Онлайн чтение книги Пепел
Chiesa aurfa

Осенью 1797 года князь Гинтулт уладил кое-как все семейные дела и уехал за границу. Сестер он оставил на попечение двоюродных и троюродных теток и целого легиона гувернанток, двух братьев отвез в Краков в школу, предоставил управляющему имением все полномочия, а надзор за своими делами поручил краковскому адвокату Доршту. Он освободился в это время от многих нахлебников, в том числе и от Рафала. Последний стал товарищем его братьев. Благодаря протекции князя Ольбромскому, хоть и с трудом, но удалось выдержать экзамен и поступить в класс «поэтики» в лицей Святой Анны. Много труда стоило князю получить в Вене паспорт в Италию,[126]Италия в это время представляла собой совокупность самостоятельных государств – монархий и двух городских республик: Венецианской и Генуэзской, помимо значительной части территории, принадлежавшей Австрии. а именно в Венецианскую Республику, ко двору папы, в земли короля Пьемонтского, великого герцога Тосканского, герцога Пармского и к Бурбонам в Неаполь. В Леобене как будто уже прервалась война, но искра еще тлела под пеплом. Так или иначе, широкие связи помогли Гинтулту получить драгоценную бумагу со множеством подписей, штемпелей и печатей. Князь уехал.

Быстро проносились мимо него горы Штирии, Каринтии,[127] Штирия, Каринтия, Торица – в то время провинции Австрийской империи. Большую часть населения этих провинций составляли словенцы, затем немцы. длинные отроги Тирольских Альп. Он ехал по большой, старинной, горной дороге, пересекающей реки Саву, Драву и Мур, пока не выбрался, наконец, в пустыню Карста,[128] Карст – возвышенность, сложенная из меловых и триасовых известняков, между Крайной и полуостровом Истрия в северо-западной части Балканского полуострова. изборожденную известковыми холмами и скалами, где воды уходят в глубь земли, образуя в ней пещеры, подземелья, озера и реки. Эта безлюдная, каменистая местность была полна еще республиканскими войсками, которые под предводительством Массена, Гюйо, Шабо, Серюрье и Бернадота[129] Гюйо Жан-Жозеф (1758–1817) – французский генерал. Участник войн французской Республики и Империи. В итальянской кампании командовал бригадой, отличился в битве при Арколе. Шабо Луи-Франсуа-Жан (1757–1837) – французский генерал. Участник войн французской Республики и Империи. В итальянской кампании отличился при взятии Мантуи. Серюрье Жан-Мантье-Филиберт (1742–1819) – французский генерал. В итальянской кампании – дивизионный генерал, отличился в боях при Мондови, Кастильоне и Мантуе. С 1804 года – маршал. Бернадот Жан-Батист-Жюль (1763–1844) – французский генерал, с 1804 года – маршал. В итальянской кампании – с конца 1796 года. Отличился в сражениях под Пальма-Нуова (Италия), Градиской, Любляны (Австрия). В 1810 году был избран принцем-регентом, а в 1818 году – королем Швеции. медленно отступали к Пальма-Нуова,[130] Пальма-Нуова – городок в Северной Италии. Сюда стягивались французские войска из Австрии после заключения перемирия 7 апреля 1797 года. оставляя Горицу и Каринтию. В этом месте тракт пересекали дороги, идущие с востока. С высот видны были белые ленты их, извивавшиеся по безводным, лишенным растительности горным цепям. Насколько хватает глаз, на этих дорогах клубилась рыжая пыль, и в тучах ее брели колонна за колонной на юг и на запад войска. Горные деревушки были выжжены и часто сравнены с землей. Люди встречали путешественника подозрительными, недоверчивыми взглядами, протягивая исхудалые руки за подачкой. В их почернелых устах звучала славянская речь…

Князь не искал случая созерцать подвиги Марса и, спеша в Триест, старался, насколько это было возможно, сворачивать с военной дороги. Ему казалось, что он миновал уже все стратегические пути. Но на одном из самых высоких перевалов, на перекрестке двух дорог, возница повернулся на козлах, тряхнул головой и показал кнутовищем на приближавшиеся облака пыли. Ехать дальше было невозможно, так как войска хлынули с боковой дороги на тракт и заняли всю его ширину. Экипаж князя остановился под высоким уступом известковой скалы на повороте дороги.

Князь собирался выйти из экипажа, чтобы укрыться от пыли, когда из-за скалы показались первые ряды пехоты. Солдаты шли, с головы до ног покрытые пылью, словно движущиеся столбы ее. В облаках известковой пыли едва видны были их обожженные лица, закрытые глаза, сжатые губы. Они шли крупным, твердым, молодым и неутомимым шагом. С небольшими промежутками двигались одна за другой роты гренадер. Когда глаза князя свыклись с пылью, он увидел, что солдаты были оборваны и почти разуты. Вдруг острое жало вонзилось в его сердце… Покрой мундиров у этих гренадер поразительно напомнил ему давние времена.

– Ведь это мундир нашей кавалерии, – пробормотал князь.

Шел батальон стрелков в лохмотьях, живо напоминавших форму маршальского полка венгерских стрелков: светло-синие с пунцовыми отворотами мундиры, на головах золоченые кивера с пунцовым султаном. Солдаты все выходили и выходили из-за горы, точно выползали из ее страшных недр. Это было ужасное зрелище, словно долгий и кошмарный сон… При виде каждого нового отряда нож вонзался в грудь и впивался в сердце. Вот снова идут, снова идут! Топот шагов их гулко отдается на этой бесплодной земле. Стрелковый полк, совсем как будто полк Дзялынских,[131] «Полк Дзялынских».  – Дзялынский Игнаций (1754–1797) – польский офицер, участник восстания 1794 года. В декабре 1788 года назначен был командиром пехотного полка. Полк и сам Дзялынский снискали широкую популярность в Польше, и полк в обиходе называли его именем. и, наконец, первый полк имени королевы Ядвиги.[132] Ядвига (1371–1399) – польская королева. Ее замужество с литовским князем Ягелло привело к персональной унии Литвы с Польшей. Алые мундиры, белые колеты, белые кушаки и черные шляпы. Все это оборванные лохмотья в разноцветных заплатах и швах. Полубосые ноги бодро печатали шаг на этой бесконечной дороге между морем и сушей, волоча ошметки черных немецких сапог. Лязгало оружие. Рядом с людьми, шедшими мерным шагом, плелись в такт худые лошади штаб-офицеров. Сами они, точно черные знамена, плавно колыхаясь, исчезали в пыли. Сворачивая направо и налево, отряды зигзагом спускались в пустую долину, Черные призраки их исчезали из глаз, и оставшаяся позади туча пыли медленно оседала на дорогу. Долго еще ритмически колыхалась она в глубине, а потом поползла вверх на далекие синие цепи гор, в безвестную даль…

Князь очнулся, точно ото сна. Он помчался своей дорогой. В Триесте удачно попал на уходивший в тот же день в Венецию двухмачтовый корабль с цветными парусами – trabaccolo, и пустился в море.

Когда они плыли мимо форта Святого Андрея, на молу Лидо и у входа в порт Маламокко корабль подвергся необычайно тщательному досмотру. Путешественников допрашивали, как разбойников, а паспорта их рассматривали со всех сторон. К князю, прибывшему из Австрии, французские таможенники отнеслись особенно подозрительно. Когда вся эта процедура окончилась, князь высадился прямо на небольшую площадь. Он был тут в ранней юности с родителями, когда носил еще синий кадетский мундир. Теперь он приехал совершенно один. Отца и матери уже не было в живых. Места эти предстали его взору, как живое воспоминание о тех минутах, как живое воспоминание о самих умерших. В этих стенах таилось счастье юных дней, утраченных навсегда. Не замечая прохожих, князь побрел через Пьяцетта[133] Пьяцетта – небольшая площадь, примыкающая к площади, на которой стоит собор святого Марка в Венеции. к собору Святого Марка, и глаза его были полны слез, уста полны слов любви, грудь полна вздохов и сожалений.

– Pax tibi, Marce…[134]Мир тебе, Марк… (лат.) – «Pax tibi, Marce Evangelista meus» – девиз Венецианской республики, начертанный на ее официальных документах. Поэтический перевод этой строфы имеется в стихотворении «Лев святого Марка» Валерия Брюсова: «Мир тебе, о Марк, глашатай вечной истины моей». – благоговейно шептал он величественному храму.

«Золотой храм» снова высился перед ним. Когда князь смотрел на него, ему чудилось, будто некий духовный трибунал, судящий души, вопрошает его о протекших годах, о прожитой жизни, об отвергнутом счастье, о покойниках, которые были преданы земле, и о покрове чувств, которым их облекли на вечный покой. Он прислонился спиною к стенам Кампаниллы[135] Кампанилла – отдельно (от собора) стоящая колокольня. По преданию, собор выстроен на месте, где находятся мощи евангелиста святого Марка, который считается патроном Венеции. Символ Марка – лев – стал эмблемой города. у белой лоджетты Сансовино[136] Сансовино (Татти) Джакопо (1486–1570) – знаменитый итальянский архитектор. Руководил в Венеции постройкой общественных зданий. Главные его сооружения: библиотека святого. Марка, Монетный двор, Лоджетта. и долго стоял там, не отводя глаз от собора. Снова его взору открылся храм, по которому он так тосковал. Балюстрада из нескольких сот колонн с готическими украшениями сочеталась с причудливыми сарацинскими колоннами, а над нею тянулись ввысь арабские минареты и пять светлых куполов греческой церкви. Он снова упивался зрелищем портика, выложенного мозаикой на золотом фоне… Там святой Марк в епископском облачении, там Воскресение из мертвых, Воскрешение Лазаря… Вот причудливые коринфские кони[137]Над главным входом собора святого Марка установлены четыре бронзовых коня. Некогда они находились в Царьграде, но были перевезены в Венецию в начале XIII века, а в описываемое время генерал Бонапарт приказам отправить их как трофеи в Париж. над главным порталом взвиваются на дыбы и рвутся в пространство. Куда? Они были уже при разгроме Греции и, как символ победы, рвались вдаль на триумфальных воротах Рима. Они были при упадке Рима и стояли на триумфальных стенах Царьграда. Они были свидетелями победы Венеции над Византией и пять столетий стоят здесь, у врат Святого Марка…

Прежде чем князь вошел в базилику, воображению его представился наполняющий ее сумрак, весь как бы пронизанный золотой пылью. В душе он слышал шелест одежд давно умерших родителей, в фимиаме смирения и благоговения эхо их речи, отдающееся под темным сводом. С трепетом поднял он глаза. Кругом снуют чужие люди… Он поскорее ступил на мозаичный пол, на эти ковры из камня, где столько раз гуляли волны моря, что сама мозаика изогнулась наподобие волн морских и пены. Но стоокая память и там из каждого угла, из-за каждой колонны извлекала давно умерший образ или звук. Как ужасно смотрели теперь на пришельца большие, как будто сонные зеницы одиноких святых, зеницы, полные грусти не грусти, тоски не тоски, зеницы, полные мудрости, которые видят сквозь столетия, вещие зеницы! Князь чувствовал, что это от них к нему струится невнятный шепот. Какой раздирающей была речь их иссохших уст, правда, которой они не могут сказать, ибо лики их застыли в судорогах и руки окостенели в ужасном движении. Тысячелетия тщились они передать весть с того света, сделать страшное предостережение, тысячелетия одно и то же говорили они тревожным взглядам людских толп, которые приходили сюда со всех концов земли. Казалось, глубокие аркады, своды и купола над колоннами, одетыми в полированный темно-красный мрамор, пылают и светятся собственным золотым огнем, который вспыхивает от стен, где в четырехгранных колоннах горит чародейский греческий огонь.

Князь бродил по храму, водя чуть прищуренными глазами по строгим византийским линиям. Как же это случилось, что все вокруг осталось таким же, как на заре его юности, а он сам?… Куда девался тот юноша, который видел все это в первый раз? Его уж нет. Тот, кто осматривает теперь тот же храм, это совсем другой человек. Чувство радости превратилось в смертельную тоску, подобно тому как живой человек превращается в труп. И беспредельной стала тоска, родив неслыханный, потусторонний отзвук, подобный отголоску, отдающемуся под сводом крестильни в Пизе. Куда делись народы с их волей, подвигами и делами? Где царства их и цари? Этот храм стоял так же, как сейчас, когда Мешко Первый вступал на трон.[138] Мешко Первый (922–992) – первый исторически достоверный глава (князь) Польского государства. При нем началась христианизация Польши. И остался таким же… Этим путем прошли рыцари, направляясь в крестовый поход для освобождения гроба господня. На камнях этого портика Фридрих Барбаросса стоял на коленях у ног папы.[139] Фридрих I Барбаросса (1123–1190) – германский император династии Гогенштауфенов. Укрепив свою власть, короновался в 1155 году в Риме императором Священной Римской Империи. Вступил в борьбу с ломбардскими государствами, а главное – с папством, не желавшим усиления светской власти. В 1177 году в Венеции вынужден был признать главенство папской власти. Бесчисленные победы венецианского народа над Генуей, Константинополем, Виченцей, Вероной, Беллино, Падуей, Бергамо, Истрией, Далмацией, Мореей, Кандией, Кипром и островом Лемнос, над всем цареградским морем…[140]Венеция, аристократическая Венецианская республика, в средние века была одним из сильных и влиятельных европейских государств. Она владела территориями в самой Италии, на Балканском полуострове, на Средиземном море. Основой могущества Венеции была морская торговля на Средиземном море, со странами Востока. В XVIII веке Венеция клонилась уже явственно к экономическому и политическому упадку. Но и в это время владения республики были еще довольно обширны. Руководящая роль в Венеции принадлежала небольшой сравнительно патрицианско-купеческой верхушке. Во главе Венеции стоял пожизненно избираемый правитель (дож). Высший орган управления и контроля сосредоточивался в «Совете десяти» и «Совете трех».

– Ты пережил свою Венецию, Святой Марк, – засмеялся князь, с недостойной радостью глядя в мрачную глубь храма. – Французский солдат сорвал с древков твои пурпурные хоругви, которые висели в славе со времен Энрико Дандоло,[141] Энрико Дандоло Г1108 – 1205) – дож Венеции. При нем республика стала могущественным государством и вместе с французскими крестоносцами дважды покоряла Византию и брала Царьград (1203–1204). превратил в обломки крылатого льва…

Взволнованный до глубины души, князь вышел из храма. Невыносимой тяжестью придавила его мысль о французской победе. Он видел в воображении гнилые острова, пустую лагуну, где царил лишь морской прилив. Народ, убегая от дикого нашествия Аттилы, создал тут человеческое поселение. В течение тринадцати веков потомки первых поселенцев вбили в ил миллионы дубовых свай, возвели на них чуть не тридцать тысяч зданий, сорок рынков; привезли с далеких гор тесаный гранит, красный, белый и желтый мрамор, выстлали камнем четыреста каналов, перекинули около пятисот мостов из мрамора. В этом городе выросло множество храмов и дворцов, вознеслась библиотека Сансовино, Прокурации,[142] Прокурации – дач общественных здания, в которых размещены были учреждения Венецианской республики. Дворец «Старые Прокурации» воздвигнут был в конце XV – начале XVI века; «Новые Прокурации» – в 1584 году. Здания были расположены параллельно и должны были быть соединены Новым сооружением (Fabrica Nuova). Кампанилла, дворец дожей и эта базилика. Неутомимые мореплаватели, храбрые солдаты, предприимчивые купцы отовсюду навезли в дар святому Марку множество ценностей. Из Египта, Греции, Византии – колонны из порфира и серпентина, алебастр, вазы, египетские барельефы, резные изделия персов, колонны с таинственными письменами из храма Сабы в Акре. Они дали миру бесчисленное множество художников, вплоть до великого Тициана, были распространителями наук и искусств… И вот в один прекрасный день с материка является в гондоле адъютант французского генерала, один, не обнажая головы, всходит на «исполинские» и «золотые» ступени и проникает в заседание Великого Совета, в зал, откуда слушали свой приговор далекие народы моря, дерзким голосом читает перед лицом дожа и всей Венеции письмо, объявляющее войну, вернее, декларацию об уничтожении их отчизны, которую столько поколений созидало собственными руками.

Через несколько недель золотая книга[143] «Золотая книга» – список избранных патрицианских фамилий, имевших право участия в управлении Венецией. «Книга» составлена была в 1309 году и пополнялась лишь несколько раз. 4 июня 1797 года «Золотая книга» как символ олигархической системы была торжественно сожжена. пылает у подножия древа свободы, дож прячется в свой дом, а патриарх Джованелли присутствует при церемонии уничтожения свода венецианских законов и возносит моления богу…

Выйдя на площадь, князь был сразу окружен толпой назойливых проводников. Они наперебой показывали ему на башню с часами. Он поднял глаза и увидел то, что они так упорно хотели ему показать. На странице книги, которую в течение столетий держал золотой, на голубом поле, лев Венеции, были стерты слова: «Pax tibi, Marce, Evangelista meus»[144]«Мир тебе, евангелист мой Марк!» (лат.) – и высечены другие: «Droits de l'homme et du citoyen».[145]«Права человека и гражданина» (франц.).  – «Декларация прав человека и гражданина» (1789) – один из первых документов Великой французской революции, декларировавшей буржуазные права и свободы. В сотый раз подчеркивая гондольерскую остроту, что вот, наконец, спустя столько лет, золотой лев перевернул одну страницу своей золотой книги, проводники показывали на начатую по приказу «великого генерала» постройку Fabrica nuova,[146]Нового сооружения (итал.). которая должна была замкнуть площадь Святого Марка и объединить в одно целое Прокурации. Там вбивали в канал сваи, воздвигали леса. Князь отогнал толпу проводников, и от набережной Пьяцетты поплыл в гондоле в небольшой отель, куда отослал уже перед тем свои вещи.

В тот же день князь отправился с визитами, чтобы познакомиться с положением дел. Он был связан дальними родственными узами с одной знатной венецианской семьей. Воспользовавшись этим, князь возобновил знакомство, завязавшееся во время первого его приезда с родителями. Он был принят гораздо более радушно, гораздо более сердечно, чем ожидал.

В пловучем городе оставалась еще большая группа французских эмигрантов: они искали здесь не только убежища от отечественной черни, но и старались разжечь страсти венецианских патрициев против Франции, ее правительства, генерала и непобедимой армии.[147]Отношения между Францией и Венецией, а также события в Венецианской республике развивались весной 1797 года следующим образом. Во время военных действий между Францией и Австрией на итальянском театре военных действий Венеция сохраняла нейтралитет, хотя аристократическая верхушка республики сочувствовала, в общем, Австрии. В свою очередь французские войска мало считались с нейтралитетом Венеции, проходили через материковые владения республики, например через Верону и др. Успехи Франции и приход французских войск на территорию Венецианской республики поощряли рост оппозиции против олигархического правления республики. В марте 1797 года в Бергамо, Брешиа вспыхнули волнения против венецианской олигархии. При известии о неудачах французов в начале апреля 1797 года в Вероне вспыхнуло восстание против французов, и французский гарнизон был там осажден. Французский бриг «Освободитель Италии», преследуемый австрийским кораблем, укрылся в гавани Венеции. Капитан брига лейтенант Лорие и экипаж были убиты. Франция объявила Венеции 3 мая 1797 года войну. В самой Венеции оживились демократические силы. Венецианский сенат подал в отставку, передав власть муниципалитету. 16 мая в город вошли французские войска. Материковые города Венеции подняли восстание против республики, требуя независимости В момент, когда князь Гинтулт прибыл в город, французские эмигранты собирались уезжать во Францию… Парижские сцены повторились на площади Святого Марка и на мосту Риальто. Народ, лишенный прав, в течение пяти столетий, со времен дожа Пьетро Градениго,[148] Пьетро Градениго (1249–1311) – дож Венеции, упрочил олигархическое управление: упразднил «Большой Совет», избираемый населением города, ввел «Золотую книгу» и учредил «Совет десяти». лишил теперь прав дворянство, и сам, в лице шестидесяти представителей, заседал в зале ди Прегади,[149] Ди Прегади – Совет Приглашенных (сенат). и в кедровой, и в палате Совета Десяти, и даже в палате, где заседали Inquisitori di stato.[150]Государственные инквизиторы (итал.) Луиджи Манин[151] Луиджи Манин (1726–1802) – последний дож Венеции (подал в отставку 12 мая 1797 года), был сторонником соблюдения Венецией нейтралитета. после волнений первого и шестнадцатого мая спрятался в укромном доме. Экс-прокуратор[152] Прокуратор – одна из высших государственных должностей Венецианской республики. Некогда в руках прокураторов сосредоточивалось управление завещательными капиталами и имуществами и контроль над ними. Франческо Пезарро,[153] Пезарро Франческо (1740–1799) – венецианский политический деятель, дипломат, писатель. объявленный врагом родины, был изгнан из страны. Народ, правивший под защитой французских штыков, прежде всего особым манифестом открыл тюрьмы,[154]Собственно говоря, это одно тюремное здание, в котором имелся этаж камер, непосредственно под свинцовой крышей, и этаж, расположенный на уровне канала. как «Под Свинцовой Крышей», так и «Под Водой», – и уничтожил государственную инквизицию. На всех площадях, в тавернах, кафе и гондолах только и рассказывали, что об узнике, который будто бы просидел в подземелье целых сорок три года. На здании Причиони виднелась теперь надпись: «Варварские тюрьмы аристократического триумвирата уничтожены временным муниципалитетом Венеции в первый год итальянской свободы, 25 мая 1797 года». Град этих подробностей посыпался на приезжего на одном из домашних приемов в палаццо Морозини. Лишенные власти патриции как будто даже похвалялись всем тем, что они рассказывали. События давали им повод для метких острот и изощренных насмешек над чернью, заседающей во дворце, и даже для создания трогательных легенд. Как хохотали все над тайными пунктами, «продиктованными» в Милане 16 мая, особенно над пунктом пятым, который требовал выдачи двадцати лучших картин и пятисот манускриптов![155]По договору Бонапарта с Венецией, последняя должна была уплатить 6 млн. франков контрибуции, выдать 10 тыс. ружей, 5 военных кораблей, лучшие картины венецианских мастеров и 500 старых рукописей. С гордостью и презрением истинных патрициев венецианцы высмеивали алчность республиканцев, которые ни за что ни про что наложили на город шесть миллионов контрибуции, взяли три военных судна и два фрегата с экипажем. Одни с мельчайшими подробностями рассказывали о занятии форта Святого Андрея, Хиоццы, арсенала и наиболее важных пунктов четырьмя тысячами «гарнизона», о захвате флота, об отставке министров и назначении демократов послами при дворах монархов… Другие высмеивали «трактат» об отмене смертной казни, третьи об открытии тюрем, об уничтожении «львиной пасти»,[156] «Львиная пасть».  – В Венецианской республике так называли ящик, куда опускали доносы, заявления и т. п. совета десяти и трех, об отмене старой конституции, объявлении свободы совести, свободы печати и полной амнистии…

Князю Гинтулту казалось, что он видел однажды таких людей за свою недолгую жизнь. Улыбка заиграла на его губах. Со вниманием прислушивался он к их речам, присматривался, как трезвые мужи, хитрые политики, гибкие итальянские натуры, искушенные в житейских делах, преклоняющиеся перед совершившимся фактом, сейчас обманывали сами себя и почти сознательно переоценивали вещи, не имеющие значения. Один в течение часа говорил о силе народной партии, преданной святому Марку, другой шептал о возможности ввести опять наемные словенские войска, третий – о необходимости попробовать еще раз сразиться, как на мосту Риальто. Иные с жаром спорили о таких делах и мерах, над которыми год назад язвительно смеялись бы. Они, одобрившие убийство капитана Лорье под Лидо на корабле «Le libérateur de l'Italie»,[157]«Освободитель Италии» (франц.). что дало Бонапарту последний, самый непосредственный и к тому же понятный повод для мести, искали теперь опоры… в народе! Они умилялись верованиями народа, они строили новую Венецию на лагунах народных чувств. Они улыбались с выражением непоколебимой веры в его преданность крылатому льву. Одну из девиц, прекрасную как мечта, они все упросили прочесть написанное на народном диалекте произведение неизвестного поэта из народа о похищении «французским вором» реликвий святого Марка. Князь слушал с любопытством.

– «Вор взошел на колокольню Святого Марка, – декламировала девица, – и поднялся на высоту, где находится золотой лев. Он сдвинул большой камень, который повернулся сам, и увидел небольшую нишу в стене. Там лежал бронзовый лев; вор отвинтил его переднюю лапу. Внутри он нашел пять золотых ключей, снова привинтил лапу, сдвинул камень на прежнее место, а ключи взял с собой. Он направился прямо в базилику и, посчитав колонны, прошел в известный ему придел. Там находилась тяжелая деревянная, резной работы, исповедальня, которая поворачивалась на стержне. Повернув ее, вор нашел каменную нишу, в глубине которой лежала плита. Он снял плиту и вошел в коридор, выдолбленный в толстой стене. У него был с собой сицилийский фосфор и прозрачный камень, испускающий свет, равный солнечному. Освещая себе путь, вор спустился вниз по узким ступеням.

Тут, находясь уже под поверхностью моря, он пошел к большому залу, куда вели большие дубовые двери, запертые на железный засов. Он отпер их ключом и прошел внутрь. Свод зала, в котором он очутился, опирался посредине на толстую колонну. На ней была высечена история святого Марка от Александрии до таинственной его гробницы. Там можно было увидеть венецианских купцов, добывающих тело святого; дальше можно было увидеть, как они умастили тело, как бежали в страхе мусульмане. Там можно было увидеть, как они шли на корабль, как настигла их страшная буря. Еще дальше можно было увидеть, как они высадились в Венеции, как вошли в храм, в подземный склеп и как дож тайно один посещал пещеру… Французский вор отвинтил колонну и нашел в основании ее витую лестницу. Он спустился и увидел огромную пропасть, которая страшно зияла под ногами. Но в соседней стене была пуговка. Он нажал ее, и вот перед ним опускается железный мост. Не будь этого моста, он свалился бы в пропасть, где не переставая вертелись колеса, где острые ножи и железные цепи изрезали бы святотатца на куски. Перейдя через мост, он нашел три железные решетки, которые открыл известным ему тайным способом. Он очутился тогда у последних бронзовых дверей, которые открыл золотым ключом.

Его ослепил вид часовни. Он видел там вазы, урны, подсвечники, паникадила золотые, серебряные, украшенные драгоценностями. Сто восковых свечей горело там, наполняя воздух благовонием. Посредине стоял алтарь, построенный из того же металла, из какого сделано кольцо дожа, которым он венчается с морем. На алтаре стояла статуя святого Марка со львом у ног. Пасть льва была открыта, а вместо глаз у него были алмазы. Ключ от гробницы находился в пасти льва. Если бы его взял ты или я, он выстрелил бы с ужасным треском и магической силой своей ударил бы в колокола Святого Марка. Прибежали бы тогда дож с патриархом. Но вор хорошо знал, что делать. Четыре раза он повернул ухо льва, и ключ сам выпал из грозной пасти. Тогда вор вставил ключ в замок гробницы, открыл ее… Перед ним святые мощи!

Святотатство! Проклятие! Вечная анафема!

Вор берет святые мощи, завертывает их в свой плащ. Воспользовавшись проходом, который он нашел на дне гробницы, он выходит в коридор. Коридор делает поворот, поднимается вверх. Дальше вор находит лестницу. Он долго открывает дверь последним золотым ключом и выходит в базилику, на балюстраду корабля, куда обычно никто не смотрит. Ждет ночи, чтобы убежать. Убегает. Ночь проходит…»

Все присутствующие слушали в глубоком волнении. Лица у них застыли, глаза были устремлены в одну точку, некоторые закрыли лицо руками. Один только князь Гинтулт слушал равнодушно.

Он не сочувствовал этим людям, которые были способны так умилиться тому, что их больше всего позорило, а, наоборот, презирал их. Они казались ему шарлатанами, которые пытаются обделать дельце на последние крохи народного достояния. Они не успели извлечь выгоду из темных его суеверий и бессмысленных легенд, – темных и бессмысленных по их же вине, – и, улучив момент, делают это теперь, когда не время уже извлекать большую выгоду. Те же люди, которые в течение шестисот лет предпринимали все для того, чтобы подавить и сокрушить права черни, обращаются к этой черни, когда пришлось нести наказание за свои преступления… «Разве не похожи они, – думал он, – на нищих, протягивающих руку за милостыней?» Они притворяются, будто верят в совершенство законов своей республики. «…А если бы я, – думал князь, – встал сейчас и спросил, как они смотрят на принципы Фра Паоло-Сарпи,[158] Фра Паоло Сараи (1552–1623) – выдающийся итальянский ученый своего времени. Был главой монашеского ордена сервитов. Обвиненный римским духовенством в ереси, уехал в Венецию. Выступал против иезуитов, против неограниченной власти папства. на указания, которые даются прокураторам? Первое указание: держать в постоянной бедности разоренное дворянство. Второе: изменить параграфы конституции так, чтобы можно было прилагать их как вздумается. Третье: потворствовать невежеству, страстям и даже преступлениям черни».

Однако князь не встал. Он вспомнил слова мудреца, величайшего знатока дел людских Никколо ди Бернардо Макиавелли.[159] Макиавелли Никколо Бернардо (1469–1527) – итальянский писатель, политический деятель и мыслитель; противник светской власти папства. Вот эти слова, подтвержденные опытом: «Если сильный неприятель вступает в государство, то все недовольные правлением примыкают к нему. Правитель должен иметь их в виду и не допускать этого союза, а постараться привлечь недовольных на свою сторону и обратить их силы против неприятеля, чтобы одному быть господином в стране. Если он этого не сделает, он погибнет, так как все оставят его».

Князь, сидя в стороне и делая вид, будто слушает разговор, видел мысленно лес штыков с берегов пресных вод Пьяве, как естественное следствие формулы Макиавелли. Ему казалось, что он спит и видит во сне бледное лицо человека, так глубоко познавшего земные дела… Что дал бы он за то, чтобы провести с этим человеком один час своей жизни, услышать ответ на свои вопросы!..

В эту минуту кто-то из гостей подсел к князю и вступил t ним в разговор. Во время разговора он спросил князя:

– Это ведь ваш соотечественник, адъютант Бонапарта, который первый принес нам весть об уничтожении, объявлении войны, или так называемого мира? Он взошел один на исполинские и золотые ступени, в кедровый зал, где заседала вся наследственная аристократия Венеции.

– Мой соотечественник! Кто он?

– Офицер Сулковский.[160] Сулковский Юзеф (1770–1798) – замечательный польский деятель конца XVIII века. Принадлежал к радикальному направлению польской общественной мысли, к так называемым «польским якобинцам». Отличился в войне 1792 года, участвовал в восстании Костюшко. В эмиграции вступил во французскую армию. Был адъютантом генерала Бонапарта в итальянской кампании 1796–1797 годов и в Египетской экспедиции 1798 года. Погиб в стычке около Каира.

– Неужели?

– Да, это он.

Князь был потрясен этим известием. Юзеф Сулковский был его товарищем по полку и другом. Когда-то они вместе учились, мечтали, беседовали. Князь хорошо помнил его с рыдзинских времен…[161] Рыдзина – поместье и местечко в Познанском воеводстве князей Сулковских, близких родственников Юзефа Сулковского. Князь ушел, охваченный чувством едкой иронии, острие которой было отчасти обращено против него самого. С этих пор он стал избегать приемов.

Князь проводил дни одиноко, большею частью в гондоле. Если море было беспокойно, он катался в окрестности лагун, от Гидекки до Мурано, и вдоль берега материка от Фесине до Местре. Каждый день он направлялся с приветом к своему любимому мосту dei Sospiri.[162]Вздохов (итал.). Этот мост как бы запечатлелся в его уме и стал символом некоторых его душевных переживаний. Точно чудесное, магическое стекло, он позволял видеть всю правду жизни. В его высеченных в камне просветах князь видел, казалось, страдальческий взор Джакопо Фоскари,[163] Фоскари Джакопо (XV в.) – сын венецианского дожа Франческо Фоскари. Джакопо был обвинен в вымогательстве и лихоимстве, трижды был судим, дважды сидел в тюрьме и умер в изгнании. возвращающегося в свою темницу… Над свободными водами вознеслась эта дорога вздохов перед лицом смерти, дорога, соединившая то, что является самым сладостным в человеческой жизни, с тем, что является в ней наивысшим злом. Бедствия сделали ее прекрасной и достойной мыслей, которые никогда не пробудят неприятных чувств. Свершенья независимой силы духа были овеяны вздохами рода человеческого.

Когда выдавался тихий день, князь уплывал под парусом в море и проводил там весь день. Особенно удачный выдался один день, совершенно ясный, совершенно погожий, по-осеннему дремотный, прозрачный и необыкновенный. Лодка совсем не колыхалась. Море было так спокойно, что на матовом просторе его образовались светлые полосы, точно полевые дороги между взборонованными весною полями. Порою оно блестело так ослепительно, что казалось, будто воды его не текут, будто они неподвижно застыли, будто они светятся до самого дна, как безмерная, тонко отшлифованная чаша, выдолбленная в горном хрустале. Не волны, а легкая рябь вокруг лодки вся была ровного цвета, без теней. Берег Лидо и Маламокко таял и пропадал в море. Материк был окутан белою мглой, а снеговые Юлийские Альпы казались плывущим по небу облаком. Далеко, на юге, над водной гладью лежали ровные облака, и казалось, что это недалекая земля, на которой синеют цепи скрытых в таинственном тумане гор. Лишь одинокое облачко в небе такого же цвета разрушало иллюзию.

Когда князь возвращался с этой прогулки, гондольеры предупредили его, что на площадь высаживаться нельзя. Лодки, как стая распуганных уток, шныряли у входа в большой канал и толпились у каменного берега. Действительно, пробившись через толпу черных суденышек, князь увидел на берегу Пьяцетты шеренги солдат со штыками, обращенными к морю, а подальше – пасти орудий и при них канониров с зажженными фитилями. Князь причалил к берегу и вышел из лодки. Но, когда он хотел ступить на площадь, ближайший солдат из шеренги направил на него штык. Князь взглянул на его мундир, посмотрел ему в глаза и наудачу произнес по-польски:

– Слава Иисусу Христу!

– Во веки веков! – ответил тот с неподдельной радостью и весь преобразился, расплывшись в радушную улыбку. Заулыбались вместе с ним и соседи по шеренге.

– Пустите меня, братцы, на площадь!

– Не можем, – ответили солдаты. – Никого на площадь не пускаем…

– Чего это вдруг? Вчера можно было, а сегодня нельзя?

– Весь гарнизон под ружьем.

– А вы какого полка?

– Мы стрелки первого легиона[164] Польские легионы – воинские части, состоящие из польских солдат и офицеров, организованные в 1797 году. Было образовано два легиона, личный состав которых в значительной степени пополнялся за счет поляков-пленных австрийской армии, дезертиров и беглецов из Галиции и других польских земель. В дальнейшем был образован третий легион. Легионеры надеялись, что жертвы, приносимые ими Франции, не будут напрасными и что победы над Австрией позволят им пробиться с боями в Галицию и освободить ее. Однако Франция, не будучи заинтересованной в уничтожении Австрии, заключила с ней перемирие (апрель 1797 г.), которое привело легионеров в замешательство и разочарование. генерала Князевича.[165] Князевич Кароль (1762–1842) – польский генерал, участник восстания 1794 года. В 1797 году получил командование первым легионом. В дальнейшем был командиром Дунайского легиона, а после ликвидации легионов, в 1801 году ушел в отставку. Вернулся на военную службу в 1°12 году. С 1817 года – в эмиграции в Дрездене, затем в Париже. Нас тут две роты из второго батальона под начальством Форестье.

– Кто командует?

– Командует майор Хлопицкий.[166] Хлопицкий Юзеф (1771–1854) – Дольский генерал, участник восстания 1794 года. В 1797 году – майор второго батальона первого легиона. В дальнейшем – служба в легионах, затем во французской армии; с 1807 года – в войске княжества Варшавского. С 1815 года дивизионной генерал в войске Королевства Польского. К польскому восстанию 1830–1831 годов относился резко отрицательно, но согласился примкнуть к нему, рассчитывая ускорить соглашение с (Николаем I.

– А кто у вас субалтерны?

– Адъютант Сельский, Болеста, капитан Довнарович, Козакевич, Боровский, Конча и Кошуцкий.

– А где остальная часть легиона?

– Пошла в Брешию и в Мантую, да еще в самую Болонью, которую теперь сделали столицей новой республики.

– Какой республики?

– Транспадан. La République Transpadane[167]Транспаданская республика (франц.). Транспаданская республика была образована в 1796 году генералом Бонапартом из части австрийских владений на территории Ломбардии к северу от реки По. называется.

– Очень рад, что встретился с земляками… А может, вы все-таки пустите меня на площадь?

– Да ведь нельзя…

– Э… вы расступитесь!.. А я как-нибудь, крадучись, пройду в тени вдоль дворца.

– Как бы не увидел Болеста!

Князь проскользнул на площадь. Миновав дворец дожей, он понял, почему там сбился народ. Перед самым входом в собор стояли толстые столбы лесов, по которым бегали солдаты. Огромные канаты на блоках все время двигались. В первую минуту было трудно понять, что там происходит. Площадь была полна народу, прорвавшего кордон и через развалины Fabrica nuova и переулки Прокураций пробившегося на середину ее. Толпа кучками бежала к базилике. Солдаты загораживали проход и били непослушных прикладами, но, смешавшись с толпой, не могли с нею справиться. Князя толкали со всех сторон. Он попадал то в толпу черни, то к солдатам и, наконец, увидел причину волнения. На непомерной толщины канатах, которые беспрестанно поливали водой, спускался вниз, второй уже, греческий конь. Канаты упруго подрагивали, медленно катясь по блокам, а огромный конь, весивший около пяти тысяч пудов, обращенный боком к толпе, послушно спускался вниз… Было что-то трагическое в этом спуске огромного символа, живого памятника времен Александра Македонского, что-то потрясающее в этом новом его странствии…

Князь насторожился. Он услышал, что солдаты кругом подчиняются польской команде, говорят между собой по-польски. Он увидел толпу людей в мундирах того же цвета, что и на набережной, тащившую канат… Князь затрясся от негодования. В нем проснулся господин. Расталкивая тростью солдат, которые при виде его бледного лица и глаз беспомощно опускали оружие, он твердым шагом вошел в самую гущу толпы, под леса. Там он крикнул громовым голосом:

– Кто тут у вас командир?

Несколько офицеров, услышав польскую речь, появились с разных сторон и уставились на него, не зная что сказать. Наконец из толпы не спеша вышел старший офицер и издали спросил:

– В чем дело? Не пускать!

– Вы тут командир? – обратился князь к этому офицеру.

– Я командир, а в чем дело?

– Ваша фамилия?

– Моя фамилия? Это что такое? Вы кто такой?

– Ваша фамилия?! Как вы смеете на такое дело посылать польского солдата!..

– Вы кто такой? Мне приказано дать людей, я и даю.

– Вам приказано опозорить навеки польское имя!.. – захлебываясь от ярости, крикнул князь на офицера, точно на своего эконома, и стал наступать на него с тростью.

– Это что такое? Кто это такой? Как он смеет! Смирно!

– Кондотьеры!

– Взять его!

– Грабители!

– Ведите его сюда!

– Холопы, наймиты!

Перед глазами князя засверкали карабины. Сто рук схватили его за плечи и швырнули наземь. Из сдавленной коленями груди, из стиснутого горла князя вырывался истошный крик:

– Я не позволю!