Онлайн чтение книги Орел девятого легиона
ГЛАВА 21. ДЕРЕВЯННАЯ ПТИЧКА.

Зима для Марка оказалась нелегкой. Столько месяцев подряд он немилосердно напрягал больную ногу, что теперь это перенапряжение сказалось самым жестоким образом. Боль он еще мог кое-как выносить, хотя она и донимала его, особенно по ночам, не давая спать. Невыносимо же было другое: старая рана опять приковала его к постели. А он-то думал, что все это уже в прошлом. Он чувствовал себя больным, изнывал от нетерпения, и всю долгую темную зиму ему очень не хватало Коттии.

Кроме того, по-прежнему оставался нерешенным вопрос: что делать дальше? С будущим Эски все обстояло куда проще, внешне, во всяком случае.

— Я — твой оруженосец, хотя перестал быть твоим рабом, — объявил как-то раз Эска. — Я буду тебе служить, и ты будешь кормить меня. А иногда я буду охотиться, чтобы заработать сестерций-другой.

Еще до того как этот год сменился следующим, Марк напомнил дяде о своей старой идее стать чьим-нибудь секретарем, но дядя Аквила отверг идею, высказав свое мнение о его секретарских способностях в нескольких точных и едких словах. Когда же Марк продолжал настаивать на своем, дядя заставил его дать обещание подождать хотя бы до выздоровления.

Приближалась весна, нога постепенно поправлялась. Наступил март, деревья под крепостным валом налились соком, боярышник опушил белым цветом лесистые холмы. И в один прекрасный день дом Кезона ожил: несколько дней суетились и бегали рабы, на дворе вытряхивали занавеси, противный запах давно не разжигавшейся нагревательной камеры натянуло в хозяйственные помещения дядюшкиного дома, породив перепалку между рабами двух дворов. И наконец как-то вечером Марк с Эской, возвращаясь из бань, увидели отъезжающий от дома Кезона пустой наемный экипаж, запряженный мулами, и успели заметить, как в дом вносят груды багажа. Хозяева вернулись.

На другое утро Марк спустился в нижнюю часть сада и свистнул, вызывая Коттию, как бывало раньше. День был ненастный, дул пронизывающий ветер, моросил мелкий, но сильный дождь, и дикие нарциссы, росшие вдоль вала, кивали головками и пригибались под порывами ветра, как язычки пламени. Внезапный резкий солнечный свет пронизывал их лепестки. Ветер словно вдул Коттию, и она появилась из-за раскачивающейся изгороди.

— Я услышала твой свист, — сказала она, — вот я и пришла. Я принесла твой браслет.

— Коттия! — воскликнул Марк. — Неужели это ты, Коттия? — Он глядел на нее во все глаза и забыл даже взять у нее браслет из протянутой руки.

Они не виделись почти год, но почему-то он думал увидеть ее такой же, какой она была. Но Коттия стала другая. Она сделалась гораздо выше; она стояла, высоко подняв голову, и как-то нерешительно смотрела на него. Золотисто-зеленый плащ из мягкой ткани поверх прямых белых складок туники плотно окутывал ее; один конец плаща, накинутый на голову, сполз, и оказалось, что ее пылающие волосы, прежде свободно развевающиеся на ветру, заплетены и уложены блестящей короной, так что она еще больше походила осанкой на королеву. Губы ее были тронуты кармином, брови слегка насурьмлены, а в ушах виднелись крохотные золотые капельки.

— Послушай, Коттия, — сказал он, — да ты совсем взрослая.

Его вдруг кольнула боль утраты.

— Да, — сказала Коттия. — И нравлюсь я тебе такой?

— Да, да, конечно, — спохватился Марк. — Спасибо тебе за то, что ты сохранила браслет. Дядя Аквила рассказывал, как ты приходила к нему перед отъездом.

Он взял у нее тяжелый золотой браслет и надел себе на запястье, по-прежнему не спуская с нее глаз. Он не знал, о чем с ней разговаривать, но молчание затягивалось, и с отчаяния он задал светский вопрос:

— Понравились тебе Акве Сулис?

— Нет! — выпалила Коттия, и личико ее загорелось яростью. — Я ненавидела каждую минуту, проведенную там! Я не хотела туда ехать, я хотела дождаться тебя здесь, ведь ты говорил, что можешь вернуться до наступления зимы. И за всю зиму я не получила ни одной весточки о тебе, кроме двух слов в каком-то дурацком деловом письме от твоего дяди моему про новый городской водопровод. Я ждала-ждала, а теперь ты нисколько не рад меня видеть! Ну так и я нисколько не рада тебя видеть!

— Ах ты, маленькая фурия! — Марк схватил ее за запястья, прежде чем она успела убежать, и повернул ее к себе лицом. Он тихонько засмеялся: — Да нет, я рад тебя видеть. Ты даже не представляешь, Коттия, до чего я рад…

Она подергала руки, пытаясь вырваться, но, услыхав последние слова, затихла и подняла на него глаза.

— Да, теперь рад, я вижу, — недоуменно произнесла она. — А почему ты не был рад перед этим?

— Ты мне показалась чужой.

— Да? — Как-то неопределенно отозвалась Коттия. Потом, помолчав, спросила с тревогой: — А где Волчок?

— Подлизывается к Сасстикке, чтобы получить кость. Он делается обжорой. Она с облегчением вздохнула:

— Значит, с ним все было в порядке, когда ты вернулся?

— Он был очень худ. После твоего отъезда он не желал ни от кого брать пищу. Но теперь все в полном порядке.

— Я этого и боялась, что он будет капризничать. И из-за этого тоже я не хотела ехать в Акве Сулис. Но я не могла его взять с собой, Марк, право, не могла. Тетя Валария ни за что бы мне не разрешила.

— Ну, еще бы, — губы Марка дрогнули в улыбке; он представил себе, как отнеслась бы Валария к предложению взять с собой на модный курорт волка.

Они уселись на плащ Марка, расстеленный на мокрой мраморной скамье, и после короткой паузы Коттия спросила:

— Нашел ты орла?

— Нашел, — Марк повернул к ней голову.

— Ох, Марк, как я рада! Ужасно рада! И что же дальше?

— Ничего.

— А как же легион? — Она вгляделась в его лицо, и сияние на ее личике потухло. — Значит, нового Девятого легиона не будет?

— Не будет.

— Марк, как же так?.. — начала она и осеклась. — Нет, я не стану расспрашивать.

Он улыбнулся:

— Как-нибудь я тебе все расскажу.

— Я подожду, — отозвалась она.

Они сидели рядом и изредка перебрасывались словами, но больше молчали; иногда они быстро, с улыбкой, переглядывались, но тут же отводили глаза. Они вдруг стали стесняться друг друга. Марк сообщил ей, что Эска больше не раб, и думал, что она удивится. Но она не удивилась и только заметила:

— Да, Нисса мне говорила, когда вы уехали, и я порадовалась за вас обоих.

Они опять замолчали. За спиной у них среди раскачивающихся голых веток дикой груши запел дрозд, ветер подхватил песенку и швырнул вниз. Они одновременно обернулись и посмотрели на певца с шафранно-желтым клювом, качающегося на фоне холодной небесной голубизны. Марк сощурился от яркого солнца и тоже засвистел, а дрозд, кланяясь вместе с веткой, словно отвечал ему, раздувая в экстазе горлышко. Затем на солнце вновь набежало облако, и яркий мир погас.

В тот же момент они услыхали стук копыт по мокрой мостовой — по улице шла лошадь, потом остановилась — то ли перед их домом, то ли перед соседним, Марк не разобрал.

Дрозд еще продолжал заливаться, но когда Марк взглянул на Коттию, лицо ее омрачало не только набежавшее облако.

— Марк, что же ты теперь будешь делать? — спросила она.

— Теперь?

— Да, когда ты опять здоров. Ведь ты совсем поправился? — И быстро добавила: — Нет, наверное, не совсем, ты сейчас так хромал, гораздо больше, чем год назад перед отъездом.

Марк рассмеялся:

— Всю зиму я провалялся, как больной барсук, но сейчас я с каждым днем набираюсь сил.

— Правда?

— Правда.

— Так что же ты будешь делать? Вернешься в легион?

— Нет. В небольшой схватке я еще справлюсь, но идти с когортой маршем от порта Ития в Рим, делая по двадцать миль в день, я уже не могу. И уж, во всяком случае, я не гожусь на плацу.

— На плацу! — с негодованием повторила Коттия. — Видела я их плац через ворота походного лагеря. Вышагивают по прямым линиям, вытягивают враз ноги, перестраиваются по-всякому, а какой-то ими командует и ревет, как бык. Какое это имеет отношение к настоящим сражениям на войне?

Марк стал поспешно соображать, как бы получше объяснить ей, какое это имеет отношение, но он зря старался, она продолжала, не ожидая ответа:

— А раз не вернешься в легион, что же тогда?

— Еще не знаю.

— Может быть, поедешь домой?.. — начала она, но тут смысл этих слов дошел до нее, и глаза ее сделались испуганными. — Ты уедешь в свой Рим и заберешь с собой Волчка и Эску?

— Еще не знаю, Коттия, честное слово, не знаю. Почему-то я не думаю, что вернусь на родину.

Но Коттия не слышала его.

— Возьми меня с собой, — вырвалось у нее. Она чуть не плакала. — Скоро город обнесут стеной. Ты же не оставишь меня в клетке! Ты не можешь меня оставить! Ох, Марк, возьми меня с собой!

— Даже в Рим? — Марк не забыл ее прежней ненависти ко всему римскому.

Коттия вскочила на ноги, Марк тоже встал.

— Да! — выпалила она. — Куда угодно, только с тобой.

Две волны чувств нахлынули на него одна за другой, слившись воедино. Первая — радость от обретения, вторая — отчаяние от утраты… Как объяснить, что, не владея в мире ничем, даже ремеслом, он не имеет права брать ее с собой?

— Коттия… — начал он с несчастным видом. — Коттия, милая моя, ничего из этого…

Но он не успел закончить фразы: послышался взволнованный голос Эски:

— Марк! Где ты?

— Я тут! Иду! — крикнул в ответ Марк и схватил Коттию за руку. — Пока идем со мной.

Опять брызнул дождь, но при этом показалось солнце, и дождь сверкал на лету. Волчок встретил их во дворе и с веселым лаем закружил около них, вытянув прямой пушистый хвост. Сразу за Волчком следовал Эска.

— Только сейчас пришло. — Он протянул Марку тонкий запечатанный свиток папируса.

Марк взял папирус и удивленно поднял брови при виде знака Шестого легиона на печати. Коттия, Эска и Волчок тем временем здоровались друг с другом каждый на свой лад. Взламывая печать, Марк случайно поднял взгляд и увидел приближавшегося дядю Аквилу.

— Открыто проявлять любопытство — одна из привилегий старости. — Дядя остановился, возвышаясь над всей группой, столпившейся у колоннады.

Марк раскатал шуршащий лист папируса. Ярчайший свет слепил ему глаза, и написанные слова плыли посреди красных и зеленых пятен. «Центуриону Марку Флавию Аквиле от Клавдия Иеронимиана, легата Шестого Победоносного, привет!» — начиналось письмо. Марк пробежал глазами убористые строки до конца, потом поднял голову и встретил взгляд широко раскрытых золотистых глаз Коттии.

— Уж не колдунья ли ты из Фессалии[24]Считалось, что в этой области Древней Греции многие женщины — колдуньи.? Или ты просто ясновидящая? — проговорил он и снова уткнулся в письмо. Потом принялся читать его вторично, на этот раз внимательнее, вдумываясь в написанное и пересказывая главное вслух: — Легат изложил дело в сенате, и сенат вынес решение, какого мы и ожидали. Но легат пишет еще: «…в знак признания заслуг перед государством, неявность коих не делает их менее значительными…» — Эска, отныне ты — римский гражданин.

Вид у Эски был озадаченный, даже слегка встревоженный.

— Я не совсем понимаю. Что это значит?

Означало это многое, а главное — права и обязанности. Это могло означать также, что его ухо как бы переставало считаться обрезанным, и уже не имело значения то, что он был прежде рабом. Эска узнает это потом, позднее. В его случае это еще означало своего рода почетное освобождение, деревянный меч гладиатора, завоевавшего себе свободу на арене.

— Считай, что ты завоевал деревянный меч, — сказал Марк и увидел, что до Эски, бывшего гладиатора, начинает доходить смысл сказанного.

— Легат пишет, что за те же услуги, — продолжал Марк, — мне дают пособие выслужившего срок центуриона, командира когорты. Выплачено оно будет по старинке — частично в сестерциях, частично землей. — Помолчав, он принялся читать все подряд, слово за словом: — «По установленному обычаю, земля жалуется в Британии, поскольку здесь проходила твоя последняя военная служба. Но мой добрый знакомый, один из сенаторов, написал мне, что если ты пожелаешь, нетрудно будет поменять здешний надел на землю в Этрурии, откуда, если не ошибаюсь, ты родом. Официальные документы в свое время дойдут до вас обоих, но коль скоро замедленность хода бюрократической машины общеизвестна, я надеюсь быть первым, от кого ты узнаешь эту новость».

Марк перестал читать, рука с письмом медленно опустилась. Он оглядел окружавшие его лица: у дяди Аквилы было выражение стороннего наблюдателя, с бесстрастным интересом разглядывающего результат поставленного опыта; лицо Эски выражало напряженное ожидание; личико Коттии прямо на глазах заострилось и побледнело; Волчок выжидающе поднял свою большую голову. Лица… И вдруг Марку захотелось бежать, бежать от них от всех, даже от Коттии, даже от Эски. Они составляли часть его жизни, входили в его планы, они принадлежали ему, а он принадлежал им, но сейчас ему хотелось побыть одному, одному разобраться в происшедшем, чтобы ничье присутствие не повлияло на его решение. Марк отвернулся, отошел к низкой ограде, идущей вдоль наружной лестницы, и обвел взглядом намокший сад, где дикие нарциссы, точно мириады огоньков, плясали под фруктовыми деревьями.

Он может уехать домой.

Холодные брызги летели ему в лицо, а он стоял и думал: «Я могу уехать домой», — и видел внутренним взором длинную дорогу на юг, дорогу легионеров, белевшую под этрусским солнцем; усадьбы среди оливковых плантаций; темно-красные, цвета вина, Апеннины вдали. Он словно вдыхал душистый смолистый запах сосновых лесов, и смесь ароматов тимьяна, розмарина и дикого цикламена — летний запах родных холмов. Он мог вернуться туда, к холмам и людям, среди которых вырос, по которым тосковал здесь, на севере. Но если он вернется — не будет ли всю оставшуюся жизнь его глодать другая тоска? Тоска по другим запахам, другой природе, другим звукам? По изменчивому северному небу и пению зеленой ржанки?

И вдруг он понял, почему дядя Аквила поселился в этой стране, когда кончился срок его службы. До конца жизни Марк будет помнить родные холмы, порой воспоминания будут мучить его. Но теперь его дом тут, в Британии. Понимание этого пришло к нему как-то исподволь и показалось уже знакомым, и он удивился, как не осознал этого раньше.

Волчок ткнулся влажным носом ему в ладонь, и Марк, глубоко вздохнув, повернулся. Дядя Аквила еще стоял, сложив руки на груди и склонив голову набок, все с тем же выражением бесстрастного интереса.

— Прими мои поздравления, Марк, — сказал он. — Не для каждого мой друг Клавдий стал бы расшибаться в лепешку, а ему, вероятно, пришлось крепко постараться, чтобы добиться справедливого решения от сената.

— Я готов лежать у его ног, — тихо ответил Марк. — Ведь это начало новой жизни, Эска, новой жизни!

— Разумеется, чтобы поменять земли на Этрурию, потребуется время, — задумчиво произнес дядя Аквила. — Но к осени, я думаю, ты будешь уже там.

— Я не вернусь в Этрурию, — сказал Марк. — Я возьму землю здесь, в Британии.

Он бросил взгляд на Коттию. Она стояла все так же неподвижно, застыв в ожидании, как скованная морозом ива.

— Все-таки мы не едем в Рим! Но ты ведь сказала: «Куда угодно», правда, Коттия, любимая?

Он протянул ей руку.

Она вопросительно заглянула ему в лицо, потом улыбнулась, одной рукой собрала вместе края плаща, как будто собралась в путь прямо сейчас, куда угодно, и вложила другую руку в его протянутую.

— Ну вот, теперь мне, видно, достанется улаживать все с Кезоном, — заметил дядя Аквила. — О боги! Ведал ли я, какой мирной жизнью жил, пока не появился ты!

Вечером того же дня, написав легату письмо от себя и от Эски, Марк поднялся в башню, а Эска пошел отправлять письмо. Марк стоял у окна, поставив локти на подоконник и опершись подбородком о ладони. За спиной у него за письменным столом, заваленным листами «Истории осадных войн», сидел дядя Аквила. Эта комната наверху, как чаша, удерживала еще дневной угасающий свет, но внизу, во дворе, уже сгущался сумрак, и лесные перекаты окутались дымкой. А еще дальше за ними виднелись знакомые волны холмов.

Нижняя Британия. Да, вот подходящее место, вот где надо возделывать землю: для пчел есть тимьян, там хорошие пастбища, а южный склон можно разделать террасами под виноградники. Он сам, да Эска, да минимальная помощь, какую они могут позволить себе на первых порах… Ничего, они справятся. Хозяйство с вольными или вольноотпущенниками будет, конечно, пробной затеей, но не он первый, хотя и встречается это пока нечасто. Эска отбил у него охоту владеть людьми.

— Мы с Эской все обсудили, и, если мне будет предоставлен выбор, я возьму землю в Нижней Британии, — сказал он, все еще опираясь подбородком на руки.

— Мне кажется, у тебя тут не возникнет затруднений с властями, — согласился дядя Аквила, роясь на столе, где царил идеальный порядок, в поисках какой-то таблички.

— Дядя Аквила, а ты знал про это до сегодняшнего дня?

— Я знал, что Клавдий намеревался просить за вас перед сенатом, но кто мог предугадать, что из этого выйдет. — Он фыркнул: — Подумать только: чтобы сенат уплатил свои долги по старинке! Землей и сестерциями. Небось, побольше земли и поменьше сестерциев, так им выгоднее.

— А еще римское гражданство, — подсказал Марк.

— Да, хоть им и дешево это обойдется, а все же сверх цены долга, — согласился дядя Аквила. — Мне думается, не стоило бы все-таки экономить на твоем пособии.

Марк засмеялся:

— Мы с Эской не пропадем.

— Не сомневаюсь… если не помрете с голоду в самом начале. Помните, вам придется строить и оборудовать хозяйство.

— Строить мы в основном будет сами. Сойдут и глинобитные хижины, пока не разбогатеем.

— А как это понравится Коттии?

— Ей понравится, — заверил Марк.

— Что ж, если понадобится помощь, ты знаешь, к кому обращаться.

— Да, знаю. — Марк отвернулся от окна. — Если понадобится помощь… очень понадобится… после трех неурожаев… я приду к тебе.

— А до тех пор — нет?

— До тех пор нет.

Дядя Аквила сердито засверкал глазами:

— Ты несносен! С каждым днем ты все больше похож на своего отца!

— Правда? — Марк мельком улыбнулся, потом замялся. Некоторые вещи трудно бывает высказать старшему. — Дядя Аквила, ты уже так много сделал для нас с Эской… Если бы в свое время у меня бы не было тебя…

— Ба! — произнес дядя Аквила, продолжая поиски таблички. — Кому же еще ко мне приставать? Собственного сына у меня нет.

Он наконец нашел табличку и принялся старательно сглаживать исцарапанный воск гусиным пером, очевидно воображая, что орудует плоским концом стала. Потом он исподлобья взглянул на Марка.

— Если бы ты попросился в Этрурию, мне, пожалуй, стало бы очень одиноко.

— Неужели ты думаешь, я удрал бы в Клузий при первом же удобном случае?

— Я, конечно, так не думал… — медленно произнес дядя Аквила, с отвращением разглядывая останки своего пера и откладывая его в сторону. — Ну вот, из-за тебя я загубил прекрасное перо и испортил ряд крайне важных заметок. Радуйся теперь… Нет, я так не думал, но выбор был в твоих руках, и я не был уверен, какое ты примешь решение.

— Я тоже, — отозвался Марк. — Но сейчас уверен.

Непонятно почему, он вдруг вспомнил про свою деревянную птичку. Когда язычки пламени пробились сквозь бересту и сухой вереск, на которых она лежала, ему почудилось, что вместе с сокровищем его детских лет сгорела вся его прежняя жизнь. Но наверное, из серого пепла тогда же родилась новая жизнь — для него самого, для Эски и Коттии, а может, и для других людей, и даже для незнакомой еще долины среди холмов, где когда-нибудь будет стоять его усадьба.

Где-то хлопнула дверь, и на галерее послышались шаги Эски, который звонко и весело насвистывал мелодию:

И Марку вдруг пришло в голову, что рабы никогда не насвистывают. Они поют, если им хочется или если это помогает работе, но свист — это что-то другое, насвистывают только свободные люди.

Дядя Аквила, чинивший сломанное перо, опять поднял голову.

— Да, кстати, у меня есть для тебя новость, и небезынтересная, если ты ее еще не слыхал: Иску Думнониев взялись отстраивать заново.