Онлайн чтение книги Пепел
Зимняя ночь

Как-то в начале марта Рафал, милостиво допущенный к отцу, вошел вечером в спальню, откуда только что вылетел приказчик, получив положенную на каждый день порцию попреков, брани и крика. Новая обязанность Рафала состояла в чтении отрывков из старых газет, которые кравчий брал у соседей. Чтение продолжалось обычно недолго, не больше получаса. Кравчий лежал уже в постели. На столик, стоявший в ногах постели, приказчик Петр положил все ключи. Давно зажженная сальная свеча в жестяном подсвечнике уже догорала. Когда Рафал осторожно вошел в спальню и остановился на пороге, старик сразу закричал на него:

– Чего ты там прячешься? Опять какую-нибудь каверзу строишь… Возьми-ка газету и почитай мне, да повнятней, с того места, где кончил вчера. На чем мы там остановились?

– На «Похвальном послании ксендзу Здзеховичу из Пекошова».

– Знаю. Прихлебателям всегда хорошо, и в газетах про них напечатают! Валяй дальше! Да внятно, сударь, читай, так чтобы суть было можно понять.

Рафал взял в руки истрепанный и перепачканный номер «Краковской газеты» за 1796 год и начал громко и истово читать.

– «Письмо генерала Бонапарта к Директории: Главная квартира! Верона, двадцать девятого Брюмера…»

– Что?

– Написано: «Брюмера».

– А что это за «Брюмер»?

– Не знаю.

– Где уж тебе знать, недотепа! Стоило тратить на тебя деньги за ученье. Ножом педелей колоть, этому ты там expedite[61]Скоро, легко (лат.). научился, как мясник телят, а вот что значит такое иноземное слово, это тебе невдомек. Валяй дальше!

– «Я так утомлен делами, граждане директора…»

– А это еще что за граждане директора?

– Не знаю.

– Если бы мне только не лень было встать, так я бы, сударь, так тебя свистнул по уху за это «не знаю», что ты бы у меня сразу узнал!

– «… что не в состоянии сообщить вам о всех передвижениях войск, предшествовавших битве под Арколе, которая решила судьбу Италии.[62]Речь идет об итальянской кампании французской армии в Северной Италии во время войны с Австрией. Командующим французской армией назначен был в 1796 году генерал Наполеон Бонапарт. Арколе – местечко в Северной Италии, где 15–17 ноября 1796 года происходило ожесточенное сражение французских войск с австрийскими, которыми командовал Альвинчи. Сражение закончилось победой французов. Узнав, что фельдмаршал Альвинчи»…[63] Альвинчи Иосиф Барберен (1735–1810) – австрийский фельдмаршал. В итальянской кампании был главнокомандующим австрийской армией, получившей задание помочь армии Вурмзера, осажденной в Мантуе. Был разбит при Арколе и Риволн.

– Яснее… черт возьми!..

– «…фельдмаршал Альвинчи выступил в Верону…»

– И Верона, наверно, не знаешь, что такое?

– Знаю: Верона это такой город в Италии.

– Ишь ты, умник какой…

– «… на соединение с дивизиями его армии, находящимися в Тироле, я направился с дивизиями генерала Ожеро…» – Как?

– «… Ожеро и Массена[64] Ожеро Пьер-Франсуа-Шарль (1757–1816) – французский генерал, с 1804 года – маршал. В итальянской кампании 1796 года отличился при Лоди, Кастильоне, Арколе. В дальнейшем – командующий войсками в Париже, участник наполеоновских войн. Массена Андре (1757–1817) – французский генерал, с 1804 года – маршал. В итальянской кампании отличился рядом удачных сражений. В дальнейшем – в качестве командующего армиями участник всех наполеоновских войн. по берегу реки Эч…»

– Врешь!

– «Эч… Между тем неприятель узнал о наших передвижениях и выслал полк хорватов и несколько венгерских полков в деревню Арколе, которая, будучи расположена среди болот и трясин, представляет весьма сильную позицию. Пятнадцатого под этой деревней весь день простоял авангард нашей армии. Зная, как дорого время, генералы во главе колонн тщетно бросались вперед, пытаясь перейти небольшой мост под Арколе. Почти все были ранены. Генералов Вердье, Бона, Верна, Ланна[65] Вердье Жан-Антуан (1767–1839) – французский генерал. В итальянской кампании отличился в сражении при Кастильоне, был произведен в бригадные генералы. Бон Луи-Андре (1758–1799) – французский генерал. Участник итальянской кампании (до сентября 1797 года), отличился в битвах при Сан-Джорджо и Арколе. Берн Пьер-Франсуа (1756–1796) – французский генерал. Смертельно ранен 12 ноября 1796 года в сражении при Арколе. Ланн Жан (1769–1809) – французский генерал, с 1804 года – маршал. В итальянской кампании отличился в ряде сражений. В дальнейшем – участник египетской экспедиции и наполеоновских войн. Был убит в 1809 году в сражении при Асперн. пришлось вынести с поля битвы…»

– Видали… – буркнул кравчий.

– «… Генерал Ожеро…»

– Ты опять свое!

– «… схватил знамя, донес его до моста, оставался на мосту несколько минут, но все было напрасно».

– Вот тебе и на! Здорово, видно, австрияки жарили. Струсили французы, понял, разиня?

– Понял, – ответил Рафал.

Глядя при этом с простодушной искренностью в глаза отцу, он незаметно протянул руку, схватил со столика ключ от конюшни и спрятал его в карман.

– Читай дальше. Что же там случилось?

– «… Меж тем надо было перейти мост или пойти в обход, сделав крюк в несколько миль, что испортило бы весь план наших действий. Я отправился сам…»

– Кто отправился сам? Куда, сударь, отправился сам?

– Ну, тот, что в самом начале, как его там зовут… Бонапарт… «Я спросил у солдат: не вы ли победители под Лоди?[66] Лоди – город в Северной Италии. 10 мая 1796 года французские войска с боем овладели городом и мостом через реку Адду. Победа под Лоди облегчила французским войскам дальнейшее продвижение и занятие большой части Ломбардии. Мое присутствие… оказало… на войска… такое действие», – читал Рафал все тише и тише, видя, что отец смотрит на него уже вполглаза.

Прежде чем он дочитал столбец до конца, старый кравчий уже посапывал. Спустя немного он всхрапнул раз, другой. Юноша погасил свечку и вышел на цыпочках, заперев за собой дверь отцовской спальни.

Пройдя несколько темных уже комнатушек, Рафал нашел в темноте дверь в свою комнату, запер ее и бросился на постель. Он лежал без движения. Все чувства остыли в нем, отлетели медленно прочь, как отлетает душа, покидая тело. Остался только холодный рассудок и железная уверенность в том, что ключ в кармане. Ключ этот представлял собой плоский кусок кованого железа, длиной по меньшей мере в четверть локтя, изогнутый наподобие буквы S. На обоих концах его были квадратные выемки для зажима гайки, навинчиваемой на болт.

Вся усадьба уже была объята тишиной. Мертвой, зимней тишиной. Замер последний шорох… На кухне погасили лучину. Слышно было, как мелкие снежинки, сонно порхая, тонко звенят, падая в щели деревянных ставен, как скользит по стеклу каждая снежинка… Ночной сверчок тревожно трещал где-то в третьей комнате…

Пронзительный ветер завыл за углом дома и с жалобным стоном забушевал под стенкой. Он то смолкал на минуту, то снова с ревом и свистом бил кулаками в стену, силясь сорвать ставни, топотал, как конь, по стрехе.

Рафал вытянулся на своем сеннике и ждал, вперив взор в темноту. По временам ему казалось, что он пролежал уже всю ночь, что уже светает, но вскоре он убеждался, что не прошло еще и часа с тех пор, как он вышел из спальни отца. Несколько раз юноша вставал и прислушивался. Сердце билось у него, как молодой и сильный узник, который в муке пытается кулаками разнести стены темницы. Голова у него пылала, кровь стучала в висках. Он задыхался от жара, который шел от печи в углу комнаты.

Около полуночи Рафал присел на постели, он как будто чего-то ждал. Наконец пришло таинственное мгновение, и он, словно по чьему-то приказу, вскочил с постели. Надев поверх простого суконного костюма лосины и короткий барашковый полушубок желтой дубки, он крепко стянул широкий и толстый кожаный пояс, натянул высокие, выше колен, сапоги, тщательно смазанные накануне салом, и нахлобучил на голову меховую шапку. Одевшись, он вылил на себя флакон одеколона, взятый тайком у сестер. Запах одеколона придал ему сил, вдохнул в него смелость, отвагу и удальство. Держа в руке ключ от конюшни, Рафал толкнул окошко своей комнаты. Ставни, нарочно слабо прикрытые, подались в темноту, ветер стал рвать оконные рамы. Искатель приключений прыгнул в снег. Торопливо закрыв обе рамы, чтобы они не стучали ночью и не разбудили спящих, и подперев ставни заранее приготовленным шестом, он был уже уверен в удаче. В лицо ему дохнула вьюга, закружилась, как пьяная ведьма, осыпала его с ног до головы снегом с крыши. Юноша втянул ноздрями щекочущую, как табак, снежную пыль. От радости он летел прямо через сугробы. Он много раз проваливался и барахтался в снегу, прежде чем выбрался из сада. Когда он вышел во двор, его окружили спущенные с цепи мокрые собаки, огромные овчарки и лохматые дворняги. Они прыгали ему на грудь, ластились, лизали руки. Он отогнал всю стаю и, остановившись у ворот конюшни, старался определить погоду. Юноша засмеялся от радости, увидев, что снег порошит все гуще и гуще, и стал грезить о том, как он засыплет, заметет, скроет все следы. Милая, добрая, чудная метель…

Ворота конюшни закрывались железной полосой, которая припирала их наискосок изнутри. Конец ее укреплялся болтом, который проходил насквозь, снаружи на него тем самым ключом, который Рафал недавно украл, навинчивалась гайка. Рафал быстро отвинтил эту гайку, толкнул ворота и вошел в конюшню. Обдаваемый горячим дыханием лошадей, он постоял с минуту, прислушиваясь, не проснулся ли кто-нибудь из конюхов. Но все они спали как убитые, кто под желобами у дверей, кто вповалку за загородкой. Баська зафыркала, когда он подошел к ней, и щекотнула его влажными ноздрями.

– Бася, Бася, – ласково шепнул он ей.

Юноша торопливо набросил ей на голову трензель, положил на спину потник и седло.

Он вывел ее торопливо из конюшни. Лошадь храпела на морозе и била копытом. За порогом он стянул и крепко, с особой тщательностью застегнул подпруги у седла, выровнял путлища и прикрыл ворота. Без помощи другого человека, который поднял бы железную полосу и засунул в отверстие болт, Рафал не мог их запереть и, оставляя их на всю ночь, вплоть до своего возвращения, незапертыми, совершал ужасное преступление. С минуту он раздумывал, взять ли железный ключ с собой, или бросить его в снег у ворот и, вернувшись, найти. С минуту сн раздумывал… И вдруг на него напал ужасный, леденящий, как бы мохнатый и отравный страх… Шепнул ему, что надо взять с собой. Юноша засунул в карман рейтуз этот большой кусок железа, взял в руки поводья и вскочил в седло.

Баська рысцой пробежала через двор. Собаки гнались за нею за ворота, но вскоре отстали. Рафал выехал в поле. Он мчался по тополевой аллее, счастливый до безумия. Сучья старых усохших деревьев гудели во тьме. Это была песня счастья, которая рвалась из переполненной груди, звучала во весь голос. Снег валил отовсюду: вздымался с земли, хлестал сбоку. Нависла такая тьма, что не видно было ни зги, и Рафал не видел даже деревьев, ветви которых задевали его. Могучая песня вьюги на гигантских струнах лип и привислинских тополей стала затихать и умолкать. Рафал понял, что аллея осталась позади. Дорога поднималась тут на небольшой холмик, где в тени нескольких берез лежало уединенное кладбище умерших от холеры, которые давно, давно, много лет назад, были тут похоронены. Люди обходили это место. Рафал распознал свист нагих березовых ветвей, удивительный, несравнимый. Он услышал, как ветер рыдает в кустах над истлевшими крестами, как вьюга хохочет и воет между ветвями шиповника. Это страшное место звало его, и от пронзительного зова волосы вставали дыбом и сердце сжималось, полное леденящей тоски. Это взывали к нему забытые могилы… Юноша ударил Баську ногой в бок и галопом поскакал мимо. Они остались позади, в поле, стихли, умолкли…

Баська несла его по мокрому снегу, среди вьюги, хлеставшей лицо. Они мчались, захлебываясь от восторга. Рафал склонился к ее гриве, обнял руками чудную шею и шептал:

– Неси меня туда…

Спустя некоторое время юноша заметил, что дует попутный ветер: он подгоняет лошадь и дает возможность держаться дороги. Впрочем, Рафал и так отлично знал, что едет по дороге, и, как только Баська сворачивала в поле, заставлял ее вернуться назад. В одном месте, около Годзиславиц, на развилине дороги стояло распятие. Рафал знал, что должен быть уже близко от этого места. Он напряг зрение и, вытянув руку, стал искать на ощупь крест. Бася вздрогнула и отпрянула. Рафал заставил ее вернуться и дотронулся рукой до облепленного снегом креста. Ветер выл там удивительно странно. Казалось, и в самом деле верно народное предание, будто дьявол вьется вокруг креста, как бурьян, обвивается вокруг распятия, как плющ, ползет вверх, пока вихрь не свалит с подножия святой крест.

Теперь Рафал был уже уверен, что не сбился с пути. Он повернул направо и около часу ехал легкой рысью до самых придорожных плетней, между которыми навалило столько снегу, что он лежал, точно хлеб в закромах. Рафал направил Баську в поле и некоторое время ехал шагом. Он уже совсем запыхался. Лошадь тоже сильно вспотела, и он чувствовал, как горит кровь в ее жилах. Вскоре, как он и рассчитывал, Рафал наткнулся на стог сена. Спрыгнув на землю, он надергал целую охапку, крепко ее обвязал и приторочил к седлу. Объехав навес над стогом и укрывшись за ним от ветра, который в затишье лишь изредка покалывал молчком, Рафал поставил Баську боком к стогу, сам съежился, прислонился к стогу спиной и отдался мечтам. Летя за ним целым роем, они только ждали этой минуты. Не успел юноша перевести дыхание, как они предстали перед ним отчетливее и яснее, чем все то, что он осязал, что мог увидеть глазами. Чудные видения! Юноша испытывал безграничную радость при мысли о том, что уже близок к милому пределу. Он пожирал его глазами так, словно кругом вовсе не царил мрак, и видел наяву то, что было лишь плодом его воображения. Он видел освещенные комнаты, мебель, утварь, людей, их движения, слышал их речь… Он видел ее, вернее, созерцал воплощенную красоту, сбывшуюся грезу, свет души своей, цвет жизни, полный дивных красок. Она сияла перед ним в ночном мраке, лучезарная вся, как золотисто-белое облачко, вся как улыбка. Безгранично было счастье видеть ее, как живую, наивысшим в это мгновение было блаженство любви. Он слушал мелодию, которую будила ее поступь, а сам, как дух, уносился ввысь.

Бася, казалось, чувствовала, что с ним происходит. Она тихо стояла, грызя удила, взрывая легким копытом летучий снег. Наконец Рафал очнулся от грез, вскочил на седло и выехал из затишья. Теперь Баська уже сама мчала его по полю вперед. По временам она останавливалась и, вытянув шею, ловила ноздрями воздух. Рафал тогда нежно гладил рукой ее красивую гриву. С уст его срывались слова похвалы. Как он обожал свою Баську! Она стала для него всем: не только поверенной счастья, но и той благодатной стихией, которая мчит его к милому пределу…

Он на границе долины Копшивянки, неподалеку от необъятных Турецких лесов. Когда он остановился там на минуту, его в первый раз охватило неприятное чувство. От дома было уже далеко, но и к цели путешествия тоже не близко. Рафал чмокнул, понукая Баську. Помещичьи усадьбы и деревни он объезжал или пробегал вскачь, сокращая, где возможно, путь и, наконец, стал подъезжать к Дерславицам. По шуму деревьев и лаю собак он догадался, что они совсем уже близко; возвещал это и огонек, мелькавший внизу между деревьями. Рафал ехал по полю медленным шагом к тому самому месту, которое он заранее себе наметил.

Привыкшими к темноте глазами он ясно различил черный силуэт дома. Рафал соскочил на землю и повел лошадь с холма вниз. Бася охотно шла, тихонько пофыркивая и осторожно нюхая ноздрями воздух. Рафал остановился с нею у каменного строения. Это была кузница, стоявшая поодаль от усадьбы, в аллее.

Сейчас, ночью, она была совершенно пуста. У входа в нее был навес на двух облупленных внизу кирпичных столбах, куда в дождь ставили лошадей для ковки. В углу виднелись даже источенные ясли. Рафал подвел к ним Баську, крепко вытер ее жгутом сена, а всю охапку бросил в ясли, к которым наглухо привязал узду.

Бася стала жадно жевать сено…

Рафал собирался уже уйти… Потянулся, размялся… С минуту постоял в раздумье, прислушиваясь. Наконец ушел. Большими шагами он пересек широкую ленту дороги, спускавшейся между шпалерами лип, и пошел вдоль забора, окружавшего обширный сад. Найдя, наконец, удобное место, он проник во двор усадьбы. Перед ним тянулась садовая аллея, которая вела к дому. Низкие фруктовые деревья были покрыты шапками свежевыпавшего снега. Рафалу пришлось наклониться, чтобы не стряхнуть с них эти шапки. Снег вился между ветвями. Кругом было так темно и царил такой хаос, словно миллиарды живых существ кружились в этом месте. Рафал ощупью подвигался вперед. Ему казалось, что он не найдет дома. То он думал, что дом где-то дальше, то вдруг ему чудилось, будто он давно уже его миновал. Вдруг, вытянув руку, он наткнулся на стену. Радостный трепет пробежал по всему его телу. Юноша сделал несколько шагов вдоль стены, подумав в отчаянии, что это уже все, что надо уже возвращаться.

Что же еще могло быть? Ничего. Разве только несчастье… Но когда ум его снова озарила мысль, что он касается рукою углов дома, где, наверное, находится она, что, быть может, за этой стеной она дышит во сне, что он сам, – не во сне, не в мечтах, а наяву – идет вдоль деревьев, которые она завтра увидит, его охватило безумие. Он втягивал в себя чудный воздух, который, казалось, окутывал весь дом пьянящим ароматом. Он чувствовал бессилие рассудка, слабость воли… Ему не хотелось ничего, кроме одного: еще минуту подышать воздухом этого сада. Он остановился в кустах сирени, затенявших окна, сейчас наглухо закрытые ставнями. Поблизости виднелась естественная беседка из кустов орешника, шиповника и дикого хмеля. В тени огромной, как дерево, сирени стояла дерновая скамья, заметенная в эту ночь снегом. Снежный пух сыпался кругом с тихим шорохом, но на это место больше не падал, потому что на ветвях образовалась как бы крыша из инея. Рафал глубоко вздохнул. Он остановился у беседки и закрыл руками лицо. Сердце разрывалось у него при мысли о том, что надо уже уходить. Он поднял голову, сделал еще два шага… И вдруг, повернув за угол, увидел огонек.

Белый пучок лучей пробивался сквозь сердце, прорезанное в ставне, и бледным кругом света рассеивал тьму. Снежинки кружились в нем и сверкали миллиардами брильянтовых огоньков.

Вдоль стены внизу тянулась дерновая насыпь, нечто вроде длинной завалины. Рафал поднялся на нее и, тихо ступая по снежному пуху, дошел до отверстия, вырезанного в деревянной ставне. Он заглянул туда и замер. В двух шагах от него сидела Гелена. Наискосок от окна, удобно расположившись в кресле у письменного столика, она читала книжку. Восковая свеча трепетным светом обливала ее распущенные волосы, ее чудный лоб, прелестное лицо, открытую шею и грудь. На плечах у нее был меховой халатик, который она, видно, только что накинула, «обираясь лечь в постель. От опущенных ресниц падала длинная тень на белое задумчивое личико. Рафал впился глазами в ее полуоткрытые губки, в ее лоб, затуманенный грустью, навеянной страницами книги. Ему казалось, что он умрет под этим окном, что сильный и молодой, он скончается тут, испустит дух. Ненасытные глаза заволокло слезами. И вдруг в мозгу его, словно пронизанном смертельной пулей, созрело решение. Он просунул палец в отверстие ставни и трижды тихо постучал в стекло. Вытянув руки, Гелена отскочила к задней стене и, глядя на окно, застыла, оцепенела в испуге. Рафал снова постучал три раза. Теперь он был спокоен. В груди ощущал холод. Счастье, словно подстреленная в воздухе златоперая птица, упало и, мертвое, лежало на дне души. Грустными глазами смотрел он в глубь комнаты.

Свет погас.

Юноша медленно отошел от окна. Он закрыл глаза и упивался первым сладким воспоминанием о светлой комнате, об огне, который ослепил его, о счастье, которое пришло нежданно-негаданно, как сон, о чистом наивысшем блаженстве, которого не передашь словами. В глазах его так ясно стоял этот тихий уголок, этот дивный свет, как будто теснимый со всех сторон непроглядной ночной тьмой, что он снова видел их как наяву и снова замирал, цепенел, как в первый раз. Весь во власти иллюзии, он снова впивался глазами в это видение…

Оно медленно растаяло. Бурные слезы, точно клубки змей, свившихся под сердцем, сдавили ему горло. Сердце не болело. Прошло желание видеть девушку, испытать счастье еще раз. Охваченный возвышенной, недосягаемой, нечеловеческой и неземной мечтой, он на мгновение унесся в мыслях далеко-далеко. Он был с нею в ином месте, погрузился в дивный полусон на священном, предвечном лоне природы. Придя в себя, он удивился, услышав, как шуршит снег, падая на сугробы, как ветер вздувает на крыше длинные его паруса, как шумят сухие ветви деревьев.

Сто раз повторял он себе, что надо уходить. Что надо поскорее уйти, как уходит тать ночной…

Вдруг в тишине раздался легкий скрип отворяемой двери. Стоя на ветру, Рафал услышал его, почувствовал, как стальное острие, вонзенное в грудь чьей-то рукой. Он был уверен, что погиб, что она разбудила слуг… Но в нем проснулось львиное сердце. Выпрямившись, он уверенно шагнул вперед, готовый одним ударом свалить каждого, кто вздумает смущать его мечты. Он, барин, захохочет им в глаза! Чего и кого ему бояться после того, что он уже видел? Что страшное может его ожидать? Он подошел к каменным ступенькам крыльца и, протянув руку, схватился за одну из колонн, на которые опирался скат крыши. Юноша чувствовал, что в дверях стоит человек. Он впился в темноту глазами и молча ждал. И вдруг он услышал голос, шептавший что-то тише ветерка. По заметенным снегом ступенькам медленно, как тень, сошла Гелена. Она спустилась к нему, как невидимый дух, как сама любовь. Она упала в его объятия. Они обвили друг друга руками, склонив головы и прижавшись друг к другу. Пошли вперед в молчании.

Счастье любви наполнило и увлекло их слившиеся сердца. Вьюга вокруг них бесновалась и свирепела.

Снег засыпал их с головы до ног. Подле дерновой скамеечки, под развесистой сиренью, в том месте, где его сердце особенно мучительно сжалось от любви, где оно исходило слезами, они остановились. Они подняли головы и слили уста в бесконечном поцелуе.

Наконец они оторвали уста от поцелуя. Она с минуту прислушивалась, потом тихо и томно шепнула:

– Как вы здесь очутились?

– Приехал.

– Верхом?

– Да.

– Как сказали тогда на балу?

– Да.

– А где же лошадь?

– В кузнице. Привязана к яслям.

– Одна?

– Одна. Пойдем к ней…

– Нет. Я боюсь туда идти. Мне очень страшно…

Рафал наклонился к ее лицу. Губы его опять нашли ее щеки, уста, глаза. Он расстегнул крючки шубки и прильнул губами к открытой груди. Мягкими ручками она отстранила навязчивую голову, а когда жадные губы коснулись щечек, шепнула:

– Усы мокрые…

Действительно, пушок на верхней губе у Рафала весь заиндевел.

– Так в другой раз приехать без них?

– Без чего?

– Без усов…

– Нет, не надо…

– Что не надо?

– Не надо… И все!

– Не любишь их.

– Я сказала: мокрые.

От смеха они не могли говорить. Рафал изо всех сил старался осушить «усы». Она помогала ему, откидывая шелковую шаль, которой была покрыта ее голова. Рафал приник губами к волосам, связанным наскоро узлом, прильнул к благоуханным сухим кудрям. А когда он снова стал целовать плечи, то уже не встретил сопротивления.

Он слышал, как трепещет и бьется ее взволнованное сердце. Руки ласкали не ее девственное, пылающее тело, а как бы само счастье, воплощенную мечту. Он обезумел, обнажив устами чудную девическую грудь, полную радости и блаженства. Он спешил сорвать еще один, только один, поцелуй, готов был заплатить за него смертью. Милые руки обвили его шею, любимые, жаркие уста прильнули к его устам с тихим, томительным шепотом. Вся она изогнулась, поникла и склонилась к нему на грудь. Он благоговейно прижал ее, заключил в объятия, доверчивую, тихую, покорную. На мгновение он испытал небесное счастье, недосягаемое блаженство, чистое, неземное, неизмеримое, как небеса. Ему хотелось сказать ей, что он чувствует, назвать ту чашу наслажденья, какая была поднесена к его устам, и в этом слове передать тот нежданный голос, родившийся в сердце, который переполнил все его существо. Дух его напрягся, словно плечом он должен был сдвинуть весь мир. Это уединенное, тайное мгновение счастья вдруг оборвалось, как от удара… То был голос дудки ночного сторожа.

Гелена вздрогнула, еще раз на короткое мгновение прильнула к нему в поцелуе, в котором слились их души… Она скрылась во тьме. Свист вьюги заглушил звуки ее шагов. Рафал слышал с минуту, как она разговаривала на крыльце с ночным сторожем и подзывала собак. Но не все они подошли к ней. Некоторые из них с лаем бросились на Рафала, который опрометью кинулся бежать. Не успел он добежать до лошади, отвязать поводья и сунуть ногу в стремя, как они накинулись на него. Но Баська понеслась вперед как стрела. Оленьими скачками помчалась она в поле и ушла от собак. Долго несла она Рафала бешеным скоком сквозь снега и вьюгу по неведомым равнинам. Рафал не натягивал поводья, он не мог править.

Кругом бушевала неистовая вьюга. Все поле, по которому он мчался, ходило ходуном, как бурное озеро. Волнами перекатывались клубы сыпучей снежной пыли и, словно брызги пены, взлетали вверх выше головы лошади. По временам над землею взвивался, изгибаясь, снежный столб, застывал на мгновение в воздухе и рассыпался вдруг, как куча песку. Дул яростный ветер. Он налетал со свистом, словно вырвавшись из расщелин. Царила непроглядная, страшная тьма, в которой вихрились только белесые клубы, все сильнее кружась под свист ветра. Поминутно раздавался глухой вой метели, сдавленный рев, словно вырывавшийся из горла, сжатого ременной петлей. Неведомые силы вступали в ожесточенную схватку, в темноте боролись гибкие, упругие летящие тела. Чудилось, будто, сойдясь грудь с грудью, они страшными кулаками сокрушают друг друга, будто сдавленные гортани их хрипят и плюют кровью, будто в темных недрах ночи кто-то издыхает, тщетно моля о пощаде.

Лошадь, не сдерживаемая поводьями, шла наперегонки с ветром. Грива ее то и дело хлестала низко склонившегося Рафала по лицу. Он был в упоении. Жестокой бранью понукал он лошадь и вьюгу, чтобы они обе напрягли еще больше свои силы. Неситесь, твари! Во весь Дух, во весь опор! Легкий скок Баськи сменился бешеным бегом. Она дико фыркала. Казалось, будто она хочет вывернуть ноздри, будто раздутый храп ее изрыгает пламя и кровь.

Он не ощущал больше толчков, когда ее упругие ноги отскакивали от мерзлой земли; она плыла в снежной мгле, как в водной пучине.

Рафал, склонившись к ее шее, все еще не мог очнуться от грез. Он все еще держал в объятиях гибкое тело чудной девушки, трепетное, как ресницы. Он все еще прижимался губами к высокой груди и в любовном упоении шептал тихие слова. Совесть угасла в нем. Он весь стал как вьюга и ночь.

Любовная страсть бросила на чашу недавней нежности свой железный меч. В душе раздался ее звериный рев, направленный против высоких помыслов и тайных тревог: Vae victis![67]Горе побежденным! (лат.) Мысли, которые никогда еще не владели им, пролетали теперь в его уме быстрее вихря.

Некоторое время лошадь бежала по неведомой равнине. Рафал совсем не правил ею. Вдруг задние копыта ее несколько раз поскользнулись. Она съезжала на заду, силясь подняться на ноги… Рафал поднял ее уздой, придержал и пустил мелкой рысью. Место было незнакомое, обширная низменность, поросшая ивняком и лозою, пронзительно свистевшими на ветру. Кобылица вязла в давно выпавшем снегу, уходя в сугробы по самую грудь. Ноги ее скользили на льду, тянувшемуся на широком пространстве. Рафал подумал о том, что едет сам не зная куда, и тут только вспомнил, что, отдавшись на волю лошади, мчится все время по ветру и, значит, удаляется от дома. Он огляделся по сторонам, не светает ли. Но кругом царила непроглядная тьма. Юноша повернул лошадь против ветра и поехал мелкой рысью. Баська шла резво, неслась по полям. Она била ногами, храпела иногда, шарахалась в сторону, чувствуя под ногами крутые овраги, попадала по временам во рвы и ямы, продиралась через заросли терна и боярышника, гудевшие среди ночи, как леса.

Рафал, погруженный в мечты, только тихонько поворачивал ее навстречу ветру. Воспоминания были для него делом стократ более важным, чем возвращение домой. Он видел Геленку, но прежнюю, такую, какой она была на масленицу и в костеле. Такую, какой она была сегодня, он должен был представить себе. Этим он и был занят… Какие у нее в это мгновение были глаза, какие губы? Он рассеивал мрак и на самом дне его находил тайну… Издалека прилетали воспоминания. В сердце проникла ее веселость, чистая, как солнечный луч, ее гримаски во время танцев у них на балу, которыми она хотела придать лицу вид равнодушия, недовольства или обиды, но которые разрешались взрывом смеха. Изумрудные, несравненные глаза, глубокие и гордые, мечтательные и полные огня, глядели из ночной темноты. Пронзая сердце, трепетали прямые брови.

Внезапно он услышал странный гул. Сначала юноша подумал, что он на берегу Вислы, но тотчас сообразил, что Висла скована льдом. Баська шла медленным, осторожным шагом, прислушиваясь и беспокойно храпя. Вскоре Рафал различил в этом гуле треск и скрип деревьев. Они подъезжали к большому лесу, но он не знал, с какой стороны, и никак не мог понять, где находится. Здесь было тише. Лес заслонял его от ветра и, значит, лежал между ним и домом. Такой необъятной чащи не было во всей округе.

Неведомые рати деревьев оглашали тьму. Из чащи долетал то страшный грохот падающих скал, то рев воды, низвергающейся в бездонную пропасть с подоблачных высот. Слышен был стон, как будто рубили лес, треск буковых ветвей, пронзительный свист березовых сучьев, пригибаемых к самой земле… Но все эти звуки покрывал глухой рокот. Он то усиливался, то затихал, но не прекращался ни на минуту. Рафал стоял некоторое время перед стеной невидимого бора и вяло раздумывал, что же делать, в какую сторону ехать. Ему хотелось как можно скорее решить этот вопрос и вернуться к своим любовным мечтам. Все ему было безразлично. Только бы не забрезжил свет…

Вдруг Баська отпрянула точно от удара. Рафал только чудом не вылетел из седла. В глубине лесной чащи засветились огоньки. Ему пригрезилось на секунду, что это мерцает огонек в дерславицком доме, и радость охватила его. Но в один короткий миг греза обратилась в смертельный страх, пронзивший его, как мечом. Баська с диким храпом встала под ним на дыбы, с быстротой молнии повернулась на задних ногах, вырвала у него из рук поводья и с места вскачь понеслась с попутным ветром, назад, прочь от леса. Все это произошло так быстро, что Рафал почувствовал только, как кровь ударила ему в голову. Наклонившись, он схватился за луку седла, вытянул ноги и крепко прижал их к бокам кобылицы… В снежном вихре Баська мчалась по пустым полям все быстрей и быстрей. Снег набился всаднику в рот. Мокрые хлопья его секли лицо, длинная конская грива хлестала по щекам. Ветер пронизывал юношу до костей. В этой бешеной скачке он слышал все время позади себя как будто лязг зубов, точно за ним мчались голодные псы.

– Волки… – прошептал Рафал.

Волосы стали дыбом у него на голове, по спине пробежал мороз. Припав головой к шее лошади, он тихо, но внятно прошептал на ухо ей сквозь крепко стиснутые зубы:

– Бася, спасай, Бася!..

Лошадь как будто поняла, что он говорит. Это был уже не галоп, не скачка. Она летела над землей в клубящейся снежной пыли с хищниками наперегонки. Резкий свист вылетал из ее ноздрей. Вытянутая шея покрылась горячей пеной. Она была как выпущенный по цели снаряд.

Рафал отер снег с глаз. Подняв голову, он повернулся в седле и посмотрел назад. Юноша увидел четыре огонька, сверкавших во мраке. Когда он напряг зрение так, что почти различил преследовавших его волков, ветер вдруг сорвал с него шапку. Наклонив голову, Рафал сразу почувствовал, что она у него заныла, что жар скользнул по шее, по спине. Он летел вперед, чувствуя огненную гриву на хребте. Он бил теперь лошадь каблуками по впалым бокам, хлестал ее концами поводьев. Отчаяние медленно овладевало им, сжимая голову как длинные, холодные кольца змеи. Из груди его то вырывался внезапный крик, замиравший на губах, то страшный глупый смех. Лошадь перескакивала через кусты и заборы… Деревья со свистом пролетали мимо, кусты хохотали вслед юноше дьявольским смехом, прерывистым, как шум рукоплесканий. Лошадь по временам поворачивала вдруг против ветра, и, раздувая ноздри, дикими рывками продиралась через глубокие овраги, и, сдвинув ноги, выскакивала из них львиными скачками. Порою она стонала, как человек, порою страдальческий судорожный вопль вырывался у нее из груди. Иногда лязг зубов затихал. В чистом поле Баська уходила от волков сажен на сто, на двести, но среди оврагов они настигали ее. Заслышав лязг, она мчалась с удвоенной силой, летела, как птица, точно между щеткой и копытом у нее на ногах были орлиные крылья, животом разгребала снег на земле. Рафал потерял представление о времени. Минутами ему казалось, что он мчится уже всю ночь напролет. Голова то сжималась от холода и мучительного ощущения пустоты, то пылала, словно ее лизали языки пламени. Когда он по временам вперял взор в темноту, перед ним как бы разрывалась завеса и на мгновение вырисовывались деревенские хаты, родной дом, дневной свет… Но через секунду перед ним снова разверзалась страшная темная бездна. Он не знал уже, несется ли еще за ним погоня, или нет. Он летел в пространстве…

Внезапно – Рафал не заметил, когда это случилось, – раздался треск. Искры посыпались у него из глаз. Он полетел кувырком через голову лошади, рухнувшей на землю, и утонул в глубоком сугробе. С минуту он лежал на спине, по шею зарывшись в мягкий снег, не имея сил пошевельнуться и почти радуясь тому, что случилось. Вдруг, обдав его клубами пара и тяжело сопя, как лошадь, на него свалилось косматое чудовище. Рафал почувствовал, как в него вонзились когти и клыки. Страшная длинная пасть вцепилась в полушубок у него на груди, прокусила клыками толстую суконную куртку и, метая огромной головой, стала дергать вправо и влево. Клыки впились в тело. Точно обухом била его по груди, по плечам и рукам эта черная голова. Рафал в отчаянии голыми руками схватил ее за жесткие, лохматые космы у стоящих торчком ушей, сдавил железную, пышущую жаром глотку. Став на колени в снегу, он схватился со зверем и дрался не на жизнь, а на смерть. Он то оказывался под ним, в объятиях его стальных лап, в его пасти, то подминал его под себя. Вдруг он испустил пронзительный крик, – это руки его очутились в разинутой пасти. Сверкающий взгляд страшных глаз волка обдал его холодом смерти. Он вырвал из пасти обе руки и, сжав кулак, ударил зверя по глазам. Но правая рука снова угодила в разинутую пасть до самой глотки. С молниеносной быстротой Рафал разжал кулак и сильнее, чем ястреб когтями, впился в эту огненную глотку ногтями у самого корня языка. Он стал вырывать язык наружу. Волк разинул пасть и изогнулся, как натянутый лук. Всеми четырьмя лапами он вонзился Рафалу в грудь. Когтями он изорвал в клочки, в лохмотья полушубок и раздирал уже живое тело, от шеи до живота. Только толстый кожаный пояс защищал от них внутренности. Голова волка моталась в руках обезумевшего Рафала с ужасающей силой. Вращались страшные глаза.

Вдруг голову обреченного на смерть Рафала пронзила мысль, ярким огнем вспыхнуло в мозгу одно-единственное слово, короткое, как последний удар колокола: ключ. С блеснувшей в душе надеждой убить волка, согревшей сразу теплым лучом мозг, он неслышным воровским движением сунул левую руку между бешено подергивающимися ногами волка в карман рейтуз и в одно короткое мгновение вытащил оттуда кусок железа. Он сжал его посредине. Собрав все силы, юноша с хохотом вонзил его волку в левый глаз. Он увидел, что глаз потух. Тогда он дважды вонзил свое орудие в другой, так что кривой ключ ушел в глазницу до самой руки. Когда перед глазами Рафала потухли страшные огни, он стал бить волка по темени и по морде. Острые концы ключа застревали между костями носа и черепа. Рафал дробил эти кости до тех пор, пока ключ до половины не ушел в череп волка. Он чувствовал, что размозжил уже кости и раздирает мозг. Тогда другим концом Рафал стал наносить удары в живот. Брызнула кровь и обдала его, как из ушата, кипящей струей. Волк еще извивался на юноше, еще терзал когтями его тело, но уже все слабей и слабей. Голова его моталась все медленней. Наконец, не переставая наносить удары, Рафал, задохнувшись, упал на волка. Он не извлек еще из пасти правой руки, сведенной смертельной судорогой, он совсем изнемог. Уже бессознательно он все еще наносил удары все больше и больше слабевшему зверю. Где-то вблизи Рафал слышал предсмертное ржание Баськи. В самой глубине сердца, в мозгу отозвались ее последние стоны, крик о помощи. Он слышал, как другой зверь рвет ее, живую, на части, как терзает ее благородную шею, раздирает горло, как лакает горячую кровь и, чавкая, грызет горделивую грудь. У него не хватило решимости встать. Он рыдал, лежа в горячей луже крови, которая лилась у него из ран и хлестала из волчьего брюха. Последними проблесками сознания и сил наносил он удар за ударом. Лапы стали беспомощно вздрагивать, наконец упали, как плети. Рафал приблизил лицо к размозженной морде и прохрипел:

– Знай пана, знай пана!.. За Баську!..

Он вырвал руку из пасти, словно из огненного жерла, лег на горячий труп и забылся, как в постели.

Прошло много времени, прежде чем он, поднятый какой-то смутной мыслью, сжал в руке железный ключ и встал с земли. Он чуял смерть и леденящий невыразимый ужас. Сердце билось у него в груди медленно, неслышно и вяло. По временам оно останавливалось, будто умерло. Он пошел по сугробам, с криком хватая ртом воздух. Спотыкаясь, брел он по снегу. Останавливался. Вскакивал с колен и неверными шагами уходил, убегал, прятался от рыдающего ржания кобылицы. Он услышал шум ветра и припал к дереву. Он обнял, обхватил ствол руками, как мужик всесильные ноги господина.

То была одинокая, придорожная рябина, до половины занесенная сыпучим снегом. Рафал спрятал ключ в карман, взобрался на дерево и сел между двумя развилистыми сучьями. Только сейчас он почувствовал и заметил, что грудь его обнажена и представляет собой сплошную открытую рану. Пока он лежал на волке, он не ощущал ни холода, ни боли. Теперь он закрылся руками, съежился, приник к дереву. Он совершенно потерял рассудок. В душе осталась одна-единственная мысль, которая словно лила о чем-то слезы. Ему хотелось отдалить уста, полные сладости поцелуев, чудные, раскрытые навстречу ему губы. Голову его обвевала томная нега благоуханного шепота, прелесть нежных слов, которых не хочет забыть слух, которые не хотят уйти из сердца.

Он чувствовал на губах чудные кудри, овеянные ароматом. Душу его охватило безумие. Он весь был захвачен грезами о девственной прелести, которую он впервые постиг в эту ночь, блаженством, которое сильнее смерти, перед которым ничто погибель… Голова бессильно повисла и прислонилась к обледенелой коре ветвей. Налитые свинцом веки смежились в дремоте, полной видений. Ложе тайного счастья, ложе бесплотного наслаждения открывается перед ним… Стоит только протянуть руку, позвать… Но достать его руками он уже не может. Руки у него распухли и стали такими твердыми, словно они высечены из толстого льда. Пальцы не сгибаются. Огонь бушует в груди, языки пламени лижут ребра. Из груди вырастает рябина. Между обнаженными костями и жилами толстый ствол пустил глубокие корни в развороченные раны. Ствол разветвляется вверху, и ветви, цвета стали, с наветренной стороны облепил снежный пух. Высоко вверху свистят голые сучья. Высоко в небе… От мучительной боли горло сжимается, словно стянутое ременной петлей. Они повлекут его, лишенного воли и сил, с ослепшими глазами по страшной дороге, по тайной тропе, которая ведет в царство мертвых…

– О боже! О всемогущий боже… – шепчут увядшие губы, которые стали белее снега.

В поредевшем сизом сумраке видны сугробы, сугробы… Одни – как хлеб в закромах, другие – как соломенные стрехи хат, как мякина, развеянная на току, как могилки на забытых, старых кладбищах. Голубой снег взвивается над землей, а в необозримом просторе курится снежная пыль.

Рафал затрепетал.

Как же он видит эти поля? Как же он видит заметенный снегом куст терновника, каждый шип которого стонет, каждая ветка гнется и воет?

Нескоро, нескоро он понял!..

Это светает.

Юноша поднял голову, пылающую синим, зеленым, фиолетовым, багровым огнем, и стал озираться. Поля! Поля без конца. Из груди его вырвалось вдруг рыдание. Слезы хлынули, как живая кровь из вскрытой жилы. Рафал увидел Баську. Она лежала, вытянувшись, на боку, бессильно откинув назад голову. Волк распорол ей брюхо и влез внутрь с головой и передними лапами. Черный, перепачканный в крови, он то и дело вылезал оттуда, вытаскивая темные и ярко-красные внутренности. В припадке бешеной злобы Рафал спрыгнул на землю и большими шагами пошел в ту сторону. Глаза его ничего не видели, с губ срывались проклятия. Сжатые, окровавленные кулаки били по воздуху.

Но через минуту он бросился бежать назад. Он тащился по полям, падал ничком в сыпучие сугробы, приподнимался и снова вставал. При каждом шаге открывались раны у него на груди, и запекшаяся было уже, застывшая кровь опять начинала литься. Светало. Перед взором юноши все шире и шире открывались поля. Сизый рассвет пронизывал снежную мглу. Последним трепетом замирающего сердца Рафал прощался с этим светом. Тело его, по которому пробегали судороги, клонилось к земле. Мысли улетучились из головы. Он видел вокруг тысячи призраков, которые, как и он, вставали с полей и брели по легким снегам. По временам он напрягал все силы, чтобы крикнуть, но из груди его вырывался лишь хриплый стон. Погасли последние проблески сознания. Он уже перестал понимать, идет ли он, стоит ли на месте. Желтые кресты с ровными плечами стали выступать кругом. Благословенный светлый день, встающий где-то из-за грани мира, стал угасать… Словно полог, сотканный из тьмы, который не измерить мыслью, не охватить воображением, навис над полями круг с обрубленными краями и надвигался на голову юноши. Последний раз его полные слез глаза отдохнули на еще видной полосе света. Безмерное отвращение, омерзение и гадливость пробудил образ смердящего волка. Что-то черное пробивалось, медленно тащилось по снегу… Ни за что на свете не хотел он больше бороться. Нет, нет!

Между тем черный призрак все приближался, и Рафал с удивлением увидел вдруг пару лошаденок, таких крошечных, что большие их головы и тощие крупы были едва видны между сугробами. За лошадьми тянулись пустые крестьянские сани, на передке которых сидел, съежившись, мужик 'в большой шапке и желтом нагольном тулупе. Ветер трепал спутанные гривы и хвосты заморенных мохнатых лошаденок и заметал их снегом.

Рафал, стоя на месте, стал кричать вознице, но тот ничего не слышал, потому что шапка у него была нахлобучена и голова закутана в тряпки. Умирающий собрал последние силы и, вытянув руки, потащился за санями с криком, становившимся все слабей и слабей. Лошади плелись шагом, пробивая себе дорогу к изгороди, на которую напоролась Баська и погибла. Почуяв издали волка, лошаденки подняли головы и остановились в испуге. Мужик привстал на санях и стал смотреть вдаль. Рафал успел в это время доползти до саней и повалился на мужика.

Завидев полуобнаженное чудовище, с ног до головы измазанное кровью, мужичонка заорал благим матом и, выпустив из рук кнут и вожжи, побежал в поле. Пробежав с полсотни шагов, он опомнился и стал осторожно всматриваться.

Когда, после долгих колебаний, он вернулся к перепуганным лошаденкам, то нашел Рафала, лежавшего без чувств поперек саней.