Онлайн чтение книги Луд-Туманный
Глава 1. Мастер Натаниэль Шантиклер

Свободное государство Доримар было совсем небольшой страной. Но так как его земли с юга омывались морем, с востока и севера опоясывались горами, а в центре раскинулась плодородная долина, орошаемая двумя реками, здесь встречались самые разнообразные ландшафты и растительность И в самом деле, на западе страны природа быта схожа с тропиками, во всяком случае составляя разительный контраст с пасторальной умеренностью центральной долины Ничего странного в этом не было, потому что за Горами Раздора, служившими западной границей Доримар, лежала Страна Фей. Никаких контактов, однако, между этими странами не существовало уже много столетий.

Культурным и торговым центром Доримара была ею столица Луд-Туманный, расположенная у слияния двух рек в десяти милях от моря и в пятидесяти от Эльфских гор.

В Луде-Туманном было все, что придает очарование старому городу. Здесь была Палата Гильдий, здание которой, выстроенное из золотистого кирпича и увитое плющом, в лучах яркого солнца походило на переспелый абрикос. Была гавань, где стояли корабли с парусами белыми, алыми и цвета охры. Были похожие друг на друга кирпичные домики – не просто обычные жилища, но некие древние существа, которые обновлялись и преображались с каждым новым поколением, оставляя неизменной только старую кровлю. Здесь были старинные арки, живописные улочки, удобные для прогулок, древнее кладбище на вершине холма и открытые скверики с забавными барочными статуями, изображавшими умерших граждан. И, кроме того, здесь в изобилии росли деревья. В самом деле, это был очаровательный город.

Один из самых красивых домов в Луде-Туманном с давних времен принадлежал семейству Шантиклеров. Он был построен из красного кирпича, и его оштукатуренный фасад, выходящий на аллею, примыкавшую к Хай-стрит, украшали изящно вылепленные цветы, фрукты и ракушки, а над дверью был изображен стилизованный петух – символ семейства.[1]Шантиклер (фр.) – петух. За домом раскинулся обширный сад, спускавшийся к реке Пестрой. И хотя цветов в нем было более чем достаточно, они не сразу обращали на себя внимание, ибо скрывались за изгородью и в огороде, где их аккуратные полосы обрамляли овощные грядки. Весной здесь радовали глаз густые декоративные изгороди из тиса и цветущие фруктовые деревья. За пределами огорода необходимости в цветах не было, так как их с успехом здесь заменяло множество других вещей. Все изящное, живописное и бесполезное, все, намекавшее на эстетические склонности Создателя, соединявшего различные предметы только потому, что их сочетание ему нравилось, прекрасно справлялось с ролью цветка.

В начале лета это были голуби с перьями цвета сливы на грудках. Они переваливались на своих коралловых ножках по обширному газону, зелень которого от их близости становилась просто пронзительной. Здесь жил белый павлин, который, несмотря на суетливость и хриплые крики, тоже имел неуловимое сходство с цветком. И саму реку Пеструю, испещренную, как палитра художника, разноцветными лоскутами небесных и земных отражений, даже ее можно было принять за цветок, растущий в саду у Шантиклеров. Осенью она увлекала за собой красные и желтые листья, упавшие, возможно, с деревьев в Стране Фей, где она брала свое начало.

Еще здесь была грабовая аллея.

Для человека, наделенного богатым воображением, пройти по аллее с переплетенными вверху ветвями деревьев всегда сродни приключению. Вы довольно смело входите в нее, но очень скоро чувствуете, что лучше бы вам не входить вовсе: вы вдыхаете не воздух, а самоё тишину, вязкую тишину деревьев. Неужели единственная возможность выйти отсюда – маленькое круглое отверстие там, вдалеке? Но протиснуться сквозь такое невозможно. Нужно вернуться… Слишком поздно! Просторный вход, через который вы попали сюда, уже и сам успел сжаться до маленького круглого отверстия.

Мастер[2]Господин, старинная форма обращения. Натаниэль Шантиклер, нынешний глава семейства, внешне был типичным доримарцем: круглый, румяный, рыжеволосый, со светло-карими глазами, в которых еще непроизнесенные шутки поблескивали, как форель на сковороде.

Его душевный склад тоже был типичен для доримарца, хотя всегда небезопасно классифицировать души наших ближних – существует риск остаться, мягко говоря, в дураках. Каждую встречу с другом вы будете рассматривать как непроизвольный с его стороны сеанс позирования для портрета, который, вполне вероятно, до вашей или его смерти все еще не будет закончен. И хотя рисование портретов – захватывающее занятие, художникам грозит опасность, в конце концов, превратиться в пессимистов. Ибо каким бы красивым и веселым не было лицо, каким бы богатым не казался фон при первом наброске, с каждым мазком кисти, с каждым, пусть даже крохотным, изменением игры светотени, глаза, глядящие на вас, становятся все беспокойнее. И, наконец, вы с ужасом смотрите на свое собственное лицо, как в зеркало при свечах.

Все, кто знал мастера Натаниэля, удивились бы, да и просто не поверили, услышав, что он несчастлив. Однако дело обстояло именно так. В самом начале его жизнь была отравлена каким-то неясным страхом, который никогда не покидал его.

Мастер Натаниэль точно знал, когда это появилось. Однажды вечером, много лет назад, когда он был еще юношей, они с друзьями решили пошутить – нарядиться призраками и испугать слуг. Недостатка в аксессуарах не было, ибо чердак дома Шантиклеров ломился от разного хлама: гротескных деревянных масок, древнего оружия, музыкальных инструментов, ветхого платья – театральных костюмов и одеяний иерофантов, которые вряд ли подходили для повседневного обихода. Еще там были сундуки, набитые отрезами шелка с вышитыми или нарисованными на них сценками. Кто из нас не задавался вопросом, в каких волшебных лесах наши предки находили прообразы зверей и птиц, украшающих гобелены, на каких планетах разыгрывались изображаемые ими сюжеты? Напрасно пальцы мастериц вышивали под ними слова февраль или соколиная охота, или сбор урожая, дабы заставить нас поверить в то, что это всего лишь изображение деятельности человека, соответствующее разным месяцам года. Мы можем себе представить, с какой насмешливой улыбкой делали это искусные обманщики былых времен. Нас не проведешь. Это не обычные занятия смертных. Что за существа населяли Землю четыре-пять столетий назад, какими необыкновенными знаниями они владели и какие зловещие поступки совершали, мы никогда не узнаем. Наши предки надежно берегут свои тайны.

Среди хранившихся на чердаке богатств было также много разных изящных вещиц – вееров, фарфоровых чашек, резных печатей. После того, как ушла породившая их эпоха, они стали восприниматься по-особому, вызывая умиление. Мы чувствуем, что эти удивительные игрушки никогда не могли быть совсем пустячными – в их расцветке и форме есть что-то необыкновенно печальное. Кроме того, мораль, заключенная в росписях этих безделушек, часто выражалась в афоризме или загадке. Например, на веере, расписанном анемонами и фиалками, красовалась надпись:

Эти безделушки явно принадлежали более позднему периоду, чем маски и костюмы, но были бесконечно далеки от повседневной жизни современных доримарцев.

Итак, когда все выбелили лица мукой и разрисовались самым фантастическим образом, Натаниэль схватил один из старинных инструментов – разновидность лютни, с подгнившими от сырости и времени струнами, гриф которой заканчивался резной головой петуха, и, выкрикнув: «А ну-ка посмотрим, сможет ли еще эта старая развалина каркнуть!» – грубо дернул струны. Раздался звук, такой протяжный и завораживающий, что кровь застыла у них в жилах. На несколько мгновений вся компания окаменела.

Наконец одна из девушек спасла положение. Зажав уши руками, она шутливо воскликнула: «Вот спасибо тебе, Нат, за кошачий концерт! Это хуже, чем железом по стеклу». А один из юношей, смеясь, сказал: «Это, наверное, дух одного из твоих предков, который хочет, чтобы его отпустили выпить стаканчик своего же собственного кларета». Об инциденте все забыли, но мастер Натаниэль не забыл.

Он стал другим человеком. Годами Звук преследовал его. Он был как бы живой субстанцией, объектом закона химических преобразований, а скорее олицетворением того, как этот закон действует в снах. Например, однажды Натаниэлю снилось, что его старая кормилица печет у очага яблоко в своей уютной комнате, а он наблюдает, как, шипя, закипает сок. Она вдруг посмотрела на него, странно улыбаясь, как никогда не улыбалась наяву, и произнесла:

– Но ты же знаешь, что это не яблоко. Это – Звук.

Происшествие странным образом повлияло на его отношение к повседневной жизни. До того, как он услышал Звук, своей нетерпимостью к рутине и тягой к путешествиям и приключениям он доставлял отцу немало хлопот. Подумайте только, ходили слухи, будто Натаниэль поклялся, что скорее станет капитаном одного из кораблей своего отца, чем владельцем всего флота, если при этом вынужден будет сидеть на месте.

Но с тех пор, как он услышал Звук, во всем Луде-Туманном не было более уравновешенного молодого человека и второго такого домоседа. Потому что теперь он всегда помнил, какую тоску и желание могут вызывать самые прозаичные вещи, которыми когда-то обладал. Он как будто заранее переживал потерю того, что все еще ему принадлежало.

Так родилось постоянное чувство неуверенности и недоверия к любимым вещам. Какой из знакомых предметов – перо, трубку, колоду карт – будет он держать, какое многократно повторяемое действие будет он совершать – одевать или снимать ночной колпак, выслушивать ежедневные отчеты, – когда ОНО – скрытая угроза – набросится на него? И в ужасе вглядывался он в мебель, стены, картины: свидетелями какой необычной сцены станут они в один из дней, какой трагический опыт переживет он однажды в их присутствии?

Поэтому временами он смотрел на настоящее с мучительной нежностью человека, рассматривающего свое прошлое: на жену, занятую вышиванием у лампы и рассказывающую ему сплетни, услышанные за день, или на сынишку, играющего с догом на полу.

Ностальгия по тому, что когда-то существовало, слышалась в крике петуха, вобравшего в себя и плуг, врезающийся в землю, и запах деревни, и мирную суету на ферме. Это происходило сейчас, и в то же время оплакивалось в крике как нечто, исчезнувшее много веков тому на зад.

Однако тайно сжигавший его яд был не лишен и некоторой сладости. Потому что неизвестное, нагонявшее на него смертельный страх, иногда можно было воспринимать как опасный мыс, который он уже обогнул. И, лежа ночью без сна в теплой пуховой постели, прислушиваясь к дыханию жены Златорады и шелесту ветра в ветвях деревьев, он испытывал острое наслаждение.

Он говорил себе: «Как приятно! Как безопасно! Как тепло! Как непохоже это на ту безлюдную вересковую пустошь, когда у меня не было плаща и ветер пробирался во все швы камзола; у меня болели ноги, луна едва светила, и я все время спотыкался, а ОНО кралось в темноте». Он говорил это, упиваясь переживанием какого-то неприятного приключения, благополучно оставшегося позади. В этом также крылась причина гордости, испытываемой им от хорошего знания своего города. Так, например, возвращаясь из Палаты Гильдий домой, он говорил себе: «Прямо через рыночную площадь, вниз по переулку Яблочных Чертиков, затем обогнуть оружейную герцога Обри и на Хай-стрит… Я знаю эту дорогу как свои пять пальцев, как свои пять пальцев!»

И каждый знакомый, с которым он встречался, каждая собака, которую он мог назвать по имени, усиливали это ощущение безопасности и вызывали всплеск самодовольства. «Это Виляшка – пес Гозелины Флекс, а это Мэб – овчарка мясника Рэкабайта, я их знаю!»

Бессознательно он представлялся самому себе чужестранцем, которого никто не знает, и который поэтому так же неуязвим, как если бы он был невидимым.

Единственным внешним проявлением его тайной тревоги были вспышки внезапной и необъяснимой раздражительности, если какое-нибудь невинное слово или замечание случайно пробуждало его страхи. Он терпеть не мог, когда говорили «кто знает, что будет через год?» и ненавидел такие выражения, как «в последний раз», «никогда больше», в каком бы будничном контексте они не произносились. Например, он приходил в бешенство, когда жена заявляла: «Никогда больше не пойду к этому мяснику!» или: «Этот крахмал отвратительный. Я крахмалила им белье в последний раз».

Страх также пробуждал в нем тоскливую зависть к положению других людей: именно поэтому он страстно интересовался жизнью своих соседей, словно она проходила совсем в другом мире, непохожем на его собственный. Поэтому у него сложилась не совсем заслуженная репутация человека очень отзывчивого и участливого. Он завоевал сердца многих морских капитанов, фермеров и старух-работниц тем, что проявлял поразительный интерес к их рассказам. Длинные запутанные истории из их обыкновенной бедной монотонной жизни вызывали у него то же чувство, какое испытывает путешественник, застигнутый в пути ночью, при взгляде на светящееся окно уютной гостиной.

Он даже иногда хотел поставить себя на место умерших и часами бродил по старому кладбищу, которое с незапамятных времен называлось Поля Греммери. Он объяснял свою привычку тем, что оттуда открывался очаровательный вид на Луд-Туманный и его окрестности. Но хотя ему действительно искренне нравился открывавшийся сверху вид, на самом деле его влекли туда эпитафии, подобные этой:

Как хотелось ему поменяться местами с этим старым булочником! Но тут же его посещала тревожная мысль о том, что, возможно, не стоит слепо верить эпитафиям.