Онлайн чтение книги Конец старых времен
ПОЩЕЧИНА

На другой день я отправился на свидание, назначенное мною голландцу Хюлиденну. Я пришел раньше, чем нужно, и спокойно начал прогуливаться от дуба к дубу, убивая время декламированием всякой чепухи, совершенно бессвязной, но сохранявшей размер и ритм александрийского стиха. В эти бессмысленные строчки я вплетал как попало все, что приходило мне в голову, и радовался, когда получалось складно. Я забавлялся, как бржежаский кардинал, который, по слухам, предается на прогулках тому же занятию.

Место, выбранное мной для встречи с голландцем, было тайным, удаленным, хорошо укрытым от глаз, недоступным… короче, таким, какое, казалось, застраховывало меня от всякой неожиданности, и я все повышал и повышал голос.

То ли на пятидесятой, то ли на семидесятой строчке моей ритмизированной болтовни позади меня внезапно раздался смех. Боже мой! Я замер, ошеломленный, сердце мое захолонуло, и под его все более медленные удары я слышал, как одно полушарие моего мозга отвечает другому: «Он пойман! Пойман! Вот чем кончается легкомысленное поведение!»

В секунду, пролетевшую, без сомнения, быстрее, чем вы успеете перевернуть страницу, я пережил бесчисленное множество мыслей, прозвучавших жутким аккордом ужаса. Гром и молния! С тех пор я знаю, что такое страх. С тех пор мне известен воровской испуг, с дрожащими руками крадущийся вдоль стен. Когда я опамятовался, то увидел господина Хюлиденна с Марцелом.

— Простите, — сказал маленький шалопай, — я не мог удержаться, вы так смешно декламировали…

И, не дождавшись моего ответа, он продолжал:

— Я проводил господина — он говорит, вы ему написали, чтоб он пришел сюда, в дубовую рощу, а сам он дороги не знает.

Я вознаградил Марцела, как никогда ранее, ибо совершенно утратил самообладание. Мысли мои и тело мне не повиновались. Только увидев, как удаляется юноша, я сумел наконец расслабить мышцы руки, которая непроизвольно прижимала к моей груди переплет «Южночешской хроники», спрятанный под пальто.

Затем, припомнив несколько немецких слов, я отчитал господина Хюлиденна за неосторожность.

— Если вы столь неуклюже приводите в исполнение свои махинации, то я не желаю иметь с вами ничего общего! — заявил я под конец.

С этими словами я собрался покинуть голландца, чтобы вернуть переплет на прежнее место.

Господин же Хюлиденн, как мне показалось, привык к воровству куда большего размаха, ибо говорил он об этих делах крайне непринужденно.

— Ваше волнение, — сказал он, — может повысить цену на сто крон. Но, поверьте мне, большего не стоит ни та сцена, которую вы мне устроили, ни ваш переплет.

Тут он отсчитал восемь сотен, клянясь, что амстердамский букинист пропесочит его по первое число.

Ей-богу, я дрожал как осиновый лист, принимая эти гнусные деньги, но как ни старался я, никакими силами не удалось мне вытянуть из упрямца ни геллером больше. Тогда я вручил ему переплет и, коротко простившись, поспешил домой.

О, это возвращение! Я озирался по сторонам, я бежал, как капуцин, забредший на улицу проституток.

Наконец — подворье Отрады, наконец-то я мог вздохнуть как честный человек! «Дам Марцелу еще десять крон, — сказал я себе, — оглянусь еще разок, и дело забудется навсегда». При такой мысли естественно было оглянуться в действительности, что я и сделал одним глазом. И что же я увидел?! У восточного подъезда стоял пан Стокласа и смотрел на меня, как тюремный надзиратель.

Мне показалось, что воздух лишился прозрачности. Я перестал слышать и видеть, и все, что происходило передо мной, не достигало моего сознания.

Зато внутри моего существа, в костях, в артериях и венах, в межклеточных пространствах и всюду там, где ткани тела способны пропускать частицы силы, тока, звука или просто дрожи, — поднимался вопль: берегись! Берегись, или нам крышка!

Я говорил, что был ошеломлен, когда за моей спиной появился Марцел, — так вот, теперь на помощь мне поспешили все соки моего организма, все способности духа, Я отвечал хозяину хоть и с почтительного расстояния, но столь красноречиво, что даже напугал его.

Вам нехорошо? — осведомился Стокласа, поднимая брови.

Ах, — ответил я, — просто у меня много дела в библиотеке, и мне не хочется терять времени.

Как видите, закончил я довольно неловко.

Прибежав в свою комнату, я нашел на столике письма, пришедшие с сегодняшней почтой. Рядом с двумя напоминаниями об уплате и открыткой от какого-то языковеда из Брно лежало послание сестры моей Анделы.

Я читал его, смущенный и недовольный. Моя дорогая сестрица требовала денег.

«Бернард, — писала она почерком, по которому я узнавал черты и характер нашей матушки, — вспомни только, Бернард, сколько ты нам стоил, пока учился в своих школах! Одних тетрадок с книжками что было куплено! Я ведь молодая была, а какую радость видела? Кабы ты нас послушался да взялся за что дельное, все мы могли бы жить в достатке и я могла бы получше выйти замуж. Тогда б и забот таких не знала, как нынче. Но уж коли сделано такое глупое дело, да коли Элишка такое натворила, то прошу я тебя — будь хоть теперь-то благодарным! Что ей, бедной, делать? Сам, поди, сообразишь, что тут никакими разговорами не поможешь, когда у ней уже три месяца. Девчонке нужно несколько монет, и не такие уже большие деньги мы у тебя просим! Так что вспомни, что я для тебя сделала, может, и почувствуешь какую благодарность. Это еще покойная мама говорила, что ничего хорошего мы от тебя не дождемся, но, может, дело еще не так плохо, ты, поди, образованный и сам понимаешь, что такое племянница в подобной беде».

На обороте сестра настаивала, чтобы я послал ей тысячу крон.

Задумчиво вертя в пальцах письмо, искал я какую-нибудь приличную отговорку. Помимо денег, полученных от Хюлиденна, у меня было еще семьдесят крон, выигранных мною в карты, но этого все равно мало. На мое жалованье у Стокласы крумловские мои кредиторы наложили арест. Часть его уходила в ссудную кассу, кое-что — на трактиры, остальное принадлежало прочим заимодавцам из числа портных, сапожников и тому подобное. Я спрашивал себя, как помочь мадемуазель Сюзанн и вместе с тем еще удовлетворить сестру. «Постараюсь избегать мелких расходов, — сказал я себе. — На сэкономленные деньги куплю новый переплет, да сестре буду высылать по сотне». Затем я дал себе зарок воздерживаться от вина и осмотрел свой гардероб. Платье мое показалось мне ещо весьма приличным. Я как раз стоял перед открытым шкафом, расправив на руках свою шубейку, когда в дверь постучали.

Это была ключница Корнелия.

Она вошла с выражением укора на лице и села на кровать — на то самое место, где я провел ночь, когда князь спал с Сюзанн. Я собрался было насмешливо пожать Корнелии руку и справиться о здоровье господина полковника, но тут моя приятельница расплакалась и обрушила на меня град упреков.

— Бернард, миленький, — говорила она, всхлипывая, — я ведь всегда тебе твердила!.. Надо было жениться на мне! А я не виновата… Это точно!

Слова ее текли потоком, и я никак не мог уразуметь, что же такое с ней стряслось. Я взывал к ее разуму и правилам хорошего тона, повторяя:

— Перестань же! Не плачь!

Ничего не действовало — Корнелия рыдала, уткнувшись в ладони, и голова ее оставалась склоненной. Только когда я погладил ее по волосам и забормотал: «Ну-ну-ну, моя птичка, бедненькая моя», — она отерла глаза рукавом и ответила проникновенной речью:

— Этот обманщик воображает, что это ему так и сойдет с рук! Сперва обаламутил человека, а потом — и знать тебя не знаю! Но это мы еще посмотрим! От меня так легко не отделаешься! Я могу, Бернард, получить хорошее место у одной дамы в Праге, и тогда он все время будет у меня на глазах!..

Тут Корнолия обвила руками мою шею и смочила мне лицо новыми слезами.

Я положил ей руку на талию и привлек ее к себе. Она была так хороша в своем горе! Я чувствовал ее роскошные груди, и знакомый аромат ее волос ударил мне в голову. Прежние мои вожделения пробудились заново. Я сжал Корнелию крепче, чем того требует участие к несчастной женщине, и покрыл поцелуями ее шею. Рука моя скользила все ниже по выпуклости ее бедра, тогда как другая нащупывала пуговочки, поддавшиеся сразу.

Корнелия перестала плакать, ее прерывистое дыхание у самого моего уха оглушало меня. Я положил свою подругу на постель, которая приняла нас, как в прежние времена.

— Нет… — вздохнула красавица, отстраняя мою голову, но было поздно.

Одеяние ключницы (слишком напоминающее ризы монахинь) уже было скомкано и брошено в беспорядке, прическа рассыпалась, руки ее слабели, не обретая новой силы, и наконец сошлись на моих бедрах и сжали прежнего любовника.

— Бернард, — сказала, одеваясь, моя подруга, — вот видишь, я вовсе и не люблю того человека, но мне хочется немножко наказать его. Я хочу поступить на новое место в Праге. Ты не можешь достать для меня тысячу крон?

Я ответил ей поцелуем, Корнелия схватила меня за руку и привлекла к себе так близко, что я ощутил прикосновение ее коленей. Потом она положила ногу на ногу и, поправляя подвязки под пышными юбками, наговорила мне много лестного, повторив, между прочим, и свой вопрос.

В такие минуты рассудительность моя не стоит и гроша. Она не подала голоса. Взволнованность и блаженство, которые я испытывал, ответили вместо разума таким бурным согласием и притом с такой быстротой, что я не мог устоять. Мигом очутился я у ящика, куда перед тем положил деньги Хюлиденна, и отсчитал шесть сотен. Какое счастье, что мне удалось перехитрить собственную доброту и уберечь остаток!

Когда Корнелия ушла, мне стало грустнее прежнего. «Сюзанн, — размышлял я, — останется теперь в обществе Алексея Николаевича, моя дорогая сестра никогда не дождется вспомоществования, на которое имеет полное право, зато Корнелия купит шляпу или пижаму на деньги, которые я ей дал». Тут в голове моей всплыло сомнение — а что, если Корнелия всего-навсего потаскушка? Это сильно мучило меня. Однако при всем том я ничуть не меньше был влюблен в Сюзанн, по-прежнему сочувствовал Анделе и от всей души жалел племянницу.

Если говорить честно, то я и до эпизода с Корнелией не имел намерения исполнить просьбу сестры, но теперь я упрекал себя за то, что растратил деньги, предназначенные для нее. Мне было стыдно. Я ломал голову, как бы устроить так, чтоб раздобыть порядочную сумму. Я хотел разбогатеть во что бы то ни стало.

«Пусть так, — сказал я себе, — ты дал Корнелии немного денег, однако вовсе не потому, что у этой дамы замашки проститутки, и отнюдь не потому, что сам ты глупец, а по зрелом размышлении и по доброте сердечной. А сделал ты это по следующим соображениям: во-первых, чтобы наказать легкомыслие Алексея Николаевича; а во-вторых, чтобы Корнелия не лишилась хорошего места. Дела же с Сюзанн и с Элишкой еще наладятся. Господи, время есть, успеешь подыскать способ подработать. Например, ты можешь составить новый каталог. А что, если попытаться опубликовать какую-нибудь старинную рукопись?»

Рассуждая так, я пошел в библиотеку и снова столкнулся по дороге с паном Стокласой…

Здесь я отпускаю вожжи правил, которыми надлежит руководиться рассказчику, и взываю к вашему великодушию и к гордости, испытываемой вами, когда вы даете вашему взгляду скользить по животу вниз, к ботинкам. Не приходит ли вам тогда в голову мысль, что вы — обладатель стройной фигуры? Прекрасно — даже не анализируя предмета, я заранее соглашаюсь с вами.

Так и я, уважаемые господа, частенько думал о себе то же самое, что и вы. «Ты некрасив, — говорил я себе, — зато честен, и ядро в тебе доброе!»

Представьте теперь, каково было мне, когда я должен был прибегать к таким обозначениям, как «вор, страх, тюрьма» и так далее! Ведь все это применимо теперь и ко мне! Какой позор!

Где-то в Священном писании я прочитал, что все мы грешны. О, если б можно было сказать обратное этому — то есть что все мы равно без вины! Если б мог я отринуть сей адский лексикон! Я так страстно желаю этого, я мечтаю об этом с таким неистовством, что люди, придерживающиеся другого мнения, кажутся мне лицемерами с душою надсмотрщика.

Зачеркнем же в нашей книге все, что говорится о грехопадениях, закроем двери чуланов, из которых несет отвратительным смрадом, и перевернем страницу. Торжественно обещаю вам избегать надоедливых описаний того, как дрожал я перед человеком мелкой души и скудного образования. Умолчу о том, как я при различных обстоятельствах покрывался потом, как запутывался во лжи и кусал ногти. Правда, я жил в страхе и часто, при встречах с паном Стокласой, подозревал, что он знает о моих сделках с Хюлиденном. Правда, бывали времена, когда я тщательно избегал людей, и другие, когда я сам лез на глаза, чтобы прощупать почву, — но все это я намерен сейчас обойти. С каким бы упорством ни толкало меня мое самобичевание головой в эту лужу, я не буду больше бередить свою рану, не буду позорить свою бедность, не отягощу неприятным чувством вашу и свою безупречность, и если все-таки возвращусь к своему грехопадению, то сделаю это, хоть и с раскаянием, но деловито, не размазывая свою вину.

Восемьсот крон — прежалкая цена, когда мы продаем честь, покой души и право смотреть людям в глаза. От этого я сделался сам не свой, словно кто-то наслал на меня хворь; и вот, не в состоянии более выносить такую муку, я написал Хюлиденну, чтобы он немедленно вернул злополучный переплет. После этого мне стало легче, тем не менее возникли новые причины для беспокойства — быть может, оттого, что я лишен был возможности вернуть Хюлиденну деньги, принятые от него.

На другой день после нашего свидания в дубовой роще, в три часа, я просил Хюлиденна прогуливаться под окнами Отрады.

Вот уже и назначенный час, я вижу, как белеет среди деревьев непромокаемый плащ голландца, и бегом бросаюсь к нему. Но тут на пути моем встает Алексей Николаевич и, указуя перстом на иностранца, спрашивает:

— Вам знаком этот человек?

— Ах, — отвечаю, — подобных типов здесь околачивается предостаточно, но я слыхал, вы получили письмо от графа Коды!

Однако мне не удалось сбить князя.

— Мне сказали, что этот тип — англичанин, и боюсь, он слишком интересуется моими делами. Я не спущу с него глаз, Спера, а если он еще раз покажется поблизости, то я знаю, что мне думать…

Мы долго молчали. Полковник поднял воротник пальто и стоял с видом величавым и недоступным, словно какой-нибудь король.

Все это время господин Хюлиденн прогуливался вперед и назад, но, увидев, что я не двигаюсь с места, вернулся к своему экипажу и укатил.

Что мне было делать? Я понял, что князь Мегалрогов подозревает меня в связях с сыщиками, ибо таким безумцем был наш полковник, что соглядатаи мерещились ему на каждом шагу. «Пожалуй, — сказал я себе, — причиной всему Марцел. Я уверен, он выболтал князю все, что знал».

И едва полковник меня покинул, я поспешил к Марцелу, чтобы расспросить его. Я нашел мальчика в конюшне. Он прохаживался вдоль стойла, выискивая, где что недоделано и чем он еще мог бы заняться. При этом озорник присматривал себе лошадь для бегства!

Мысль эта, конечно, еще не облеклась в одеяние из слов. Просто в голове мальчика носилось какое-то предчувствие, некий далекий звон, который (на языке слов изреченных) обозначает скорее похвалу всаднику, но все это вовсе еще не значит, чтобы Марцел, указав на какую-нибудь кобылу, сказал себе: «Вот скакун, которого я оседлаю, когда поеду с князем».

Я застал моего предателя, когда он навешивал замок на ворота конюшни.

Сдается мне, — сказал я, — что с некоторых пор ты сильно смахиваешь на дурака!

Я?! — отозвался Марцел. — Ничего подобного! Слышали бы вы, пан Бернард Спера, что говорят о вас, самих!

А ну-ка, шутки в сторону! Что ты наврал князю про того человека в светлом плаще?

Марцел был невинным дурачком и признался, что не в силах ничего утаить от полковника.

— Князю грозит опасность, — сказал он, — и потому считал себя обязанным сообщить ему про того иностранца. Но я сказал только, что вы посылаете ему записочки и встречались с ним в дубовой роще.

— У князя в голове страшная путаница, — возразил я. — Смотри не принимай за чистую монету все то, что он болтает просто так, лишь бы язык почесать. Нет ничего глупее, чем слушать всяких пустомель и верить их россказням. Знаешь ведь, чем кончился урок фехтования!

Марцел сдвинул шапку на затылок, и лицо его выразило такую серьезность и такое раздумье, что мне стало смешно.

— Ладно, ладно, — сказал я, — дело еще не так плохо, и ты парень неглупый…

Затем, желая перевести разговор на другое, я спросил, что он собирается делать.

— Пойду к полковнику, — ответил мальчик.

— Черт возьми, сегодня я уже в десятый раз слышу одно и то же! Провались ты со своим князем!

Вскоре после этого я встретился со Стокласой, поздоровался с ним и, так как желчь во мне переливалась через край, немедленно резанул по живому месту.

— Сударь, — заговорил я, взывая к его чувству справедливости, — сударь, вы заметили, что Марцел совершенно подпал под власть полковника? И заметили, что этот князь Алексей — человек легкомысленный, которому решительно наплевать на то, что он сбивает с толку какого-то мальчишку?

Я говорил так потому, что сам однажды убежал из дому за кукольником, который в некоторой степени владел искусством будоражить воображение маленьких мальчиков; потому, что подметил в глазах Марцела отблеск сходной решимости; и, наконец, для того я повел этот разговор, чтобы обнаружить свое знание человеческой души, вывести князя из игры и облегчить Марцелу возвращение.

Для хозяина (каким был мой хозяин) всегда интереснее познакомиться с действиями своего подчиненного по разговору, раскрывающему заветные мечты такого полоумного, чем услышать о нем уже после того, как дурачка и след простынет, а с ним вместе и след какой-нибудь сотни крон.

Когда я кончил, управляющий вынул изо рта свою неизменную трубочку и поблагодарил меня.

Боюсь, — присовокупил он, — что дело и впрямь обстоит именно так, как вы говорите. К счастью, один только Марцел потерял голову. Остальные, как я полагаю, и слышать не могут о князе и ведут себя с ним почти невежливо.

Позвольте вам возразить, — не согласился я. — Дурного мнения о полковнике придерживается, по всей видимости, один только доктор Пустина.

Мне хотелось, чтобы Стокласа немного задумался о том, как относятся к князю наши барышни. Но управлающий был человек самовлюбленный, воображающий, что его дети никогда не споткнутся; а какой-то Марцел из конюшни не стоил и разговора.

— Так знайте же, — заявил я тогда, — барышня Китти ничуть не в лучшем положении, нежели Марцел!

Тут управляющий грубо оборвал меня, но семена моих слов все же пали на добрую почву. Стокласа поверил мне! Еще в тот же день он поговорил со своей младшей дочерью, и разговор привел его в ужас. Он навсегда отвернулся от князя.

Но я тогда еще не знал, какой поворот произошел в мыслях Стокласы и, уходя после беседы с ним, был уверен, что он считает меня дураком, а князя — честным человеком. Такая уверенность еще сильнее восстановила меня против князя Алексея.

Входя в дом, я пересчитал всех тех, кто подпал под обаяние полковника. Таких набралась целая шеренга: Марцел, Китти, Михаэла и Сюзанн, старый Котера, лесничий, Корнелия и наконец (поскольку я так уже сдружился с правдой и не могу ничего скрыть) — наконец, я сам.

За это я возненавидел его вдвойне — однако сейчас не время было негодовать, я ведь спешил задобрить князя! И надо было мне разбудить в душе соответствующие чувства. Тогда я заставил себя жалеть князя, твердя, до чего жалка жизнь приживала, пусть окруженного роскошью. Я перебивался, обучая детишек латыни, и очень хорошо знаю, какой это горький хлеб. Частенько кусок, поданный из милости, становился мне поперек горла, и я еще сейчас нет-нет да и сплюну от бешенства — конечно, за спиной хозяина. И чтобы вознаградить себя, утащу из его кладовки бутылку-другую… В таком образе действий таится мудрость людей без гордости, ибо я ведь и в самом деле не родился князем и ничто так не далеко от меня, как добродетели подобного рода.

Полковнику, обладавшему чувствительным носом, должно быть, было во сто раз труднее переносить унижения, и если он прикидывался, будто и в ус не дует, если он не обращал на них внимания и никогда не показывал, что замечает их, то для этого ему приходилось, вероятно, страшно перемогать себя. Я действительно немножко ему сочувствовал.

Но кто бы он ни был, проходимец или бедняга, — я должен был сказать ему несколько ласковых слов, ибо его интерес к голландцу был мне весьма не по нутру. Кроме того, я хотел его попросить, чтобы он оставил в покое Китти и Марцела.

Я застал князя над полковым дневником.

Я пришел посчитаться с вами, — заявил я. — Счет пойдет по пяти или шести пунктам. И прежде всего: что вы делаете с детьми?

Хорошо, — ответил князь, — перечисли, Бернард, все пункты по порядку, и я отвечу тебе в целом.

Тогда я продолжал:

— Я слыхал, как вы подбиваете Марцела на какое-то путешествие. Отдаете ли вы себе отчет, как понимает мальчик вашу болтовню? Он ведь и в самом деле способен сняться с якоря, и навяжете вы его себе на шею!

Последнее замечание, казалось, возмутило князя.

— Навяжу себе на шею?! — переспросил он. — Что ты хочешь этим сказать, Спера? Что мне придется кормить одним ртом больше? Фу, стыдись!

Тут князь вскинул голову, словно в паши трудные времена можно играючи прокормить целый полк, и излил на меня поток презрения. Я подумал про себя, что он все-таки скорее безумец, чем прохвост.

Если б я владел целой деревней, и то значил бы не больше, чем теперь, — прибавил он. — Бедный или богатый, конный или спешенный, с войсками или без них — я все равно полковник царской армии!

Ладно, ладно, — сказал я. — Вы правы, ваша милость, но когда-нибудь должно же быть высказано, что вы с отличным аппетитом кушаете из чужих тарелок и бегаете за девицами, расцветающими вовсе не про таких, как вы. Господи, да не выкручивайтесь вы без конца, не ссылайтесь на царя, когда я говорю о вас! Я могу быть полезен вам лишь в том случае, если мне будут известны все ваши намерения.

Так! — воскликнул князь. — Знай же — ничто не претит мне более, чем помощь, которую ты мне предлагаешь. Я ничем не обязан Стокласе, разве только он просто лавочник и, как лавочник, ведет счет еде, бутылкам и простыням. Однако того, что ты сказал, достаточно, чтобы я уехал.

Он позвал Ваню и велел ему укладываться в дорогу.

Здесь я должен упомянуть, что от этих слов несчастный увалень вздрогнул и пришел в ужас. Право же, мне очень хочется остановиться на этом предаете и подробно описать, как Ваня всплеснул руками и, сложив их, поднес к подбородку, как обратил он на своего господина умоляющий взор, но другая задача заставляет меня как можно быстрее миновать все, что тогда происходило, и не задерживаться на этом долее, чем того требует вразумительность повествования.

Разгорячившись, я спросил князя, какие виды он имеет на Михаэлу, что он творит с Корнелией и Сюзанн и как обстоит дело с его игрой в карты, после чего собирался свести речь на Хюлиденна. Князь же (и да послужат мои дальнейшие слова к обвинению этого насильника), не раздумывая, ответил, что не питает ко мне ни капли ненависти, но тем не менее вынужден дать мне пощечину. С этими словами он выслал Ваню вон и исполнил свое намерение.

Меня как жаром обдало. До сего дня не понимаю, как до этого дошло и спрашиваю себя о причинах такой явной несправедливости.

Я жестоко, как только мог, разбранил князя, хотя лучшие эпитеты и сравнения, бьющие не в бровь, а в глаз, пришли мне на ум только когда я опомнился от изумления.

С того момента я решил свести с ним счеты иным способом и сказал себе примерно следующее: «Как же так, Спера, за все, что ты сделал для полковника, за то, что ты принял его под защиту и только что не за ручку вел его от успеха к успеху, — за все это теперь тебе такое унижение? Отомсти! И пусть тебя не смущает даже опасение, как бы князь не выдал, что ты знаешься с Хюлиденном. Отомсти — а там хоть в тюрьму!

Это не первая пощечина в твоей жизни. Однажды твой старый хозяин, герцог Пруказский, вытянул тебя тростью, и он же влепил тебе несчетное число затрещин, — но человек тот поступал так, во-первых, в порыве чувств, а во-вторых, он имел на то естественное право, которое ты, правда, отрицал, но которого зато он придерживался, целиком его признавая.

Ты сказал сейчас, что заработал за свою жизнь предостаточно оплеух, но эта пощечина жжет тебя, и если бы ты прожил еще сто лет и удостоился звания ректора — все равно она будет тебя жечь. Эту пощечину отпустили не в приступе злобы, не при карточной игре, не с перепою — ее отпустил тебе безоружный человек, полусумасшедший, полунесчастный, то есть такой, с кем ты можешь быть почти на равной ноге, ибо и ты умеешь говорить небылицы, и ты врешь, как по-печатному. И ты способен напиваться, и бегать за девушками, и с аппетитом склоняться к тарелке».

— Ваша милость, — обратился я затем к полковнику и чуть было сам не наградил себя оплеухой за эту самую «милость» (но в определенном возрасте очень трудно отвыкать от манер и слов, усвоенных за долгое время их употребления), — ваша милость, я заслуживаю не такого приема, как этот, но пускай. У вас было очень мало при-чип полагать, что я стою на стороне ваших недругов. И если вы меня теперь унизили и оскорбили — тем хуже. Как видно, вы умеете ценить только удары, и я собираюсь отплатить вам той же мерой. При этом я, конечно, имею в виду лишь то оружие, каким пользуются культурные люди. Я стану преследовать вас кознями, я измыслю для вас столько хитроумных ловушек, что вам очень скоро станет жарко.

С этими словами я вышел, подняв голову, ибо, враждовал ли я с полковником или стоял на его стороне, все равно я заразился его манерами и невольно подражал им.