Онлайн чтение книги Наулака: История о Западе и Востоке
VI

Под влиянием некоторых обстоятельств четыре дня могут превратиться в вечность. Этих-то обстоятельств Тарвин и хлебнул сполна, путешествуя в телеге, с которой он сполз лишь через девяносто шесть часов после того, как буйволы, лежавшие в пыли на станции Равут, поднялись на ноги. Они тянулись и не кончались, эти часы, как сводящий с ума, скрипучий, покрытый пылью медленный караван. За час буйволы проходили две с половиной мили.

В Топазе — в благословенном, счастливом Топазе! — кто-то успевал разбогатеть и разориться, пока повозка медленно продвигалась вперёд по раскалённому докрасна высохшему руслу реки, зажатому между двумя песчаными горами.

Большие серые журавли с высоко поднятыми ярко-алыми головками гордо прогуливались по высокой траве, растущей в небольших болотцах у подножия холмов. Бекас и перепёлка даже не утруждали себя тем, чтобы вылететь прямо из-под ног буйволов, и однажды утром на сверкающем в лучах рассвета утёсе Тарвин увидел двух молодых пантер, играющих друг с другом, как котята.

Отъехав на несколько миль от Равута, возница вынул откуда-то снизу, из-под сиденья, саблю, которую повесил себе на шею, и время от времени подгонял ею буйволов. Тарвин заметил, что в этой стране все ходили вооружённые, как и у него на родине. Но ему пришло в голову, что топорно сработанный кусок стали длиной в три фута не шёл ни в какое сравнение со столь быстрым оружием, как его тонкой работы револьвер.

Раз он вскочил на ноги в повозке и громко закричал, потому что ему показалось, что он видит белое полотно так хорошо знакомого американского фургона переселенцев. Но оказалось, что это всего-навсего огромный воз хлопка, который тащили шесть буйволов и который то поднимался по гребню горы, то нырял вниз. И на протяжении всего пути его жгло палящее индийское солнце, а он только диву давался, как это он. мог в своё время осмелиться восхвалять жаркое солнце Колорадо, светившее круглый год. На рассвете скалы блистали, как алмазы, и в полдень было больно смотреть на речной песок, сверкавший миллионами искр. В вечернюю пору поднимался холодный сухой ветер, и горы, лежащие у горизонта, в свете заходящего солнца окрашивались в сотни цветов. И тут Тарвин понял смысл выражения «блистающий Восток», ибо горы превращались в груды рубинов и аметистов, а туман в долинах между скалами становился опаловым. Лёжа на спине в повозке, Ник смотрел на небо, мечтал об ожерелье под названием Наулака и спрашивал себя, сможет ли оно соперничать с этой великолепной природой.

«Облака знают о моем замысле и не собираются в тучи, — думал он. — Это доброе предзнаменование.»

Он вынашивал в душе простой и ясный план покупки Наулаки: чтобы заплатить за неё хорошую цену, надо собрать деньги с жителей Топаза, для чего, в свою очередь, выпустить облигации, конечно, не объявляя об истинной цели этой операции. В Топазе это вполне возможно — так, во всяком случае, казалось Тарвину, а если бы махараджа[6]Махараджа (инд.) — букв. «великий раджа» — титул крупнейших владетельных князей в Индии. «Раджа» обычно переводится на русский язык как «князь», хотя на разнообразных языках Индии этот термин, обозначающий владетеля, может дословно значить и «король». Признав власть английского короля — императора Индии, индийские монархи как бы утратили право именоваться «Вашими Величествами», став «Вашими Высочествами», но для своих поданных, обращавшихся к ним на местных языках, все осталось по-прежнему. Киплинг передаёт на английском тонкости местного этикета. заломил слишком высокую цену, то можно было бы учредить синдикат.

Раскачиваясь из стороны в сторону, получая синяки и шишки от ударов о борта повозки, Тарвин думал о том, где теперь Кейт. Если все складывалось хорошо, то к этому времени она могла уже быть в Бомбее. Он пришёл к этому выводу, тщательно изучив её маршрут; но девушка, путешествующая без попутчиков, не смогла бы перебраться из одного полушария в другое так же быстро, как свободный, ничем не связанный мужчина, подогреваемый любовью к ней и к Топазу. Возможно, она задержалась на какое-то время в Бомбее, в миссии Зенана, потому что нуждалась в отдыхе. Он отказывался от мысли, что она могла заболеть дорогой. Нет, она отдыхала в Бомбее, запасалась необходимыми вещами в дорогу, впитывала в себя чудеса этой незнакомой страны, которые он столь презрительно отринул, пустившись в путь; самое позднее через несколько дней она должна быть в Раторе, конечном пункте его путешествия.

Он улыбнулся и почмокал губами от удовольствия при мысли об их скорой встрече. Ему было приятно и весело представлять себе, что она сейчас думает о нем и о его местонахождении.

Он выехал из Топаза в Сан-Франциско ночным поездом, когда прошло чуть более суток после его разговора с миссис Матри — не попрощавшись ни с кем и никому не сказав, куда едет. Возможно, Кейт и удивилась тому, с каким жаром он прощался с ней в тот вечер, у дома её отца, когда они вернулись с Горячих Ключей. Но она ничего не сказала ему, а он сумел уйти, не проговорившись, хотя это и потребовало от него известных усилий. На следующий день, потерпев при этом убытки, он продал несколько своих городских участков — ему нужны были деньги на поездку; но никто не обратил на это особого внимания, поскольку в интересах своего бизнеса он уже неоднократно проделывал нечто подобное. И наконец, настал тот час, когда он смотрел на мерцающие огни Топаза, стоя на задней платформе поезда, медленно взбирающегося вверх к континентальному водоразделу, будучи в полной уверенности в том, что город, ради которого он направился в Индию и который ожидало благословенное процветание, этот город не сумел «раскусить» Тарвина и догадаться о его благодетельном плане. А чтобы быть уже окончательно уверенным в том, что город получит нужную версию его внезапного исчезновения, Тарвин под строжайшей тайной поведал кондуктору, как всегда, выкуривая с ним по сигаре, что намерен привести в исполнение маленький план, связанный с добычей золота на Аляске, а для этого ему потребуется пробыть там какое-то время.

Правда, Тарвина застал врасплох вопрос кондуктора о том, как же он намерен поступить с выборами. Но и здесь он нашёлся что ответить. Он сказал, что этот вопрос уже решён. Чтобы объяснить кондуктору, каким же именно образом был решён этот вопрос, он должен был бы посвятить его в подробности ещё одного плана, но поскольку и здесь нужна была строжайшая тайна, то сделать это оказалось невозможно, да и не нужно.

Однако теперь он задавал себе вопрос, сработает ли его манёвр и сдержит ли миссис Матри своё слово: телеграфирует ли она в Ратор о результатах выборов? Забавно, что пришлось поручить женщине эту миссию — дать ему знать о том, стал ли он членом Законодательного собрания штата Колорадо или нет? Но ведь она была единственным живым существом, знавшим его адрес, а так как сама идея, кажется, нравилась ей и вполне вписывалась в их «очаровательный заговор» (она называла это именно так), то Тарвин был доволен.

Когда он успел вполне смириться с тем, что глазам его не суждено больше увидеть белого человека, а ушам — услышать вразумительную речь, повозка въехала в узкое ущелье между двумя горами и остановилась перед точной копией здания станции Равут. Дом имел форму куба и был выстроен из красного песчаника, но зато (Тарвин готов был встать перед ним на колени за это) в нем было полно белых людей. Все они были раздеты почти донага и лежали в шезлонгах на веранде, а рядом с каждым стоял видавший виды чемодан из воловьей кожи.

Тарвин, с трудом распрямляя затёкшие ноги, выбрался из телеги. Лицо его превратилось в маску из пыли. Такую пыль оставляет после себя песчаная буря или циклон. От заглаженных складок на его одежде не осталось и следа, а его некогда чёрная американская визитка на четырех пуговицах стала жемчужно-белой. Невозможно было сказать, где кончались его брюки и где начинались ботинки — они сливались в одно целое. Пыль падала с него и клубилась в воздухе при каждом его движении. Он было начал горячо благодарить Господа за благополучное окончание путешествия, но мучительно закашлялся от пыли. Протирая страдающие от режущей боли глаза, он шагнул на веранду и произнёс:

— Добрый вечер, джентльмены. Нет ли здесь чего-нибудь выпить?

Никто не приподнялся, чтобы поприветствовать его, правда, кто-то позвал слугу. А один из присутствующих, человек с невыразительным бесцветным лицом, одетый в просторное платье из тонкого жёлтого шелка, сидевшее на его фигуре, как шелуха на высохшей скорлупе ореха, кивнул Тарвину и спросил совершенно незаинтересованным тоном:

— А вы здесь от какой компании?

«Как? Неужели и здесь они тоже есть?» — подумал Тарвин, расценив этот вопрос как тайный пароль, по которому коммивояжёры всегда и везде узнают друг друга.

Он прошёл вдоль длинного ряда и каждому с чистосердечной радостью и благодарностью пожал руку и лишь потом задумался над тем, чем Восток отличается от Запада, и спросил себя, неужели эти праздные, изнывающие от безделья, неразговорчивые люди могли иметь какое-то отношение к той профессии, с представителями которой в поездах и отелях он уже много лет обменивался как товарами, так и занимательными житейскими историями и политическими прогнозами? Нет, это были лишь их испорченные, слабые копии, вялые пародии на тех проворных, агрессивных, весёлых и наглых животных, что назывались коммивояжёрами Запада. Но, может быть, он не прав, и боль в спине, напомнив о себе, заставила его признать это — может быть, все они прибыли сюда, в это захолустье, где царили лень и запустение, при посредстве телеги, запряжённой буйволами, как выразился бабу.

Ему принесли большой стакан виски с содовой, и он засунул в него свой нос и выпил все до дна; потом бросился в свободный шезлонг и снова оглядел всю честную компанию.

— Кто-то из вас спросил меня, какую компанию я здесь представляю. Я представляю здесь самого себя, так же как и все на этом свете. Я путешествую ради удовольствия.

Он не успел сообразить, насколько нелепым было это заявление, ибо в следующий момент раздался взрыв смеха: так смеются лишь те, кому давно не удавалось повеселиться от души.

— Ради удовольствия! — воскликнул один из них. — Боже всемогущий! Удовольствия! За удовольствием надо было ехать в другое место.

— Собственно говоря, а почему бы и нет? Да здесь скорее умрёшь, чем сделаешь какое-нибудь дело, — сказал другой.

— С равным успехом можно попытаться выжать кровь из камня. Я сижу тут уже целых две недели.

— Вот это да! А чего же вы ждёте?

— Мы все здесь сидим уже больше недели, — проворчал четвёртый.

— Что же у вас тут за дело? Чем вы тут промышляете?

— Вы, наверное, американец, да?

— Да, я из Топаза, штат Колорадо. — Сказанное не произвело на них никакого впечатления. С тем же успехом он мог бы говорить по-гречески. — Так что же случилось?

— Ну как же, вчера король женился на второй жене. В городе до сих пор бьют в гонг. Он пытается закупить обмундирование для нового кавалерийского полка, который будет откомандирован в ведение правительства Индии, а кроме того, он поссорился с политическим резидентом. Я целых три дня обивал пороги дома полковника Нолана. Он говорит, что ничего не может сделать без разрешения верховного правительства. Я хотел перехватить короля, когда он выходит из дворца, чтобы поохотиться на кабанов. Я каждый день пишу первому министру, если только не объезжаю город верхом на верблюде. А вот вам пачка писем, в которой фирма спрашивает меня, почему я бездействую.

Минут через десять Тарвин начал догадываться, что все эти усталые, измученные люди представляли интересы полдюжины различных фирм Калькутты и Бомбея. Как и каждую весну, они без всякой надежды на успех осаждали королевский дворец, пытаясь получить хоть что-то по счетам с должника, которым был сам король. Его Величество заказывал все подряд, без разбору, и в огромных количествах — расплачиваться же за покупки очень не любил. Он покупал ружья, несессеры, зеркала, дорогие безделушки для каминной полки, вышивки, сверкающие всеми цветами радуги ёлочные украшения, седла и сбрую, почтовые кареты, экипажи с четвёрками лошадей, духи, хирургические инструменты, подсвечники, китайский фарфор — поштучно или оптом, за наличные или в кредит, как заблагорассудится Его Королевскому Величеству. Теряя интерес к приобретённым вещам, он тут же утрачивал и желание платить за них, так как мало что занимало его пресыщенное воображение дольше двадцати минут. Иной раз случалось так, что сама покупка вещи удовлетворяла его сполна, и ящики с драгоценным содержимым, прибывавшие из Калькутты, оставались нераспакованными. Мир, воцарившийся в Индийской империи, мешал ему взяться за оружие и направить его против своих собратьев-королей, и он лишился единственной радости и забавы, которая тешила его самого и его предков на протяжении целых тысячелетий. И все же он мог играть в эту игру и сейчас, правда, в несколько видоизменённой форме — воюя с приказчиками, тщетно пытающимися получить с него по счёту. Итак, по одну сторону стоял сам политический резидент государства, посаженный на это место для того, чтобы обучать короля искусству управления, и главное, экономии и бережливости, а по другую сторону — точнее сказать, у дворцовых ворот, обыкновенно находился коммивояжёр, в душе которого боролись презрение к злостному неплательщику и присущее каждому англичанину благоговение перед королём.

И когда Его Величество выезжал из дворцовых ворот, чтобы предаться удовольствиям на кабаньей охоте, на конных бегах, на плацу, где перед ним маршировали его войска, или в лавках, где он заказывал все новые и новые никому не нужные безделушки, и даже тогда, когда он делал судорожные попытки сладить со своими женщинами, которые знали о королевских счетах значительно больше, чем даже сам премьер-министр, — он должен был постоянно помнить об этих двух персонах — политическом резиденте и торговом агенте. За всем этим стояло правительство Индии, категорически отказывающееся гарантировать уплату долгов короля в время от времени посылающее ему на синей бархатной подушечке усыпанные бриллиантами ордена, призванные подсластить увещевания политического резидента.

— Я надеюсь, вы знаете, как заставить короля платить за это, — сказал Тарвин.

— То есть как?

— Ну, у нас, в Америке, когда клиент ведёт себя подобным образом, обещая кредитору встретиться с ним в гостинице и не являясь туда, а на следующий день обещает прийти в лавку и опять не платит, приказчик говорит: «Отлично! Если вам угодно заплатить по счёту за еду, за вино и другие напитки, за сигары, выкуренные мной, покуда я ждал вашего прихода, то я ничего не имею против. Пожалуйста! Я сумею скоротать время». И на третий день он выставляет счёт, в котором указан даже размер его проигрыша в покер.

— А, это очень интересно. Но как ему удаётся включить все эти расходы в счёт?

— Он вносит их в следующий счёт за те товары, что продаёт своему клиенту. Цена на них в таком случае сильно возрастает.

— Мы и так можем назначить какую угодно цену. Трудность состоит лишь в том, чтобы получить деньги.

— Понять не могу, откуда вы, ребята, в таком случае время берете, чтобы транжирить его здесь попусту, — твердил Тарвин, заинтересованный услышанным. — Там, откуда я приехал, люди путешествуют строго по расписанию, и если коммивояжёр опаздывает на день против договорённости, он телеграфирует своему клиенту, чтобы тот пришёл прямо на станцию, и пока поезд стоит, он продаёт ему все свои товары. Да он весь земной шар успел бы продать за то время, пока у вас здесь мимо проезжает телега. Что же касается того, чтобы получить с короля деньги, то почему бы вам не наложить арест на имущество старого греховодника? На вашем месте я бы наложил арест на все его государство, на дворец, даже на корону. Да я бы по суду признал его должником и привёл бы приговор в исполнение — если нужно, то и самолично. Я бы запер старика и сам управлял бы Раджпутаной за него, если бы понадобилось. Но деньги с него я бы получил.

Улыбка сочувствия появилась на лицах присутствующих.

— Это потому, что вы просто не разбираетесь в здешних делах, — сказали сразу несколько человек. И они принялись объяснять ему суть происходящего во всех подробностях. Вся их былая вялость и лень вдруг пропали, и все они заговорили хором, перебивая друг друга.

Чуть позже Тарвин понял, что сидевшие на веранде люди, хотя и показались ему сначала ленивыми, вовсе не были дураками. Тихо лежать у врат величия, наподобие нищих, и ждать своего часа — таков был их метод. Времени уходило при этом много, но в конце концов им что-нибудь да платили, особенно в том случае, как объяснил человек в жёлтом одеянии, если удавалось склонить на свою сторону премьер-министра и через него пробудить интерес и у королевских жён.

Мимолётное воспоминание о миссис Матри заставило Тарвина едва заметно улыбнуться.

Человек в жёлтом продолжал свой рассказ, и Тарвин узнал, что главная жена короля — убийца, отравившая своего бывшего мужа. Она лежала в железной клетке в ожидании казни, когда король впервые увидел её и спросил, отравит ли она его, если он женится на ней — во всяком случае, так гласит молва. Конечно, отвечала она, если он будет обращаться с ней так же, как её первый муж. В результате чего король женился на ней — во многом ради прихоти, но главным образом потому, что пришёл в восторг от грубого ответа.

Эта безродная цыганка меньше чем за год повергла и короля, в его государство к своим ногам — ногам, о которых злые языки говорили, что они огрубели от долгих путешествий по извилистым тропам позора и скандала. Она родила королю сына, который был её гордостью и утехой её честолюбия, и после его рождения с новой силой стала добиваться власти. Верховная власть, находившаяся за тысячу миль отсюда, чувствовала в ней силу, с которой необходимо считаться, и недолюбливала её за это. Седому сладкоречивому резиденту, полковнику Нолану, жившему в розовом доме на расстоянии полёта стрелы от городских ворот, часто приходилось терпеть её дерзости. Её последняя победа была особенно унизительной для него: узнав, что канал, предназначенный для летнего снабжения города питьевой водой, должен пройти по апельсиновому саду под её окнами, она употребила все своё влияние на махараджу, чтобы разрушить этот план. В результате махараджа велел проложить канал в другом месте, что стоило ему четверти его годового дохода и было сделано вопреки слёзным увещеваниям резидента.

А цыганка Ситабхаи, спрятавшись за шёлковыми занавесками, слышала и видела спор между раджой и резидентом и ликовала.

Тарвин жадно внимал рассказу. Все услышанное было ему на руку, лило воду на его мельницу, пусть даже и опрокидывало его первоначальные планы. Перед ним открывался новый мир, в котором он плохо ориентировался, и, надо было сказать себе честно, — мог действовать лишь по наитию, находясь в постоянной зависимости от сиюминутного вдохновения. До того, как он ступил на путь, ведущий к Наулаке, он и не мог ничего знать об этом мире, и сейчас охотно выслушивал все, о чем рассказывали ему эти лениво развалившиеся в шезлонгах люди. У него возникло чувство, что, может быть, ему надо вернуться домой и снова приняться за азбуку. Что нравилось этому странному существу, которое они называли королём? Что привлекало его? Чем ему можно было угодить? И главное, чего он боялся?

Мысль Тарвина работала напряжённо и быстро. Но вслух он произнёс другое:

— Неудивительно, что ваш король — банкрот. Ведь ему приходится содержать такой двор.

— Он один из самых богатых князей в Индии, — ответил человек в жёлтом. — Он сам не знает, чем владеет.

— Тогда почему же он не заплатит вам, а держит вас здесь в какой-то сонной полудрёме?

— Потому что он туземец. Он потратит сто тысяч фунтов на свадебный пир, но задержит выплату двухсот рупий по счёту на целых четыре года.

— Надо излечить его от этой болезни, — настаивал Тарвин. — Пошлите шерифа — пусть наложит арест на те драгоценные камни, что украшают его корону.

— Вы не знаете индийских князей. Они скорее оплатят ваш счёт, чем расстанутся с этими камнями. Эти камни священны. Они принадлежат государству.

— Ах, как бы мне хотелось взглянуть на «Счастье Державы»! — воскликнул один из присутствующих, о котором впоследствии Тарвин узнал, что он был агентом калькуттской ювелирной фирмы.

— А что это? — спросил Тарвин небрежно, потягивая виски с содовой.

— Это Наулака. А разве вы не знаете?

Человек в жёлтом одеянии избавил Тарвина от необходимости отвечать.

— Да ладно вам! Все эти небылицы о Наулаке придумали жрецы.

— Не думаю, — рассудительно ответил агент ювелирной фирмы. — Когда я в последний раз был здесь, король говорил мне, что однажды показал Наулаку наместнику. Но он был единственным иностранцем, которому довелось увидеть это чудо. Король уверил меня, что теперь и сам не знает, где ожерелье.

— Тьфу ты! Вы что, верите, что существуют изумруды в два дюйма в разрезе? — спросил другой.

— Да, но это главный камень ожерелья, — сказал ювелир, — и я держу пари, что это настоящий изумруд. Но поражает меня вовсе не это. Меня удивляет, как эти парни, которые ничего не смыслят в таких вещах, как алмаз чистой воды, сумели собрать в одно целое полдюжины превосходных драгоценных камней, а всего их там около пятидесяти. Говорят, что собирать камни на это ожерелье начали во времена Вильгельма Завоевателя.

— А, ну тогда у них есть ещё в запасе годик-другой, — сказал Тарвин. — Если бы мне дали восемь столетий, я бы и сам кое-что предпринял, чтобы собрать вместе несколько драгоценных камушков.

Он полулежал в кресле, чуть отвернувшись в сторону от всей компании. Сердце его билось учащённо. В его жизни бывало разное: в своё время он торговал рудой, покупал и перепродавал земельные участки и скот. Бывали минуты, когда он был на волосок от разорения и для этого нужно было кому-то лишь глазом моргнуть или пальцем пошевельнуть. Но в его жизни не было ещё таких моментов, в которых, как сейчас, сосредоточилось восемь столетий.

В глазах у всех, кто смотрел на него сейчас, мелькнуло что-то напоминающее жалость.

— По пять превосходных экземпляров девяти разных видов драгоценных камней, — начал перечислять ювелир, — рубин, изумруд, сапфир, бриллиант, опал, кошачий глаз, бирюза, аметист и…

— Топаз? — спросил Тарвин уверенно, словно он был владельцем ожерелья.

— Нет, чёрный алмаз — чёрный, как ночь.

— Но откуда вы знаете все это? От кого вы это услышали? — спросил Тарвин с любопытством.

— Из разговоров — интересных, но малодостоверных. Таким образом здесь узнается все. Но сейчас остаётся лишь гадать, где находится ожерелье.

— Возможно, оно спрятано под полом в каком-нибудь городском храме, — высказал предположение человек в жёлтом.

Тарвин, несмотря на все своё самообладание, не справился с собой и вспыхнул: он уже видел, как перерывает весь город.

— А где… этот город? — спросил он.

Кто-то кивнул в ту сторону, где палило солнце, и он увидел скалу, окружённую тремя рядами стен. Она ничем не отличалась от многочисленных мёртвых городов, мимо которых он проезжал в телеге. Над скалой возвышался унылый темно-красный утёс. К самому подножию скалы подступали жёлтые пески пустыни, в которой нельзя было найти ни деревца, ни кустика и жить в которой могли лишь дикие ослы да где-то в самом центре, говорят, и дикие верблюды.

Тарвин долго разглядывал город сквозь трепещущее знойное марево и не заметил там никаких признаков жизни, никакого движения. Было чуть позже полудня, и все подданные Его Величества спали. И вот эта каменная глыба, одиноко стоящая посреди пустыни, и являла собой видимую цель его путешествия — тот Иерихон, штурмовать который он явился из Топаза.

Безрадостные мысли бродили в его голове. Интересно, думал он, если бы кто-то приехал из Нью-Йорка в телеге, запряжённой буйволами, лишь для того, чтобы насвистывать весёлый мотивчик у подножия Саугваш Рендж, каким бы дураком я его считал!..

Он поднялся и размял уставшие, покрытые пылью ноги.

— Когда здесь становится достаточно прохладно, чтобы можно было осмотреть город?

— Что-что вы собираетесь делать в городе? Осматривать достопримечательности? Будьте осторожны. У вас могут быть неприятности с резидентом, — дружески предупредил его один из англичан.

Тарвин никак не мог понять, почему прогулка по самому заброшенному из всех виденных им городов могла сулить какие-то неприятности. Тем не менее он промолчал, потому что находился в чужой, незнакомой стране, где все было непривычно, за исключением, пожалуй, лишь некоторого стремления женщин к власти над мужчинами. Он обязательно осмотрит этот город, и самым тщательным образом. В противном случае, величественная лень, царившая в городе (в нем так и не появилось никаких признаков жизни), поглотит и его или превратит в сонного калькуттского коммивояжёра. Тарвин начинал бояться за себя.

Что-то надо сделать немедленно, пока голова ещё работает. Он расспросил, как пройти на телеграф, хотя, несмотря на наличие телеграфных проводов, сильно сомневался в том, что в Раторе есть телеграф.

— Кстати, — крикнул ему вдогонку один из новых знакомых, — не забывайте о том, что любую телеграмму, которую вы отправляете отсюда, показывают королю.

Тарвин поблагодарил и, увязая в песке, потащился к осквернённой мусульманской мечети, стоящей на обочине дороги, ведущей к городу. Теперь здесь находился телеграф. Он шёл и думал о том, что совет, который ему дали напоследок, был весьма стоящим. Ему попался на глаза спешившийся конный полицейский, крепко спавший на пороге мечети. Его лошадь была привязана к длинной бамбуковой пике, воткнутой в землю. Других признаков жизни он не встретил, если не считать голубей, сонно воркующих под тёмным сводом арки.

Удручённый увиденным, Тарвин оглядывался в поисках бело-голубого символа Западного Союза или чего-то иного, что служило бы ему заменой в этой чуднОй стране. Он заметил, что телеграфные провода тянулись к отверстию в куполе мечети. Под аркой он разглядел две или три низенькие деревянные двери. Наудачу отворив одну из них, он чуть не наступил на что-то тёплое и мохнатое, вскочившее тут же на ноги с недовольным мычанием. Тарвин едва успел отступить в сторону, чтобы пропустить буйволёнка. Нисколько не смущаясь, он открыл другую дверь и увидел лестничный пролёт шириной в восемнадцать дюймов. Он поднялся по нему не без труда, прислушиваясь, не раздастся ли стук телеграфного аппарата. Но в здании царила тишина, как в усыпальнице, которой оно когда-то служило. Тарвин открыл ещё одну дверь и оказался в комнате, куполообразный потолок которой был украшен богатой ажурной резьбой, выкрашенной в варварски-яркие цвета, и усеян мириадами крошечных зеркал. После кромешной темноты на лестнице это пиршество красок и ослепительное сияние белоснежного пола заставили его зажмуриться. И тем не менее тут, несомненно, находилась телеграфная станция — на дешёвом туалетном столике размещался аппарат явно устаревшей конструкции. Солнечный свет проникал в комнату через отверстие в куполе, сделанное для проводов и потом не заложенное.

Тарвин стоял, освещённый солнцем, и оглядывался по сторонам. Он снял свою мягкую широкополую шляпу, слишком тёплую для этого климата, и вытер вспотевший лоб. Если бы некий недоброжелатель, спрятавшийся в этой таинственной и прекрасной комнате и лелеющий злые замыслы по отношению к Тарвину, увидел бы сейчас этого стройного и сильного человека, у него бы пропала всякая охота нападать на него. Ник покрутил свои длинные усы, спускавшиеся по углам рта и давно уже принявшие своеобразную форму из-за привычки дёргать их в раздумье, и произнёс вполголоса несколько колоритных замечаний, употребив слова, к которым стены этой комнаты не привыкли. Разве был у него шанс связаться с Соединёнными Штатами Америки из этой пропасти забвения? Даже проклятие, сорвавшееся с его уст и возвратившееся из глубины купола, показалось ему чужим и невыразительным.

На полу лежала какая-то фигура, укрытая простыней.

— Да, здесь нужен мертвец, чтобы вести дела в этом местечке! — воскликнул Тарвин, обнаружив тело. — Эй, привет! Вставай-ка, дружище!

Человек ворча поднялся на ноги, сбросил с себя покрывало, и перед Тарвином предстал заспанный туземец в костюме из серого атласа.

— Ой! — воскликнул он.

— Да-да, — ответил Тарвин невозмутимо.

— Вы хотите меня видеть?

— Нет, я хочу отправить телеграмму, если только в этой гробнице есть электрический ток.

— Сэр, — ответил туземец приветливо, — вы пришли в нужное место. Я оператор телеграфной связи и главный почтмейстер этого государства.

Он уселся на полуразвалившийся стул, выдвинул ящик письменного стола и начал там что-то искать.

— Что вы ищете, молодой человек? Потеряли связь с Калькуттой и не можете найти, да?

— Большинство джентльменов приносят свои собственные бланки, — отвечал он, и в его мягкой и вежливой интонации прозвучало что-то похожее на упрёк. — Вот он, бланк. Карандаш у вас есть?

— Послушайте, я не хочу, чтобы вы утруждали себя из-за меня. Не лучше ли вам пойти и снова лечь спать? Я сам отобью телеграмму. Какой у вас код для связи с Калькуттой?

— Вы не знаете, как пользоваться аппаратом, сэр.

— Это я-то не знаю? Посмотрели бы вы, как я перехватываю телеграфные сообщения во время выборов.

— Этот аппарат нуждается в о-очень умном обращении, сэр. Вы пишите свою депешу, а я её пошлю. Это будет настоящее разделение труда. Ха-ха-ха!

Тарвин написал такую телеграмму:

Он указал тот адрес в Денвере, который дала ему миссис Матри.

— Ну же, пускайте её да побыстрее! — сказал Тарвин, передавая бумагу через стол улыбающемуся индусу.

— Хорошо. Не волнуйтесь. Я здесь для этого и нахожусь, — ответил туземец, понимая, что клиент спешит.

— Дойдёт ли она до места? — растягивая слова, задумчиво произнёс Тарвин, облокачиваясь о стол и глядя в глаза индийца в атласном одеянии. Вид у него при этом был самый что ни на есть компанейский, словно приглашающий телеграфиста посвятить его в подробности обмана, если, конечно, здесь был какой-то обман.

— О, да, безусловно, завтра же. Денвер находится в Соединённых Штатах Америки, — отвечал туземец, гордясь своими познаниями, как ребёнок.

— Вашу руку! — воскликнул Тарвин, протягивая свою волосатую пятерню. — Вы получили хорошее образование.

Он с полчаса дружески болтал с телеграфистом о предметах, знакомых им обоим, и видел, как тот отбил телеграмму; при первом стуке аппарата его сердце понеслось на родину, домой. Посреди разговора индиец внезапно нырнул в ящик стола и, вытащив оттуда запылённую телеграмму, протянул Тарвину, который тут же подверг её самому внимательному осмотру.

— Не знаете ли вы какой-нибудь новый англичанин, приезжающий в Ратор, по имени Терпин? — спросил он.

Тарвин на секунду остановил свой взгляд на адресе, потом разорвал конверт и обнаружил, как и ожидал, что телеграмма была адресована ему. Она была от миссис Матри, которая поздравляла его с тем, что он избран в Законодательное собрание штата Колорадо большинством в 1518 голосов против Шериффа.

Тарвин заревел от радости, исполнил боевой танец индейцев на белом полу мечети и, вытащив из-за стола изумлённого телеграфиста, закрутил его в бешеном вальсе. Затем, отвесив низкий поклон совершенно сбитому с толку индийцу и сказав на прощанье салям, он вылетел из мечети, размахивая телеграммой над головой, и, дурачась и шаля, вприпрыжку побежал по дороге.

Когда Тарвин вернулся в гостиницу, он отправился принять ванну, где ему предстояла серьёзная битва с грязью и пылью, въевшейся в кожу. А в это время на веранде коммивояжёры рассуждали о нем. Он с наслаждением отмокал в громадной глиняной посудине, а темнокожий водонос обливал его с головой из бурдюка с водой.

Чей-то голос, раздавшийся на веранде и прозвучавший чуть громче других, долетел до Тарвина:

— Вероятно, он приехал сюда искать золото или нефть, но нам об этом не скажет.

Сидя в ванне, Тарвин хитро подмигнул сам себе.