Онлайн чтение книги Лесная тропа
2. Семейная идиллия

На следующее утро, чуть забрезжил свет, Виктор уже шел по безлюдным улицам, где гулко отдавались его шаги. Вначале не было видно ни души; затем стали попадаться редкие прохожие, хмурые и заспанные, спешившие на утреннюю работу; и отдаленный скрип колес возвещал, что уже везут на потребу большого города съестные припасы. Виктор спешил к городским воротам. За ними он вдохнул прохладу зеленеющих полей. Из-за горизонта только еще показался краешек солнца, и на кончиках мокрых от росы травинок играли красные и зеленые искорки. Жаворонки весело взмывали в небо, а близкий город, обычно такой шумный, был погружен в молчание.

Покинув стены города, Виктор пошел по полевой тропе к той лужайке, где, как мы уже говорили, в купе деревьев заливались соловьи и где накануне так весело смеялись и шутили молодые люди. На это он потратил около двух часов. Оттуда он проделал тот же путь, что и вчера в компании друзей. Он поднялся по откосу, поросшему кустами, дошел до опушки леса, но там не оглянулся назад, а поспешил под сень деревьев, а оттуда спустился по лугу с фруктовыми деревьями в ту тихую долину, где, как мы уже говорили, струятся два зеркально прозрачных ручья. В долине Виктор перешел по мостику. Но сегодня он чуть задержался и, словно здороваясь, поглядел на блестящую гальку, через которую перекатывалась вода. Затем он перешел по другому мостику и зашагал вдоль ручья. Но сегодня не к постоялому двору, где сидел накануне с друзьями, — он свернул гораздо раньше, у большого куста бузины, корни и ветви которого купались в воде, он раздвинул кусты. За ними был серый дощатый забор, выцветший от солнца и многих дождей, а в заборе — калитка. Он отворил калитку и вступил в сад; подальше из-за бузины и фруктовых деревьев мирно глядела длинная белая стена низкого дома. На сверкающих чистотой окнах висели спокойные белые занавески.

Виктор прошел вдоль кустов к дому. На усыпанном песком дворе с колодцем и старой яблоней, к которой были прислонены жерди и всякие другие нужные в хозяйстве вещи, его встретил, виляя хвостом и радостно лая, старый шпиц. Куры, тоже мирные обитательницы двора, спокойно копались под яблоней. Виктор вошел в дом и через сени, где под ногами поскрипывал песок, — в горницу с натертым до блеска полом.

В горнице хлопотала старушка, она только что открыла окно и теперь стирала пыль с добела выскобленных столов, со стульев и со шкафов и расставляла в прежнем порядке ту мебель, которая вечером чуть сдвинулась с места. Шум шагов отвлек ее от работы, она обернулась. У нее было прекрасное лицо, светлое и ласковое, что так редко встречается у старух. Оно приветливо улыбалось всеми своими бесчисленными морщинками, светившимися добротой. И так же приветливо улыбался всеми своими складочками белоснежный плоеный чепчик, окаймлявший ее лицо. На щеках лежал чуть заметный румянец.

— Гляди-ка, он уже тут! — сказала она. — А молоко, верно, остыло, всегда-то я про него забываю. Все стоит на плите, только огонь, должно быть, погас. Погоди, я сейчас раздую.

— Я не проголодался, матушка, — сказал Виктор. — Уходя от Фердинанда, я съел два куска холодного мяса, оставшегося от вчерашнего ужина, который еще не убрали.

— Ты не мог не проголодаться, — возразила она, — ведь ты уже с четырех часов на свежем утреннем воздухе, да еще шел по сырому лесу.

— Ну, через Турнский луг не так уж это далеко.

— Да, потому что ты все бегом да бегом, думаешь, ног на весь твой век хватит — нет, на весь век не хватит, на ходу усталости не чувствуешь, а присядешь на минутку, тут-то ноги и дадут себя знать.

Больше она ничего не сказала и ушла на кухню. Виктор сел.

— Устал? — спросила она, вернувшись.

— Нет, — ответил он.

— Конечно, устал, еще бы не устать, погоди, погоди минутку, сейчас все согреется.

Виктор не ответил; низко нагнувшись к шпицу, который вслед за ним прибежал в комнату, гладил он мягкую длинную шерсть, а шпиц, став на задние лапы, ластился к юноше и смотрел ему в глаза. Виктор все время машинально проводил ладонью по одному и тому же месту и все время глядел в одну точку, словно в сердце ему запала тяжелая дума.

Старушка меж тем продолжала заниматься уборкой. Она была очень трудолюбива. Когда она видела пыль там, куда не могла дотянуться, она становилась на цыпочки, чтобы выпроводить докучливую гостью. При этом особенно бережно и любовно относилась она к самым старым, ненужным вещам. Так, например, на шкафу лежала старая детская игрушка, никому не нужная сейчас, да, вероятно, и потом, — дудочка, а на ней полый шарик с горохом, — она аккуратно вытерла ее и положила на прежнее место.

— Почему ты ничего мне не скажешь? — вдруг спросила она, как будто заметив царившее в комнате молчание.

— Потому что меня ничто уже не радует, — отозвался Виктор.

Старушка не произнесла в ответ ни слова, ни единого словечка, она продолжала вытирать пыль, то и дело вытряхивая в открытое окно тряпку.

Немного погодя она сказала:

— Я уже приготовила тебе наверху все для чемодана и ящиков. Вчера тебя не было, вот я и провозилась весь день. Одежу твою сложила, остается только убрать в чемодан. И белье перечинила и положила тут же. О книгах ты уж сам позаботься, и о том, что возьмешь с собой в ранец. Я купила тебе мягкий щегольской кожаный чемодан, помнишь, ты как-то сказал, что такие тебе нравятся. Куда же ты, Виктор?

— Укладываться.

— Господи боже, сынок, да ты же еще не поел. Сядь на минутку. Сейчас все согреется.

Виктор сел. Она вышла на кухню, принесла на чистом круглом подносе в медной оправе два горшочка, миску, чашку и кусок булки. Поставила поднос на стол, налила в чашку молока, попробовала, согрелось ли, вкусно ли, и пододвинула поднос к Виктору, предоставив запаху еды возбудить его аппетит. Так оно и вышло. Многолетний опыт не обманул ее: молодой человек, вначале только притронувшийся к еде, потом уселся по-настоящему и поел с большим удовольствием и аппетитом, как это и свойственно молодости.

Старушка тем временем навела порядок и, прибирая на место пыльные тряпки, с ласковой улыбкой поглядывала на Виктора. Когда он наконец справился с тем, что было на подносе, она отдала скудные остатки шпицу и унесла посуду на кухню, чтобы ее вымыла, воротившись домой, служанка, которая пошла с утра на церковную площадь купить все необходимое на день.

Вернувшись из кухни, старушка подошла к Виктору.

— Теперь, когда ты заморил червячка, выслушай меня, — сказала она. — Будь я тебе в самом деле матерью, как ты меня называешь, я бы очень на тебя рассердилась: видишь ли, говорить, что тебя ничто уже не радует, грех. Ты пока еще не понимаешь, какой это грех. Даже если тебя ждет большое горе, все равно нельзя говорить такие слова. Посмотри на меня, Виктор, мне скоро семьдесят, и все же я не говорю, что меня ничто уже не радует, потому что радовать нас должно все-все, мир-то ведь так прекрасен, и чем дольше живешь, тем прекраснее он кажется. Когда ты будешь старше, ты сам в этом убедишься. Должна тебе признаться — в восемнадцать лет я тоже то и дело говорила, что меня ничто уже не радует. Говорила каждый раз, как приходилось отказываться от предвкушаемого удовольствия. Тогда мне хотелось, чтобы поскорее прошло время, отделяющее меня от того или иного удовольствия, я не понимала, какое это драгоценное благо — время. Только с возрастом научаешься по-настоящему ценить каждую мелочь, каждую минуту — ведь отпущенный нам срок что ни день становится короче и короче. Все, что дает господь бог, прекрасно, хотя мы это не всегда понимаем — но если хорошенько вдуматься, то увидишь, что он посылает нам одни только радости, а страдания — это уже от нас самих. Ты не видел, что взошел салат около забора, а ведь вчера его совсем не было заметно?

— Нет, не видел, — ответил Виктор.

— А я любовалась им, когда солнце только еще всходило, и очень на него радовалась, — сказала она. — С сегодняшнего дня даю зарок: ни один человек не увидит слезинки на моих глазах, даже если у меня будет горе, ведь горе — это тоже радость, только особая. В молодости меня постигло большое, очень большое и жгучее горе; но все мои горести обернулись для меня благом и пошли мне на пользу, — бывало даже, они оборачивались земным счастьем. Я это говорю тебе, Виктор, потому что ты скоро уедешь. Ты, сынок, должен благодарить господа бога за то, что молод и здоров, что можешь покинуть дом и испытать разные удовольствия и наслаждения, незнакомые тут у нас. Видишь ли, ты беден, — твоего отца постигла на этом свете неудача, в которой он сам тоже виноват, на том свете он, верно, вкушает вечное блаженство, очень он был хороший человек и мягкосердечный, как и ты. Когда душеприказчики, выполняя волю покойного, привели тебя ко мне, чтобы ты рос у меня и учился здесь в деревне всему, что с тебя спросится в городе, ты, можно сказать, не имел ничего. Но ты вырос и даже получил место, которого домогались многие, и теперь тебе все завидуют. Ты покидаешь нас, но что с того? Таков уж закон природы: мужчина должен оторваться от матери, должен быть деятельным. Значит, жаловаться тебе не на что. Поэтому благодари господа бога за все, что он тебе даровал, не ропщи и постарайся быть достойным его милостей. Видишь, Виктор, если взвесить все это, я, будь я твоей матерью, должна была бы на тебя рассердиться за такие твои слова, потому что ты не признал воли господа. Но я тебе не родная мать и не знаю, дала ли я тебе столько тепла и ласки, чтобы иметь право сердиться на тебя и сказать: сынок, это нехорошо, совсем, совсем не хорошо!

— Матушка, да я это не в том смысле сказал, как вы поняли. — сказал Виктор.

— Знаю, сынок, и пусть мои слова не очень тебя огорчают, — ответила она. — Теперь я должна тебе сказать, что ты не так беден, как, вероятно, думаешь. Я тебе уже не раз говорила, какой меня охватил страх — но это был страх от радости, — когда я узнала, что твой отец в своем завещании поручил мне твое воспитание. Он меня хорошо знал и верил мне. Я думаю, что не обманула его доверия. Виктор, мой милый, мой дорогой мальчик, теперь я расскажу, что у тебя есть. Белья — а из всего, что мы носим, белье самое для нас важное, потому что оно всего ближе к телу, оно бережет нас, сохраняет нам здоровье, — так вот, белья у тебя столько, что ты можешь менять его ежедневно, как привык у меня. Мы все перечинили, ни одной дырочки нет. Все, что тебе понадобится, будешь получать и впредь. Ганна белит на улице холсты, половина предназначена тебе. А вязать, шить, чинить — это уж наша забота. Одет ты прилично, у тебя три костюма, не считая того, что на тебе. Новые лучше прежних, ведь мужчина, вступающий в должность, все равно что жених, ему тоже дают приданое и благоволят к нему, тоже как к жениху. Деньги, которые ежегодно выдавались мне на твое содержание, я клала в банк и проценты с них не трогала. Теперь они твои. Опекун ничего не знает, да и знать ему незачем; тебе надо иметь деньги на расходы, чтобы не отставать от других и не огорчаться, что ты хуже их. Если твой дядя приберет к рукам небольшое именьице, что осталось от твоего отца, не принимай этого близко к сердцу. На имении столько долгов — последняя черепица на крыше и та заложена и перезаложена. Я побывала в присутствии и поглядела бумаги, чтобы быть осведомленной обо всем. Иногда и я тебе немножко помогу. Значит, все хорошо… Но раньше, чем ты поступишь на службу, отправляйся к твоему дяде, раз такова его воля. Кто знает, для чего это нужно, — пока еще это непонятно. Твой опекун считает также, что ты должен, согласно желанию твоего дядюшки, проделать этот путь пешком… Ты видел вчера Розину?

— Нет, матушка, мы вернулись поздно, поужинали в комнате у Фердинанда, а сегодня я ушел чуть свет, потому что у меня еще столько дела. Опекун сказал, что в начале пути мне все равно идти через город, тогда я и попрощаюсь со всеми.

— Видишь ли, Виктор, если ты преуспеешь по службе, ты мог бы посвататься к Розине. Она красавица, и подумай только, какой влиятельный человек ее отец. Он очень честно и добросовестно исполнял обременительные опекунские обязанности, и к тебе он благоволит, он всегда так радовался, когда ты хорошо сдавал экзамены. Но довольно об этом. До свадьбы еще далеко… И твой отец мог бы достичь такого же, а может быть, и еще более высокого положения, никто не знал, какого это ума человек. Даже твоя родная мать не знала. А какой он был хороший, такой хороший, что я даже сейчас иногда еще думаю, какой же он был хороший. И твоя мать тоже была милая и кроткая женщина, да только умерла она, на твое несчастье, слишком рано… Не грусти, Виктор, ступай к себе наверх и приведи все в порядок. Одежу не разбирай, все уже сложено так, как требуется. Укладывай в чемодан осторожно, чтобы не очень помять… Так… Пока ты еще не ушел, выслушай просьбу твоей приемной матери: если ты сегодня или завтра встретишься с Ганной, скажи ей доброе слово. Вы не всегда жили дружно. Это нехорошо!.. Так, Виктор, теперь ступай, день-то не так уж велик.

Молодой человек ничего не сказал на ее слова, он встал и вышел, словно у него щемило сердце. И как это часто бывает с людьми, у которых тяжело на душе, Виктор чувствовал тяжесть во всем теле и, выходя, ткнулся плечом о косяк. Шпиц увязался следом за ним.

В комнате, где юноша прожил столько лет, ему особенно взгрустнулось, — все там было сейчас непривычно, не так, как в безмятежные дни, когда жизнь текла по привычному руслу. Привычным остались только большой куст бузины под окном да журчащий внизу ручей, тоненькая светлая полоска от которого трепетала на потолке; привычными были залитые солнцем безмолвные горы, которые оберегали долину, обступив ее со всех сторон, да еще пышные фруктовые сады вокруг деревни, которые роскошно цвели, купаясь в теплом воздухе охраняемой горами долины, благословенные, богатые урожаем сады. Все остальное было другим. Ящики комодов выдвинуты, полки шкафов пусты, оттуда выложено все: белоснежное полотняное белье, разобранное по предметам, одежда в аккуратных стопках, разные вещи, предназначенные для укладки в чемодан или в дорожный ранец; открытый дорожный ранец ждал на кресле, на кровати были разложены всякие вещи, на полу стоял чемодан с отстегнутыми ремнями и валялись обрывки бумаги. Только карманные часы висели на прежнем месте и тикали, как обычно, да книги стояли, как обычно, в шкафах и дожидались своей очереди.

Виктор оглядел комнату, но не стал ничего делать. Вместо того чтобы укладываться, он сел на стул, стоявший в углу, прижал к сердцу шпица и так просидел некоторое время.

Из открытых окон донесся бой часов на колокольне — но Виктор не слышал, сколько пробило… вернувшаяся служанка пела в саду… На далекой горной гряде что-то временами посверкивало, словно стеклышко или блестящая серебряная монетка… дрожащая полоска света на потолке исчезла, потому что солнце было уже высоко… в комнату долетал рожок пастуха, пасшего в горах стадо… опять прозвонили часы, — а юноша сидел все на том же стуле, и собака сидела тут же и не спускала с него глаз.

Только услышав на лестнице шаги приемной матери, Виктор вдруг вскочил и принялся за работу. Распахнув дверцы книжного шкафа, начал вынимать стопки книг и быстро раскладывать их на полу. Мать сунула голову в приоткрытую дверь и, увидя, что он занят делом, на цыпочках ушла. А он, раз принявшись за уборку, продолжал рьяно трудиться.

Из двух книжных шкафов были вынуты все книги, в комнату глядели пустые полки. Потом Виктор принялся связывать книги стопками и укладывать в стоявший на полу ящик; когда все книги были убраны, он привинтил крышку и сделал на ней надпись. Затем он занялся бумагами. Выдвинул все ящики письменного и двух других столов и перебрал все бывшие там бумаги. Одни просмотрел и отложил в сторону, чтобы тут же убрать, другие перечитал, какие-то порвал и бросил на пол, какие-то спрятал в карман или в бумажник. Наконец, когда в ящиках ничего не осталось и глазам предстало пустое дно с унылой пылью, которая накопилась за долгие годы в щелях потрескавшегося дерева, он связал отложенные бумаги в пачки и убрал в чемодан. Потом занялся укладкой остального: взял на память о прожитых днях несколько вещичек — небольшой серебряный подсвечник, футляр с золотой цепочкой, подзорную трубку, два небольших пистолета и под конец свою любимую флейту — и для сохранности положил их под мягкое белье. Покончив с упаковкой, он закрыл крышку, застегнул ремни, защелкнул замок и налепил на чемодан наклейку. Чемодан и ящик предполагалось отправить вслед за Виктором, а в ранец, который еще лежал на стуле, надо было уложить то, что он хотел взять в дорогу. Он быстро все туда запихал и стянул ранец ремнем.

Покончив с укладкой, он еще раз оглядел комнату и стены, — не лежит ли, не висит ли чего, что еще надо упаковать, но все уже было убрано, на него глядела опустошенная комната. Только кровать стояла, как прежде, среди хаоса чуждых ему вещей и также уже ставшей ему чужою мебели; но и кровать была измята, запылена, завалена обрывками бумаги. Виктор простоял несколько минут. Шпиц во время уборки с недоверием глядел на эту суетню и, не упуская из виду ни единого движения хозяина, отбегал, чтобы не мешать, то в одну, то в другую сторону, теперь же он спокойно стоял и смотрел на Виктора, словно тоже спрашивал: «Ну, а еще что?»

Виктор ладонью и платком обтер пот со лба, взял щетку, смахнул пыль с одежды и спустился вниз.

Между тем прошло много времени, и внизу тоже все изменилось. В горнице не было никого. Утром, когда Виктор пришел из города, раннее солнце ласково светило в окна, и занавески в его лучах сияли белизной, теперь же полуденное солнце стояло прямо над крышей, изливая ослепительный свет и потоки тепла на ее серые доски. Фруктовые деревья притихли, листья, утром сверкавшие влагой, высохли; теперь они тускло поблескивают, ни один не шелохнется; птицы в ветвях клюют пищу; занавески на окнах подобраны, окна открыты и за ними замер знойный пейзаж. В кухне ярко горит огонь, около плиты стоит служанка… Все погружено в ту глубокую тишину, о которой древние когда-то говорили: «Пан спит».

Виктор прошел на кухню и спросил, где мать.

— На огороде, а то где-нибудь около дома, — ответила служанка.

— А Ганна? — снова спросил Виктор.

— Только что была здесь, — ответила служанка, — а где сейчас, не знаю.

Виктор пошел огородом между аккуратными, с детства знакомыми грядками, на которых зеленели и распускались всякие растения. Работник сажал рассаду, а его сынишка качал воду, как он это часто делал. Виктор спросил, где мать: на огороде ее не видели. Он пошел дальше, мимо плодовых деревьев, кустов смородины и крыжовника, вдоль живой изгороди. Между деревьями росла высокая трава, а по бордюру грядок распускались цветочки. От парников, рамы которых были открыты солнцу, его кто-то окликнул:

— Виктор! Виктор!

Виктор повернул голову к парникам. Он глядел уже не так озабоченно: усердная работа в комнате наверху отчасти рассеяла уныние, охватившее его ввиду близкого отъезда. У парников стояла красивая стройная девушка, она махала ему. Он напрямик по траве направился к ней.

— Виктор, — сказала она, когда он подошел, — ты уже тут, а я и не знала. Когда ты пришел?

— Очень рано утром, Ганна.

— Я ходила с служанкой за покупками, потому и не видела, как ты пришел. А куда ты потом делся?

— Укладывал у себя в комнате вещи.

— И мать ни словом не обмолвилась, что ты уже здесь, я и подумала: наверное, он заспался и только к вечеру вернется из города.

— Смешно было так думать, Ганна. Неужели я буду спать до позднего часа, или уж я такой слабосильный, чтобы после прогулки отдать целый день? Или, может, путь сюда слишком далек, или приятней идти по жаре?

— Почему, Виктор, ты не взглянул вчера, когда вы проходили мимо, на наши окна?

— Мы праздновали день рождения Фердинанда и по уговору с родителями весь день принадлежали самим себе. С нами не было ни отцов, ни матерей, вообще никого, кто бы мог нам приказывать. И нашу деревню мы выбрали просто, чтоб в ней пообедать, потому что здесь так красиво, вот и все. Ты меня понимаешь?

— Нет, я бы все-таки поглядела на наш дом.

— Потому что ты путаешься не в свои дела, потому что ты любопытна и не умеешь владеть собой. А где мать? Мне нужно поговорить с ней: утром я сразу не нашелся что ответить на ее слова, а теперь я все обдумал.

— Она белит холсты.

— Тогда я пойду к ней.

— Ступай, Виктор, — сказала девушка и завернула за угол парника.

Виктор, не обращая на нее особого внимания, сейчас же пошел к хорошо ему знакомой лужайке, где белили холсты.

За огородом на поросшей короткой бархатной муравой лужайке растянулись длинными полосами холсты. Мать стояла там и хозяйским оком смотрела на снежную белизну у своих ног. По временам она щупала то один, то другой кусок, чтобы удостовериться, высох ли он, или укрепляла петли на крючках, с помощью которых холсты были растянуты на земле, или прикладывала ладонь козырьком ко лбу и осматривалась.

Виктор подошел к ней.

— Ну как, управился? Или оставил на после? — спросила она. — Как будто и немного вещей, а на самом деле сколько всего набирается, правда? Ты сегодня много ходил, остальное уберешь после обеда или завтра. Я могла, да и хотела еще вчера все уложить, но подумала: пусть сам займется, тогда будет знать, как это делать.

— Нет, матушка, на после ничего не осталось, я со всем управился, — ответил он.

— Да? — сказала мать. — Ну-ка, дай посмотрю.

С этими словами она потрогала его лоб. Он слегка нагнулся к ней, она откинула с его лба растрепавшуюся во время работы прядь волос.

— Как ты вспотел, — сказала она.

— Уж очень жаркий день, — ответил он.

— Нет, нет, и от работы тоже. Если ты все уложил, то сегодня и завтра тебе уже придется ходить в дорожном костюме. Чем же ты теперь займешься?

— Пойду вверх по ручью, вдоль букового леса и вообще поброжу. Переодеваться не стану. Но я, матушка, пришел не за тем и очень бы хотел с вами поговорить, только, боюсь, вы рассердитесь.

— Не пугай меня, сынок, говори, в чем дело. Тебе еще что-нибудь нужно? Чего-то не хватает?

— Нет, всего хватает, скорей даже лишнее есть. Сегодня утром не все ваши слова дошли до моего сознания, а вот сейчас они не идут у меня из головы.

— Ты это о чем, Виктор?

— Вы сказали, что вам ежегодно выплачивали известную сумму на мое содержание… Вы сказали, что вы получали эту сумму… а потом сказали, что клали ее на проценты и проценты каждый год тоже добавляли к ней.

— Да, я это сказала, так я и делала.

— Видите ли, матушка, совесть не позволяет мне принять от вас эти деньги, я не имею на них права, они не принадлежат мне. Вот я и пришел — ведь лучше сразу по-хорошему поговорить с вами, чем потом отказаться от денег и прогневить вас… Вы сердитесь?

— Нет, не сержусь, — сказала она, глядя на него просиявшими от радости глазами. — Но ты же не наивный мальчик, Виктор! Надеюсь, ты понимаешь, что я взяла тебя не из выгоды — из выгоды я бы никогда не взяла в дом ребенка, — значит, деньги, что ежегодно оставались, по праву твои. Выслушай меня, сейчас я тебе все объясню. Одежей тебя снабжал опекун, на стол лишних расходов из-за тебя не было — ел-то ты как птичка, а овощи, фрукты и остальное, чем ты пользовался, у нас ведь свое. Теперь ты со мной согласен? А вот полюбить тебя так, как я полюбила, этого твой отец с меня не требовал, и в завещании этого не было, тут уж ты ничего не поделаешь. Теперь понимаешь?

— Нет, не понимаю, и совсем это не так, вы слишком добры, и я просто сгораю от стыда. Если бы после вычета всех расходов у вас действительно каждый год что-то оставалось и вы откладывали бы эти деньги для меня, то и это уже свидетельствовало бы о вашей любви и доброте; а вы говорите, что у вас оставалась вся сумма… слышать это мне просто больно… Вы и без того столько сделали, что я перед вами в неоплатном долгу: вы дали мне прекрасную комнату, мало того — поставили туда как раз самые приятные и дорогие для меня вещи, вы кормили и поили меня, а сами работали не покладая рук. И сейчас вы купили мне все дорожные вещи; вы отказывали себе в плодах ваших полей и садов ради того, чтобы у меня в ящиках лежало прекрасное полотняное белье и еще многое другое… и хотя я ни в чем не терпел недостатка, вы приходили и приносили мне еще что-нибудь — да еще что ни день потихоньку совали мне то одно, то другое, если думали, что это меня порадует… Вы любили меня больше, чем Ганну!

— Нет, Виктор, тут ты не прав. Это чувство тебе еще непонятно. Что не от сердца, то и не по сердцу. Ганна мне родная дочь, я носила ее под сердцем, и оно радостно билось, ожидая ее появления на свет, — я родила ее. Это счастье выпало мне на долю в пожилом возрасте, я могла бы уже быть ей бабушкой… Я оплакивала в ту пору смерть ее отца, но родила я Ганну с радостью, потом я воспитала ее, и она стала мне еще дороже. Но и тебя, Виктор, я очень любила. С тех пор как ты появился в моем доме и вырос в нем, я очень тебя полюбила. Иногда мне казалось, будто я и вправду носила тебя под сердцем… Собственно, я и должна была бы носить тебя под сердцем; да получилось иначе, на то была божья воля… когда станешь постарше, я тебе расскажу. И чтобы не погрешить против бога и истины, скажу тебе, что в конце концов вы оба стали мне одинаково дороги… А насчет денег мы, Виктор, поладим вот на чем: я больше настаивать не буду, нельзя заставлять человека идти против совести. Пусть деньги лежат там, куда были положены, я напишу распоряжение, чтобы их выдали вам с Ганной, когда вы достигнете совершеннолетия; вы можете поделить их и вообще распорядиться по своему усмотрению. Так ты согласен, Виктор?

— Да, тогда я могу отдать ей все.

— Сейчас не будем об этом говорить. Придет время, тогда и решишь, что делать с деньгами. А теперь мне хочется ответить на другие твои слова. Я баловала потихоньку не только тебя, но и Ганну. На то я и мать. С тех пор как ты поселился у нас, на наш дом словно сошло божие благословение. Каждый год я умудрялась отложить на приданое Ганне больше, чем раньше. Забота о двоих требует от человека и изобретательности, и умения, а где бог посылает на двоих, там он посылает и на третьего. Ах, Виктор, время пролетело так быстро, с тех пор как ты у нас! Оглянусь я назад, на минувшую молодость, и думаю: куда же ушли эти годы и когда это я успела состариться? Мир еще так же прекрасен, как и вчера, — горы все еще тут, солнце сияет над ними, а годы ушли, промелькнули, будто один день… Если ты, как собирался, сегодня к вечеру или завтра с утра еще раз подымешься в лес, отыщи там одно место — пожалуй, его даже отсюда можно увидеть, вон там в ложбинке, где свет струится на зелень буков… Запомни это место. Там выбивается из-под земли родник и ручейком стекает в ложбинку, на роднике лежит большой плоский камень, а рядом растет старый бук, на его нижнюю длинную ветку можно повесить шаль или женскую шляпу.

— Я не знаю, о каком месте вы говорите, но, если вам угодно, я подымусь туда и поищу.

— Ах, Виктор, тебе ведь оно не такое родное, как мне… ты, должно быть, знаешь другие, в твоих глазах куда более красивые… ну, довольно об этом. Не беспокойся ни о чем, не думай больше об этих деньгах и не грусти. Я понимаю, горечь разлуки уже снедает тебя, и потому все кажется тебе серьезнее, чем оно есть на самом деле. Ты сказал, что хочешь подняться вдоль опушки букового леса, а ты заметил, что в саду не шелохнется ни одна веточка и верхушки деревьев словно замерли в воздухе? Не ходи слишком далеко, как бы не было грозы.

— Далеко я не пойду и при первых же признаках приближающейся грозы вернусь домой.

— Если так, значит, все в порядке. Пойдешь вместе со мной домой? Скоро обедать пора — или еще здесь побродишь, пока не подадут на стол?

— Я еще побуду в саду.

— Хорошо, побудь в саду. Я пока подтяну петли и посмотрю, не напачкала ли мне птица на холсты.

Минутку он постоял еще с ней, посмотрел, что она делает. Затем пошел в сад, а мать поглядела ему вслед.

Потом она проверила петли, закрепила одну, другую, смела с холста землю — след, оставленный гусем или какой другой птицей. Приподняла то здесь, то там холст, слишком плотно прильнувший к траве. И каждый раз, как она подымала голову, она искала глазами Виктора и видела, что он бродит по саду, или стоит где-нибудь около куста, или глядит через изгородь вдаль. Но вот в неподвижном знойном воздухе раздался чистый звук колокола, который призывал церковную общину к полдневной молитве и, по издавна сложившемуся обычаю, собирал вокруг обеденного стола всех домашних. Мать увидела, как при звуке колокола Виктор повернул к дому. Она последовала за ним.

В доме Виктор увидел, что пришли гости — опекун с семьей. Как часто бывает в подобных случаях, они хотели сделать Виктору сюрприз и в то же время провести день на воздухе.

— Видишь, дорогой Виктор, — сказал опекун удивленному юноше, — какие мы хорошие. Решили тебя еще раз повидать и приехали отобедать с вами на прощанье. Ты можешь послезавтра, а если еще не соберешься в дорогу, то позднее пуститься в путь прямо через горы, не заходя, как мы раньше условились, в город, чтобы попрощаться с нами. Воспользуйся в свое удовольствие немногими оставшимися днями свободы, пока ты еще не надел ярма трудной службы.

— Здравствуй, сынок, — сказала супруга опекуна и поцеловала Виктора, склонившегося к ее руке, в лоб.

— Ну, вот как все хорошо складывается, правда? — сказал Фердинанд, сын опекуна, и пожал Виктору руку.

Дочка, Розина, действительно очень красивая двенадцатилетняя девочка, стояла в сторонке, приветливо все оглядывала и ничего не говорила.

Приемная мать Виктора, должно быть, ожидала в гости опекуна со всей семьей, потому что стол был накрыт как раз на столько человек. Войдя, она радушно поздоровалась и рассадила всех за столом.

— Ты видишь, Виктор, — сказала она, — как тебя все любят.

Подали на стол, и трапеза началась.

Опекун с супругой сидели во главе стола, рядом с ними — Розина с Ганной, напротив — молодые люди, а в самом конце стола — мать, потому что ей, как хозяйке, приходилось часто выходить на кухню и следить за порядком.

Все принялись за деревенские кушанья.

Опекун рассказывал о дорожных приключениях, случившихся с ним самим, когда он еще учился, рекомендовал Виктору умеренно пользоваться житейскими радостями и поучал его, как себя теперь вести. Супруга опекуна заговаривала о будущей невесте, а Фердинанд давал слово собраться в гости к другу, как только тот устроится. Виктор был молчалив и обещал в точности следовать советам и наставлениям опекуна. Данное ему опекуном письмо он обещал бережно хранить и сразу по прибытии вручить его дядюшке, к которому отправлялся пешком, согласно настойчиво выраженному странному и несколько взбалмошному требованию последнего.

С наступлением вечера горожане стали собираться домой. Экипаж, который был оставлен на постоялом дворе, они отправили вперед, приказав дожидаться их в том месте, где узкая долина расширяется и куда они пошли пешком в сопровождении хозяйки, Ганны и Виктора.

— Прощайте, фрау Людмила, — сказал опекун, садясь в экипаж, — прощай, Виктор, и в точности следуй всем моим наставлениям.

Он сел в экипаж, Виктор еще раз поблагодарил его, все распрощались, и лошади тронулись.

Идти в лес было уже поздно. Виктор остался дома, побродил еще по саду и снова пересмотрел пожитки, которые уложил в ранец.