Онлайн чтение книги Пепел
Gnosis

На следующий день Рафал проснулся очень поздно в какой-то темной комнате. Это была спальня Яржимского, который храпел рядом на диване. Рафал с неописуемым изумлением принялся считать время и заметил, что окна комнатки не закрыты ставнями. Значит, это был вечер следующего дня. В соседних комнатах слышны были голоса картежников. Ольбромский лежал на постели, закрыв глаза, проникнутый таким отвращением к самому себе, что с глубочайшей благодарностью встретил бы палача и его предложение прогуляться на эшафот, лишь бы только с завязанными глазами. Он физически не мог перенести воспоминания о вчерашнем дне, особенно о ночи. Он старался спрятать от них голову, повернуться к чему-нибудь более светлому, но всюду во мраке светилась чудовищная, ехидно смеющаяся, заплывшая цинизмом нагая плоть вчерашнего дня. Миллиардами жал вонзалась в грудь бессильная досада, как ночью комары на болоте. Невозможно было ни отогнать их, ни заметить. Только жала оставались в теле, и слышалось тихое, бессмысленное, противное жужжание.

Рафал тут же решил, что надо уйти из этой квартиры. Он нашел в темноте свой костюм и оделся, затем накинул пальто и вышел из комнаты. В кармане Рафал нащупал еще несколько дукатов. Один из них он сунул лакею, который попался ему в прихожей, и велел проводить себя до дворца князя Гинтулта. Рафал был уверен, что во дворец его больше не впустят, и все же направился туда.

«Если, – думал он, – князь не захочет меня больше видеть, ну, тогда другое дело… Тогда поищу какую-нибудь гостиницу, заезжий двор…»

Рафал во что бы то ни стало хотел провести эту ночь в одиночестве, не слышать рядом храпа Яржимского. Ему совершенно не важно было, что он будет делать потом; он думал только о настоящей минуте, о том, чтобы сорвать сорочку Деяниры.[301] Деянира – в древнегреческих народных сказаниях – жена Геракла. Ее хотел похитить кентавр Несс, но был убит Гераклом отравленной стрелой. Умирая, Несс уговорил Деяниру смочить в его крови сорочку, которая приобретет свойство любовного талисмана. Деянира исполнила совет Несса и отправила эту сорочку Гераклу, который, надев ее, умер в страшных мучениях. Когда он дошел, наконец, до дверей дворца и позвонил, все это ему показалось так глупо, что он приказал слуге Яржимского подождать. Он был уверен, что ему без всяких разговоров предложат убраться оттуда. Меж тем старый Лукаш открыл ему дверь с обычным смиренным и учтивым поклоном и проводил в комнаты, жестами выражая свое благожелательное к нему отношение.

В комнате, где Рафал провел первую ночь, было тепло. Слуга зажег две восковые свечи и тихо удалился. Рафал растрогался и почувствовал к Лукашу глубокую благодарность. Он был, наконец, один в тихом надежном убежище. Поскорее раздевшись, он зарылся в постель и собирался уже погасить свечу, когда дверь снова тихо отворилась и Лукаш принес на подносе большой стакан с каким-то напитком. Сохраняя на лице мягкое и торжественное выражение, старик поставил поднос на столик рядом с кроватью и удалился с поклоном. Рафал попробовал напиток и нашел его превосходным. Он выпил весь стакан до дна.

Но как только Рафал погасил свечу, он почувствовал опять непреодолимое отвращение. Это не были воспоминания, которые были упоительны и все еще держали его в своей власти, это не были и укоры совести, а только нестерпимое, мерзкое ощущение зла.

Рафал закрыл глаза и начал думать о другом, он строил планы будущего, снова нервно играл в карты, совершал в мыслях героические нападения в толпе первоклассных франтов, как вдруг он увидел на своей груди отвратительную голову. Это было само зло, во всем своем отвратительном естестве. Нечто похожее на осьминога, чудовищное, бесформенное, холодное, ослизлое, сжимающее его своими костистыми щупальцами. Он не мог ни оттолкнуть его, ни оторвать от груди. Холодный пот выступил у Рафала на лбу, голова налилась свинцом, а на душу легло загадочное пятно, которого ничто не в силах было смыть. Когда тяжелый сон сомкнул его веки, ему все еще давило грудь. Осьминог превратился в труп женщины, в раздувшееся, опухшее, ослизлое и липкое тело утопленницы. Страшный труп толстыми руками обвил шею спящего, изгнившие глаза впились в его сон, и давно разложившиеся губы приникли к его губам. Он слышал в тайнике души мерзкий любовный шепот…

Рафал проснулся поздно ночью и сел на постели так, словно его встряхнула чужая сильная рука. Слезы текли из его глаз, заливали ему лицо, – слезы, которые льются из самой глубины сердца. Эти слезы очищали тайные недра его души. Он весь содрогался, когда они текли, как содрогается земля, когда в грозу, уходящую в даль и ночь, гремит гром и сверкает молния. Вдруг из тьмы полусна выплыла ясная мысль, словно доступный зрению чудный зигзаг света:

«Что со мной?»

Но ответ не являлся из темноты. Только новый поток бурных сильных чувств хлынул, как свежая кровь из раны, нанесенной кинжалом убийцы, и омыл закрытое руками лицо. Так, чуть не до утра проносился в его уме хаос мыслей, продолжалась непередаваемая борьба, словно болезнь с болезнью, сила с силой сшиблись в жестокой схватке. Как летучие облака, в его уме проносились отвратительные видения, раскрывая весь ужас событий, деяний людей, с которыми он вчера соприкасался. Из пустоты до него доносился неописуемый вой жалкой человеческой черни; от отдельных мгновений прошедшей ночи, как от провалившихся могил, несло зловонным дыханием подлости, падения, мести, преступления и позорного издыхания. В голове у него мутилось, когда он вспоминал теперь все, что знал об этом ужасе. Руки цепенели от отвращения при одной мысли о том, что он прикасался ими к язвам, из которых сочится синяя гнойная кровь, голова пылала от мыслей, которых разум, казалось, не в силах был вместить и охватить.

На следующий день Рафал встал с постели бледный, разбитый, сам на себя непохожий, сам для себя непонятный. Равнодушно направился он в зал, где в^- прошлый раз застал князя. Подходя к кованым дверям, он услышал громкий разговор, гулко отдававшийся под высоким сводом. Князь разговаривал со своим товарищем, майором прусских войск. Оба они склонились над огромными книгами, переплетенными в белую кожу. Когда Рафал вошел, они на минуту смолкли и прервали свою работу. Офицер, как и в первый раз, устремил на Рафала свои наивные и пытливые глаза, изумленные глаза огромного ребенка. На поклон Рафала он приветливо кивнул своей большой головой и улыбнулся такой искренней, ободряющей улыбкой, полной такой доброты, робости и благосклонности, которая не хочет быть навязчивой, но хочет быть принятой, что Рафал снова растрогался. Только сегодня гораздо сильнее, чем в первый раз.

– Я имел уже честь, – проговорил князь, указывая на Ольбромского, – представить вам моего секретаря.

– Да, да… Очень рад познакомиться.

– Теперь нам легче будет разобраться в Августине,[302] БлаженныйАвгустин (354–430) – один из отцов и учителей христианской церкви. Некоторое Еремя был приверженцем манихейской религии (см. ком. к стр. 300). В 387 году вошел в христианскую церковь. Автор многих произведений, в которых он изложил религиозную и философско-историческую теорию западного христианства. – прошептал как будто просительным тоном князь.

– Это очень хорошо, особенно для меня. Вы приехали прямо из деревни? – спросил майор.

– Да, он еще никогда здесь не был. Никого в Варшаве не знает. Правда ведь?

– Да, правда… – ответил Рафал шепотом.

– Несколько лет он сам занимался хозяйством, собственными руками сеял, пахал… Правда? Ведь вы мне об этом писали?

– Да, писал…

На лице майора появилась добрая, широкая улыбка, от которой он весь точно засветился. В то же время по его огромному медвежьему телу пробежала дрожь того внезапного восторга, которую часто можно наблюдать у застенчивых мальчиков.

– Труд на ниве, – заговорил он сдержанным голосом, как бы умоляя, чтобы его выслушали, – кажется мне высшим счастьем, какое только доступно человеку… Так я думаю втайне, так мне кажется. Сам я не был настолько счастлив, чтобы сподобиться этой благодати. Я солдат… Иметь возможность добыть из голой земли нечто, столь таинственное, столь чудесное по своему строению, по своей жизни и смерти, как колос пшеницы, разве это не значит быть сотворцом чуда?

Рафала мало тронули эти рассуждения. Лицо его приняло какое-то неопределенное выражение. Майор, не смущаясь, продолжал говорить тихим голосом с немецким произношением:

– Нигде не проявляется в такой мере могущество, неизъяснимая мудрость, любовь, всегда одинаково сильная, безначальная и бесконечная, извечно неизменная, великий дух строителя мира, как в созревании семени, в рождении трав на лугу, когда пригреет весеннее солнце, и в умирании последней былинки, когда в октябре ненастье окутает ее мглой. Наблюдали ли вы, сударь, когда-нибудь, видели ли внутренним оком, как трепещет в лучах солнца обнаженная земля, как колышутся на ней воды и по ним пробегает легкая рябь, как клонится и колеблется былинка от ветра, словно легкий дымок?

– Да, видел, – с дрожью ответил Рафал.

Перед ним как живая встала такая картина. Ему показалось, что и майор затуманившимися глазами навыкате явственно, отчетливо, не хуже, чем он сам, видит эту картину. Неприятное чувство страха охватило его.

– Еще у древних племен, покрытых тьмою времени, жила в душе та же тревога, то же чувство благоговения перед злаком, рождающимся из малого семени, которое носит ветер, перед деревом, которое раскрывает красивые листья и пускает свежие побеги, перед цветком, который во мраке ночи, в холодный предрассветный час творит свою чашечку…

Майор задумался на мгновение, словно позабыв о том, что его слушают, и с радостной улыбкой, с мечтательным, подернутым слезою взором продолжал:

– Древний, забытый бог… Митра![303] Митра – в древнеиндийской религии – бог, спутник верховного божества. Блюститель правды и добродетели. Властитель, от воли которого зависит цвет молодых листочков, колосья хлебов, чашечки цветов на всей нашей чудной земле… Божественный садовник! Это по его велению созревает плод груши, душистое яблоко наливается и краснеет под листом, который вянет так же, как вянет красавица мать от ненасытной любви к жестокому сыну… Это по его велению темные сливы одеваются чудесной, неповторимою краской и виноград свисает с хрупкой лозы, отягощая ее так, словно он клонится ко сну. Кажется, у пеласгийских племен родился иной образ, которым мы с князем столько раз наслаждались. Не правда ли?

– Да, мастер…

– Известный образ Деметры,[304] Деметра – в греческой мифологии богиня земледелия, плодородия, покровительница брака и семейной жизни, мать Персефоны-Коры, похищенной властителем подземного царства. Деметра долгое время разыскивает дочь и, узнав о местопребывании Персефоны, покидает Олимп, что приводит к умиранию растительного царства. Деметра согласилась вернуться на Олимп лишь после того, как Персефоне позволено было на полгода покидать подземное царство. которую называли Пеласгийской, образ, воплощающий, олицетворяющий рождение злака из семени. Деметра – это символ семени, последнего творения целой жизни всех злаков на земле. В семени возникает творческая сила злака, и оно само становится творцом, матерью, рождающей поколения, им же несть числа. Семя – это прообраз, из которого в прадавние времена был зачат первый злак. Деметра – это прообраз прасемени и всех его потомков и вместе с тем видимый знак силы, которая никогда не может исчерпаться, которая была, есть и будет до конца мира. Простите, я злоупотребляю вашим терпением, но меня так восхитила эта божественная легенда о Деметре и, что самое любопытное, о празднествах ее в Элевсине,[305] Элевсин – местность в Аттике (древняя Греция), где разыгрывались мистерии в честь Персефоны и Деметры. что я часто, может быть даже слишком часто, рассказываю ее. Простите мне, сударь, эту солдатскую словоохотливость…

– Да что вы, ваша милость!.. – пробормотал Рафал.

– Что означает известный миф о похищении Персефоны-Коры?[306] Персефона-Кора (у римлян – Прозерпина) – богиня плодородия. Ее ежегодное возвращение из подземного царства символизировало возрождение природы (весну). Знаменитый katodos?[307] Katodos. – В элевсинских таинствах так называлось исчезновение Персефоны в подземное царство. Это история каждого отдельного семени, то есть потомка Деметры. Поглощение его землей после посева. Безысходная печаль матери Деметры – это зима, вереница хмурых и дождливых дней, в течение которых семя лежит в земле, Персефона пребывает там у своего подземного супруга. Но приходит радостное anodos.[308] Anodos – явление Персефоны из подземного царства. Пленница во всем блеске своей красоты выходит на поверхность земли и соединяется с цветущим Дионисом.[309] Дионис (римск. – Вакх) – у древних греков божество, символизировавшее возрождение жизни. С именем Диониса связаны празднества весны, веселья. Семя дает росток, пробивается наружу, выбрасывает стебель, украшается цветом и рождает новые семена. В Элевсине чтили эту вечную силу природы, чудесную ее бесконечность. В гимнах, в священных плясках, в мимических сценах, во внезапном появлении символических образов под звуки торжественных слов и велений, возглашаемых верховным жрецом из рода Эвмолпидов,[310] Эвмолпиды – один из двух афинских родов (другим были Кирики), представителям которых поручались наиболее важные ритуальные функции в элевсинских мистериях. изливались сердца и воздавались надлежащие почести животворным лучам солнца, о чем мы совершенно забыли…

Девять дней ищет Деметра по всей земле свою дочь, а на десятый прибывает в Элевсин… – рассказывал майор, обращаясь к князю и совершенно забывая о присутствии Рафала. – Она несет в руках два факела, известный символ очистительной силы огня. В Элевсине она отдыхает и нарушает долгий пост, испив напитка из воды и меда, называемого kykeon. Все это совершалось в канун ночи таинств. Те, кто относится к mystai,[311] Mystai – посвященный в мистерии. остаются без различия пола одни, отделенные от непосвященных. С факелами в руках они посещают места страданий Деметры, то есть источник Антион и Камень Печали. Тайную часть празднеств возвещал иерокерикс,[312] Иерокерикс (Hierokeryks) – в элевсинских таинствах лицо, исполняющее одну из главных ритуальных функций – чтение молитв и священных формул. повелевая тем, кто относится к mystai, хранить полное молчание. Молчание, молчание… – медленно повторил он, вперяя взор в князя.

Оба они сидели друг против друга и блаженно улыбались каким-то совершенно незнакомым Рафалу мыслям.

Князь первый повернул голову и, склонившись над книгой, тихо проговорил:

– Так как с нами секретарь… не вернуться ли нам к Августину…

– Ах да… секретарь… Всякий раз, когда я соприкоснусь с прекрасным эллинским миром, я становлюсь язычником…

Князь с минуту нетерпеливо разглаживал страницы огромного фолианта и в конце концов проговорил, обращаясь к Рафалу:

– Я как раз хотел попросить тебя перевести мне вот этот отрывок с латинского языка на польский.

С этими словами он подвинул к нему фолиант.

Рафал торопливо принялся за работу, довольный тем, что ему в этом обществе наконец отводится какая-то определенная роль. Князь между тем обратился к майору:

– Эллинский мир… Что касается меня, то ничто не могло заставить меня забыть о безлюдных пещерах пустыни, ныне убежище диких зверей, где некогда была колыбель человеческого духа, где Павел из Фив, первый пустынник, провел в полном одиночестве сто лет, где Антоний[313] Святой Антоний (251–356) – один из родоначальников монашества, провел в пустыне 86 лег, известен своей подвижнической жизнью. в священных видениях взрастил свою неземную душу! Ничто не может пробудить такое чувство изумления, сокрушения и тревоги, какие познает там человек.

– Так оно, наверно, и есть, так оно, наверно, и есть, как ты говоришь, Старший браг, и все же… я не могу до этого возвыситься. Я тяжел, как срубленное дерево, я как камень на пастбище, врастающий в землю под действием собственной тяжести. Вот и все. Мои чувства так вялы и низменны. Если что-нибудь еще может меня взволновать, так это весна. Когда, как говорит в «Днях и трудах» старик Гесиод,[314] Гесиод (VIII в. до н. э.) – знаменитый греческий поэт, автор эпических произведений, в том числе поэмы «Труды и дни», в которой прославляется земледельческий труд и излагаются основы житейской морали. «в листьях дуба закукует первая кукушка и обрадует людей на всем просторе земли…», мое увядшее сердце трепещет. А иной раз…

– Надо напрячь силы, – проникновенным голосом проговорил князь так тихо, что его едва было слышно. – Вознесемся духом горе! Подумаем только, представим себе эту сильную картину, когда Фортунат,[315] Фортунат – один из учителей и проповедников манихейства, против которого писал полемические произведения блаженный Августин. манихейский священник,[316] Манихейство – религиозное учение, возникшее в III веке. Первоначально бытовало на Востоке – в Иране, Месопотамии и т. д., затем получило распространение в области Средиземноморья. Первоучителем манихейства считается Мани (восточный философ). В основе религиозных представлений лежит учение о добром и злом начале. Одно время манихейство считалось христианской ересью, но затем возобладало мнение о нем как о самостоятельной религии. после диспута с блаженным Августином уходит из Гиппона.[317] Гиппон – Hippon Regius (Царский Конь) – город в Нумидии. Епископом в Гиппоне был блаженный Августин. Город разрушен вандалами в 430 году. Снова в пустыню! Вчера мы читали диспут. Все мысли святого запечатлелись у меня в памяти, словно выжженные огненными лучами. Эти простые слова: versatur ibi quaestio – unde sit malum?…[318]Тогда возникает вопрос – откуда проистекает зло? (лат.) Нет, это не два человека ведут спор, не два священника, не представители двух культов, а воистину два великих символа, две стихии. Unde sit malum? Святой епископ, которого так справедливо назвали divus[319]Божественный (лат.). или богоподобный муж, мудрец, у которого мысль была прозрачна, как родник в горах, утверждает, что зло родилось в человеке по его собственной воле. Человек сам виновник зла. Он грешник пред лицом предвечного, бога. А этот пришелец из пустыни, который долгие годы взирал на небеса из своей пещеры, где он дни и ночи размышлял в уединении, осмеливается вещать, что зло так же вечно, как бог. Пред лицом рода человеческого он наносит этот могучий удар, возлагает это бремя мысли, такое тяжкое, что мне кажется, земля от него должна была поколебаться. Но на следующий день, после двух публичных диспутов, Фортунат признает, что не мог дать должного ответа на вопросы, предложенные ему епископом. Он признает себя побежденным в слове. Но тут же замечает, что в душе он не убежден и не присоединится к католикам. Сегодня от города Hippo Regius, которым владели нумидийские цари, не осталось уже ни следа. Каменные домики, крепости, термы, храмы, площади – все погребено под песком. Уничтожена и стерта власть меча. Но остался трепет двух душ, ведущих спор о познании вечности, и мы сейчас трепещем так же, как они. Отвергнувшие все «вплоть до пищи и пития» – живут вечно. Стократно сомневающийся, тысячекратно разбитый и еще более колеблющийся, чем до прихода в город, Фортунат удаляется в пустыню, дабы снова в уединении изощрять, совершенствовать, оттачивать свою мысль, закалять ее на жестоком огне голода, бичеваний и истязаний. Снова углубится он в мысли, проникнет в существо древнеперсидской Азии… Посмотрите, как его, одинокого, словно густыми облаками, окружают Ангхро-Манью и Ахурамазда[320] Ахурамазда (Ормузд) – древнеиранское божество, перешедшее в древнеиндийскую религию. Имя его означает «мудрый бог», символ доброго начала; Ангхро - Манью – носитель злого, разрушительного начала. – in exordio duae substantiae a sese divisae…[321]Две изначальные субстанции, отделенные друг от друга… (лат.) Как же не пожалеть его, когда в темную ночь он взирает на землю, окутанную непроницаемым мраком, вперив взор в небеса, силится узреть тень изначального бытия, первые огненные тела, распыленные миры, услышать рев страшных вихрей, увлекающих миры за собою, и глас единственного их вождя, как ему повелели уверовать. След льва и гиены виден вокруг его пещеры, тень орла и ястреба проносится над нею, и голову пустынника сверлит мысль о крокодиле и скорпионе, которые питаются убийством слабых и кормятся смертью невинных. Самум и хамсин пролетают над ним, дикие, бессмысленные губители всего живого. Днем его смертельно жжет солнце, ночью терзает холод, за которым таится немощь. Жалкая муха разносит смерть, высосанную из трупа зверя, и заражает ребенка, который уже начал говорить и думать, глаза которого становились прекрасней золотого вина, а зубы белей молока. Кто же повелел ей так поступить?

Посмотрите, как сухие и выжженные солнцем глаза пустынника возносятся к небу, ища того, кто является Propater или Bythos, что значит Глубина, того, кто является Arretos, что значит Неисповедимый… Позади у него род человеческий. Он видит все его деяния и всю его жизнь. Вечный триумф ликтора и вечно попираемый дух. Он видит, что все существующее является предметом распри, причиной битвы, что воистину бесконечная война, Polemos propater,[322] Polemoi, propater – война прародитель (всего) (греч.). Одно из основных положений философии Гераклита Эфесского (ок. 530–470 до н. э.), великого диалектика древности, считавшего, что в основе развития лежит борьба противоположностей. составляет удел человека, а гибнут в ней слабейший и лучший. В себе самом таит человек неведомую стихию, где наслаждение переплетается со страданием, где мудрая мысль рождается медленнее и труднее, нежели пальма в дикой пустыне, и один взрыв страсти ломает и уничтожает до основания плоды трудов сотен дней и ночей…

Куда же обратит пустынник взор? В детские годы… К ним всего охотнее обращается в горе человек, дабы, рыдая, найти в них успокоение. Но пытливый и проницательный взор мудреца увидит в них лишь плотскую жизнь, полную злобы, которая в крови у человека, впитавшего ее из жил отца и лена матери. Он устремит взор на безжалостно надвигающуюся старость и с ужасом увидит самое страшное: телесные немощи, железным молотом бессмысленно сокрушающие мудро устроенные кости и совершенные ткани. Он увидит разрушение богоподобного духа, который падает, содрогается и стенает… Кто виновник всего этого зла? Кто породил его в лоне своем? Откуда произошли землетрясения и бури на морских путях? Ужели человек создал ядовитую змею и мерзкую гиену? Ужели он измыслил смерть?

Вознесемся духом нашим горе! Последуем за взором Фортуната. Вот он из своей пещеры зрит высшую силу земли, самое таинственное дело жизни, дело продолжения рода человеческого. На берегу морского залива он видит пеликана, который летает над волнами и носит пищу своим птенцам. Это как бы иероглифический знак всей жизни, начертанный в минуту возникновения земли, когда суша отделилась от воды. Древние легенды рассказывают, что пеликан кровью своих жил воскрешает убитых птенцов, что он клювом раздирает себе грудь… Начиная с этих легенд, Фортунат все обозрел, все передумал. В мыслях он видел счастливого отца, которого судьба наделила твердыми костями с неистощимым мозгом. Фортунат видел, как он дождался седин у сына, как в нем снова пережил зрелую жизнь, запечатлев в памяти множество событий, от первой любви до последнего обмана. Из них он почерпнул непоколебимую мудрость мужа. Фортунат видел его, когда он дождался внука и в его лепете в третий раз услышал свою младенческую речь.

Фортунат видел его, наконец, в глубокой, по словам писания, «доброй» старости, когда медленно, но с радостью и охотой он как бы становился низкой и ровной пашней, спокойной и безгласной землею, прахом, глиною и песком безыменным, в который врастают корнями раскидистые, шумные деревья. Это из него текут жизненные соки в толстый ствол, в могучие сучья, в длинные округлые и гибкие ветви, в легкие ростки и побеги, которые свистят при дуновении ветерка… Фортунат видел его, когда, таясь от других, он клонился, безгласный, к вечному сну и с радостью думал о том, как отдохнет на лоне смерти, а над ним будут шуметь поколения. Фортунат видел его в ту минуту, когда утомленный долгою жизнью с ее низменными побуждениями и успехами, он пожелал отдохнуть и уснуть непробудным сном. Положить, как патриарх Иаков, натруженные и ослабевшие ноги на одр и больше не встать, умереть навеки.

Katodos Персефоны!.. Но вот вспомнился Фортунату другой человек… Этому другому человеку зрелых лет грозит разлука с малюткой сыном. Несчастный отец смотрит на светлые кудри своего единственного сына, на его полные ручки и ножки, на маленькие плечики, которым придется нести на себе всю тяжесть жизни, все ее муки, преступления, обиды, виденные и пережитые в прошедшие годы. Он ловит его чистое дыхание, проникает взором в родники его глаз, равных по красоте звездам, светящим в ночи. Он прижимает к устам светлый лобик, на котором отражаются детские мысли, подобно белому облачку, когда оно стоит над гладью горного озера, прижимает головку так, словно хотел бы вжать ее в свою грудь, снова вернуть в свои жилы, вместить всего его в свеем сердце, которое разрывается от муки, и вместе с ним отойти в иной мир, на холмы вечности. Фортунат видит из своей пещеры несчастного отца, когда он узрел уже смерть, приближающуюся к изголовью сына, и играет в последний раз ручками своего дитяти, благословляя его, как говорится в писании, а дитя весело болтает и щебечет, словно птенчик в весеннее утро, расспрашивает о жалких предметах текущего часа, не зная, какая поднимается над ним рука. Он не дождался пятой годовщины со дня рождения своего единственного сына, как Гектор, который в боевом шишаке, целуя и лаская своего сына, возносил молитвы Зевсу и богам: «Пусть скажут о нем когда-нибудь: он был намного лучше отца».

Кто же сотворил такую жизнь? Ужели одна рука творит добро и зло? Почему так бессчетно обижен умирающий по сравнению со счастливым Иаковом? Какой небесной наградой можно искупить потерю слабого дитяти, когда оно исчезает с глаз, когда смерть вырывает его из ваших рук? Что может быть горше в подсолнечной этой бездны отцовских страданий? Пустить сына одного в мир, где властвуют крокодилы и скорпионы, на сушу, которая содрогается ст внезапных землетрясений, на море, которое от вихрей обращается в бессмысленного палача… Думать, умирая, что он один пойдет к людям-мучителям, что его, безоружного, окружат коварные, хитрые, тайные, непостижимые немощи – проказа и сифилис, оспа и тиф, – что стократ горше немощей окружат его человеческие преступления, неисчислимые вымыслы подлости, которые стали уже одной из форм жизни, разнузданные страсти и грязь… Думать, что чистыми глазами, в которых заключена невинная лазурь, ребенок будет смотреть на эту борьбу разбойников с разбойниками, что со временем станет лишь одним из толпы…

И сказал себе Фортунат, что отцовство и рождение детей – это зло. Он поклялся, что не хочет иметь сына, что умертвил бы его, рожденного во грехе. Сам он вознесется духом в пустыне, над людьми, сотворит его по образу Ахурамазды и объявит войну тьме. Исторгнет дух свой из трясины грехов человеческих, извлечет его из болот Ангхро-Манью и станет над миром, как вековечный факел…

Рафал не отрывал глаз от страниц книги, но разговор, который хоть и вполголоса велся в его присутствии, мешал ему понимать текст главы «Contra Fortunatum quendam Manichaeorum presbyterum».[323]«Против некоего Фортуната, священника манихеев» (лат.).

Князь, произнося малопонятные для нового слушателя слова, то и дело поглядывал на него своим затуманенным, невидящим, обращенным внутрь взором. На минуту глаза его оживились, и он проговорил уже другим голосом:

– Здесь мы будем мешать тебе разговорами. Тебе, пожалуй, удобнее будет работать в комнате рядом.

Рафал взял в руки фолиант, тяжелый, точно охапка буковых дров, и ушел в соседнюю комнату. Это был рабочий кабинет. Посредине стоял огромный стол, а вокруг него обитые кожей кресла. В открытое окно было видно, как спускается вниз старая грабовая аллея. Рафал прикрыл дверь и сел в кресло. Как только юноша почувствовал, что остался один, его охватила духовная лень, он отдался во власть полному безволию. Голова его опустилась на раскрытую страницу книги, как тяжелый, массивный бесчувственный камень. Ни единой мысли, ни малейшего чувства! Единственное, что могло бы еще его подбодрить и возбудить, – это опять бургундское. Медленно, как душное облако, проплыло в душе тайное желание, не постигнутое еще умом, не осознанное даже, как страсть. Он понимал, что как только покончит с этим латинским переводом, пойдет опять к Яржимскому. Ну что из того, что ночью приходят отвратительные мысли о зле…

Неохотно принялся Рафал за перевод. Работа давалась ему легко, легче даже, чем он ожидал. Привыкнув в школе к софистическим задачам, Рафал не без удовольствия занялся интересным спором блаженного Августина с противниками церкви.

Полдень миновал, и приближался уже осенний вечер, когда Рафал кончил назначенный урок. С каким-то странным чувством отложил он книгу. Ему казалось, что мысли, которые он перевел, ожили и смотрят на него застывшими глазами. Со страниц этого огромного фолианта на него пахнуло только что прошедшею ночью, ее виденьями, ее дыханием.

Листья цвета меди и ржавчины, медленно падая с грабов, тополей и лип, устлали всю аллейку. Они отбрасывали лучи солнца, струившиеся в глубину сквозь новые просветы. Холодом веяло из отдаленной узкой аллейки.