длилась недолго. Вмешались Ян с адвокатом и, алкая торжества над противником, почти уже разбитым, стали отпускать шутки насчет того, что князь покидает их, не исчерпав до конца сокровищницу своих рассказов.

Ну вот, — сказал поверенный, — вы собирались просветить нас касательно способов возрождения России, а теперь, на самом интересном месте, отправляетесь в Париж! Это напоминает мне обычаи бродячих комедиаптов, которые тоже кормятся довольно странным образом: прибыв на место, они вывешивают на улицах объявления, афиши, истрепанные свои костюмы, тряпки, побрякушки, барабаны, парики, ангельские крылья, оружие — в общем, все то, на что можно уловить публику. А когда доходит до представления — комедиантов и след простыл, и никто их больше не увидит.

Так, — молвил князь, — стало быть, я вам напоминаю комедианта?

Да что вы! — воскликнул Ян. — Просто наш друг хочет сказать, что вы уезжаете, не выполнив своих обязательств.

Сравнение, к которому я позволю себе вернуться, — снова заговорил князь, — несколько хромает. Вы привыкли говорить так, чтобы никто не мог поймать вас на слове. Однако отговорки в сторону! Я вам что-то должен, господа?

Вы меня спрашиваете? — подал голос управляющий, и на висках у него вспухли вены.

Моим вопросом я отвечаю на смысл намеков и на тон ваших речей. Я вам должен что-то, господа?

Правильно, — сказал Ян. — Вижу, мы договоримся. Я напомню вам о маленькой игре, в которой вы приняли участие. Прямо или косвенно вы дали понять, что отлично владеете шпагой, а я и мои друзья хотим вам доказать обратное. Вы очень любите заключать пари — что ж, такое оружие как раз по вас. Мы предлагаем всего лишь шутку, но если вы окажетесь победителем, мы обязуемся поверить всем вашим рассказам. Я обещаю от лица присутствующих дам и всех остальных, что в таком случае каждое ваше слово мы примем на веру. Если же вы окажетесь побежденным, то примете наш приговор.

За все это время барышня Михаэла не промолвила ни слова, но я-то видел, как она волнуется. По выражению ее лица я понимал — она переживает нечто подобное тому, что делалось и у меня на душе. Она хотела положить конец своим сомнениям и разоблачить князя, — но во сто раз сильнее и во сто крат искреннее желала она, чтобы князь Алексей проучил нас.

Когда Ян кончил, с минуту длилось молчание. Я чувствовал на себе взгляд полковника, но мне было слишком трудно поднять голову. Я пересчитывал пуговицы на своем пиджаке, повторяя про себя в крайнем смущении: «Примет — откажется — примет — откажется…»

Наконец Алексей Николаевич произнес:

— Мне нет никакой нужды биться об заклад. Говоря это, он стоял перед паном Яном, вытянувшись во весь свой рост, словно статуя, изображающая благородство. Он слегка улыбался, и усы его едва заметно подрагивали. Но даже такой незначительный признак беспокойства достаточно красноречиво выражал, что старый враль и на сей раз говорит неправду. Ему важно было уйти как человеку, не терпящему оскорблений.

Тут, пока они так стояли лицом к лицу — князь заложив руки за спину, Ян с сигаретой в зубах, — в дело вмешалась Сюзанн. До той минуты я не обращал на нее внимания, но едва я увидел ее решительное лицо, как мне стало ясно, что ей уже все безразлично и она хочет говорить до конца. Она кинулась к князю, как тигрица, совершенно равнодушная к тому, что о ней подумают. С лицом, выражающим всю полноту преданности, всю полноту любви и верности, умоляла она его принять вызов.

— Зачем вы отказываетесь от этой маленькой шутки, зачем ставите в неловкое положение ваших друзей? — говорила она.

Между тем Михаэла медленно поднялась с места. По тому, как сложились ее губы, я видел — она тоже собирается говорить. Слова ее предназначались Сюзанн, но увы, не были произнесены.

Чем далее, тем более сцена между князем, паном Яном и обеими барышнями грозила стать смешной. Я опасался, что она выйдет из задуманных мною рамок.

Честное слово, не шутка, когда две женщины внезапно узнают, что им небезразличен один и тот же мужчина! Не шутка, когда в наше время два взрослых человека вызывают друг друга на дуэль! Мне было стыдно за такое сумасбродное поведение, меня просто тошнило от наших героев. Подумайте только: Сюзанн обнаруживает свою любовь, Стокласа указывает на дверь князю Алексею, пан Ян мысленно обнажает шпагу, князь охвачен страхом, а Михаэла задыхается.

Угадываете, как все это взаимно перекрещивается и отрицает друг друга? Господи боже мой, неужели у нас никогда не разовьется чувство обстановки, образа и тематического единства действия?

Оглядываясь в здравом уме на эту сцену, не могу избавиться от впечатления, будто это «Стальной король» [13]«Стальной король» — назвапие романа Жоржа Онэ (1848–1918), французского писателя, пользовавшегося успехом среди мещанства. Карлен Эмилия (1807–1892) — шведская романистка. запутался в собственной бороде. Где же, говорю я, стройное развитие сюжета? За кем последнее слово? И кто опрокинет стул?

О, перенять бы нам у добрых образцов окрыление и зычный глас! Хоть бы столкнулись хорошенько эти парочки, одна за другой, да высказали бы, чем переполнены их сердечки! Пусть бы вцепились друг другу в волосы, пусть бы выложили все до конца, и пусть бы все хорошо окончилось — с одной стороны победой, с другой — порванными штанами!

Если б я мог, я толкнул бы князя на Яна и в нужный момент подпер бы ладонью барышню Сюзанн под задик, — но, прошу прощения, я стесняюсь прибегать к таким приемам. Стесняюсь, как монах, оказавшийся на людях в короткой нижней рубашке. Мой внутренний голос нашептывает мне, чтобы я никого не подстрекал к опрометчивым поступкам. Я привык — точно так же, как и Михаэла, — подавлять волнение чувств, и плевать я хотел на Онэ.

Если угодно, вообразите, что на стенах нашей аккуратной комнаты висит портрет мадам Карлен или, как уже сказано, Онэ, либо другого прославленного сочинителя: все равно мои дамы и господа поведут себя так, как уж оно бывает на свете. У них будет хрипеть в горле, они будут моргать глазами, будут пиликать потихоньку на единственной струне своих инструментов, только пиликанье это не должно быть слишком громким. Зато заведут они свою музыку все разом.

Этим я и удовольствуюсь, и, честно говоря, так мне даже милее.

После того как Сюзанн и Михаэла оттренькали свое девичье — и глубокое — изумление, а Ян кое-как состряпал-таки дуэль с князем, мы все, испытывая огромное облегчение, бросились вон, дабы подкрепить слова делом.

Хозяину моему казалось, что он уронит свое достоинство, если будет присутствовать при подобных глупостях, и он отправился по своим делам. Мы же все двинулись прямиком к месту, предназначенному для поединка.

Я шел рядом с князем и все хотел как-нибудь дать ему знать, какой готовится против него заговор, но Алексей Николаевич не слушал меня. Он болтал с адвокатом о его ремесле, подсмеиваясь над сословием юристов.

Вы, — говорил он, — стяжавшие известность искусством защищать бесправие, воображаете, будто и правду, и доброе имя следует защищать тем же способом. Такая смелость мне по душе, однако сама посылка никуда не годится, ибо…

Молчите, сударь, сейчас слово за вашей ловкостью…

Вы хотите взяться за шпагу от имени вашего клиента или сами за себя?

Я возьмусь за нее обеими руками, — ответил адвокат. Одной — за себя, другой — за всех остальных, ибо в моей практике мало был тяжб, столь же полезных для общества, как эта!

За такими разговорами мы добрались до библиотеки.

В голове моей, сменяя друг друга, мелькали разноречивые мысли, ибо я-то знал, какой приз будет вручен князю в случае его поражения. То я думал: «Э, так тебе и надо, нечего было заноситься, зачем пренебрег ты дружеским советом!» То, в следующий же момент, в голову мне приходило уже совершенно иное рассуждение, и я отдал бы не знаю что, только бы князь насолил хотя бы адвокату. Сюзанн с Яном уже довольно долго искали оружие, но рапиры полковника словно сквозь землю провалились. Начинало казаться, что князь нарочно спрятал их куда-то…

Переглядываемся мы этак, вдруг, словно по нашему зову, появляется Марцел с этими самыми рапирами под мышкой. Позднее я выяснил, что его позвала Китти. Бедняжечка проскользнула в библиотеку следом за Марцелом, бледная от волнения и заранее счастливая, ибо ни она, ни Марцел (точно так же, как и Сюзанн) ни на секунду не усомнились в том, чем кончится схватка. Думаю, эти дурачки воображали, что предстоит настоящая дуэль.

Мы встали вдоль стен, и князь развязал рапиры. Тут подал голос адвокат:

— Прежде, чем начать поединок, выслушайте, князь, наши условия: если вы потеряете десять очков, мы напялим на вас маску по нашему вкусу.

Согласен!

Начинайте!

После этой команды приятели наши изготовились к бою — и удары так и посыпались! Князь лишь легонько вращал кистью руки и не переставал болтать, обращаясь к Марцелу и Китти с наставлениями о том, какую следует принимать стойку, чтобы уклоняться от ударов. И за все время сам он ни разу не перешел в атаку, а только уклонялся да уклонялся.

Это было красивое зрелище. Пан Ян старался, как мог. Я слышал его мощное дыхание и видел, как напрягаются его мышцы. Вот он делает выпад, бросается вперед, отступает как бешеный, бьет прямо в грудь князю, атакует сбоку… Короче, я убедился, что сей хитрец только для отвода глаз выдавал себя за профана в этом виде спорта, и мне ясно стало, что он немало времени провел в залах для фехтования.

А князь наш все не закрывал рта, но дела его шли чем далее, тем хуже. Вот его оттеснили уже в противоположный конец библиотеки. Вот он едва не упал, вот злополучная рапира задрожала в его руке как осиновый лист…

Мне уж и смотреть расхотелось. Барышня Михаэла, тоже отвернувшись, барабанила пальцами по стеклу окна. Сюзанн стояла, полураскрыв губки, Китти и Марцел кусали ногти.

«Ах, черт, — говорил я себе, — хоть бы он язык-то придержал!» Где там! Князь знай молол:

— Этот прием, сударь, не годится и ничего вам не дает. Вам бы применить его чуть раньше, а теперь уже поздно! В старое время, в России еще, слыхал я, один капитан тоже так вот размахивал шпагой, послав секундантов к своему приятелю, — и знаете, чем это кончилось? Бедняга потерял руку! Не потому, впрочем, что противник ее ранил; нет — рука у него онемела от столь мощных размахов, почернела вся, точно при гангрене…

Я слушал все это с тягостным чувством, как вдруг — дзинь! — рапира вылетела из руки князя и отскочила туда, где стояли мои глобусы.

Поединок кончился; адвокат закричал от радости и поднял рапиру за острие, смеясь во все горло:

— Поражение! Вот это по мне! Барышня Михаэла, видите — мы отомщены! Барышня Михаэла!

Без конца повторяя это имя и давясь смехом, он подбежал, чтобы шлепнуть князя рапирой по заду.

А тот стоял, опустив руки, и молчал. Да и что было сказать бедняге? Что ему было делать? Вот теперь-то наконец он потерял нить разговора…

— Так, — произнесла Михаэла. — Ну, вот и все…

— Нет, не все! — перебил ее адвокат, который суетился и вообще вел себя как ненормальный. — Не все! Только теперь и начинается наша месть! Я приготовил для вас, князь, превосходный знак отличия. Мы приготовили вам роскошный головной убор, который вы, по-видимому, забыли захватить с собой из прошлого века…

С этими словами он забегал по библиотеке, отыскивая свою шляпную картонку.

В этой суматохе никто из нас не обратил внимания на Китти и Марцела. Не знаю, как они выбрались из зала. Я вспомнил о них тогда лишь, когда за ними побежал князь…

В ту минуту на лице старого интригана было такое же выражение, как у шлюхи, которая того и гляди разжалобит до слез весь трактир. Сейчас, когда на него собирались напялить маску, вполне им заслуженную, он показал истинное свое лицо.

Я сказал, что он смахивал в ту минуту на хнычущую девку, но, может быть, я несправедлив к нему, может быть, то было всего лишь обыкновенное человеческое лицо. Кто виноват в том, что мне (видавшему плачущими только людей определенного сорта) напрашивалось такое сравнение! Оно неверно! Князь держался как человек, который ничего не скрывает, как мужчина, испытывающий сострадание и не следящий за мускулами своего лица.

Я видел, как он бросился к двери вслед за подростками. Китти, закрыв лицо ладонями, горестно рыдала. Марцел всхлипывал, уткнувшись в сгиб локтя.

Князь, смешной без куртки, долговязый, побежденный, жалкий, выбежал из библиотеки без единого слова извинения и схватил обоих в объятия. Вот он шепчет им что-то, но они по-прежнему плачут…

— Китти! Марцел! Китти!.. — восклицал князь, пятясь к дверям библиотеки и не отрывая глаз от детей.

Тут-то и подоспел адвокат, пряча за спиной парик и треуголку барона Мюнхгаузена.

Веселясь от души, он натянул на голову князя сначала парик, а затем и шляпу, да так резко, что едва не лопнули швы… А князь словно и не заметил. Он не замечал ни Михаэлы, ни Сюзанн, не оглянулся он и на меня. Он звал своих юных друзей и не видел никого, кроме них.

В такие трогательные моменты самое для меня приемлемое — подметить смешную сторону, и я, несколько растерявшись от всего происходившего, засмеялся, показывая пальцем на баронскую треуголку со словами:

— Ничего не скажешь, она сшита по вашей мерке и сидит отлично! Да здравствует барон Мюнхгаузен!

Адвокат и пан Ян присоединились ко мне, и втроем мы подняли такой шум, что к библиотеке начала сбегаться вся Отрада.

Вместе с ними явился и Стокласа. Мы заперли дверь перед носом непосвященных, однако никто из них не собирался удалиться. Они подслушивали за дверью.

— Отлично, — сказал князю мой хозяин. — Титула, присвоенного вам со всеобщего одобрения, у вас уже никто не отнимет. И должен заметить, этот головной убор вам очень к лицу.

Адвокат (заранее все предусмотревший) притащил зеркало и подставил князю, предлагая оценить костюм.

В это время рука князя покоилась на плече Марцела. Увидя свое отражение, он невольно поднял ее, чтоб сдернуть треуголку, но овладел собой и, пусть на миг, превратился в прежнего паяца, каким его знаете вы и каким его знаю я.

Благодарю, — сказал он. — Оставляю за собой то, что выслужил. С этих пор я буду говорить только ложь. Буду лгать, чтоб воспользоваться преимуществами, которые дают мне этот убор и это имя.

Господин барон, — вмешался Ян, — как вижу, вы все еще сжимаете рапиру, — не угодно ли еще один тур? Быть может, вам желательно заработать и штаны к шляпе?

— Отчего же, — ответил князь. — Что в закладе?

Все! — воскликнул Ян. — Ладно, если вам случайно удастся повторить то, что сделал я, разрешаю вам посадить меня хоть в клетку, в которой держат гусей на откорм…

Глупости, — заявил Стокласа. — Пойдемте, господа, пора обедать. Пойдемте, князь, игра кончилась, довольно шуток.

Пожалуй, вы правы, станем на минутку серьезными. Но мы с паном Яном управимся в два счета…

С этими словами князь пригласил Яна занять позицию и отбил его удар с такой силой, что я от изумления широко раскрыл глаза.

И, черт возьми, не я один! Мы все притихли, словно цыплята перед надвигающейся грозой. У нас перехватило дыхание. Только теперь я увидел, что такое прыжки фехтовальщика! Теперь я увидел, что значит атака!

Князь, в своем шутовском уборе, молниеносными движениями перебрасывал рапиру из правой руки в левую и из левой в правую с видом хищника, готового вонзить свой клюз в добычу.

Он наносил Яну столько ударов, сколько хотел. Ни один его выпад не был отражен, каждый удар попадал в цель!

Будь Ян даже в десять, даже во сто раз лучшим фехтовальщиком, он все равно ничего не мог бы поделать против этого блистания молний, против этой бури. Клинок полковника так часто и с такой силой колол в сердце, нашитое с правой стороны на куртке для фехтования, что совершенно изорвал, изрезал его.

Если бы поединок шел всерьез, пан Ян был бы уже сто раз убит.

Мы все словно оцепенели, мы даже вскрикнуть не успевали. Я чувствовал, как лохматая моя голова покрывается потом, и неспособен был издать ни звука. Прошло немало времени, прежде чем я опомнился, и тогда мною овладела сумасшедшая радость. Не в силах более сдерживаться, я начал выкрикивать:

— Дай ему! Коли его! Между ребер! От книг — к сердцу! В пятое межреберье, да прибавь еще по заднице!

Мой друг восхищал меня. Я бы с огромным удовольствием пал в его объятия и уже совершенно и безоговорочно простил ему пощечину.

Это чтоб я да ссорился с таким фехтовальщиком? С таким молодцом, который, как все великие люди, не обнаруживающие мудрости перед профанами, скрывал, не показывал свое искусство? Что ж, он влепил мне только пощечину, а ведь мог рассечь от плеча до таза!

Я чувствовал, что наша враждебность была чистым недоразумением. Я любил его, я был ему предан. Я счастлив был, что он так держится, что адвокат от изумления уронил очки и лицо у него вытянулось, как у осла сборщика налогов, которому взвалили на спину то, чего нельзя съесть.

Марцел, Китти, Сюзанн и Михаэла испытывали те же чувства. Голову даю на отсечение, жизнью ручаюсь! Понемножку они подходили все ближе и ближе, приоткрыв рты, и из груди их вырывались частые вздохи и восклицания.

У Марцела стучали зубы, Китти сияла, Сюзанн охватил трепет, а Михаэла? Как бы хорошо ни скрывала она своего волнения, я видел ее насквозь!

Мой хозяин начал всерьез опасаться, что пан Ян не выйдет живым из этого поединка. Полагаю, он сроду не видывал такой пляски, и ему казалось, что очень легко может статься, что разъяренный князь поддастся своей ярости еще более и, увлеченный игрой, собственным искусством и клокочущим в нем гневом, вместо сердца из куска кожи (которое уже превратилось в клочья под ударами рапиры) пронзит то, другое, теряющее силы, живое сердце в левой стороне груди Яна. Опасение это, видно, сильно удручало Стокласу, и он стал звать гостей к обеду таким тоном, словно бы речь шла о пустяках, прибавив:

— Ничего не поделаешь, Ян, вы побеждены, но, к счастью для вас, побеждены мастером, и вам нечего стыдиться такого поражения. Полковник — из тех, кто способен задать жару даже самым искусным.

Стокласа произнес это очень спокойно, но князь даже не оглянулся и продолжал так чехвостить пана Яна, что только клочья летели.

Тут на помощь отцу пришла барышня Михаэла, за нею — я, и вот уже закричали три, четыре голоса:

Полковник!.. Ваша милость! Князь, мы совершили глупость!

Бог мой, сударь, дорогой друг, вы нам все отлично показали, только хватит уже, оставьте беднягу! Пойдемте обедать!

Ура, да здравствует князь Алексей!

Говорят же вам, суп уже на столе!

Едва я упомянул про суп, князь остановился и, все еще настороже (между тем как клинок с молниеносной быстротой вращался в его почти неподвижной правой руке), произнес звучным голосом:

— Внимание, сударь, держите свое оружие!

С этими словами он сделал какое-то, едва заметное глазу, движение кистью, и рапира несчастного Яна вылетела из руки. Она отскочила под окно и перевернулась вокруг оси, зазвенев, словно иголка, которую швея уронила на каменную плиту.

Пан Ян, запыхавшийся вконец, бледный, покрытый потом с ног до головы, раздавленный, жалкий, хотел извиниться и протянул князю руку, лепеча с трогательной грустью людей, которым отказывает голос:

— Вы мне преподали урок…

Но князь уже отвернулся от него, ибо — как оно и подобает аристократу — не желал (чтоб не слишком конфузить противника) даже видеть его лохмотья.

Он заговорил с Марцелом, поднявшим к нему свое мальчишеское лицо с такой любовью и с такой радостью, с таким влюбленным криком, словно был близок к помешательству.

Князь же слегка улыбался и, когда ему показалось, что теперь как раз время, обернулся к пану Яну и сказал ему примерно вот что:

Если говорить о фехтовании, то вы, сударь, хороший выученик той школы, которую Спера называет фламандской. Вы тверды в коленях, и рука у вас быстрая. Право, я почти рад, что мы занялись этим спортом сегодня. Еще три-четыре урока — и я бы начал вас опасаться.

Ну-ну, — вставил я, — никто не ест кашу, пока ее не остудят, но — ждать, чтоб остыл обед?! Не слишком ли это, ваша милость? Или вы держали пари на целый стол? Ей-богу, нам пора в столовую!

Мой хозяин взял князя под руку, и мы все вышли, рассыпаясь во всевозможных похвалах победителю. Носились мы с ним, как с писаной торбой.

За дверью библиотеки мы застигли половину Отрады; среди слуг стояли Китти и Марцел, и наша маленькая барышня, заняв позицию, показывала им, что выделывал князь; подражая ему, она поразила в грудь старую Веронику метелкой из перьев, крича:

— Внимание, сударь, держите ваше оружие!

Щечки Китти пылали, и была она так прелестна, что все, кто ее видел, могли бы сойти с ума. Лакеи и горничные так и ловили каждое ее слово, но, завидев нас, опрометью бросились наутек.

Пока князь и пан Ян переодевались, мы, то есть мой хозяин, Михаэла, Сюзанн, Эллен и я, разговаривали о чудачествах князя.

Мне кажется, — обратилась Михаэла к адвокату, — что вы допустили нечто неуместное, и я прошу вас извиниться перед князем.

Хорошо, — ответил доктор Пустина, — если вы так считаете, я готов это сделать, но, по-моему, князь правильно понимает шутки. Он любит этот спорт, точно так же, как и мы. Нужно ли удивляться тому, что пан Ян, встретив столь искусного фехтовальщика, захотел научиться кое-чему и попросил поупражняться с ним четверть часика?

Так-то оно так, — возразил управляющий, — а как же треуголка? И парик времен пудреных голов? И ваши крики, пан Спера, о бароне Мюнхгаузене?

Ей-богу, я с этим не имею ничего общего, — сказал адвокат. — Если не ошибаюсь, то от начала и до конца это ваша идея, пан Спера.

Вот вы как! А кто бегал в поисках парика? И кто раздобыл треуголку? И чья была картонка? Не вы ли все это делали? И картонка — не ваша ли?

Слушая эту перепалку, Сюзанн смеялась, и лишь присутствие хозяина удерживало ее от того, чтобы выразить радость прыжками через стулья.

Вскоре вошел князь. В руке он держал головной убор барона Мюнхгаузена.

Зачем это вы?.. — спросил я.

Затем, — ответил он, — чтобы довести до конца вашу затею. Неужели вы думаете, что я испорчу столь превосходную шутку?

Шутку? — подхватила Михаэла. — Во всем этом я вижу одно только дурачество.

Ну вот, — сказал я, испугавшись, как бы не разгневался князь, — почему вы, барышня, смотрите на меня?

Но тут заговорил управляющий.

— Сударь, — сказал он, — боюсь, что пан Спера и наши молодые друзья зашли в своей шутке слишком далеко и, может быть, в их затее было что-то, что могло вас задеть. Я сожалею об этом и прошу у вас за них извинения.

К этому — довольно неохотно — присоединился и адвокат, и казалось, все окончится мирно.

— Э, — ответил князь, — я могу лишь сказать, что все это пришлось мне как нельзя более кстати. Я слыхал, что физические упражнения весьма полезны перед едой, а что касается шляпы, то я оставлю ее у себя.

С этими словами он надел на голову треуголку и продолжал:

— Шляпа эта отменно согревает голову и дает тень… Предполагаю, что это прекрасный инкубатор для самых разнообразных мыслей. Зачем же мне от него отказываться? С этой шляпой, вернее, из-под нее, я могу изрекать прекрасную чепуху и подстегивать свой дух так, как мне хочется, никого при этом не обидев, ибо слова мои в таком случае никто не будет класть на чашу весов. Поверьте, друзья, в этой шляпе отлично обедается! Видели вы кардинальскую шапочку? И вам известно, что такое судейский берет? Так вот, я нахожу, что в моем головном уборе таятся сходные преимущества, и я не сниму его даже за бутылку вина. И даже за целый винный погреб, ибо такого рода дурачества лучше вашего превосходного бургундского.

А я бросила бы эту шляпу в огонь, — заявила Михаэла. — Зачем, князь, вы вечно выставляете себя в неверном свете? Скажите, бога ради, почему вы с самого начала не действовали рапирой как следует?

Почему? Да вы о чем спрашиваете? На какой вопрос мне отвечать? Разве вы меня не видели? Не стояли рядом? И разве я не старался изо всех сил и в первый раз, и в другой? Виноват ли я, что пан Ян столь искусный фехтовальщик? Неужели вы полагаете, что я способен сам себя так опозорить и так небрежно сжимать эфес, чтобы какое-нибудь ничтожество, какой-нибудь папенькин сынок, неловкий к тому же, выбил у меня шпагу из рук? Никогда! К счастью, пан Ян — человек совершенно иного сорта и прекрасно обучен этому искусству.

Отлично, — сказал на это мой хозяин, — вижу, вы не питаете к нему вражды, и я этому от души рад. Ибо досаднее всего мне было бы, если б один из вас чувствовал себя задетым поведением другого.

Все это время я наблюдал за князем и видел, что он строит из нас шутов. Барышня Михаэла тоже заметила это и посмотрела на князя долгим взором.

Между тем явился и пан Ян, он еще не совсем отдышался, но намерен был вести себя как ни в чем не бывало.

Я выучился у своих наставников нескольким приемам, — сказал он, — и с трудом постиг зачатки этой сложной и утомительной игры. Я немного разбираюсь в правилах и в схватках, если противник следует этим правилам точно и неукоснительно (ибо, как известно, в фехтовании на рапирах все рассчитано и поименовано), ко я никак не мог предположить, насколько усвоенное мною недостаточно, когда встречаешься с мастером вольного стиля.

О, о! — воскликнул князь. — Этим нас не проведешь Вы куда гнете? Уж не хотите ли вы убедить присутствующих, что я дал бы выбить шпагу у себя из рук какому-нибудь недотепе? Благодарю покорно за подобную честь! Обращайтесь со мной, как я того заслуживаю, ибо один раз я потерпел поражение, а второй раз отквитался. Обращайтесь со мной как с равным, не то, дорогой мой, я обижусь!

Ян выслушал это с видом человека, свалившегося с луны.

Между тем за столом поднялся обычный говор.

Отведайте окорока.

Эта свинина превосходна!

— Слушайте, князь, долго мне еще держать на весу это блюдо?

И мы до тех пор перебрасывались подобными репликами, пока нам не удалось притупить острие сумасшедшей насмешки полковника.

Обед удался.

Возле меня сидела шотландка. Упоминал ли я уже, что это невзрачное создание несколько раз приклоняло ко мне слух, когда я хвалил цвет его лица? Увы, Эллен принимала буквально все то, что я говорил просто так, лишь бы никто не сказал, будто я отличаю одну из девушек, оставляя без внимания другую. Я полагал, что Эллен достаточно стара, чтобы знать цену подобным комплиментам, и надеялся, что они не выведут ее из равновесия. (Господи, ей ведь уже стукнуло тридцать семь!) Однако я дьявольски ошибся! Ее надежды теперь созревали.

Она пожимала мне руку под столом, бросая на меня такие взгляды, что я уже не мог более сомневаться: несчастное создание размечталось о супружестве! О супружестве — со мной!

Пока мы толковали о фехтовании да о князе, она рисовала в своем воображении картины — как мы построим где-нибудь в предместье какого-нибудь шотландского городишка чудесный чистенький домик с учебным классом, в котором мы с ней, мирно чередуя уроки, будем обучать детишек живым языкам, латыни и литературе…

Я объяснил ей на своем сочном английском языке, о чем сейчас идет разговор за столом, и Михаэла тоже постаралась ознакомить ее с предметом общей беседы, чтобы Эллен могла принять в ней участие, разделяя наши забавы, — но моя шотландка только кивнула головой и вполголоса продолжала тянуть свое. Она открыла мне, что именно она любит и какой цвет, какая материя ей больше всего нравится. Ее любимый цвет был желтый, любимая ткань — джутовая.

Я рад был это слышать.

Я еще верил, что сумею как-нибудь выпутаться, однако взглянув на нее украдкой и увидев ее решительное лицо, ее суховато-восторженный, но неистребимый интерec к семейным коттеджам на берегах шотландских озер, я впал в состояние крайней удрученности и сказал себе: «Спера, вслед за молодостью, которую ты растратил попусту, является возмездие. По сравнению с намерениями этой дамы все планы бедной Корнелии — всего лишь несовершенные постройки, возведенные на песке. Что там какая-то галантерейная лавочка в Крумлове! Сдается мне, эта сладостная голубица шьет тебе, Спера, одежку, которую не так-то легко будет скинуть…»

И бросились мне тут в глаза ее костлявые уста и жемчужная россыпь веснушек, сбегавших с ее лица до глубокой тропинки между обеими плоскими грудками; жемчужин этих было столько, что их не могли бы склевать никакие петухи, сколько бы ни родилось их в благословенной Шотландии.

Мой старый приятель потягивал вино, ставил ноги на перекладины под столом да знай придвигал к себе блюда — я же, несчастный, обреченный исполнить все зловещие предзнаменования, заглядывал в свое темное будущее и вздрагивал, ощутив прикосновение холодной шотландской руки и шотландского башмака.

Мадемуазель Сюзанн только князем и занималась, и все же я заметил, как она метнула взор в мою сторону. И взор этот, казалось, говорил: вот какова бывает расплата!