Онлайн чтение книги Луд-Туманный
Глава 10. Песня Конопельки

В иные дни самые тихие и безлюдные места не приносили облегчения мастеру Натаниэлю; он проваливался в состояние, описанное Ранульфом; казалось, все его существо заполонила всепоглощающая, невыносимая боль, от которой даже внешний мир переставал существовать.

Однажды днем, чувствуя себя прескверно, он бродил по Полям Греммери.

По надгробным эпитафиям можно было проследить историю Доримара. Спокойная печаль эпитафий времен герцогов – «Эглантина скорбит по Эндимиону, вчера – живому, сегодня – мертвому» или «При ее жизни Амброзию часто снилось, что Незабудка мертва. В этот раз он проснулся и обнаружил, что это явь» – сменялась надписями времен развития промышленности и благоденствия ранних лет Республики вплоть до прагматизма наших дней, например: «Здесь покоится Гиацинт Вензельзедер, ткач, растянувший свою жизнь так же, как свои ткани, далеко за разумные естественные пределы, и, к великому сожалению его семьи, умерший в возрасте девяноста девяти лет».

Но в тот день даже его любимая эпитафия о старом булочнике Эбенизере Спайке, на протяжении шестидесяти лет снабжавшем жителей Луда-Туманного свежим вкусным хлебом, не могла успокоить мастера Натаниэля.

Меланхолия так крепко держала его в своих объятиях, что даже увидев дверь своей фамильной часовни слегка приоткрытой, он только на минуту удивился.

Часовня Шантиклеров принадлежала к числу самых красивых на Полях Греммери. Она была построена из розового мрамора, с изящными колоннами, украшенными рельефными изображениями цветов, листьев и охваченных паникой бегущих людей – типичным орнаментом для древнего искусства Доримара. Часовня скорее походила на изысканный летний домик, и первым ее хозяином, как гласила молва, был не кто иной, как герцог Обри. Конечно же, согласно легенде, он устраивал свои оргии на кладбище.

Никто и никогда не входил туда, кроме мастера Натаниэля и его домашних, возлагавших цветы в годовщину смерти родителей. Но, тем не менее, дверь была приоткрыта.

Единственное объяснение, которое он нашел для самого себя, – это предположение, что благочестивая Конопелька побывала там сегодня в честь какой-то забытой родственниками годовщины в жизни старого хозяина или хозяйки и, уходя, забыла запереть дверь.

Мрачный как туча, он брел к Западной стене и глядел вниз, на Луд-Туманный. Он так глубоко погрузился в свое отчаяние, что не отдавал себе отчета в том, что видел.

Подобно тому, как иногда течение реки отражается на стволах берез, растущих по ее берегам, и это напоминает то ли воду, то ли свет, струящийся бесконечным потоком, так и предметы, по которым он скользил взглядом, отражались в его воспаленном мозгу причудливыми фантасмагориями и еще больше усиливали боль своей отчужденностью и равнодушием к его страданиям. Домики под красной черепицей на склонах холма как будто спешили беспорядочной толпой к гавани, желая превратиться в корабли и уплыть, – стайка неуклюжих уток, попавших на лебединое озеро; домики над гаванью, казалось, прихорашивались, готовясь позировать для картины. Печные трубы отбрасывали бархатистые тени на высокие крутые кровли. Казалось, что звонницы стоят за домиками на цыпочках, словно мальчики-слуги, без ведома своих господ втиснувшиеся в семейную фотографию.

Дома напоминали также стаю домашних птиц разных пород и размеров, толпой спешащих на зов хозяйки: «Цып! цып! цып!», чтобы их накормили на закате.

Но несмотря на невинный вид, они хранили самые темные тайны Луда. Дома были «Молчальниками». У стен есть уши, но нет языка; дома, деревья, мертвые ничего не рассказывают.

Взгляд Натаниэля Шантиклера скользил по городу, по окрестным деревням, отдыхал на полях, покрытых золотой стерней, задерживался на вьющейся в небе струйке дыма над отдаленной фермой. Он смотрел на голубую гигантскую ленту Дола, тянущуюся с севера, и узкую ленту Пестрой с истоком на западе. В нескольких милях от Луда-Туманного они, казалось, текли параллельно, и их неожиданное слияние поражало, словно некое геометрическое чудо.

Он снова почувствовал, как безмолвные предметы вливают в его душу бальзам, и взгляд, брошенный на этот спокойный неподвижный ландшафт, был обращен в будущее, но уже без Натаниэля Шантиклера.

И все же… Ведь было еще это мрачное древнее поверье о рабстве, существовавшем в Стране Фей.

Нет, нет. Старый булочник Эбенизер Спайк не мог быть рабом в Стране Фей.

Прежнее безысходное отчаяние сменилось легким меланхолическим настроением, в котором он и ушел с Полей Греммери.

Дома он застал госпожу Златораду в гостиной. Она сидела тихо и молча, совершенно подавленная, и ее руки безжизненно лежали на коленях. В камине горел огонь.

На бледном, без единой кровинки, лице госпожи Златорады выделялись глубокие, почти фиолетовые тени под глазами.

Стоя в дверях, мастер Натаниэль несколько секунд молча глядел на нее.

Память подсказала несколько строчек из старой песни Доримара:

И тут внезапно он увидел в сидящей измученной женщине средоточие женских чар, которые сводили его с ума в те давно забытые времена, когда он за ней ухаживал.

– Златорада, – тихо позвал он.

Ее губы исказились в презрительной улыбке.

– Ну что, Нат, ты ходил любоваться на Луну или гонялся за собственной тенью?

– Златорада! – он подошел и обнял ее за плечи.

Она вздрогнула и резко отстранилась.

– Извини! Но ты же знаешь: я терпеть не могу, когда прикасаются к моей шее! Ох, Нат, ну откуда в тебе такая сентиментальность?

И опять все началось сначала – знакомые жалобы, скрытые упреки. Желание причинить ему боль боролось с сочувствием, появившимся с годами.

Семейное горе вызывало у нее почти физическое отвращение, причиной которого стало чувство неприятия и горечи от несправедливого наказания, выпавшего на долю их семьи.

Иногда она переставала дрожать и отпускала замечания, вроде:

– О Господи! Я ничего не могу с собой поделать, мне так хочется, чтобы эта старая Примроза тоже ушла с ними; хочу увидеть, как она прыгает под их скрипку и орет, словно мартовская кошка.

Наконец мастер Натаниэль не выдержал. Он вскочил и яростно воскликнул:

– Златорада, ты доводишь меня до бешенства! Ты… ты не женщина. Мне кажется, что тебе самой нужно поесть этих фруктов. Я достану их и силой затолкаю тебе в глотку!

Слова еще не успели слететь с его губ, как он уже был готов отдать сто фунтов, только бы их вовсе не произносить. Как это его угораздило!

Он не мог больше оставаться в гостиной и выдерживать ее холодный, полный отвращения взгляд. Виновато пробормотав какие-то извинения, он вышел из комнаты.

Куда пойти? Только не в курительную. Он сейчас не может быть один. Он поднялся наверх и постучался в комнату Конопельки.

Как бы сильно человек не любил свою кормилицу в детстве, редко бывает, чтобы, повзрослев, он не скучал в ее обществе. Когда отношения становятся формальными и основываются скорее на чувстве долга, чем на естественной привязанности, то всегда возникает неловкость.

А для кормилицы особенно горько, когда ее великодушный враг – жена ее «мальчика» – напоминает ему о долге.

Госпоже Златораде нередко приходилось обращаться к мужу:

– Нат, ты давно заходил к Конопельке?

– Нат, Конопелька потеряла одного из братьев. Сходи к ней и вырази свои соболезнования.

Итак, очутившись в веселой комнатке кормилицы, мастер Натаниэль не знал, как начать разговор, и был слишком удручен, чтобы прибегнуть к помощи шутки, привычной в его общении со старухой.

Она штопала носки и с негодованием показала ему большую дырку, восклицая при этом:

– Где это видано, чтобы так дурно обращались со своими носками, мастер Нат! Мне бы очень хотелось перед смертью выяснить, что же ты с ними делаешь! Мастер Ранульф, к сожалению, весь в тебя.

– Знаешь, Конопелька, я всегда тебе говорил, что ты не имеешь права ругать меня за дырки на носках, ведь ты же сама их вяжешь, – машинально отпарировал мастер Натаниэль.

Так он отвечал всегда, потому что Конопелька годами бранилась по поводу его носков. Но сейчас, после всех этих кошмарных дней, знакомая тема принесла облегчение. Ворчание старой кормилицы неопровержимо свидетельствовало: в мире все еще достаточно здравомыслящих людей, которые сердятся по поводу дыры в паре изношенных носков.

Конопелька и в самом деле восприняла новость о Цветочках Крабьяблонс на редкость спокойно. Правда, она никогда особенно не заботилась о Черносливке, считая ее «повторением своей матери». Но все же Черносливка была дочерью мастера Натаниэля и сестрой Ранульфа, а посему имела право на определенную заботу со стороны Конопельки. Тем не менее она категорически отказалась предаваться плачу и хранила по поводу происшествия довольно мрачное молчание.

Глаза мастера Натаниэля беспокойно блуждали по знакомой комнатке, несомненно, очень уютной и аккуратной.

«Аккуратный, как гостиная феи», – вспомнилась ему старая доримарская поговорка.

На столе стояла ваза с осенними розами. Они издавали приятный аромат, напоминавший о спокойной и безмятежной жизни в маленьком домике с зелеными ставнями, веселыми ситцевыми занавесками на окнах и пахнущими лавандой простынями. Но хозяина, пригласившего вас, уже нет на этом свете, да и сам дом сохранился только в вашей памяти – может быть, это крик петуха, превратившийся в запах? А есть ли вазы с розами в гостиной у фей?

– О, Конопелька, я вижу, тут появилось кое-что новенькое, да?

Он увидел на каминной полке шкатулку с ракушками, тонкими, как крылышко бабочки, и так же ярко раскрашенными. Рядом стояли фарфоровые горшочки, словно сделанные из лепестков мака и орхидей. Их причудливые формы не могли быть изготовлены ни на одном гончар ном круге в Доримаре.

Вдруг он тихо присвистнул и, указывая на подкову из чистого золота, прибитую к стене, сказал:

– И это тоже! Могу поклясться, что никогда не видел ее раньше. Приплыл твой корабль, Конопелька?

Старуха безмятежно подняла глаза от штопки:

– Ах! Эти вещички достались мне от моего брата. Он умер, а его имущество расползлось. Я очень рада, что эти безделушки попали ко мне: сколько себя помню, они всегда были на кухне у нас дома. Я часто думаю о странностях природы: всякая подобная дребедень живет еще долго после того, как твердые кости и плоть обратятся в прах. И вот что удивительно, мастер Нат: старея, человек начинает жить среди всякого хлама. Всяких фарфоровых штучек… – И, смахнув слезинку, она добавила: – Откуда появились эти старинные вещи, я никогда толком не знала. Думаю, что подкова – ценная вещь, но даже в неурожайные годы мой бедный отец не хотел ее продавать. Он часто говорил, что она висела над дверью и при его отце, и при его деде, и лучше ей там оставаться всегда. Возможно, он думал, что ее обронила лошадь герцога Обри. А что касается ракушек и горшочков… Детьми мы часто шептались о том, что они появились с той стороны гор.

Мастер Натаниэль вздрогнул и уставился на нее в изумлении.

– С той стороны гор? – тихо повторил он в ужасе.

– А почему бы и нет? – невозмутимо парировала Конопелька. – Я родилась в деревне, мастер Натаниэль, и меня научили не бояться ни запаха лисицы, ни выдры… или феи. Они небезопасны, я тебе доложу, и лучше оставить их в покое. Но хотя от нас не всегда зависит выбор окружения, соседство – все равно благо. О себе скажу: я бы никогда не выбрала в соседи фей, но это сделали за меня. И мы должны извлечь из этого пользу.

– Клянусь Солнцем, Луной и Звездами, Конопелька, – произнес мастер Натаниэль в испуге, – ты сама не знаешь, что говоришь, ты…

– Послушай-ка, мастер Нат, даже не пытайся разговаривать со мной своим барским тоном! Для меня ты никакой не мэр, а просто мальчишка! – рассердилась Конопелька, грозя ему кулаком. – Я очень хорошо знаю, что говорю. Давным-давно я многое для себя решила. Но хорошая кормилица держит свое мнение при себе, если оно не совпадает с мнением хозяина. Поэтому я не говорила ни тебе, когда ты был ребенком, ни мастеру Ранульфу, что я об этом думаю. Если кто-то знает, что его не хотят, то это только усиливает желание прийти – относится ли это к феям или к доримарцам. Только наш безумный страх перед соседями дает им возможность оставлять нас в дураках. Я всегда считала, что здоровый желудок может переварить все, что угодно… даже волшебные фрукты. Вспомни нашего мальчика, Ранульфа, – Люк пишет, что он никогда так хорошо не выглядел. Нет, ни волшебные фрукты, ни что-либо другое не могут испортить хороший желудок.

– Теперь я понимаю, – сухо сказал мастер Натаниэль, поневоле успокаиваясь от ее слов и сердясь на себя за это – А за Черносливку ты тоже спокойна?

– Может и нет, – ответила Конопелька, – но не вижу толку в том, чтобы уподобляться вашей супруге и весь день напролет плакать и горевать. Жизнь имеет свои грустные стороны, и мы должны воспринимать ее жестокость так же, как и ее прелести. Да, девушки иногда умирают в канун свадьбы, или, что еще хуже, даря жизнь своему первенцу погибает мать, но мир от этого не перестает существовать. Жизнь – штука довольно печальная в любом смысле, но бояться все равно незачем. Я выросла в деревне, и моя бабушка говаривала: «Нет часов лучше Солнца, и нет календаря лучше Звезд». А почему? Глядя на них, человек учится смотреть на Время. А когда человек привык всю жизнь видеть его таким, как оно есть, а не запертым в часы, как в Луде, то он понимает, что ему живется спокойно и безмятежно, как волу, тянущему плуг. А когда смотришь на Время, учишься петь. Говорят, что фрукты с той стороны гор обучают пению. Я никогда не пробовала больше одной дольки, но все-таки умею петь.

Вдруг все глубоко спрятанные многолетние мучения и страхи отпустили сердце мастера Натаниэля, и он разрыдался. Конопелька с ликующей нежностью поглаживала его руку и бормотала слова утешения, как в давние времена его детства.

Успокоившись, он сел на скамеечку у ее ног и положив голову ей на колени, попросил:

– Спой мне, Конопелька.

– Спеть тебе, дорогой мой? А что мне тебе спеть? Голос у меня уже не тот, ну да ладно, есть одна старая песня, «Водосбор» называется. Ее сейчас часто поют на улицах, у нее хорошая мелодия.

И нежным, чуть глуховатым, словно звук спинета, голосом она запела:

В ее пении мастер Натаниэль снова услышал Звук. Но на этот раз в нем не было угрозы. Он излучал покой и умиротворение, как лес, как полотна старых мастеров, как прошлое; журчал, как струящаяся вода; был мирным, как мычание коров, возвращающихся в хлев на закате.