Онлайн чтение книги Лесная тропа
4. В пути

И все величественнее, все ярче становился мир, и повсюду ликовали тысячи живых тварей, а дорога вела Виктора с горы на гору, из долины в долину, и сердце у него было полно детского горя, а глаза — юношеского изумления. С каждым днем, проведенным вдали от родины, он мужал и здоровел. Его каштановые кудри овевал вольный ветер воздушных просторов; как и в родной долине, здесь громоздились белые, сверкающие, как снег, облака. Его нежные щеки потемнели от загара, за спиной он нес дорожный ранец, в руке палку. Единственное существо, связывающее его с родиной, был страшно исхудавший старый шпиц. Он совершенно неожиданно, непонятно как, догнал Виктора на третий день после ухода того из дому и теперь бежал рядом. В ранний утренний час Виктор подымался лесом в гору по широкой, прохладной и влажной дороге и, оглянувшись, как он это часто делал, чтобы полюбоваться на сверкающие росой ели, он заметил, что за ним следом катится какой-то темный шар. Но как же он удивился, когда, догнав его, этот шар подпрыгнул ему к самому лицу и оказался старым верным шпицем его приемной матери. Но в каком он был виде! Мягкая шерсть свалялась от грязи, пропылилась до самой кожи, глаза были воспалены и покраснели; радостный лай у него не получился, он охрип и потерял голос, и радостные прыжки тоже не удались — он соскользнул задними ногами в канаву.

— Милый ты мой пес, бедный ты мой, — сказал Виктор, присев на корточки. — Теперь, дурачок, видишь, какую ты затеял глупость?

Но шпиц в ответ завилял хвостом, словно услышал величайшую похвалу.

Юноша прежде всего обтер ого платком, чтобы он стал хоть немножко попригляднее. Потом вынул две булки, которые положил в ранец этим утром на тот случай, если ему повстречается нищий; сев на камень, он отламывал от булки кусочки и бросал голодному шпицу, который с жадностью накидывался на хлеб и сразу его проглатывал, и когда в руках Виктора уже давно ничего не оставалось, шпиц все еще не спускал с них глаз.

— Больше у меня нет, — сказал Виктор, — но в первом же крестьянском доме я куплю миску молока, и ты всю ее вылакаешь.

Шпиц, казалось, успокоился, будто поняв слова Виктора.

Несколькими шагами дальше с замшелой скалы стекала тонкая струйка воды. Виктор подставил под нее кожаный дорожный стаканчик, который дала ему мать, и, наполнив его, хотел напоить шпица, но тот лакнул разок и выжидательно поглядел на хозяина, — ему не хотелось пить: как видно, он утолял жажду из луж и ручьев, в изобилии встречавшихся по дороге.

Дальше они пошли уже вместе, и из первого же трактира Виктор написал матери, что шпиц с ним и ей незачем расстраиваться.

Юноша честно сдержал обещание насчет молока. И вообще с этого дня шпиц ел досыта, но хотя в пути он съедал за день больше, чем дома за три, он все же так исхудал после бог знает какого непосильного напряжения, что теперь от него остались только кожа да кости.

«Ничего, это дело поправимое, да, поправимое», — думал Виктор, около которого бежал шпиц, и они шагали дальше.

Виктор ломал себе голову, почему пес убежал за ним именно в этот раз, хотя обычно, даже если хозяин отсутствовал не один день, довольно было приказать, и шпиц оставался дома и ждал его возвращения. Но потом Виктор не без основания решил, что шпиц, считавший назначением своей жизни следить за каждым шагом юноши, своего высокого друга, отлично знал, что сейчас тот уходит навсегда, и потому сделал все, чтобы догнать его.

Итак, отныне они продолжали свой путь вместе, с горы на гору, с поля на поле; и Виктор часто купал собаку в ручье и обтирал ее травою и листьями, а потом они опять спокойно шли рядом, или собака стояла около хозяина и смотрела ему в глаза, покуда тот, остановившись на возвышенном месте, оглядывал окрестные долины, полосы полей, темные пятна рощ и белые деревенские колокольни.

Вдоль их дороги часто волновалась рожь, которая, конечно, кому-то принадлежала, вокруг нее были изгороди, которые, конечно, были кем-то поставлены, птицы летали в разные стороны, словно каждая возвращалась в свое родное гнездо. Виктор уже несколько дней ни с кем не разговаривал, разве только поздоровается с ним какой возчик или путник да хозяин деревенской гостиницы снимет на прощание картуз и скажет: «Счастливого пути, до свидания!»

Через неделю после того, как он покинул мать и родную долину, он пришел в аккуратно возделанный благоденственный край, отличавшийся от многих необжитых мест, через которые ему пришлось проходить, — как и дóма, в родной долине, здесь на мягких холмах одни фруктовые сады сменялись другими, красовались зажиточные мызы, не видно было ни пяди необработанной, оставленной втуне земли. Внизу сквозь зелень деревьев проглядывало серебро реки, а вдали в легкой дымке маняще голубели горы. Эти горы он уже давно видел по левую руку от себя, но теперь горная цепь подступила ближе к дороге, и уже видны были расщелины и бледные мягкие пятна света на склонах.

— Далеко еще до Атманинга? — спросил Виктор человека, утолявшего жажду в беседке деревенского трактира.

— Если за сегодняшний день пройдете добрый кусок пути, то завтра туда еще засветло поспеете, — сказал тот. — Только тогда вам надо подняться до Афеля, а там сразу взять круто в гору.

— Мне, собственно, в Гуль…

— В Гуль? Там ласкового приема не ждите. А вот если перевалите через Гризель с правой стороны от озера, то попадете к кузнецу — веселому малому, вот это уже совсем другое дело будет, могу вам его рекомендовать.

— Но мне надо в Гуль.

— Ну, тогда вам от Атманинга еще добрых три часа хода.

Во время разговора Виктор подсел к столику и ублажил себя и собаку. Затем, поговорив с соседом о том, о сем, он отправился дальше и, по совету своего нового знакомца проделав значительную часть пути, добрался до Афеля, голубой прозрачной реки. На следующий день, когда еще чуть светало, он, снова расспросив, как идти, уже подымался в горы по указанной ему вчерашним советчиком тропе, отходящей от проезжей дороги. Исполинские громады подступали ближе и ближе и все утро радовали Виктора разнообразием очертаний и красок. Шумные потоки неслись с гор; по тропе ехали угольщики; изредка встречались уже мужчины в остроконечных шляпах, украшенных кисточкой с хвоста дикой козы. У Атманинга тропа вывела Виктора на проезжую дорогу, и еще до полудня он сидел под крышей гостиницы и смотрел туда, где меж расступившихся гор в голубом мерцании, подобно сверкающей молнией косе, серебрилась узенькая струйка воды.

Атманинг — последнее селение предгорья у самого подножья хребта. Вряд ли где на свете сыщется другое столь же пленительное, залитое солнцем местечко, — светло-зеленые деревья, близкие горы, остроконечная колокольня.

Виктор до четырех просидел за столиком перед гостиницей — обычай выставлять столики на улицу ему очень нравился, — наслаждаясь созерцанием высоких гор, их туманной синевой и изменчивым освещением. Ничего подобного он раньше не видел. Что по сравнению со здешними горами самые высокие, самые могучие вершины у него на родине? Постепенно синие тени легли на отвесные скалы, и горы, которые прежде Виктор считал далекими, странным образом приблизились. Когда пробило четыре, Виктор наконец спросил, в какой стороне Гуль.

— Там наверху, у озера, — ответил хозяин и указал на просвет между горами, на который так часто за этот день глядел Виктор.

— Так вы еще сегодня собираетесь в Гуль? — спросил он, спустя немного.

— Да, — ответил Виктор, — я хочу воспользоваться вечерней прохладой.

— Тогда не мешкайте, — сказал хозяин. — И если вас некому проводить, я пошлю с вами своего мальчонку. Он проведет вас лесом и покажет, куда потом идти.

Виктор, правда, считал, что проводник ему не нужен, потому что проход в горах представлялся ему таким приветливым и совсем близким, однако он ничего не возразил и стал укладывать ранец.

Виктор недоумевал, почему на его вопросы, где находится Гуль, ему неизменно отвечали «наверху», а ему казалось, что воздушные, дивно прекрасные горы сходятся почти вплотную и вода поблескивает глубоко внизу, хотя, с другой стороны, он видел, что Афель, пенясь и бурля, спускается в Атманинг как раз оттуда.

— Руди, ступай проводи господина, с горловины покажешь ему дорогу вниз, в Гуль, — крикнул хозяин.

— Ладно, — прозвучал из дому детский голосок.

И тут же появился белобрысый краснощекий мальчуган, вытаращил голубые глазенки и сказал:

— Ну, так идем, господин.

Виктор рассчитался с хозяином. Он был готов к походу. Сейчас же за углом гостиницы мальчик свернул на боковую каменистую дорогу, пролегавшую среди густого леса исполинских дубов и кленов. Вскоре дорога пошла в гору, временами сквозь верхушки растущих по склону деревьев Виктору видны были громады гор, которые все грознее надвигались друг на друга и, по мере того как опускалось солнце, становились темнее, и синева их казалась тем красивее, чем ярче сверкала в блеске вечерних лучей зеленая листва деревьев по обе стороны от дороги. Под конец пошел очень частый лес, лиственные породы пропали, и теперь наши путники подымались по косматому хвойному лесу без всяких просветов, только иногда чащу прерывали осыпи. Из Атманинга лес не был виден, и Виктор никогда бы не поверил, что такая чащоба отделяет его от чудесной воды, которая приветливо серебрилась как будто совсем близко. Они все шли и шли. Виктор думал, что вот-вот начнется спуск, но дорога вилась вдоль подножья отвесной скалы, которая порождала все новые выступы; казалось, лес продвигается все дальше вперед и оттесняет озеро. Мальчишка шел босиком по острой осыпи. Наконец, когда они прошагали уже около двух часов, маленький проводник остановился и сказал:

— Вот горловина. Теперь, господин, ступай вниз, только не по той дороге, а вот по этой, мимо статуи мученика Гильберта, обогни озеро у большого обвала, там увидишь дома; это и есть Гуль. Только все время смотри, чтобы сквозь деревья видно было воду, потому есть еще дорога, она ведет к реке, по ней не ходи.

После этих слов мальчуган, получив за услугу, припустился обратно по той же дороге, по которой привел Виктора.

Место, откуда мальчик повернул домой, не обратив на него никакого внимания, словно не видя в нем ничего особенного, произвело на Виктора неожиданно большое впечатление. Горцы часто называют горловиной то место, где хребет несколько понижается между более высокими горами и соединяет их. Такой перевал обычно разделяет две долины, и поэтому нередко бывает, что, когда вы медленно подниметесь из одной, пред вашим взором неожиданно предстанет другая. Так случилось и сейчас. Лес расступился, у ног Виктора лежало озеро, и горные цепи, на которые он уже смотрел из равнины и Атманинга, теперь обступили воду, молчаливые, четкие и такие близкие, что, казалось, до них можно дотянуться рукой, но отвесные скалы не были окрашены в сплошной серый тон, пропасти и расселины окутывала легкая синяя дымка, деревья на горах виделись совсем крохотными, а на некоторых как будто и вовсе не росли, — на небе вырисовывались сглаженные края хребтов.

Ни хижины, ни человека, ни одного живого существа. Озеро, которое из Атманинга представлялось белой полоской, лежало перед ним широкое и темное; ни одной блестки на его поверхности, только слабый отсвет от обступивших его туманных гор. А на далеких берегах Виктор различал какие-то светлые непонятные предметы, которые отражались в неподвижной воде.

Виктор стоял и смотрел. Он вдыхал смолистый воздух, но не слышал шума хвойного леса. Все было неподвижно. Только отступали за скалистый хребет последние лучи света, уводя за собой прохладные синие тени.

Испытывая граничащее со страхом благоговение перед окружающим его величием, пустился Виктор в дальнейший путь. Он пошел вниз по указанной ему мальчиком тропе. Горы постепенно скрылись за вершинами леса, скоро деревья приняли Виктора под свою сень, и как до того на горловине казалось, будто водная гладь озера и омываемые им горы выступают вперед, чтобы глаз мог воспринять мягкий подернутый дымкой пейзаж, выделявшийся на фоне хвои, так и тут слева между ветвями деревьев то и дело мелькали в тумане горы и вода. По дороге к перевалу Виктору думалось, что подъему не будет конца, и теперь тоже он шел и шел по беспрерывному идущему вниз отлогому спуску. Озеро все время было слева, казалось, еще немного — и он окунет в воду руку, и все же он никак не мог добраться до берега. Наконец последнее дерево осталось позади, и он снова стоял внизу у Афеля, там, где река вытекает из озера и спешит между отвесными скалами, не оставляющими даже узкой каемки, где можно было бы проложить тропинку для пешехода. Виктору представлялось, что он за сотню верст от Атманинга, так здесь было пустынно. Только он и озерная гладь, с неустанным говором льющая свои воды в Афель. За ним был зеленый немой лес, перед ним чуть подернутое рябью озеро, замкнутое в синеющие и как будто уходящие глубоко в воду стены. Единственными произведениями человеческих рук были мостик через реку и водослив, по которому она протекала. Медленно перешел он по мостику, дрожащий, притихший шпиц следовал за ним по пятам. На той стороне они пошли по лугу вдоль скал. Вскоре Виктор признал то место, о котором говорил мальчуган: тут в беспорядке громоздились до самого озера груды камней, что, несомненно, указывало на горный обвал. Виктор обогнул острый выступ скалы — и перед его глазами открылся Гуль: пять-шесть серых хижин, разбросанных по берегу недалеко одна от другой и окруженных высокими зеленеющими деревьями. Озеро, которое раньше пряталось от его взора за выступом скалы, здесь опять стало видно во всю свою ширь, и часть скрытых от Виктора гор и отвесных скал теперь опять высились перед ним.

Подойдя ближе, Виктор увидел, что от каждого дома в озеро вдается навес, под которым привязаны лодки. Церкви нигде не было видно, но на одной из хижин высилась башенка из четырех выкрашенных в красный цвет столбов, между которыми висел колокол.

— Есть здесь место по названию Обитель? — спросил он старика, который сидел у порога первого дома.

— Да, — ответил старик. — Обитель на острове.

— Не скажете ли вы, кто бы мог меня туда перевезти?

— Любой человек в Гуле может вас туда перевезти.

— Значит, и вы тоже?

— Да, но вас туда не впустят.

— Я приглашен в Обитель, меня там ждут.

— Ежели приглашены и у вас там дела, тогда другой разговор. Вы тут же и обратно поедете?

— Нет.

— Хорошо, обождите здесь.

Проговорив эти слова, старик вошел в хижину и вскоре вернулся в сопровождении крепкой краснощекой девушки, которая, засучив рукава выше локтя, спихнула лодку дальше в воду, а старик меж тем надел куртку и принес два весла. Для Виктора пристроили в лодке деревянный стул, на котором он и уселся, ранец он положил около и зажал между ладонями голову шпица, уткнувшегося мордой ему в колени. Старик сел спиной к носу, девушка с веслом в руке стала на корме. Оба одновременно опустили весла в воду, лодка толчком скользнула в спокойное озеро и при каждом ударе весел толчком продвигалась вперед, с легким плеском разрезая темнеющую гладь. Виктор никогда не бывал на таком широком водном просторе. Деревня отходила все дальше, а отвесные скалы вокруг озера начали медленно перемещаться. Через некоторое время выдвинулась в воду коса, поросшая кустарником; она вытягивалась все дальше в озеро, наконец совсем оторвалась от суши и оказалась островом. К этому острову оба гребца и направляли лодку. Чем ближе они подплывали, тем отчетливее выступал из воды остров и тем шире становилось пространство, отделявшее его от суши. Раньше эта ширь скрадывалась горой. Теперь уже можно было различить на острове высокие деревья; вначале казалось, что они растут прямо из воды, но потом стало ясно, что они высятся на скалистом берегу с отвесными утесами, которые обрывались прямо в воду. За зеленой листвой деревьев медленно передвигалась более мягко очерченная вершина, розовевшая в лучах заката.

— Это Гризель, на том берегу озера, — сказал старик в ответ на вопрос Виктора, — вершина не малая, но все же доступная. Через нее ведет тропа в Блумау и в Гешейд, где живут кузнецы.

Виктор глядел на красавицу гору, которая словно передвигалась, а при их приближении утонула в зеленой листве деревьев.

Наконец лодка въехала в зеленое отражение, которое купы деревьев на острове опрокинули в воду. Тут донесся из Гуля призывающий к вечерней молитве звон колокола, того, что висел между четырьмя столбами. Оба гребца вытащили из воды весла и молча сотворили вечернюю молитву. А лодка меж тем сама с разбегу скользила вдоль острова, серые утесы которого круто обрывались в воду. На окрестных горах то здесь, то там блуждал свет. На воду тоже легли светлые полосы, которые кое-где поблескивали и даже искрились, хотя солнце уже давно зашло. А над озером стоял ревностный звон колокола, в который ударяли невидимые звонари, потому что деревня была не видна и нигде вокруг не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало человеческое жилье.

— В Обители, верно, тоже еще сохранился монастырский колокол. Думается мне, тот прекрасный колокол, что призывал к вечерней молитве, — сказал старик, снова надев шапку и взявшись за весло. — Но там звона не слышно; по крайней мере, я ни разу не слышал. Не слышно даже, чтобы там отбивали часы. Мой дедушка рассказывал, что уж очень было красиво, когда в прежние дни над озером стоял звон — ведь тогда здесь еще жили монахи, — доносился звон сквозь светлый утренний туман, и непонятно было, откуда он идет; вы же видели, мы обогнули гору, а из деревни острова не видно. Эта высокая гора — Орла; раз, когда был очень глубокий снег, двое монахов перебрались через нее, потому что озеро замерзло, но лед не держал человека, а в монастыре истощились запасы провизии. С помощью работников, которых они взяли в лодку, монахи прорубили во льду проход, добрались до горы и перевалили через вершину в Гуль, потому что по краю горы у озера никак не проложить пешеходную тропу. С тех пор, верно, прошло больше ста лет, все озеро очень редко покрывается льдом.

— Значит, на острове прежде жили монахи? — спросил Виктор.

— Да, — ответил старик. — В далекие времена, когда на берегу не стояло еще ни одного дома, а в озере плавало разве только свалившееся с горы дерево, в те стародавние времена пришли к нам сюда из чужих мест монахи, на плотах, помогая еловыми ветками, переправились они на остров и сперва построили обитель, которая со временем положила начало аббатству, а позднее и деревне Гуль, где поселились добрые христиане, рыбачившие в озере и ездившие к божьей службе в обитель; ведь в ту пору владетельные князья были самыми настоящими язычниками и вместе со своими оруженосцами, людьми разбойными и дикими, убивали монахов, которые пришли сюда из Шотландии, чтобы обратить народ в Христову веру. Монахи отыскали этот остров, и он стал им надежным приютом. Видите вон те камни, что торчат из воды? Они делают остров неприступной крепостью. Чуть подует ветер, здесь играют буруны, сулящие смерть любому судну. Пристать можно только в одном-единственном месте, где скалы отступают, оставляя проход с песчаным дном. Под такой надежной защитой и жили монахи, а теперь живет тот старик, что выбрал себе для жилья здешний остров. Потому-то и рыбачат здесь только при совсем ясной и безветренной погоде, вот как сегодня.

За этим разговором они проплыли порядочное расстояние вдоль берега одинокого острова и приблизились к месту, где более низкие скалы расступаются и образуют тихую песчаную бухту, которая вдается в пологий лесной склон. Достигнув этого места, гребцы сразу повернули лодку носом к бухте, и лодка врезалась в песчаное дно. Старик вылез и за цепь на носу подтянул лодку ближе к берегу, чтобы Виктор мог выйти, не замочив ног. Виктор шагнул с носа на землю, шпиц прыгнул за ним.

— Сейчас покажется тропинка, вот по ней и придете в Обитель, — сказал старик. — Со стороны Гризель в выемке скалы, правда, тоже есть построенная монахами для стоянки лодок надежная крытая пристань, но там не причалить, — она всегда на запоре. Да хранит вас бог, господин, и если вы не очень загоститесь и владелец Обители не даст вам лодки на обратный путь, пошлите за мной старого Кристофа, и я приеду на это же самое место. Из Обители не во всякое время отправят лодку.

Виктор тем временем вынул из кошелька деньги — плату, обусловленную за перевоз, и отдал старику.

— Прощайте, дедушка, — сказал он. — И если вы разрешите, на обратном пути я наведаюсь к вам, может быть, вы расскажете мне еще что-нибудь про старину.

С девушкой, неподвижно стоявшей на корме, он не решился заговорить.

— Да разве мои рассказы могут быть интересны такому молодому и ученому господину? — ответил старик.

— Возможно, даже интереснее, чем вы полагаете, интереснее, чем то, что читаешь в книжках, — сказал Виктор.

Старик улыбнулся, потому что ответ пришелся ему по душе, но сам ничего не сказал; он нагнулся, втащил короткую цепь обратно в лодку и приготовился отчалить.

— Да хранит вас бог, господин, — сказал он опять, отпихнул лодку ногой, быстро вскочил в нее, и лодка, качнувшись, скользнула на воду. Спустя немного Виктор увидел, как равномерно подымаются и опускаются оба весла, и скоро лодка уже выплыла на зеркальную поверхность озера.

Поднявшись на несколько шагов, Виктор остановился на кромке берега, откуда мог охватить взором широкое водное пространство. Он поглядел вслед отъезжающим, а потом обратился к своему спутнику, словно тот был разумным существом и мог понять его слова:

— Слава богу, теперь мы у цели. Милосердный господь хранил нас в пути, ну, а там — будь что будет.

Он еще раз окинул взором темнеющую в вечернем свете ширь прекрасного озера, потом повернулся и пошел по пролегающей в кустах тропинке.

Сначала дорога все еще подымалась вверх среди кустарника и лиственных деревьев, потом пошла по ровному месту. Заросли кончились, и только на редкость могучие клены обступили в правильном порядке темную лужайку. Несомненно, в свое время здесь пролегала широкая проезжая дорога, но она пришла в запустение, заросла мелким кустарником и сузилась до тропы. Виктор прошел через этот необычный кленовый сад. Теперь он снова попал в кусты, а оттуда на удивительно странную лужайку с невысокими и частично засохшими фруктовыми деревьями. Посреди лужайки в траве под сенью деревьев он увидел каменный бордюр круглого фонтана, а среди деревьев повсюду стояли серые каменные гномы с волынками, лирами, дудками и другими музыкальными инструментами. От одного к другому не было проложено дорожек, и стояли они не на расчищенной площадке, а просто в высокой траве, некоторые были искалечены. Виктор поглядел на этот диковинный мирок, потом поспешил дальше. Из сада тропинка привела его к старой каменной лестнице, которая спускалась в ров, а на той стороне снова подымалась вверх. И здесь, как и всюду, был кустарник, но за кустами Виктор увидел высокую глухую каменную стену с железной решеткой ворот, у которых кончалась дорожка.

Виктор не без основания решил, что здесь вход в Обитель, и потому пошел к решетке. Приблизившись, он убедился, что ворота на запоре, а колокольчика или молотка нет. Теперь уже не могло быть сомнения, что вход в дом здесь. За железной решеткой была усыпанная песком площадка и цветы, а дальше — дом. Но виден был только фасад, остальная часть здания терялась в кустах. С песчаной площадки деревянная лестница вела прямо во второй этаж дома. По ту сторону площадки, за кустами, вероятно, опять простиралось озеро, потому что за зеленью листвы стояла та нежная туманная дымка, которая часто подымается над горными водоемами, и высились освещенные красноватым отблеском склоны Гризель.

Пока Виктор глядел сквозь железные прутья в сад и пытался обнаружить какой-нибудь механизм, отпирающий решетку, он увидел, что из-за кустов появился старик и смотрит на него.

— Будьте так любезны, — сказал Виктор, — откройте ворота и проводите меня к хозяину здешнего дома, если это и есть Обитель.

Старик ничего не ответил, подошел ближе и принялся в упор разглядывать юношу.

— Ты шел пешком? — спросил он потом.

— До Гуля я шел пешком, — ответил Виктор.

— Это правда?

Виктор покраснел, потому что никогда не лгал.

— Будь это не так, я бы этого не сказал, — ответил он. — Если вы мой дядя, а это, видимо, так и есть, то у меня есть к вам письмо от опекуна, из которого явствует, кто я и что лишь согласно вашему настоятельному желанию я прошел весь путь пешком.

С этими словами юноша достал письмо, которое, помня завет приемной матери, сохранил в аккуратном виде, и просунул его между железными прутьями.

Старик взял письмо и, не читая, положил в карман.

— Твой опекун ограниченный человек и болван, — сказал он, — я вижу, что ты вылитый отец, каким он был в ту пору, когда начал свои штучки. Я смотрел, как ты переезжал через озеро.

Виктор, за всю свою жизнь не слышавший грубого слова, молча ждал, когда дядя отворит решетку.

Но тот сказал:

— Возьми веревку, привяжи к ней камень и утопи собаку в озере, потом возвращайся сюда, я тебе отопру.

— Кого я должен утопить? — переспросил Виктор.

— Собаку, которую притащил с собой.

— А если я ослушаюсь?

— Тогда я не отопру тебе.

— Пойдем, пес, — сказал Виктор.

С этими словами он повернул обратно, бегом спустился по лестнице в ров, поднялся на его другую сторону, пробежал по саду с гномами, по кленовой роще, по кустарнику за ней и, достигнув бухты, что есть мочи крикнул:

— Перевозчик, перевозчик!

Но тот не мог его услышать. На таком расстоянии не был бы слышен даже ружейный выстрел. Лодка казалась черной мухой у темного подножия Орлы, которая выдалась далеко в вечернюю зеркальную гладь. Виктор взял шейный платок, привязал к своей дорожной палке и принялся ею размахивать, надеясь, что его увидят. Но на лодке его не увидели, он все еще размахивал палкой, а черная муха уже скрылась за скалистым утесом. На озере никого. Только пенные волны, подгоняемые усилившимся меж тем вечерним ветром, плескались о скалы острова.

— Ничего, все это пустяки, пустяки, — сказал юноша. — Идем, пес, сядем в кустах на берегу и просидим там ночь. Утром-то уж проедет какая-нибудь лодка, и мы помашем ей.

Как он сказал, так и сделал. Отыскал место, поросшее короткой и сухой травою, под нависшими ветками густого куста, сквозь которые все же просвечивало озеро.

— Видишь, как хорошо с самого утра чем-нибудь запастись, — сказал он. — За наше путешествие ты уже второй раз убеждаешься в этом.

С этими словами он вытащил две булки, которые купил сегодня утром в афельской гостинице, поел сам и накормил собаку. Покончив с едой, наш странник, впервые за всю дорогу нашедший приют не под кровом постоялого двора, а под открытым небом, сидел и смотрел на окружающий мир, а ведь он уже считал, что достиг конечной цели своего путешествия. Красавицы горы, так восхищавшие его, когда он подходил к ним, становились все мрачнее и накладывали зловещие темные и разорванные пятна на озеро, на котором еще лежал отсвет бледно-золотистого вечернего неба, временами вспыхивавший даже в темных отражениях гор. И, по мере того как окружающие предметы окутывались тенями ночи, облик их становился все более необычным. На озере чернота и тусклое золото переливались и часто переплескивались, что указывало на дуновение легкого ветерка. Виктор, глаз которого привык только к радостным, светлым дневным впечатлениям, все же не мог отвести взгляд от природы, которая, отходя ко сну, тускнела и одевалась тьмой. Он очень устал, и отдых на мягкой траве под защитой навеса из ветвей был ему приятен. Он сидел рядом со шпицем, а на озеро, горы и небо все быстрей опускалась ночь. Наконец он решил, что пора спать. Чтобы не простудиться, он застегнул куртку на все пуговицы, как его наставляла приемная мать, снова повязал шейный платок, который снял днем, достал свой клеенчатый дождевик, надел его, затем подсунул под голову вместо подушки ранец и лег; темнота обступила его сплошной стеной. Дремота вскоре овладела его усталым телом, кусты перешептывались, так как ветерок с озера доходил и сюда, и волны журчали, ударяясь о скалы.

Убаюканный этими впечатлениями, воздействие которых постепенно ослабевало, Виктор уже погружался в сон, но тут его разбудило негромкое ворчание шпица. Он открыл глаза — в нескольких шагах от него у самого места причала стоял человек, темным силуэтом вырисовываясь на слабо мерцающей воде озера. Виктор напряг зрение, чтобы лучше разглядеть его, однако по силуэту разобрал только, что это мужчина, но молодой или старый, выяснить не мог. Человек стоял молча и, казалось, упорно смотрел на воду. Виктор сел, но тоже молчал. Собака заворчала громче, человек разом обернулся и спросил:

— Вы тут, молодой господин?

— Тут молодой путник со своей собакой, — отозвался Виктор. — Что вам надобно?

— Звать вас ужинать, время-то уже на исходе.

— Ужинать?.. Ужинать куда? Вы кого ищете?

— Ищу нашего племянника; дядюшка уже четверть часа ждут.

— Вы кто — его компаньон или друг?

— Его слуга, меня зовут Кристоф.

— Чей слуга — владельца Обители, моего дядюшки?

— Точно так. Они получили уведомление о вашем прибытии.

— Ну, тогда передайте ему, что я намерен просидеть здесь всю ночь и что я скорее привяжу себе камень на шею и брошусь в озеро, но собаки своей не утоплю.

— Передам.

С этими словами человек повернулся и хотел идти.

Виктор окликнул его:

— Кристоф, Кристоф!

— Что вам угодно, сударь?

— Есть здесь на острове какой-нибудь другой дом, или хижина, или вообще что-нибудь, где бы можно переночевать?

— Нет, ничего нет, — ответил Кристоф. — Старый монастырь заперт, церковь тоже, амбары завалены всякой рухлядью и тоже заперты, а больше здесь ничего нет.

— Все равно, в дом к дядюшке я ни за что не пойду, — сказал Виктор, — искать приюта под его кровом не буду. Мне помнится, старик перевозчик, тот, что перевез меня сюда, называл ваше имя и сказал, что вы иногда ездите в Гуль.

— Я закупаю там съестные припасы и вообще все, что надобно.

— Слушайте, я щедро заплачу вам, если вы сегодня же переправите меня в Гуль.

— Даже если бы вы заплатили мне втридорога, это все равно невозможно по следующим трем причинам. Во-первых, все лодки в дощатой пристани, а ворота Туда на запоре, и сверх того каждая лодка стоит на замке у своего причала, а ключа у меня нет. Во-вторых, даже если была бы лодка, все равно нет перевозчика. Сейчас я вам объясню. Видите там на озере у Орлы белые клочья? Это клочья тумана, они сели и на скалы того берега, где Орла. Мы называем их «гусями». А если «гуси» сидят все в ряд, значит, на озеро падет туман. Через полчаса, как перестанет дуть «сыровей» — так мы зовем ветер, что дует после захода солнца из ущелий, — озеро заволакивает туман, и тогда не узнаешь, куда направить лодку. Отроги гор на дне озера часто чуть прикрыты водой. Если налетишь на такой камень и сделаешь в лодке пробоину, остается только одно — вылезти и стоять в воде, пока днем тебя кто-нибудь не увидит. Да только все равно никто не увидит, потому что рыбаки не рыбачат у подводных камней. Понимаете, сударь?

— Да, понимаю, — отозвался Виктор.

— А в-третьих, я не могу вас перевезти, потому что тогда я, выходит, не буду верным слугой. Хозяин не приказывал мне отвозить вас в Гуль, а если так, я вас и не повезу.

— Хорошо, я просижу здесь до утра, пока какая-нибудь лодка не подойдет ближе, и тогда я ее подзову.

— Так близко ни одна лодка не подойдет, — возразил Кристоф. — Через наше озеро товаров не возят, потому что единственная дорога на том берегу — пешеходная тропа через Гризель, и путники подъезжают к этой тропе не со стороны нашего острова, а с противоположного берега. А потом у берегов острова такой сильный прибой, что рыбы тут водится мало и рыбачьи лодки редко подходят так близко. Пройдет неделя, а то и больше, пока вы увидите лодку.

— Значит, дядя должен приказать, чтобы завтра меня перевезли в Гуль, раз он сам вытребовал меня сюда, а оставаться здесь дольше я не хочу — сказал Виктор.

— Может, и прикажет, — ответил слуга, — чего не знаю, того не знаю; но сейчас вас ждут к ужину.

— Не может он меня ждать, — возразил Виктор, — раз он велел мне утопить моего шпица, раз он сказал, что не отопрет мне, если я этого не сделаю, и раз он видел, как я уходил, и не вернул меня.

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил Кристоф, — но в Обители нам известно, что вы приехали, и прибор вам поставлен. Дядюшка приказали вас позвать, потому что вы не знаете, когда у нас кушают, больше они ничего не сказали. А я видел, как вы убежали от решетки, вот я и подумал, когда они мне приказывали позвать вас кушать, что надо пойти сюда, что здесь я вас найду. Сперва, пока я вас не увидел, мне даже подумалось, а что, как вы сели опять в лодку да уехали обратно, но этого быть не могло, перевозчик, что вас доставил, к тому времени, когда вы сюда пришли, верно, уже обогнул Орлу.

Виктор ничего на это не ответил, Кристоф помялся-помялся, потом сказал:

— Дядюшка уже, верно, начали кушать; у нас все по часам, от этого они не отступятся.

— Мне это все равно, — ответил Виктор. — Пусть себе кушает на здоровье, я на его ужин не рассчитываю, мы со шпицем уже съели припасенный мной хлеб.

— Ну, тогда я пойду и доложу дядюшке, — сказал Кристоф, — только подумайте хорошенько, ведь вас, как вы сами изволили сказать, вытребовал дядюшка, значит, ему желательно с вами поговорить, а вы, значит, этому противитесь, ежели сидите в его владении под открытым небом и не идете в дом.

— Я хотел к нему пойти, — возразил Виктор, — хотел с ним поговорить и выразить ему мое почтение, матушка меня одобрила и опекун так наказывал, но я лучше сам пойду на страдание и смерть, а собаке, которая с опасностью для жизни отыскала меня и сопровождала всю дорогу, я ничего плохого сделать не дам.

— Собаке вашей ничего не будет, — сказал Кристоф, — дядюшка просто дали вам добрый совет; если вы его не послушали, ему это все равно. Они, верно, о собаке уже и думать забыли. А то зачем бы они меня послали звать вас кушать.

— Если вы можете поручиться, что собаке ничего не будет, я пойду, — сказал Виктор.

— За это я могу поручиться, — ответил слуга. — Будут барин помнить о какой-то собачонке, они ничего ей не сделают.

— Ну, милый мой пес, тогда идем, — сказал Виктор, вставая.

Дрожащими руками достал он из дорожного ранца веревку, — на всякий случай веревка всегда была у него с собой — и привязал ее к кольцу на ошейнике шпица. Потом надел на плечи ранец, поднял с земли свой походный посох и пошел за Кристофом; тот повел его прежней дорогой, по которой Виктор прошел на закате, а потом пробежал обратно. В темноте он вряд ли ее отыскал бы, если бы Кристоф не шел впереди. Они миновали заросли кустарника, кленовую рощицу, садик с гномами, перешли через ров и очутились у железной решетки. Тут Кристоф достал из кармана какую-то маленькую штучку, которую Виктор принял за ключ, но это оказалась свистулька; он пронзительно свистнул, невидимые руки тотчас распахнули ворота — Виктор не понял, как это сделалось, — решетка, пропустив их, с грохотом закрылась. Очутившись на усыпанной песком площадке, Виктор сразу же посмотрел на дом. Светились только три окна, два вверху и одно внизу, весь остальной фасад был погружен в темноту. Кристоф провел юношу по крытой деревянной лестнице во второй этаж. Они вошли в коридор, а оттуда в ту комнату, где были два освещенных окна. Там Кристоф, не говоря ни слова, оставил юношу, а сам, пятясь, вышел. За столом сидел и ужинал в полном одиночестве дядя. Вечером, когда Виктор увидел его впервые, на нем был просторный сюртук серого сукна, сейчас он переоделся, теперь на нем был просторный цветастый шлафрок, а на голове красная, обшитая золотой каймой ермолка.

— Я уже принялся за раков, — сказал он входившему племяннику, — ты долго не шел, у меня на все строго установленный час, как того требует здоровье, и от этого я не отступаю. Сейчас тебе что-нибудь подадут. Садись на тот стул, что напротив.

— Матушка и опекун просили вам низко кланяться, — начал Виктор, не садясь и не снимая ранца, так как собирался сперва выполнить данное ему поручение, а затем уже со всей почтительностью поздороваться с дядей.

Но дядя замахал обеими руками, в каждой из которых держал по куску разломленного рака, и сказал:

— Я тебя в лицо уже знаю, так вот, раз я тебя пригласил и признал за приглашенного мною гостя, так изволь жить по-нашему. Сейчас время ужинать, значит, садись и ужинай. А все остальное успеется.

Итак, Виктор положил ранец на стул, палку поставил в угол, затем пошел к указанному ему месту, ведя за собой на веревке шпица. Старик, напротив которого юноша сел, не подымал головы от тарелки, и по мере того, как он ел, его худое лицо розовело. Он очень ловко раздирал руками раков, вытаскивал мясо и высасывал сок из ножек и панциря. Виктор, шедший сюда с открытой душой, замкнулся, он молча сидел напротив дяди, а тот тоже молчал и сосредоточенно занимался едой. На столе стояло несколько длинных бутылок различной формы и различного цвета, вероятно, с различным вином, и дядя, должно быть, уже хлебнул из всех, так как возле каждой бутылки стоял специальный стаканчик с остатком вина на донышке. Перед дядюшкиным прибором была только одна бутылка, и из нее он время от времени наливал глоточек в пузатую зеленую рюмку. Виктору меж тем принесли суп, правой рукой он ел, а левой прижимал к колену голову шпица, сидевшего под столом. Пока он справлялся с супом, в комнату несколько раз входила старуха и приносила ему столько различных яств, что он только диву давался. Он съел, сколько мог. Вина дядя ему не предлагал, да Виктор и не приобрел еще вкуса к вину, он налил себе воды из красивого хрустального графина, который та самая старуха, что прислуживала за столом, все время снова наполняла водой, и Виктор должен был признать, что никогда еще не пил такой вкусной, студеной, живительной воды. Пока Виктор утолял голод, дядя съел еще сыра, отведал фруктов и сластей. Потом собственноручно отнес в стенные шкафы тарелки, в которых под стеклянными колпаками стояли всяческие закуски и десерт, и запер шкафы. Вслед за тем он перелил остатки вина из каждого стаканчика в соответствующую бутылку и запер бутылки в другие, тоже стенные шкафы.

На том месте, где сидел за ужином дядя, на полу был постелен пушистый ковер, а на ковре лежали три раскормленные старые собаки, которым дядюшка время от времени совал под стол то рачью клешню, то миндаль, то кусочек бисквита. Когда Виктор вошел со шпицем в столовую, все три собаки сразу зарычали, а когда во время ужина он под столом скармливал бедному шпицу какой-нибудь кусочек, они каждый раз рычали и ощеривались.

За ужином дядюшка не разговаривал, словно ни на что, кроме еды, у него не было времени. Но теперь он сказал:

— Ты опять притащил сюда свою дохлятину. Раз завел животное, изволь его кормить. Я дал тебе совет утопить твою псину в озере, но ты не послушался. Я терпеть не мог студенческих собак, — не собаки, а какие-то жалкие привидения. Но студенты как раз и обзаводятся собаками, такой уж это народ. Где ты его откопал и чего ради притащил ко мне, да еще не кормил дорогой?

— Это шпиц моей приемной матери, дядя, — сказал Виктор, — я его нигде не откопал, не купил и не выменял. Он догнал меня на третий день после моего ухода. Должно быть, он бежал изо всех сил, а он в жизни своей так не бегал, и страху, должно быть, натерпелся дорогой, ведь у моей приемной матери ему нечего было бояться, вот он и отощал, хоть я и кормил его все время досыта, у нас он таким не был. Позвольте же мне держать шпица и в вашем доме, чтобы я мог вернуть его приемной матери, а то мне придется тут же отправиться обратно и отдать ей шпица.

— Ты все время так и держал его при себе — и днем и ночью?

— Конечно.

— Погоди, он еще перегрызет тебе горло.

— Этого он никогда не сделает. Да разве он об этом помыслит? Когда я отдыхал или спал, он лежал у меня в ногах, а голову клал мне на ноги и ни за что не оставил бы меня и никакого зла бы не причинил, скорее бы сам сдох с голоду.

— Тогда покорми его и не забудь дать воды, чтобы он, чего доброго, не сбесился.

Когда ужинать кончили, старуха постепенно унесла миски, тарелки и остатки еды; теперь появился и Кристоф, которого Виктор не видел с той минуты, когда тот привел его сюда.

— Запри как следует дверь в сарае, чтоб они не ушли, — сказал дядя вошедшему слуге, — но сперва пусть погуляют на песчаной площадке.

При этих словах все три собаки поднялись, словно по команде. Две пошли за Кристофом, а третью он схватил за шиворот и поволок к двери.

— Я сам отведу тебя в твое помещение, — сказал дядя Виктору.

С этими словами он пошел в дальний угол, где было темновато, потому что одна-единственная свеча горела на обеденном столе. Дядя взял не то с полки, не то еще откуда-то, Виктор не разобрал как следует, откуда, подсвечник, опять вернулся к столу, зажег свечу в подсвечнике и сказал:

— Теперь ступай за мной.

Виктор надел ранец на один ремень, взял палку, потянул за веревку шпица и последовал за дядей. Тот вышел с ним в коридор, заставленный рядами старых-престарых шкафов, повернул под прямым углом в другой и наконец повернул, тоже под прямым углом, в третий, упиравшийся в запертую железную решетку. Дядя отпер решетку, провел Виктора еще несколько шагов, затем открыл дверь и сказал:

— Вот твои две комнаты.

Виктор вошел в отведенное ему помещение, первая комната была больше, вторая поменьше.

— Можешь запереть собаку в комнату рядом, а то как бы она тебя не покусала, — сказал дядя. — А окна закрой, ночью бывает свежо.

С этими словами он зажег свечу, стоявшую на столе в первой комнате, и ушел, ничего больше не сказав. Виктор слышал, как он запер в коридоре решетку, затем шаркающие звуки шлепанцев замолкли, и в доме наступила мертвая тишина. Желая удостовериться, что ему не послышалось и решетка действительно заперта, Виктор вышел в коридор. Так оно и было: железная решетка была заперта на несколько замков.

«Ах ты бедняга, бедняга, неужели ты меня боишься?» — подумал Виктор.

Потом он опять поставил на стол около погнутого оловянного умывального таза свечку, которую брал с собой в коридор, и шагнул к забранному решеткой большому окну. Окон было два, оба в каменных наличниках, одно почти вплотную к другому. Окна были открыты. Виктор через решетку смотрел в темноту, и на душе у него постепенно становилось легче. В комнату глядело бледное ночное небо с редкими звездами. Должно быть, за домом стоял серп молодого месяца, — Виктор видел его слабые отблески на листьях дерева, растущего под окном, но горы напротив совсем не были освещены. Он сразу узнал Гризель, которую за этот день упоминали не раз. Она вырисовывалась плоским черным силуэтом на серебристом небе и чуть изгибалась на склоне, а над изгибом стояла звезда, словно повисшая в воздухе земная орденская звездочка.

Виктор долго смотрел в окно.

«В какой стороне может лежать долина, где живет моя матушка и сквозь темные кусты светится дорогой мне дом?» — думал он.

Из-за частых поворотов дороги вдоль Афеля и из-за путаных переходов в дядином доме он не мог сообразить, где какая страна света.

«Там теперь тоже, должно быть, мерцают звезды, бузина замерла, а ручей журчит. Мать и Ганна, верно, спят или, кончив ужинать, сидят за столом, шьют и думают, а может, даже и говорят обо мне».

Тут у него за окном тоже была вода, целое озеро, а не ручей, как в его родной долине, но эту воду он не видел из-за сплошной белой пелены тумана, срезанной сверху ровной, четкой линией.

«В комнате, где я спал, никто не смотрит теперь из окна, не любуется блестками в быстро бегущем ручье, деревьями, обступившими дом, или горами, на склоны которых взбежали поля».

Пока Виктор смотрел в окно, в комнату постепенно вливался холодный сырой ночной воздух. Юноша закрыл окно и, раньше чем лечь, осмотрел и другую комнату. Она была такая же, как и первая, только кровати там не было. Из ниши в стене глядела закоптелая картина, на которой был изображен монах. Виктор закрыл и здесь узкое окно и пошел в спальню. Шпица он, сам того не сознавая, все время таскал на веревке за собой; теперь он развязал узел на кольце ошейника и снял ошейник.

— Ложись куда хочешь, пес, мы друг от друга запираться не станем, — сказал он.

Шпиц смотрел на него, словно хотел сказать, что ему здесь не нравится, что он не понимает, куда он попал.

Виктор запер комнату изнутри и разделся. Пока он раздевался, ему вдруг пришло в голову, что за сегодняшний вечер он видел в доме всего трех людей и что все они старые.

Он лег, прочитав молитву на сон грядущий, которую добросовестно читал с самого раннего детства. Некоторое время он не гасил горевшей на ночном столике свечи, потом глаза у него начали слипаться, дрема одолевала его. Тогда он задул свечу и повернулся к стене.

Шпиц, как обычно, улегся в ногах кровати, он не искусал юношу, и для обоих усталых путников ночь прошла, как одно мгновение.