Онлайн чтение книги Невеста Нила
XXXVII

Катерина спала недолго и по привычке встала рано, тогда как Элиодора долго нежилась в постели. В такую жаркую погоду утренние часы были самыми приятными. В прежнее время дочь Сусанны с удовольствием наслаждалась ими, но сегодня у нее было невесело на душе. Ее не порадовал даже только что распустившийся индийский цветок, которым гордился старший садовник. Пусть бы он завял и вместе с ним провалился куда-нибудь весь мир!

В соседнем саду было еще тихо; но вдруг на улице показался Филипп, очевидно, направлявшийся в дом Руфинуса. Завидев его долговязую фигуру, Катерина побежала к воротам. Она хотела попросить молодого человека, чтобы он не рассказывал о их вчерашней встрече у гадальщицы Медеи. Однако девушка не успела высказать свою просьбу, как врач сам заговорил с ней и сообщил, что сегодня ночью вдова Георгия скончалась от испуга.

Еще так недавно Катерина любила Нефорис, как вторую мать. Дом наместника служил для нее образцом всего прекрасного и почтенного. «Мотыльку» было лестно встречать там родственный прием, и потому слезы девушки при известии о неожиданной смерти вдовы не удивляли врача. Они облегчили немного сердце Катерины. Теперь она по крайней мере имела повод к печали и была рада сбросить с себя маску притворной, вызывающей веселости, чтобы дать волю угнетающей ее мрачной тоске.

Ее горе тронуло Филиппа. Он обещал девушке хранить в тайне вчерашнее происшествие и не упрекал ее больше, а только напомнил о необходимости переменить одежду, которая была на ней и на Элиодоре в тот злополучный вечер. По его словам, зараза очень легко передавалась через платье и все вещи, приходившие в соприкосновение с больными. Дочь Сусанны со страхом слушала врача и затем заверила, что все зараженные вещи уже сожжены в печке купальной комнаты.

Молодой человек пошел своей дорогой, а Катерина, несмотря на возраставшую жару, продолжала тревожно ходить по аллеям сада. Ее сердце билось учащенными, болезненными ударами, невидимая тяжесть давила его, мешая свободно дышать. Рой мучительных мыслей против воли тревожил душу девушки, и она не могла отогнать их прочь.

Нефорис умерла, дом наместника занят арабами, имущество Ориона разграблено, и ему грозит жестокая кара!

А это мирное жилище по ту сторону зеленой изгороди! Что будет с его бедным хозяином, с Иоанной и Пуль? Над ним также собралась гроза; дочь Сусанны хорошо видела, что там творится что-то недоброе. Одно несчастье следовало за другим: эпидемия в Мемфисе принимала ужасающие размеры.

И все это было вызвано Катериной, слабой девушкой, некогда беспечным «мотыльком». Она отворила шлюзы, из которых разливалось теперь страшное бедствие на окружающих. При этой мысли у нее проступил холодный пот, но если бы Катерина могла исправить сделанное зло, она не согласилась бы на это. Ее цель еще не достигнута; ей хотелось насладиться полным унижением Ориона, а ради этого можно многое вытерпеть и, пожалуй, даже расстаться со лживым, опостылевшим светом, в котором так мало привлекательного.

Смерть висела над головой вероломного юноши, но перед смертью он непременно должен узнать, кто наточил против него нож. Может быть, сыну Георгия оставят жизнь, зато арабы не отдадут ему обратно награбленных сокровищ, а если юному, блестящему Крезу действительно придется выйти из заточения бездомным нищим, тогда, тогда… Катерине не придется уже опасаться ни Паулы, ни Элиодоры; ее маленькая рука сумела вырвать связку молний из когтей Зевсова орла и ей не составит труда поразить обеих соперниц.

Сознание своего страшного могущества, погубившего уже несколько жертв, опьяняло девушку. Она жаждала довести Ориона до крайнего бедствия, видеть его нищим у своих ног, и это желание делало дочь Сусанны неустрашимой. Для достижения желанной цели она не отступит ни перед чем. Но что нужно сделать, вполне насытившись мщением, о том она не хотела думать, представляя окончательную развязку будущему. Может быть, тогда она поступит великодушно, исцеляя своей любовью раны заклятого врага.

Когда девушка вернулась домой, страх и смущение сменились в ее душе жаждой деятельности. Маленькая упрямица, любившая подслушивать и разносить сплетни, окончательно превратилась в женщину, готовую на всякое преступление, смелую и самоуверенную.

«Бедное дитя, — подумал о ней Филипп, вступая в сад Руфинуса, — и ее сердечко страдает среди всеобщего горя!»

Сад его старого друга был пуст, только под сикомором виднелась исполинская фигура молодого мужчины рядом с хорошенькой нежной блондинкой. Великан держал в своих могучих руках большой моток шерсти, который распутывала девушка. То были масдакит Рустем и красавица Мандана. Оба они выздоровели, и к персиянке возвратился рассудок. Филипп с большим участием и заботой следил за этим удивительным исцелением; он приписывал его, во-первых, обильному кровотечению из головы, а затем здоровому воздуху и хорошему уходу. Теперь пациентке следовало только избегать беспокойства и сильных душевных волнений. В масдаките нашла она друга и покорного обожателя.

Филипп радовался при взгляде на людей, которых спасло его искусство.

— Как поживаете? — приветливо спросил он.

— Я здоров, как рыба в воде, — отвечал Рустем, — и моя землячка тоже.

— Правда ли это, Мандана? — спросил врач.

Та с улыбкой кивнула. Тогда Филипп погрозил персу и продолжал:

— Смотри, не завязни здесь, мой приятель. Пожалуй, господин Гашим скоро потребует тебя обратно.

И врач пошел дальше, бормоча себе под нос:

— Хоть что-нибудь отрадное живет среди всеобщего горя: эти двое да маленькая Мария.

Перед своим отъездом Руфинус отослал к родителям калек-детей, которых лечил, так что Филипп не встретил в прихожей ни души и предположил, что, скорее всего, женщины завтракают в столовой! Но он ошибался; Пульхерия только еще накрывала на стол. Она не заметила вошедшего, тщательно перекладывая листьями гроздья винограда, гранаты, винные ягоды и особенные африканские плоды, похожие вкусом на шелковицу, которые вырастают кустиками из ствола сикомора [80]Плоды сикомора (смоковницы) теперь известны во всем мире как инжир, фиги или винные ягоды (в сушеном виде).. Красивая пирамида закруглялась и росла, но мысли Пульхерии блуждали далеко, по ее щекам катились слезы.

«Она горюет об отце, — подумал Филипп, не показываясь из-за двери. — Бедное дитя!» Как часто Руфинус называл ее именно так: «дитя!» И действительно Пульхерия до сих пор была ребенком для Филиппа, но сегодня он смотрел на нее другими глазами, вспоминая завещание Руфинуса. Молодой врач приглядывался к девушке и невольно дивился, что вышло из маленькой Пуль! Как мог он не заметить этого раньше? Перед ним была статная девушка с полными белоснежными руками, а Филиппу до сих пор казалось, что у нее по-прежнему тонкие детские ручонки, которыми она обвивала его шею, когда он, лет десять тому назад, бывало, сажал ее на плечо и бегал с ней по дорожкам сада. Теперь дочери Руфинуса исполнилось семнадцать лет. Нежны и тонки были ее розовые пальчики, которые прежде так любили рыться в песке, за что малютке часто доставались выговоры от матери. Любуясь искусством Пуль, раскладывавшей фрукты, Филипп вспомнил вчерашнее замечание старого друга. Окна столовой были завешены, но отдельные лучи проникали туда, падая яркой полосой на рыжеватые волосы девушки. Такого великолепного золотистого отлива молодой человек не видел даже у беотинок [81]Беотия — наиболее значительная область Центральной Греции, на севере граничащая с Аттикой, где расположены Афины., которыми восхищался, будучи студентом в Афинах. Что ее лицо было миловидно и привлекательно, это он знал всегда, но когда Пуль подняла глаза и заметила посетителя, в ее взгляде было столько девической скромности и ласки, что Филипп невольно покраснел и не мог сразу найтись.

— Слава Богу, что ты пришел, — сказала Пульхерия, но тотчас смешалась и прибавила: — Ради моей матери.

Филипп, несмотря на свои годы, покраснел во второй раз, осведомляясь, как чувствует себя Иоанна, как она переносит свое горе.

— Вчера я принес вам недобрую весть, — продолжал он, переходя на серьезный тон, — а сегодня опять, как зловещий ворон, пришел с другой печальной новостью.

— Ты? — улыбаясь, спросила Пуль, и в ее голосе звучало сомнение в том, что его приход может кого-нибудь огорчить.

В эту минуту Филипп сказал себе, что умерший друг оставил ему самое ценное наследство — милую, преданную, невинную дочь или скорее младшую сестру, такую чистую, прелестную и любящую, вполне достойную своих родителей!

Пульхерия приняла близко к сердцу известие о смерти Нефорис, зная, как это огорчит Паулу и маленькую Марию. Доброта девушки окончательно растрогала врача, и он решил в тот же день сообщить Иоанне о желании ее покойного мужа. Однако все это не отодвинуло на задний план его прежнего чувства к Пауле; неразделенная любовь по-прежнему жгла и терзала сердце Филиппа, но теперь стало ясно, сколько в ней было унизительного и опасного. Он понял, что здесь не поможет ничто, кроме разлуки, и что только под одной кровлей с Иоанной и Пульхерией он мог стать снова довольным и счастливым. Однако врач колебался в выборе окончательного решения. Пульхерия заметила, что он о чем-то умалчивает, и встревожилась, думая о новых опасностях, которые, пожалуй, грозят ее дому. Филипп успокоил девушку, сказав, что у него созрел отличный план, хотя о нем рано еще толковать. Среди забот и горя не верится хорошему, однако он советует ей не терять надежды на лучшие дни. В заключение молодой человек спросил Пульхерию, может ли он рассчитывать на ее полное доверие.

— Ты сам должен чувствовать это, — ответила девушка и приветливо кивнула матери, входившей в комнату. После того она подтвердила слова крепким пожатием руки. То были отрадные минуту для измученного сердца, но встреча с Паулой и предстоящий с ней разговор привели молодого человека в прежнее тягостное настроение. Услышав о смерти Нефорис и несчастье Ориона, маленькая Мария, громко рыдая, бросилась на шею дамаскинке, которая перенесла роковой удар гораздо спокойнее и тверже, чем ожидал Филипп. Сначала она побледнела, но потом оправилась и приняла смелый и уверенный вид.

Эта сцена особенно потрясла Филиппа, и он поспешил уйти, как только наступила удобная минута. Судьба точно давала ему понять, кого он лишился в лице этой несравненной девушки. Она спокойно прошла мимо него, воодушевленная высоким порывом, и ее благородное лицо сияло каким-то особенным внутренним светом. Филипп восхищался ею, но в то же время невыносимо страдал.

Орион потерял свое богатство и свободу!

Эта мысль испугала Паулу только на одну минуту. Ей сейчас пришло в голову, что так и следовало быть. Несчастье любимого человека должно послужить для них обоих необходимым испытанием. Теперь она покажет Ориону всю силу своей любви.

Паула не боялась за жизнь своего возлюбленного. Он говорил и писал ей о том, что Амру по-прежнему выказывал ему отеческое расположение. Все случившееся было, конечно, делом Обады.

Выйдя из дома Руфинуса, Филипп вздохнул свободно. Как удивили его своим поведением все три женщины! Говоря о них, Горус Аполлон выказал удивительную проницательность. По незначительным признакам ему удалось гораздо вернее определить характер Пульхерии, чем самому Филиппу, знавшему ее много лет. Старик заранее предвидел также, что опасности, угрожавшие Ориону, усилят расположение к нему Паулы. А Иоанна, нежная, хрупкая Иоанна! Она переносила свою потерю с истинным героизмом. Молодой человек невольно сравнил ее с Нефорис, которая не выдержала тяжелого испытания. Но у вдовы мукаукаса не было такой любящей дочери, как Пульхерия, разделявшей горе матери с трогательной кротостью и самоотвержением. Счастлив тот, кому отдаст свое сердце это преданное создание!

Филипп прошел через сад, потупив голову и не глядя по сторонам.

Масдакит по-прежнему сидел с Манданой в тени сикомора. Полуденный зной не тяготил ни того, ни другую. Рустем кивнул головой вслед удалявшемуся врачу и сказал, вздыхая:

— В первый раз я слышал от него неприятное слово — или ты, пожалуй, не поняла, на что намекал господин Филипп?

— Конечно, поняла, — тихо отвечала персиянка, опуская глаза на свое вышивание.

Молодые люди говорили по-персидски, так как Мандана не забыла родного языка.

Жизнь бывает иногда похожа на сказку. Странный случай свел их вместе. Далекая родина Рустема была также отечеством молодой девушки; масдакит даже знал ее родного дядю, и ему была известна печальная участь последнего.

Когда греческое войско овладело их страной, мужчины угнали свой скот в леса, а женщины с детьми остались в укреплении, защищавшем большую дорогу. Византийцы вскоре взяли его приступом, причем женщины попали в руки солдат как ценная добыча. В числе их находилась и Мандана с матерью. Ее отец собрал горстку товарищей, чтобы освободить пленниц, но был убит вместе с другими. До сих пор в той провинции вспоминали о трагической судьбе этого храбреца; имение и прекрасные пастбища с табунами коней перешли после его смерти младшему брату.

Таким образом, выздоравливающие пациенты Филиппа всегда находили предмет для разговора, причем следовало лишь удивляться, как ясно сохранились у Манданы воспоминания детства.

После нападения собаки полуживая девушка слегла в постель с отуманенным мозгом, но как гроза освежает душный воздух, так и вызванный внезапным испугом шок рассеял мрак, который окутывал ее сознание. Теперь она охотно вспоминала детские годы и раннюю молодость, когда при ней находилась мать; период жизни между этим временем и настоящим представлялся ей чем-то вроде ночного неба, мрачного, но освещенного страшной кометой и яркими звездами. Кометой был Орион. Минуты счастья в его объятиях и ужасные дни, послужившие расплатой за них, Мандана привыкла считать игрой больного воображения. Ненависть была несвойственна ее душе; бедная рабыня не хотела и не могла питать вражды к сыну наместника. Она понимала, что он не желал ей зла, и остерегалась думать о прошлом из опасения повредить своему здоровью.

— Значит, тебе будет безразлично, если Гашим потребует меня обратно? — начал снова масдакит.

— Нет, Рустем, я даже буду этим огорчена.

— О! — заметил великан, проводя рукой по своей большой голове, на которой стали отрастать густые волосы. — В таком случае, Мандана… Я еще вчера хотел поговорить с тобой, но у меня все как-то не поворачивается язык. Скажи откровенно, почему тебя огорчит мой отъезд?

— Потому… ну, как тебе сказать? Потому, что ты всегда был добр ко мне, что ты мой земляк и говоришь со мной по-персидски, как покойная мать.

— Только из-за этого? — с расстановкой спросил Рустем, потирая лоб.

— Нет, нет! Еще из-за того… ведь если ты уедешь, тебя не будет с нами…

— Вот именно! Ну а если тебе жаль потерять меня, значит, тебе хорошо со мной?

— Почему же и нет? Конечно, нам было так хорошо, — отвечала персиянка, покраснев и стараясь не встречаться глазами с масдакитом.

— Было и есть! — воскликнул он, ударяя кулаком в широкую ладонь левой руки. — Надо же мне когда-нибудь высказать то, что у меня на уме. Если нам хорошо вместе, то и не следует никогда разлучаться.

— Но твой господин не может обойтись без тебя! — возразила Мандана, смутившись еще более. — Кроме того, мы не можем вечно жить в доме этих добрых людей. Мне еще не позволено заниматься ткачеством, но все-таки я в скором времени буду искать работу, так как получила вольную, а такому сильному, здоровому человеку, как ты, невозможно постоянно лечиться.

— Зачем лечиться! — сказал с добродушным смехом Рустем. — Мне надо работать и притом за троих.

— По-прежнему провожая караваны?

— Нет, конечно, — отвечал он. — Мы вернемся на родину, где я куплю себе хороший участок земли для выпаса скота.

Мой старший брат обрабатывает наши поля, а я умею отлично ухаживать за верблюдами; Гашим может подтвердить тебе это.

— Подумай хорошенько, Рустем, о чем ты говоришь?

— Нечего раздумывать, надо приступать к делу! Если ты полагаешь, что у меня не хватит денег на покупку земли, то ошибаешься. Ты умеешь читать? Нет?… — Я тоже не умею, но здесь, в сумочке, лежит счет, написанный рукой моего господина. Я заработал у него одиннадцать тысяч триста шестьдесят драхм, считая плату за труды и проценты с барыша, которые дает мне Гашим, с тех пор как я вожу его караваны. Все деньги оставались у него, потому что он давал мне пищу; на одежду всегда хватало из остатков товара, а я никогда не изводил денег на пустяки. Одиннадцать тысяч триста шестьдесят драхм! Ведь это не шутка, моя голубка? Можно купить что-нибудь на такие деньги?… Да или нет?

Молодой перс посмотрел на свою возлюбленную с торжествующей улыбкой.

— Конечно, можно! — с жаром подхватила Мандана. — А у нас в стране, я думаю, ты приобретешь хорошую землю на свой капитал.

— Ну, вот тогда для нас обоих начнется новая жизнь… Я был семнадцати лет, когда впервые отправился в путь со своим господином, а теперь, во время летнего равноденствия, мне исполнилось двадцать шесть лет. Сколько же времени я странствовал проводником?

Оба задумались над этим вопросом. Наконец девушка робко заметила:

— Кажется, восемь лет.

— Нет, я думаю и все девять, — горячо возразил великан. — Постой, посмотрим!

Рустем взял руку Манданы и принялся считать годы по ее пальцам, сбиваясь со счету, но не прекращая приятной забавы.

Персиянка отнимала свою руку. Наконец масдакит заметил, что ее пальцы, верно, заколдованы.

— Я хочу навсегда удержать эту хорошенькую ручку, — продолжал он, — а вместе с ней и милую девушку. Рустем отвезет тебя домой. Твои заколдованные пальчики будут прилежно ткать и вышивать; мы станем мужем и женой, чтобы никогда не разлучаться больше, и будем вести такую жизнь, в сравнении с которой все радости Эдема покажутся ничтожными.

При этом молодой человек снова взял руку землячки, но она отняла ее прочь и заметила с очевидным волнением:

— Нет, Рустем, я опасалась еще вчера, что мы договоримся именно до этого, однако мне нельзя быть твоей женой, хоть я так благодарна, так благодарна тебе!…

— Нельзя? — глухо спросил перс, и на его лбу надулись жилы. — Значит, ты меня дурачила? И что ты толкуешь о благодарности?…

Масдакит вскочил с места, но Мандана ухватилась за его руку и заставила снова сесть на скамью, заглядывая с нежной мольбой ему в глаза, которые только на самое короткое время могли загораться гневом.

— Какой же ты вспыльчивый! — сказала девушка. — Конечно, мне будет больно расстаться с тобой; разве ты не видишь, что я люблю тебя? Но все-таки не бывать нашей свадьбе… О если б мне было можно вернуться с тобой на родину, именно с тобой. А быть твоей женой!… Как это было бы прекрасно, как охотно работали бы для нас обоих мои руки, которые достаточно ловки и прилежны… однако…

— Однако? — повторил Рустем с таким свирепым выражением на раскрасневшемся лице, как будто он намеревался разгромить Мандану на месте.

— Ради тебя самого это не может и не должно случиться, потому что я не хочу платить неблагодарностью за твою доброту ко мне. Разве ты забыл, чем я была и что есть теперь? Ты вернешься на родину как человек свободный и с состоянием, ты имеешь право требовать себе ото всех почета и уважения, но люди не станут почитать тебя, если ты привезешь с собой такую жену, как я… Уже одно то, что я была рабой…

— Так вот в чем дело! — перебил молодой перс, и черты его прояснились. — Вот что пугает тебя, бедняжка. Но разве ты не знаешь, кто я? Кажется, ты слышала от меня недавно, что значит масдакит? Мы, последователи нашего учителя, Масдака, верим, что все люди созданы одинаково, и знаем, что было бы гораздо лучше сравнять между собой и господ, и рабов, но Всевышний пока терпит рабство на земле, хотя в скором будущем, пожалуй, все это переменится. Масдакиты же стремятся к тому, чтобы ускорить день всеобщего равенства. Вместе с ним наступит райская жизнь на земле, и все люди станут помогать друг другу, как братья. Тогда прекратятся войны и бедствия, потому что все прекрасное и полезное на свете сделается общим достоянием, и каждый будет давать другому от своего избытка с такой же охотой, с какой теперь наносит своему ближнему вред и притесняет его. Брака у нас, собственно, не существует, как у последователей другой веры. Если женщина понравится мужчине, он спрашивает ее: «Хочешь ты быть моей?» И она идет к нему в дом, если он ей не противен. Но каждый из них может оставить другого, когда охладеет к нему. Тем не менее мои родители, мой дед и бабка жили так дружно между собой весь век, как дай Бог каждым супругам из персов и даже христиан.

Точно так же будем жить и мы с тобой — неразлучно до самой смерти. Теперь мы знаем, в чем состоит учение нашего наставника Масдака, которому следовал мой отец и мои предки. Моя мать научила меня нашей религии, когда я был еще маленьким мальчиком. Вся наша деревня придерживается этой веры. Там нет рабов: земля возделывается сообща и жатва делится поровну. Но, конечно, пришельцу нельзя купить там земельный участок, и мне надо искать его в другом месте. Однако я по-прежнему останусь масдакитом, и если женюсь на бывшей рабе, то не нарушу этим заповеди своего учителя, а, напротив, исполню ее. Впрочем, это к тебе не относится: твой отец был свободный, храбрый человек, которого почитает вся страна; кроме того, для своих соотечественников на Востоке ты пленница, а не раба! Они будут уважать меня, как твоего избавителя. Но если бы даже я нашел тебя такой, какой ты есть, в рабстве у последнего свинопаса, то не задумался бы выкупить свою Мандану и жениться на ней, и никто из земляков не догадался бы об этом при виде такой красавицы. Ну теперь, надеюсь, твои отговорки исчерпаны?

Однако девушка не сдавалась. Она взглянула на Рустема печальным взглядом и указала на свои обезображенные уши.

Перс пожал плечами и засмеялся.

— Неужели тебя смущают такие пустяки? — воскликнул он. — Вот если бы тебе выкололи глаза и ты потеряла зрение, тогда я не стал бы просить твоей руки, потому что сельскому жителю нельзя жениться на слепой. Но слух у тебя не пропал, ты так же хорошо слышишь, как птица. А разве у этих хорошеньких созданий видны уши? Уши торчат только у проклятых летучих мышей да сов. И кому заметен твой недостаток, с тех пор как дорогая госпожа Пуль научила тебя так прекрасно зачесывать волосы наперед? Потом: разве ты забыла головной убор наших женщин? Под ним спрячутся хоть заячьи уши. Ты, моя стройная лилия, лучше всех красавиц в мире!

Девушка склонила на грудь прекрасную головку, и в ее чертах отразилось столько печали, что масдакит взглянул на нее с глубокой жалостью и заметил, качая головой:

— Не смотри так печально, моя голубка, я не в состоянии этого выносить. Что у тебя еще на душе? Соберись с силами и выскажи все без утайки. Но нет, постой! Я сам скажу, о чем ты думаешь: это старая история с сыном мукаукаса.

Мандана утвердительно кивнула. На глазах у нее проступили слезы. Рустем громко вздохнул и заметил:

— Я так и подумал.

Он взял ее руку и ласково продолжал:

— Это доставило и мне немало горьких часов. Я чуть не отказался от тебя, чуть не разбил нашего счастья, но вовремя опомнился. Госпожа Иоанна, которая всегда говорит правду, уверила меня, что между вами все кончено и должно быть забыто. Однако я еще раньше того подумал про себя: как могла защищаться против сына своего властелина беспомощная молоденькая девушка? Разве она виновата, что судьба наделила ее ангельской красотой? И потом, какая тяжелая расплата за невольную вину! Ах, девушка, девушка, тебе есть от чего заплакать! У меня самого слезы подступают к горлу, да что станешь делать? Этой беды никто не в силах поправить. Но видишь ли: я, бедный дурак, понял, как все произошло, и не обвиняю тебя, мне нечего прощать тебе. Хорошо, что горе миновало. Я охотно забуду все прошлое, если ты дашь мне слово, что оно для тебя умерло.

Мандана схватила руку перса и в порыве нежности, рыдая, припала к ней губами.

— Нет человека в мире добрее тебя, Рустем! — воскликнула она. — Пусть моя покойная мать благословит тебя с того света! Поступай со мной, как хочешь! Скажу тебе, что я не только навсегда забыла прошлое, но даже не могу вспомнить о нем без ужаса. И беда случилась именно так, как ты говоришь. Мать умерла, некому было ни предостеречь, ни защитить меня. Мне едва минуло шестнадцать лет, я была глупенькой девочкой, совсем неопытной. Орион позвал меня однажды к себе, а что было потом, мне даже трудно припомнить это, как смутное сновидение. Когда же я очнулась…

— Остальное я знаю сам, — прервал Рустем, вытирая глаза и стараясь улыбнуться. — Потом мы лежали с тобой рядом с пробитыми головами, а когда пришли в себя, у меня было так легко на душе, как бывает дома, когда пройдут зимние морозы, снег растает, и все цветы в долине зацветут сразу. Так началась наша новая жизнь, и мы должны быть счастливы. Видишь ли, еще вчера я не знал, что мне делать: твое несчастье не давало мне покоя. Ты сама понимаешь это… Но позже, когда я лежал в каморке ночью, и месяц светил мне в постель, — тут суровое лицо масдакита озарилось мечтательным выражением, придававшим ему своеобразную красоту, — мне пришло в голову: разве сегодня вечером месяц менее прекрасен, оттого что он опустился в море на утренней заре? Так и человеческое сердце после страданий может пробудиться опять, если оно омылось слезами и отдохнуло от печали. Конечно, было бы лучше, если бы ты любила меня одного, но если у моей матери хватило нежной привязанности для всех детей, то, значит, беда не велика, и я найду еще местечко в твоем сердце!

— Да, да, Рустем, конечно! — воскликнула Мандана, поднимая на него благодарный взгляд. — Я отдам тебе всю свою любовь и нежность!

— Вот это хорошо, — радостно отвечал он. — Я пришел сюда под тень сикомора бездомным скитальцем, а теперь я — будущий землевладелец, и у меня самая хорошенькая жена, какую только можно найти в целом свете!

Молодые люди еще долго сидели под густолиственным деревом. Масдакиту хотелось только смотреть на свою возлюбленную, слышать от нее ответ на заветный вопрос всех влюбленных и читать нежные признания в девичьих глазах. Ее руки не касались больше вышивания, обоим было так хорошо, что они не замечали жары. Пара голубей над их головами оказалась более восприимчивой к солнечному зною, чем они: птички закрыли глаза, и голова самки томно покоилась на темном кольце вокруг шеи самца.