Онлайн чтение книги Плутовской роман
КНИГА I

Куница, как пишут жители тех мест, где она водится, — это зверек, имеющий зловредную привычку воровать, притом непременно по ночам; величиною она чуть поболе хорька, весьма хитра и проворна, ворует кур, и, ежели где появится, их не спасут ни курятник, ни высокая ограда, ни запертые ворота — уж в какую- нибудь щель она да пролезет.

В этой книге изображена женщина, прозванная Куницей за то, что от рождения была наделена повадками зверька, о котором мы сейчас рассказали. Бойкая и бесстыжая, она выросла в семье, где родители, хоть бы и занялись ее воспитанием, сами были такого склада, что не могли бы исправить беспутные замашки дочери; вот и удалась она в отца и в мать — с дурными склонностями, чрезмерной бойкостью и безудержной наглостью. При столь порочном праве юность свою она провела в отчаянно дерзких похождениях — никакие кошельки, никакие ларцы не могли уберечь свое содержимое от крючков ее коварства и отмычек ее хитрости.

Да послужит читателям предостережением сей портрет с натуры, живописующий проделки плутовок такого пошиба, — в нем я соединил черты их всех, дабы человек распутный воздержался, отчаяппый одумался, а беспечный усвоил назидание, ибо дела, тут описанные, не выдуманы мною, но случаются в наши дни весьма часто. Итак, приступаю к повествованию.

В «Похождениях бакалавра Трапасы» мы оставили этого молодца на галерах, куда он угодил за то, что надел на себя мантию Христова ордена, не обзаведясь надлежащими грамотами, коими его величество в своем Верховном Совете Португалии таковое звание подтверждает. А намерением Трапасы было прослыть в столице знатным кабальеро, чтобы под этой личиной совершать еще худшие пакости, и, пожалуй, он бы исполнил задуманное, когда бы не ревность Эстефании, его дамы, изобличившей плута и заставившей его служить бесплатно великому государю Испании, — стал он гребцом на королевских галерах, где отбыл весь назначенный срок и еще немного сверх того.

На галеры его отправили в партии преступников, что каждый год выходит из императорского города Толедо, — запас, поставляемый справедливым судом милосердных слуг его величества испанским эскадрам, которые стерегут и защищают побережья его державы и нагоняют страх на злодеев-корсаров, промышляющих грабежом в подвластных Нептуну морских просторах. Так и Эрнандо Трапасе, отцу героини нашей повести, досталось послужить в одной из испанских эскадр, и он вместе с оравой других каторжников был препровожден в Пуэрто-де-Санта-Мария. В пути он весьма сокрушался, что не удалось ему осуществить некий благородный замысел — добиться освобождения по ходатайству напильника и вместе с товарищами по ремеслу проучить сеньору Эстефанию, виновницу его бед.

Ревнивая дама меж тем лелеяла совсем иные мечты — едва она узнала об отправке Трапасы на галеры, как ее объяло искреннее раскаяние в том, что она стала причиною его мук; хотя она и не была образцом справедливости, червячок совести принялся точить ее душу, и в конце концов она решила, что вину свою сможет загладить, лишь выйдя замуж за Трапасу, когда он отбудет свой срок, — у нее ведь была дочь от него. С этой мыслью она покинула столицу и переехала в Севилью — в огромном этом городе она надеялась выведать что-либо о Трапасе, которого мечтала увидеть избавленным от невыносимых трудов каторги; я, разумеется, описал бы их со всем доступным мне уменьем, когда б другие сочинители не изображали уже галеры с гораздо большим блеском и учёностью.

Состояние у Эстефании было изрядное, супруг-генуэзец оставил ее богатой вдовой, и в Мадриде она жила на широкую ногу; однако там пошла о ней дурная слава, когда стало известно, что она из ревности отправила на галеры какого-то мошенника; подруги осуждали ее за низменность чувств, за то, что их предметом мог стать преступник. Это и побудило Эстефанию сменить Мадрид на Севилью; сборы были недолгими, она распродала свои вещи — те, что были бы обузой в дальнем путешествии, всякие шкафы, поставцы и большие картины, которых было у нее много, и весьма ценных, — выручила за них хорошие деньги, наняла карету и, нзяв с собою двух слуг, прибыла в этот город, знаменитую сокровищницу всего Запада. В Севилье она сняла дом по своему вкусу и стала ждать, пока пройдут годы каторги, назначенной Трапасе, с которым Жалостливая Эстефания решила щедро расплатиться. Срок кончился, она узнала, что испанские галеры пришли в Пуэрто-де-Санта-Мария, и собралась туда, но не в тех нарядах, в которых щеголяла в Севилье, а в более скромном платье, чтобы никто не вздумал злословить, — такая, мол, важная дама, а жена галерника или, по крайней мере, явилась вызволять его из каторги.

Без труда она выведала, что ее любезный находится на головной галере и что живется ему недурно, — он исполняет должность старшого, а потому избавлен от изнурительного труда гребцов, и, кроме того, веселый нрав снискал ему расположение самого адмирала, но если б он и не достиг такого поста, он отлично обжился в плавучем доме и с годами мог бы стать заправским моряком. Однако приезд Эстефании все переменил: она сразу принялась ходатайствовать об освобождении Трапасы, обивать пороги тех, от кого это зависело, да задабривать их деньгами; Трапаса жe о том знать не знал — Эстефания не спешила его увидеть, да и он не покидал галеру и весьма был удивлен, когда ему сказали, что кто-то, пуская в ход связи и деньги, хлопочет о его избавлении, — ему невдомек было, что это его Эстефания сменила гнев на милость. Наконец все было улажено, Трапасу сняли со скамьи галерника, сбили с него кандалы, и он, не зная, кому обязан свободой, был в сопровождении надсмотрщика отправлен пред очи той, что своими хлопотами ускорила его выход на волю, — ведь известно, что даже когда каторжники отработают свой срок, всегда находится повод его продлить, и осужденные на четыре года сплошь да рядом отсиживают пять, а то и шесть лет.

Итак, Эрнандо Трапаса увидел перед собой Эстефанию и был поражен, что это она с таким усердием и пылом — о чем ему сообщали — добивалась его освобождения; она заключила его в объятья, он ответил тем же — было бы подлостью не простить раскаявшейся, загладившей свою вину женщине и не принять ее ласки с любовью и благодарностью, предав забвению прошлый гнев; в то же. время Трапаса был огорчен, видя, что его любезная одета бедно, меж тем как в Мадриде он оставил ее в богатстве и роскоши; мог ли он подумать, что хитрая Эстефания перерядилась, дабы не быть узнанной и опознанной надсмотрщиком или писцом с галеры, которые, впрочем, не слишком вникали в дело и приписали нежность встречи отношениям дружеским, а не супружеским. Эстефания пригласила обоих на обед и отменно угостила. После обеда гости отправились восвояси, а Трапаса и его дама остались у себя дома, то есть в весьма недурной гостинице; оказавшись наедине, они снова бросились друг другу в объятия, и каторжный любовник в самых пылких выражениях поблагодарил Эстефанию за ее доброту. Она же сказала, что, вызволив его с каторги, намерена причиненное ею зло исправить еще и тем, что сделает его своим супругом, ежели она Трапасе все еще мила, — у нее ведь от него дочь, и состояние есть изрядное, можно жить так же привольно, как тогда, когда она осталась в Мадриде одна. Тут Трапаса и вовсе ошалел от счастья — ему чудилось, будто райские врата открылись перед ним и само небо шлет ему на помощь Эстефанию; после горьких лет каторги любой уголок земли показался бы ему страной обетованной. Новые, еще более пылкие объятья были наградой Эстефании за радостную весть, Трапаса согласился с ее предложением и условиями брачного контракта и сказал, что хочет поскорей взглянуть на их дочь. Тогда Эстефания достала припасенное для него дорожное платье, вполне приличное, но не щегольское, чтобы люди с галер не злословили и не считали ее распутницей, заполучившей своего дружка.

В тот же вечер они уехали в Севилью, там Трапаса, полюбовавшись пятилетней дочуркой, как христианин исполнил свой долг, от которого прежде, как язычник, уклонялся, — обвенчался с Эстефанией in facie Ecclesiae[38]Перед лицом церкви (лат.)..

Они переселились в другой конец города, и Эстефания стала убеждать мужа найти себе какое-либо почтенное занятие, чтобы они в Севилье могли жить в полном довольстве. Седина, пробившаяся у Трапасы за годы каторги, не давала ему возвратиться к проказам молодости и опасным затеям, однако человека дурного от природы трудно улучшить, а уж такого закоренелого, как Трапаса, тем паче, и если какое-то время он прожил спокойно, тут помогли лишь увещевания жены да мысль, что он — отец ребенка. Эстефания растила дочь в роскоши до восьми лет, а Трапаса меж тем слонялся по Севилье без дела, в беспечности своей ни к чему не питая влечения, разве что любил он прохаживаться по Градас до полудня, а вечерком смотреть комедию. Сильно огорчалась тому его супруга, она-то уже свыклась со спокойной жизнью, позабыла свои проделки и не могла нарадоваться на дочурку, которая и впрямь была на редкость хороша собой.

Праздность, мать всех пороков, побудила Трапасу снова увлечься игрой — этим океаном, в котором тонут состояния и репутации; сперва он сел за карты как бы для забавы, но через день-другой вошел в азарт и, желая вернуть не столь большие проигрыши, стал спускать суммы все более крупные.

Вскоре у Эстефании исчезло несколько золотых вещиц, она узнала, что это дело рук ее мужа, принялась рыдать да браниться. Трапаса дал слово исправиться, но не сдержал его. Еще четыре года продолжал он играть, и под конец в доме, как говорится, ни ложки, ни плошки не осталось; а как не стало денег и пришла нужда, начались в семье ссоры да свары — таковы последствия игры. Трапаса в юности наезжал в Севилью, но теперь не был узнан и благодаря сединам слыл человеком почтенным; между тем исправился он лишь в одном — сколько ни теснила нужда, к мошенничеству он уже не прибегал; ему бы, правда, хотелось, чтобы Эстефания занялась не подобающим честной жене ремеслом, но опа теперь держалась строгих правил, так что он об этом и заикнуться не смел; Эстефания же думала только о доме да о воспитании дочери, которой минуло уже двенадцать лет. Дочь немного помогала матери в хозяйстве, но домоседкой не была и предпочитала вертеться у окна, а мать, удрученная бесчинствами Трапасы и нежно любившая дочь, не находила сил ее бранить — многие матери этим грешат и потворством своим навлекают на семью тяжкие беды.

Нищета и непрестанные ссоры подкосили Эстефанию, она слегла и, поболев с год, отдала богу душу, исполнив христианский долг, — человек разумный всегда признает прошлые заблуждения и раскается в них; умерла она благой смертью, хотя при Трапасе видела лишь дурную жизнь; похороны были бедные, на более пристойные у Трапасы не хватило денег; он сильно горевал, лишь теперь поняв, каким безумием было его беспутное поведение, — ведь с приданым, что принесла жена, он мог бы жить безбедно; одно было утешение — дочь, которая росла красоткой, и Трапаса, горюя по жене, мечтал лишь о том, что дочь выгодно выйдет замуж и это будет спасением для них обоих, — пустые мечты, ибо в наше время ни красота, ни добродетель не приносят прибыли, деньги ищут денег, и где они водятся, там покажется красавицей самая страшная образина.

Терпя нужду, Трапаса все же ходил по притонам — играть не играл, денег не было, только клянчил у тех, кому в свое время давал подачки с выигрыша; но игроки таких долгов не помнят, они думают лишь о сегодняшнем дне — кто с деньгами, пред тем лебезят, а кто их прежде имел, но лишился, того презирают.

Отец все чаще отлучался из дому, и дочь, пользуясь свободой, не отходила от окна — на людей глядела и себя показывала; слух о ее красоте пошел по городу, на их улице стали толпами прогуливаться вздыхатели; отец об этом знал, и хотя мог бы проявить строгость, но, думая об их нужде и о красоте дочери, полагал, что избавить от бедности может лишь одно — богатый жених; и это была еще самая честная из его мыслей, ибо, предоставив дочери полную свободу самой искать жениха, он в душе был не прочь, чтобы Руфиника — так звали дочку — стала сетью для уловления кошельков тех юношей, которые ее обхаживали.

Расчеты Трапасы оправдались даже сверх ожидания — среди вздыхателей нашелся охотник оплатить красоту Руфины наличными. Девушка была со стороны матери дворянского рода, имела право величаться «доньей», а хоть бы и не имела, то по суетности своей приобрела бы его, тем более что ныне это обходится так дешево.

В числе многих прохаживался по их улице некий поверенный туза-перуанца, мужчина лет пятидесяти, не столь богатый, как с весом; в Торговой палате его считали человеком порядочным и состоятельным; узнав, что приданого за девицей нет и что отец ее беден, он был готов взять ее без гроша — когда страсть завладевает человеком в летах, избавиться от нее трудненько. Так сильно влюбился в Руфину наш Лоренсо де Сарабия — таково было его имя, — что, уже через неделю, сделав предложение, стал супругом и повелителем юной красотки. Человек он был достойный, добропорядочный и, в придачу к жене получив тестя, взял ее в свой дом с этим, весьма существенным, довеском, хотя знал, каким азартным игроком был Трапаса, называвший себя в Севилье Эрнандо де Киньонес.

Первые дни после свадьбы — сплошные праздники. Сарабия подарил жене много нарядов, но скромных — ему, человеку пожилому, было не по душе франтовство, а Руфина весьма огорчалась, она-то пощеголять любила, и что ни увидит на других женщинах, все бы ей хотелось нацепить на себя; из-за этого она невзлюбила муяса, который, как все индианцы, был скуповат, а тут, убедившись, что его тесть — игрок и вообще человек пропащий, стал еще прижимистей: не доверял жене денег, что были в доме, и сам вел расходы по хозяйству; так развеялись все мечты Эрнандо Трапасы о том, что после замужества дочери он сможет играть на ее деньги, — настолько карты его околдовали! И пока он околачивался в притонах, а его зять Сарабия хлопотал по своим юлам, Руфине было разрешено по утрам отлучаться из дома — как она сказала мужу, на девятидневные моленья, которые она, мол, исполняет, чтобы бог дал ей сына; а на самом-то деле она выходила покрасоваться на улицу Франкос или в кафедральный собор. Среди многих, посещавших два этих места, чтобы поглядеть ил Руфину, был один юноша, сын почтенного севильянца, первый морник в городе, почти такой же беспутный, как Трапаса, хотя ил хорошей семьи, — сколь часто молодые люди, забывая о чести своей фамилии, становятся вертопрахами и позорят себя.

Таков был и этот Роберто, который приударял за Руфиной; собою недурен, юноша понравился ей, и она ответила на его чувства, поверив ему на слово, что он очень богат. Жадна была Руфина до денег, и всегда их ей не хватало из-за того, что муж был скуп и кошелек держал под замком. Первое, что она попросила у своего поклонника, было платье, такое же, какое она видела на соседке; если он сделает ей этот подарок, сказала Руфина, она в долгу не останется и сумеет вознаградить за любезность. Роберто просьбу исполнил, но притом провел Руфину неслыханным образом: будучи знаком с дамой, чей наряд должен был стать образцом для платья, обещанного Руфине, Роберто пошел к ней и попросил платье взаймы, якобы для представления какой-то комедии в женском монастыре; дама не могла отказать, и через три дня, которые будто бы ушли на шитье, платье было преподнесено Руфине обернутым в неаполитанское полотенце с вышитой разноцветным шелком каймой; принес платье слуга, явился он утром, когда муж отлучился из дому по своим делам. Очень обрадовала Руфину любезность нового поклонника, так быстро исполнившего обещанье, и она решила не остаться в долгу — Роберто побывал у нее дома, где его вознаградили за старанья. Но вот Роберто ушел, и Руфина стала размышлять, как бы, не вызвав у мужа подозрений, убедить его, что платье прислал родственник из Мадрида. А Роберто ломал голову, как бы это вернуть платье владелице; Сарабия не знал его в лицо, чем он и воспользовался. Выждав три-четыре дня, пока будто бы справлялось в монастыре празднество, Роберто в скромном костюме слуги постучался к концу обеденного часа в дом Сарабии — он-де слуга сеньоры, которой принадлежит платье; Сарабия велел его позвать в комнаты, он повторил и тут, что госпожа прислала его забрать платье, одолженное сеньоре донье Руфине для образца. Сарабия обернулся к жене и сказал:

— Ты слышишь, женушка? Какое платье требует этот идальго?

Руфина, узнав Роберто и слегка смутившись, сказала:

— Сеньор, приходите завтра — и вы получите платье.

— Как это завтра? — возразил Роберто. — Хозяйка велела мне без него не уходить, нынче вечером ей предстоит быть крестной матерью на крестинах, и она должна его надеть.

— Но как я могу узнать, — нашлась Руфина, — действительно ли вы ее слуга, чтобы вручить вам платье без опасений?

Плут, видя, что Руфина упрямится и не хочет отдавать платье, сказал: платье, мол, такого-то цвета, такого-то покроя, с такой-то отделкой, и принесли его завернутым в зеленое итальянское полотенце с каймой, вышитой разноцветным шелком по золотистой канве.

— Примет достаточно, — сказал Сарабия жене, — возражать не приходится; сеньора, тотчас отдайте ему платье; раз он так настойчиво требует, наверно, оно очень нужно, а ежели вам неохота подняться с места, дайте мне ключ от сундука, где оно лежит, я сам за ним схожу.

Тут уж Руфине нечего было возразить; лопаясь от злости, она встала из-за стола, вынула платье из сундука и подала его Роберто со словами:

— Целую руки сеньоре донье Леонор и прошу прощенья, что не могла отослать платье раньше, — я хотела показать его подруге, которая собирается шить себе по этому образцу.

Когда она вручала платье переодетому поклоннику, ее глаза метали молнии, так ее взбесило коварство Роберто. Мнимый слуга вышел, Сарабия спросил, для кого это она брала платье. Руфина сказала, что для подруги, которая хочет сделать себе такое же; этим она рассеяла подозрения мужа, затаив в душе негодование на хитреца, сумевшего отобрать платье, когда она уже считала его своей собственностью! С того дня она задумала отомстить Роберто за оскорбление и вскоре сообщила о своих замыслах служанке, поведав той, как было дело. Ее рассказ случайно подслушал Трапаса и решил взять месть на себя, тряхнуть стариной — ведь был он когда-то большим забиякой. Зная, что обидчик посещает те же притоны, что и он, Трапаса однажды встретился с Роберто и вызвал его на поле Таблада; там он сообщил причину, из-за которой искал встречи, оба обнажили шпаги, но Трапасе не повезло — тот день стал для него последним. Роберто ловким ударом шпаги лишил его жизни и последнего покаяния — подобный конец ждет тех, кто живет так, как жил Трапаса.

Роберто скрылся. Трапасу принесли в дом зятя, где прием ему был оказан кисло-сладкий: кислый, потому что предстояли расходы на погребение, но и сладкий, потому что зять избавился от обузы, — терпеть в доме такого тестя, как Трапаса, было нелегко, и Сарабия, держа при себе беспутного прощелыгу, совершал настоящий подвиг.

Сеньора Руфина плакала по отцу обоими глазами. Мне, пожалуй, скажут: где, мол, это видано, чтобы плакали одним; но к отвечу, что когда горюют по-настоящему, как горевала она, то плачут навзрыд, и никакие утешения не осушат и части слез. К тому же Руфина плакала за двоих — за себя и за мужа, который, как водится у зятьев, лишь для виду вздыхал и строил скорбные мины.

У Руфины остался супруг, для женщины добронравной это могло бы служить утешением в горе; но Руфина жила с мужем скверно и оттого горевала вдвое — а вина тут родителей, которые поощряют неравные браки.

Сарабия был счастлив, что он муж молодой и красивой женщины, но Руфина — отнюдь: ей нужен был ровня по возрасту, пусть и не такой состоятельный. Это и толкнуло Руфину нарушить благоприличие, презреть узы брака и искать развлечений в надежде, что они будут и приятны и прибыльны, — мы уже знаем, как она преуспела в последнем и какую прибыль ей принесла шуточка Роберто; Руфина так на него обозлилась, что все бы отдала, только бы найти человека, который покарает обидчика. Случай представился — не зря Руфина выходила покрасоваться перед людьми и часы, украденные у мужа, который все хлопотал по своим делам.

В один из праздничных дней, когда в Севилье при большом стечении народа веселятся особенно бурно, а бывает это каждую пятницу в пору между двумя славными праздниками — пасхой и пятидесятницей, — вблизи Трианы, там, где струится прозрачный Гвадалквивир, знаменитая андалусийская река и зеркало для стен Севильи, в одной из множества убранных зеленью лодок, в которых катают горожан лодочники, наживающиеся за счет бездельников, сидела Руфина; она отправилась на праздник с разрешения супруга, так как ее сопровождала соседка, которой Сарабия, не зная тайных помыслов этой особы, решился доверить жену, — пусть мужья возьмут это себе на заметку, такая дружба может привести к последствиям пренеприятным. Соседка была женщина легкомысленная, щеголиха и сплетница. Для нее, Руфины и еще двух подружек наняли отдельную лодку, однако жадность побудила лодочника взять еще пассажиров; его подкупил некий идальго, бродивший с тремя друзьями по берегу реки в ожидании подобного случая — на это у севильских повес отличный нюх — и приметивший Руфину, когда она, садясь в лодку, открылась. Юному гуляке — назовем его Фелисиано — приглянулось ее лицо, он вмиг уговорил своих друзей напроситься в лодку к дамам, для чего соблазнил лодочника деньгами, иже устраняют все препятствия.

Мужчины сели в лодку, и Фелисиано пристроился поближе к Руфине, чтобы приступить к свершению своих замыслов. Был он сыном богатого идальго, который некогда вел торговлю в Индиях, преуспел и накопил большое состояние; единственный сынок, Фелисиано располагал для своих забав капиталами отца, сорил деньгами и наверняка промотал бы их быстрее, чем отец скопил, — он играл, волочился за женщинами, был окружен друзьями из тех, что не вылезают из харчевен и трактиров, и так был расточителен, что всегда расплачивался за всю компанию; кроме того, он отличался дерзким нравом, чем грешат многие сынки севильских горожан, избалованные родителями, подобно этому Фелисиано. Итак, он уселся подле сеньоры Руфины, а товарищи его — подле ее подруг, лодка отчалила и, покружив по реке не более получаса, пристала к берегу — лодочнику были заплачены немалые деньги, чтобы он так поступил. Фелисиано не терял времени, за полчаса ом успел столь красноречиво поведать сеньоре Руфине о своих чувствах, что она, поверив его нежным словам, стала, как особа добросердечная, одарять его милостивыми взорами. Фелисиано был смышлен, остроумен и в подобных случаях выкладывал весь свой запас острот, каковой товар неизменно вызывал хохот у дам, восторгавшихся его шуточками; Руфина также слушала с удовольствием, красноречие нового любезника пришлось ей по вкусу. Ничего не скрывая, она рассказала, что замужем, назвала свое имя и дом; Фелисиано ответил тем же, поведав без утайки все о своей особе, сообщив, кто он, как богат и как страстно желает ей служить. Весь вечер продолжалась эта дружеская беседа, к великой радости поклонника и к удовольствию Руфины, имевшей в виду две цели: первое — уговорить Фелисиано, чтобы он отомстил Роберто, и второе — обобрать его, насколько сумеет. Обе цели были достигнуты, как она и желала, но об этом мы скажем позже.

С того дня Фелисиано стал часто наведываться на улицу, где жила Руфина, делая это в те часы, когда Сарабия уходил в Торговую палату или в свои конторы. Проученная Роберто, дама стала осторожней: прежде чем Фелисиано был допущен в дом, ему пришлось осыпать ее подарками — лакомствами, нарядами и драгоценностями; так что он расплатился и за себя и за Роберто — лишь тогда Руфина раскрыла ему свои объятья.

Насладившись обладанием, любовь обычно остывает, но здесь вышло наоборот — Фелисиано с каждым днем любил Руфину все сильнее, словно еще к ней не притронулся. В это время случилось так, что Роберто выиграл в карты более шестисот эскудо, и, вопреки обычаям игроков, которые думают не о нарядах, а лишь о том, чтобы иметь деньги для игры, юноша заказал себе платье побогаче и разоделся щеголем. Узнав, что Фелисиано часто прохаживается по улице, где живет Руфина, он был задет за живое и надумал, выпросив прощение за прошлую обиду, вернуть ее любовь; с таким намереньем он начал ходить на ее улицу, что заставило Фелисиано призадуматься — ради кого тут прогуливается этот Франт. Старания Роберто вернуть любовь Руфины лишь усиливали со ненависть — всякий раз, когда она его видела, она с яростью вспоминала о его проделке и, жаждая мести, говорила себе, что верней всего возложить ее свершение на Фелисиано, — вот на какие дела подбивают женщины своих обожателей, отчего и случается каждый день столько прискорбных убийств.

Руфина не открыла Фелисиано, что произошло меж нею и Роберто, но, дабы укрепить его чувства, повела их по ложному следу, сказав, что Роберто за ней ухаживает и предлагает ей подарки, но она, мол, все это отвергает ради него, Фелисиано; этим она разожгла страсть Фелисиано, он воспылал ревностью, свято веря в истинность речей Руфины, тем паче что соперник все чаще появлялся на ее улице и порою мешал ему насладиться любовью, — Руфина теперь нарочно уклонялась от свиданий с Фелисиано, чтобы еще больше распалить его вражду к Роберто. Дело кончилось тем, что Фелисиано, один из первых забияк в Севилье, себя не помня от ревности, повстречался как-то ночью у дома своей дамы с Роберто; Руфина в это время уже спала, а муж ее проверял конторские счета; увидав Роберто, Фелисиано окликнул его по имени, подошел к нему и, чтобы не поднимать шуму на улице, повел в тупик, к ней примыкавший, куда выходили окна комнаты, где Сарабия сидел за бумагами. Итак, оба соперника прошли в тупик, и Фелисиано заговорил первым:

— Сеньор Роберто, вот уже несколько дней, как я заметил, что вы зачастили на эту улицу, и стал любопытствовать, из-за кого вы лишились покоя, — ведь здесь проживает немало очаровательных дам, которые могли быть тому причиною; приложив некоторые старания, я выяснил, что виновница ваших бдений— сеньора донья Руфина; убедили меня в этом и мои собственные глаза, и свидетельства служанок, которых вы пытались сделать посредницами в ваших притязаниях. По этой улице я хожу давно, пежными заботами заслужил милость дамы и все прочее, с этим связанное; хвалиться такими вещами мне не свойственно, но, чтобы положить конец вашим напрасным усилиям, я заявляю вам об этом в уверенности, что, как человек благородный, вы сохраните тайну. Итак, вам известны мои любовные виды и успехи; я был бы весьма признателен, ежели бы вы отступились, — тогда мы избегли бы неприятностей, коих не миновать, ежели вы будете упорствовать.

Роберто со вниманием выслушал предложение своего соперника Фелисиано, и с таким же, если не большим, вниманием его слушал супруг Руфины, стоя у окна своей комнаты и с болью в сердце принимая речи, столь зазорные для его чести; как ни тяжко было слушать дальше, он дождался ответа Роберто, молвившего так:

— Сеньор Фелисиано, я не дивлюсь вашей страсти в разоблачении того, что предмет моей страсти — сеньора Руфина, ибо, судя по вашим словам, это кровно вас касается; надеюсь, и вы, как человек влюбленный, не удивитесь, что я ищу ее милостей, хотя причина моих чувств вам неведома; я также не хотел бы хвалиться своими успехами, но, дабы вы меня не осуждали зря, вам следует о них узнать. Я уже давно имел счастье пользоваться милостями этой дамы и ныне явился сюда за тем же, что и вы; прискорбная случайность лишила меня ее расположения, но теперь я намерен его вернуть, и ежели, как я надеюсь, она отнесется ко мне благосклонно, вам придется это стерпеть, — от своих притязаний я не отступлюсь и приложу все силы, чтобы ваши не были вознаграждены, как бы вы ни старались.

Тут они оба обнажили шпаги — Фелисиано настаивал, что красавица по праву принадлежит ему, Роберто же возражал; шпага нынешнего любовника оказалась более удачливой, жестоким ударом в левый сосок она лишила Роберто жизни, не дав ему даже воскликнуть «Иисусе!».

Такая злосчастная кончина уготована тем, кто идет по дурной дороге, домогаясь чужих жен, — всех их ждет столь же плачевный удел.

Поединок произошел почти без шума, шпага Фелисиано так быстро сделала свое дело, что стука никто не слыхал и не узнал бы о случившемся, когда бы Сарабия не находился тут же рядом. Чтобы труп Роберто не был обнаружен у дома, предусмотрительный Фелисиано взвалил его себе на плечи и отнес к воротам соседнего монастыря, там он положил труп наземь, а сам укрылся в другом монастыре, пока не выяснится дальнейший ход событий. Сарабия, пораженный увиденным и возмущенный неверностью жены, метал громы и молнии, жаждая отомстить за поруганную честь, — измена жены была для него тяжким ударом, меж тем как сама Руфина, ничего не ведая о происшедшем, спала спокойным сном.

Пылая желанием отомстить, Сарабия сперва решил было подняться в опочивальню, где спала коварная жена, и заколоть ее кинжалом; но затем он рассудил, что один труп, наверно, уже где- то спрятан убийцей и что, лишив жену жизни, он будет обвинен в беспричинном убийстве, и обе их служанки смогут свидетельствовать против него; тогда он надумал тайно ей подсыпать медленно действующего яду, но на это требовалось время, а ему казалось, что справедливый его гнев требует неотложного свершения мести; еще он говорил себе, что хорошо бы уехать из Севильи и оставить Руфину, но и на это не мог решиться — слишком много пошло бы тогда толков и пересудов, люди стали бы на все лады покорить его, старого мужа; в конце концов он остановился на первом своем замысле — убить Руфину; но, прежде чем свершить этот жестокий шаг, а по сути, справедливую кару за грех, он решил, в свое оправдание, изложить на бумаге причину, толкнувшую его на убийство. Итак, взяв письменные принадлежности, он принялся писать о нанесенном его чести оскорблении, и все ему казалось, что он не находит достаточно убедительных слов, — один за другим рвал он листы бумаги и начинал сызнова; так он изорвал три записки, ум его одолевало глубокое смятение, ибо на человека пожилого, каким был Сарабия, всякое тягостное происшествие действует особенно удручающе, тем паче столь явное оскорбление чести, которое и более стойкого повергло бы в смущение и растерянность. Под конец, порвав в клочки три записки, он начал писать в четвертый раз, как ему казалось — более связную, но и тут остановился — надо было указать имена оскорбителей, а он-то не знал ни одного из них. Сарабия понимал, что самым правильным было бы разыскать прелюбодеев и сперва их лишить жизни, а уж потом жену; но кто они, он не знал, оставалось лишь убить жену; в таком смятении провел он большую часть ночи, писал, вымарывал, рвал бумагу, не помня себя от горя. Измучившись, он решил разом покончить с письмом; обдумал заранее, что напишет, — чтобы больше не черкать и не рвать листки, — сел писать еще одно, и едва успел в основном изложить суть причиненного ему позора, как страдания, его терзавшие при этом, вызвали сердечный приступ, жизненные духи утратили силу, и жизни Сарабии пришел конец — замертво рухнул он на пол, и душа его, пылавшая жаждой мести, отлетела прочь, верней всего, в края, не слишком отрадные.

Пока все это происходило, Руфина, ничего не подозревая, продолжала спать; но вот она проснулась, обнаружила, что место, где обычно лежал супруг, пусто, и стала его звать; не получив ответа, она накинула юбку, спустилась в его кабинет и там при свете горевшей свечи увидела, что Сарабия лежит на полу, бездыханный; перепугавшись, Руфина принялась кликать служанок; те вскочили с постелей и прибежали на зов; печальное зрелище предстало их взору; пораженные, они почтили горестную кончину хозяина — а Руфина своего супруга — тихими рыданиями, чтобы не разбудить соседей; когда же стали поднимать труп, чтобы перенести его в залу, Руфина заметила полуисписанный листок и прочла следующее:

На этих словах остановилось его перо, так как сердце разорвалось от скорби и жизненные духи покинули тело.

Легко вообразить смятение Руфины — целых полчаса она не могла с места сдвинуться, удрученная мыслью о том, что все тайны выходят наружу, — такова воля неба, раскрывающего их, чтобы исправить нас или покарать. Смерть доброго Сарабии повергла Руфину в ужас и горе; ужасалась она тому, что была так легкомысленна и стала виновницей гибели мужа, не снесшего своего бесчестья, а горевала, что муж ее мертв и непонятно, как скрыть от людей причину его смерти. Руфина всегда делала вид, будто любит мужа, и это отчасти ускорило его кончину — судя по её притворной неясности, он никак не ожидал такого удара, и когда это случилось, тяжкое разочарование мгновенно свело Сарабию в могилу; все вокруг полагали, что в их супружестве царят любовь и согласие, и Руфина, зная об этом, решила последовать совету одной из своих служанок — той, которой поверяла свои любовные проказы, — сказавшей, что лучше всего уложить покойника на их супружеское ложе, а утром-де Руфина, словно только заметив, что он мертв, должна изобразить величайшее горе; они же, обе служанки, помогут ей в обмане, станут всем говорить, будто Сарабия скончался оттого, что накануне чересчур поздно и плотно поужинал. Так и сделали: наступил день, Руфина подняла такой плач, что всполошила весь околоток; обе служанки дружно вторили ей, и когда ближайшие соседи явились в их дом, то застали полуодетую Руфину, распростертую прямо на полу в притворном обмороке. Письмо мужа она, разумеется, сожгла, чтобы скрыть от людей свою вину. Соседки бросились приводить ее в чувство всякими снадобьями, это долго не удавалось, наконец она очнулась и снова принялась рыдать, прикрывая полотенцем лицо, чтобы не видели, как скудно капают слезы из ее глаз. Служанки рассказали, чему они приписывают смерть Сарабии, — они-де ему говорили, чтобы не ел так много, ведь для человека его лет излишества вредны, — и объяснение было принято за чистую монету. Явились служители правосудия — в подобных случаях они всегда тут как тут, — но ручательство соседей, что чета жила в мире и согласии, рассеяло подозрения, которые могла возбудить скоропостижная смерть. Доброго Сарабию схоронили, а Руфина из-за всех волнений позабыла, не в пример другим вдовам, припрятать имущество; тотчас после погребения явился племянник покойного, да и забрал все, что было в доме, — пришлось судиться, чтобы вытянуть из него хотя бы приданое Руфины.

Вернемся теперь на то место, где был положен труп Роберто. Утром монахи нашли его и, не зная, кто это, хотели предать земле, однако некий горожанин посоветовал сперва выставить покойника на площади для опознания — ежели у него есть в Севилье родители или родственники, то надо, мол, чтобы они узнали о его гибели, а они, монахи, ничего на том не прогадают, у покойника, может, было состояние, так им кое-что перепадет за добро, оказанное его душе, и за расходы на погребение; настоятелю совет понравился, призвали блюстителя правосудия и рассказали ему, что этого юношу нашли мертвым у врат монастыря; тело с двумя зажиленными свечами было выставлено для обозрения на площади перед монастырем, вскоре нашлись люди, которые узнали Роберто, сообщили, из какой он семьи, а также передали скорбную весть родителям, — горе стариков было велико, престарелый отец уже давно пророчил сыну такую участь, понимая, что беспутство ни к чему хорошему не приведет. Похороны состоялись в том же монастыре, правосудие пыталось выяснить обстоятельства гибели Роберто, однако Севилья — город такой большой, что имя убийцы навеки осталось тайной; одна Руфина, видя, что ее любезный не появляется и что убит Роберто, догадалась, кто виновник; впрочем, она была только рада смерти Роберто, ибо ненавидела его всей душой за его злую шутку; счастье, что никто не обратил внимания на следы крови в тупике у их дома, иначе, узнай об этом деле правосудие, пришлось бы сеньоре Руфине туго — ведь все соседи могли бы засвидетельствовать, что не раз видели на улице обоих соперников.

Итак, наша Руфина овдовела и — что всего хуже — обеднела; впав в нужду, женщина ее нрава непременно смекнет, что может извлечь доход из своей красоты. Разумеется, речь идет о женщинах безрассудных, ибо благоразумные ищут честных способов обеспечить себе существование, главная их забота — не преступить заветы господа, и он зато открывает им путь к спасению.

Сарабия был похоронен с честью, племянник завладел всем добром, а Руфине отдали лишь то, что она принесла с собою, выходя замуж. С этими средствами ей пришлось переехать в другую часть города, в дом более дешевый — прежнее жилье было ей уже не по карману, ведь Сарабия жил на широкую ногу.

Племянник, впрочем, тоже получил не бог весть какое наследство — у дядюшки было слишком много обязательств в разных торговых домах, явилась толпа кредиторов за своими деньгами, и после уплаты по счетам наследнику осталось совсем немного, чем его алчной душе и пришлось удовольствоваться.

Молодая, смазливая, бойкая вдовушка, поселившись в другом конце города, не спешила показываться перед молодыми людьми, как многие другие, которые, схоронив мужей, сразу же утешаются и ищут знакомств, чтобы поскорее вступить в новый брак.

В том году в Севилью прибыл с флотом из Перу некий идальго, уроженец Монтаньи; когда-то он был слугой севильского купца и, разжившись за счет хозяина, завел торговое дело в Индиях, которое приносило с каждым днем все больше прибыли; через несколько лет он разбогател и отправился в Перу на весьма доходную должность; там он умножил свой капитал и возвратился в Севилыо, привезя на корабле разные товары; выгодно продав их, он выручил вдвое. Удачливый Маркина — так звали этого перуанца — человек лет пятидесяти, уже седой, был самым гнусным скрягой, какого знавал свет, — даже пропитание для самого себя строго ограничивал и из скаредности голодал; челяди он держал мало, ровно столько, сколько требовалось для домашних работ: помощника, мальчика, черного раба, смотревшего за его мулом, и экономку, стряпавшую ему скудную пищу; домочадцев своих он прямо-таки голодом морил, и в Севилье почитали чудом, когда находился охотник пойти к нему в услужение; о скупости перуанца Маркины шла в Севилье молва, множество забавных историй рассказывали, другого бы это задевало, но перуанцу на все было наплевать, он думал лишь о том, чтобы скопить побольше денег.

Прослышала об этом человеке Руфина, и пришло ей на ум сыграть с ним шутку, от которой ему стало бы тошно, а ей была бы прибыль. Незадолго до того Маркина взял в счет долга от одного обанкрутившегося должника загородную усадьбу — нужна она ему была не для удовольствия, а только чтобы утвердить свои права на эту землю, доставшуюся в уплату долга, а значит, за бесценок. Усадьба была расположена вблизи монастыря святого Бернарда, в весьма красивой местности; Маркина поселился там, чтобы не тратиться на дом в городе; жилье его было надежно защищено от грабителей прочными дверями, толстыми стенами и частыми решетками на окнах; вдобавок он запасся отличными мушкетами, которые всегда держал заряженными, а также пиками и алебардами, стоявшими у двери. Чтобы обрабатывать сад и получать с него доход, пришлось нанять садовника, который вместе со своей женой возил на продажу выращенные в саду плоды, — такова была жадность Маркины! Деньги свои он хранил в кованых железных сундуках, стоявших за его кроватью, и держал в спальне несколько заряженных мушкетов на случай нападения; спать ложился он еще засветло, зато ночью непременно обходил дозором весь дом — так и жил в постоянной тревоге этот жалкий раб своей мошны, у которого и детей-то не было, кому оставить наследство, ибо он никогда не был женат, да и не собирался жениться, хотя такому богачу, конечно же, сватали не одну невесту.

Задумав провести скопидома, Руфина для своего замысла обзавелась подходящим помощником — то был давний друг ее отца Трапасы, в юности совершивший в Мадриде несколько преступлений, затем переехавший в Кадис, а оттуда в Севилью; жил он здесь под другим именем на добытые правдами и неправдами деньги и был Трапасе первым другом; в воровском ремесле он не знал себе равных, но из страха, как бы не припомнили ему, ежели схватят, всех прошлых подвигов, — а было их немало, — в Севилье держался осторожно; с Трапасой же он познакомился на галерах, где пробыл недолго, — он уже заканчивал свой срок на веслах, когда туда прибыл Трапаса, так что некоторое время им пришлось быть вместе; там завязалась их дружба, а в Севилье возобновилась.

Этого-то уже немолодого человека по имени Гарай избрала Руфина в сообщники для задуманной плутни; она научила его, как поступать, и однажды, под вечер, перед заходом солнца, когда Маркина, отправившийся на биржу по своим делам, должен был вот-вот вернуться, к его усадьбе подъехали Руфина на сардинском ослике и Гарай на лошади; красотка наша, сидевшая в дамском седле, одета была не по-вдовьему, на ней был щегольской дорожный наряд, плащ и шляпа с перьями; они поравнялись с усадьбой в то время, когда садовник отпирал ворота; Гарай, приблизившись к нему, сказал:

— Почтенный сеньор, для нас очень важно, чтобы эта дама провела нынешнюю ночь вне стен Севильи; ежели вы не возражаете, я хотел бы устроить ее на ночь в этой вилле; скажу вам прямо, согласие ваше будет добрым делом, оно предотвратит большую беду, которая может произойти, коль дама здесь не останется, — речь идет не более и не менее, как о ее жизни.

Садовник усомнился, стоит ли оказать проезжим эту любезность; он опасался сурового нрава своего хозяина, который не любил, чтобы в усадьбу допускали посторонних; когда он сказал об этом Гараю, тот вынул из кошелька несколько восьмерных реалов со словами: «Примите сие в уплату, а коль пожелаете, дадим больше». В эту минуту из дома вышла жена садовника — поглядеть, с кем беседует муж; она услыхала их разговор, увидала монеты и, загоревшись жадностью, стала убеждать мужа пустить в дом эту женщину — комната хозяина, мол, так далеко от их жилья, почему же не приютить даму, бог даст, в эту ночь хозяин не станет при обходе проверять их комнаты; словом, ей удалось уговорить мужа, и он решился тайком от хозяина устроить даму на ночь в своем жилище. Тогда Гарай дал ему еще шесть восьмерных реалов — для начала, мол, — и, посулив много больше, помог Руфине спешиться; ее провели в усадьбу, там Гарай с нею простился и отправился исполнять ее замысел, о котором они загодя договорились, а мы расскажем дальше. Очутившись в комнате садовника, Руфина открыла лицо, и супруги были восхищены ее красотой, хотя плутовка напустила на себя вид весьма унылый, будто ее постигло великое горе, — она уже сочинила грустную историю, которую расскажет Маркине, если все получится по ее расчетам.

Едва закатилось солнце, как к усадьбе подъехал он сам верхом на муле, которого вел негр; Маркина постучался, ворота открыли, и затем он запер их, как всегда собственноручно, на ключ и спрятал его в карман. Умаявшись за день, Маркина в этот вечер ничего уж не делал, только поужинал сырыми овощами из своего сада — ему их даже не варили, — да ломтиком хлеба и, запив глотком воды, улегся спать, предварительно осмотрев свою спальню, но не спустившись в комнату садовника, которую обычно тоже проверял; челядь тоже поужинала весьма скромно, дело было в пятницу, хозяин заставлял соблюдать пост — хотя не из благочестия, — и все легли спать полуголодные. Утром Маркина вставал рано и, отдав рабу распоряжения по хозяйству, уезжал на биржу; возвращался же в усадьбу к обеду, который готовили к этому часу. Руфина, узнав о его привычках, приуныла, ей показалось, что обстоятельства складываются неудачно для ее замысла; но все же она решила ждать удобного случая и, сказав садовнику и его жене, что встревожена долгим отсутствием дядюшки — так она именовала Гарая, — ходила прегрустная, а жена садовника, женщина бойкая и веселая, старалась ее развлечь.

В полдень Маркина приехал домой пообедать и, пока накрывали на стол, пожелал осмотреть норию в саду, исправна ли и не требует ли починки; найдя, что следовало бы кое-где ее подправить и дать больше воды овощам, он пошел к садовнику — взглянуть, есть ли еще доски, которые держали в запасе для таких надобностей; жена садовника, увидев, что к ним идет хозяин, испугалась и спрятала Руфину в каморке за своей спальней; им не удалось, однако, сделать это достаточно быстро — Маркина, подходя к двери, услыхал шуршанье шелка и даже заметил мелькнувшую тень Руфины; встревоженный, вошел он в комнату садовника, что была в первом этаже дома, прямо направился к каморке, где пряталась Руфина, и, разумеется, нашел ее; сильно гневаясь за то, что без его позволения пустили в дом чужого человека, он схватил Руфину за руку, вытащил ее на свет и, увидав ее прелестнoe лицо, был поражен — садовница ждала, что хозяин будет бранить ее за ослушание, но он, не сказав худого слова, только спросил, кто эта дама. Садовница ответила, что дама эта накануне подъехала к усадьбе вместе с пожилым мужчиной, и оба были очень печальные и очень жалостно просили дать даме приют на ночь, чтобы не приключилось несчастья, которого им не миновать, если поедут дальше, и только, мол, поэтому муж и она осмелились вопреки распоряжению хозяина оказать проезжим такую милость. Пока жена садовника рассказывала Маркине все это, он неотрывно смотрел на лицо гостьи, осененное печалью и оттого казавшееся еще прекрасней; могущество красоты неотразимо, она сумела поколебать нерушимые правила Маркины и даже пропить брешь в окаменелом сердце скопидома; его словно подменили — с любезным лицом, стараясь придать голосу не суровость, а нежность, он сказал садовнице:

— Вы хорошо поступили, предоставив приют даме вопреки моему приказу — к таким прелестным особам он не относится, да и христианский долг велит оказывать помощь тем, кто в ней нуждается; сеньора эта достойна более роскошного приема, нежели тот, который могли ей оказать в бедном жилье садовника, и, коль будет ей угодно, я прошу ее перейти в мои покои, как подобает особе ее звания.

Руфина, поблагодарив, попросила все же не перемещать ее — на ней, мол, этим вечером должен явиться дядя, и ради столь короткого срока она не хочет утруждать того, кому хотела бы услужить.

Маркина, уже слегка влюбленный, выразил сожаление, что так мало гостья пробудет в его доме, — он желал бы видеть ее у себя подольше, но даже если бы ее пребывание длилось не более часа, она должна согласиться на его предложение, сделанное от всей души. Руфине только того и надо было — она сказала, что не хочет прослыть невежливой или неблагодарной, а потому принимает великодушное предложение хозяина; после чего она поднялась наверх, и вела ее под руку садовница, дивясь и радуясь внезапной перемене в поведении Маркины, столь несвойственном его жесткому нраву.

В верхних комнатах Руфина увидела дорогие летние занавеси, красивые кресла, обитые сафьяном из Московии, резные поставцы и столы из черного дерева и слоновой кости — хотя Маркина был скрягой, но на дорогую обстановку не скупился; хозяин тотчас дал денег невольнику и послал его купить припасов для роскошного обеда; тот проворно исполнил приказ, понимая, что и ему будет выгода от этой необычной щедрости.

Руфина села обедать вместе с Маркиной, который заботливо ее потчевал, подкладывая лакомые куски с великим удовольствием и не меньшей неясностью, ибо сердце его было уже пленено. После обеда он повел гостью в покой, где на стенах висели превосходные картины и стояла кровать с пологом из индийской ткани, — он, мол, просит ее здесь отдохнуть и забыть обо всех невзгодах, ибо пока она в доме у него, покорного ее слуги, все будет хорошо, и ей нечего страшиться тех неприятностей, каких она опасалась. Руфина еще раз поблагодарила за любезность и, последовав совету Маркины, осталась одна в покое, служившем прежде спальней ему самому; Маркина лее спустился в нижние комнаты и провел там сьесту в тревоге и волнении — страдая от любви к своей гостье и не зная, как завоевать ее сердце, он говорил себе, что ежели бы это произошло, он был бы счастливейшим человеком в мире.

Но прежде чем завести речь о своих чувствах, он решил узнать, какая печаль ее гнетет, что привело в его усадьбу и нет ли тут каких-либо препятствий, которые могут помешать исполнению его желаний; чтобы выведать это, он подождал, пока гостья проснется; Руфина же вовсе не спала, а все время, лежа в кровати, обдумывала, как ответит на вопрос, что привело ее сюда. Дождавшись часа, когда гостья, по его мнению, должна была проснуться, скупец Маркина вошел в ее комнату — он-де умоляет извинить за непрошеный совет, но вечером спать вредно, и он напоминает гостье об этом, заботясь о ее добром здравии. Руфина поблагодарила за внимание к ее особе — как легла в постель, она, увы, не сомкнула глаз, горести не дают ей ни на миг успокоиться или развлечься. Маркина стал нежно ее упрашивать поведать ему об этих горестях, ежели причина их может быть открыта, — он сделает все, что в его силах, чтобы ей помочь. Руфина опять поблагодарила за великодушие и, смекнув, что настало время приступить к плетению хитрых своих сетей, уселась рядышком с влюбленным скрягой и начала так:

— Родина моя — Гранада, славнейший град нашей Испании; родители, имя коих я вынуждена умолчать, происходят из двух древнейших и благороднейших фамилий, владевших в горах Бургоса поместьями; детей у них было всего двое — брат и я; брат, отдавая дань увлечениям юности, волочился за женщинами и был окружен друзьями-сверстниками — праздность и погоня за утехами побуждают юношей ко всяческим проказам, и брату моему, отличившемуся в озорстве, пришлось бежать из Гранады — от правосудия и грозившей ему кары; я же думала лишь о том, чтобы утешить престарелых родителей и исполнять свою работу по хозяйству, чуждаясь развлечений, коим предавались мои подруги, и с отвращением слушая их болтовню о всяких там поклонниках, — я-то ничего не знала о любви, никогда не сидела у окна, чтобы показывать себя людям, и все россказни подружек об их амурных делах вызывали у меня только смех; Амур, видимо, вознамерился отомстить мне за насмешки над подругами, и прежестоко; однажды, когда родители отлучились из дому, отправившись к родственнику, у которого умерла жена, я услыхала на улице стук шпаг, словно там происходил поединок, и приблизилась к окну посмотреть, что случилось, — о, лучше б вовек этого не знать, столько бед и слез принесло мне мое любопытство! Я, на свое горе, увидала трех человек, нападавших на одного, который храбро и доблестно защищался, — не сходя с места, успешно отражал удары противников и даже, нападая, сумел двоих ранить в голову, но сам тоже был ранен; те трое, взбешенные его отвагой, решили прикончить храбреца, выдерживавшего столь неравный бой, и, разъяренные неудачей, стали теснить его, так что ему пришлось отступать к дверям нашего дома, — там они нанесли ему две раны в грудь, и он, почти уже не дыша, упал в сенях. Сострадание объяло меня при виде столь жестокого и бесчестного нападения на храброго юношу, я спустилась в сени и позвала служанок, чтобы помогли привести его в чувство, — улица была в этот час почти пуста, несколько человек, прибежавших на мой крик, не имели при себе оружия и не могли справиться с насильниками; мы заперли двери и, занеся раненого в комнаты, тотчас послали за хирургом, чтобы тот занялся лечением ран. Хирург явился не мешкая, велел уложить юношу в кровать, и я распорядилась отнести его в спальню моего брата, находившуюся на первом этаже. Юноша не знал, как благодарить меня за участие, которое началось с сострадания, а завершилось любовью; хирург осмотрел раны, и хотя не мог сказать ничего определенного, на всякий случай объявил, что раны опасные, чем поверг меня в тревогу, — храбрость, выказанная юношей во время поединка, склонила к нему мое сердце, он же благодарил меня за доброту трогательными словами, насколько позволяла ему слабость, наступившая от потери крови.

Явились мои родители, исполнив долг соболезнования, — еще подходя к дому, они узнали от соседа, человека пожилого и достойного, о происшествии и о том, как я, опасаясь, что юношу могут убить, положила конец драке, решившись оставить раненого у нас в доме; сердобольный мой поступок в столь трудную минуту доставил радость им и тому идальго, не менее, чем они, великодушному и склонному к благим делам.

Пошли взглянуть на раненого, его несчастье вызвало у всех жалость, стали его подбадривать и предлагать остаться у нас в доме, а меня похвалили за то, что я предотвратила убийство, — слыша такие речи, я удвоила заботы о больном, и это, увы, обошлось мне очень дорого.

Во второе посещение хирург сказал, что раны не смертельны, — все обрадовались, особенно я, чья любовь разгоралась с каждым днем. Всякую свободную минутку я спешила, тайком от родителей, навестить раненого, чему он бывал рад несказанно.

Родом этот идальго был из Памплоны, принадлежал к высшей знати города; в Гранаду же приехал ради тяжбы с одним влиятельным человеком, который, зная свою неправоту и предвидя неизбежность сурового приговора, вынес своему противнику еще более суровый, — подослал, чтобы убить его, трех своих слуг, надеясь таким образом избавиться от тяжбы. Прошел месяц неусыпных наших забот и услуг, и Леонардо — так звали раненого — встал с постели. Уже на второй день ему удалось встретиться со мной наедине, так как моя мать ушла в гости, а я отказалась ее сопровождать в надежде на это свидание. Леонардо объяснился мне, я не осталась равнодушной, и с того дня меж нами двумя воцарилась любовь. Незадолго до этого родители вели переговоры о моем браке с неким идальго из нашего города, который воспылал ко мне страстью и, когда моя страсть обратилась к другому предмету, стал еще настойчивей в своих домогательствах. Леонардо, узнав об этом, заметно огорчился; он, однако, не мог располагать собою до завершения тяжбы, о чем знали мои родители; решение суда ожидалось со дня на день, и Леонардо собирался, как только оно будет вынесено, просить моей руки. Я же тем временем убеждала отца отложить переговоры о моем браке с прежним искателем.

Но вот Леонардо вполне поправился; сердечно благодаря за гостеприимство, он осыпал нас подарками — дорогими лакомствами и ценными вещами, — вернулся в гостиницу и принялся хлопотать о скорейшем окончании своего дела; для меня же дело обернулось совсем худо — отец, ничего мне не сообщая, договорился о браке и подписал условия брачного контракта. Лишь тогда известил он меня о своем шаге, и горестная весть эта пронзила мне сердце. Явился с визитом жених, я встретила его холодно, не скрывая неудовольствия, и он ушел, затаив злобу, нз дома, где надеялся встретить нежный прием.

Человек он был неглупый и понял, что причина моей холодности — не только девичья стыдливость; о пребывании раненого в нашем доме он знал и заподозрил, что виновник всего — не кто иной, как Леонардо, успевший раньше его завоевать мое сердце; охваченный ревнивой яростью, он решил тщательно проверить свою, вполне верную, догадку, чтобы не сделать опрометчивого шага, — когда бы все так себя вели, не было бы несчастливых браков, в которые вступают, любя другого.

Я была в полном смятении, и, когда сообщила Леонардо, он сильно опечалился. В тот же вечер он, как обычно, явился на свиданье, и мы договорились, что завтра вечером я уйду из родительского дома и Леонардо отведет меня к своей родственнице, чтобы утром мы смогли обручиться у викария. Настал желанный — и столь злосчастный для меня — час, я вышла из дому, возлюбленный ждал меня и повел по улице, но, завернув за угол, мы столкнулись лицом к лицу с моим женихом — подобно Аргусу, ни все вечера проводил на страже, чтобы убедиться в своих подозрениях, подтвердившихся более, чем он желал бы; при нем было двое слуг, и, узнав нас, все они накинулись на Леонардо, который такого никак не ожидал; он далее не успел обнажить свою шпагу, как три шпаги противников пронзили ему грудь, нанесли три смертельные раны, и он упал на месте бездыханный, не произнеся ни слова. На шум стычки прибежали из соседних домов люди со свечами, и нападавшие, боясь, что их узнают, поспешили скрыться. В нашем доме уже поднялся переполох, отсутствие мое было замечено; убитая горем, я, услыхав об этом, страшно перепугалась и не нашла лучшего выхода, как сбросить чапины, подобрать юбку и со всех ног победить к одному знакомому отца, человеку пожилому и бедному, которому я рассказала о печальном происшествии и объяснила, что мне необходимо покинуть Гранаду; старик посадил меня на круп своей лошади, мы добрались до ближайшего селения, где нашелся для меня осел; так доехали мы до вашей усадьбы, спасаясь от альгвасилов и от моего отца, которые, как мы по дороге узнали, отправились за мной в погоню. В Севилью заезжать я побоялась, ведь у ее ворот нас могли поджидать преследователи; это и привело меня в вашу усадьбу, где, лишь по моей настойчивой просьбе, садовник согласился дать мне ночлег.

Такова история вашей несчастной гостьи, для которой единственное в горестях утешение — радушный прием, вами оказанный. Награди вас бог за это благодеяние — есть ли на свете большее, чем помощь беззащитным и гонимым злою судьбой!

Рассказывая свою вымышленную и тщательно обдуманную историю, Руфина заливалась слезами, а простак Маркина, поверив всему, тоже прослезился — любовь, которую плутовка стремилась пробудить, уже завладела его сердцем. Утирая притворные слезы, Руфина из-под платка украдкой наблюдала за Маркиной; убедившись, что он тронут ее горем и вполне поверил лживому рассказу, она в душе ликовала.

Так и сидели они — Руфина рыдала, а Маркина ее утешал, хотя еще не вполне решился помочь ей — трудно было ему совладать со своей скупостью и позволить щедрости изгнать ее прочь из его сердца; глядя, однако, на прелестное лицо Руфины, на ее отчаяние и думая, как внезапно она появилась в его доме, он решил, что сами небеса послали Руфину ему на радость.

Маркина впервые влюбился, а первая любовная страсть всегда приносит человеку столько неожиданностей, сколько ему уже не испытать в течение всей жизни. Маркина влюблен? Стало быть, он станет щедрым. Он принял гостью? Не миновать ему неприятностей. О любовь, сладостная мука, чаровница мира, безумие мужчин, — какие только превращения ты не свершаешь в них, какой нрав не изменишь, какой замысел не разобьешь, какой покои не нарушишь, какое сердце не встревожишь? Даже сердце этого скопидома, всегда жестокосердого к своим ближним, любовь словно подменила — из скупого он стал щедрым, из Мидаса — Александром; Руфина понравилась ему, он ее полюбил, и вот она владычица его чувств и имущества.

Многое в повести Руфины могло бы возбудить сомнение в ее правдивости, когда бы любовь, владевшая Маркиной, не ослепляла его и не притупляла слух, чтобы он не учуял обмана; ведь если Леонардо говорил с отцом Руфины о своей любви, ясно, что отец не поступил бы так жестоко и не отказал бы ему, имевшему, не в пример другому искателю, то преимущество, что был любим Руфиной; были там и другие подробности, которых хитроумная Руфина не продумала, и они могли бы повредить ее затее; но довольно того, что она рассказывала свою повесть влюбленному, и он готов был поверить вещам еще менее правдоподобным.

Руфина добилась своего — после ее рассказа, обильно уснащенного слезами, — Маркина с жаром предложил ей свое покровительство, достояние, жизнь и сердце, все повергая к ее стопам и умоляя забыть о прошлом горе, — в его, мол, доме все будут стремиться лишь служить ей и угождать. На столь благородные речи Руфина ответила новыми слезами — глаза у нее были на мокром месте, как у большинства женщин, когда им это нужно, — и стала безраздельной владычицей помыслов Маркины и имущества, могла казнить и миловать его по своему усмотрению. Влюбленный Маркина мечтал очутиться в объятиях красотки; если она станет противиться, пустить в ход подарки и посулы — надежное оружие влюбленных; но если и это не сломит ее упорства, был готов завести речь о браке — слово сие, подобно плащу, служит для женщин благопристойным покровом, но порой оно оказывается с браком, так что становятся видны изъяны их добродетели. О видах Руфины мы уже говорили — шпагой коварства она стремилась нанести скупцу рану в сердце, распалить его, но не углубляться ни в какие опасные дебри; правда, посулы и предложения Маркины о браке она не стала бы отвергать — она сама могла обещать что угодно, но после проделки Роберто не спешила обещания исполнять, если не видела в том верной выгоды.

Весь этот день Маркина провел в усадьбе, даже не поехал по своим делам; но на другое утро, когда гостья еще спала, он сел на мула и в сопровождении негра отправился на биржу, наказав экономке подать гостье завтрак, когда та проснется, и смотреть за домом; комнату, где хранились деньги, он запер на замок и, сойдя вниз, распорядился, чтобы садовник никого не впускал в усадьбу, кроме человека, приехавшего с Теодорой, — так себя назвала плутовка Руфина; затем Маркина отправился в город и там, дав негру деньги, послал его купить припасов для роскошного обеда.

Руфина тем временем встала, и экономка, исполняя приказ хозяина, попотчевала ее вкусным завтраком, сделав это весьма охотно, так как расточительность хозяина была всей челяди на пользу; гостья сошла в сад; гуляя, она хвалила расположение аллей и приятный вид насаждений — садовник, в своем деле весьма искусный, содержал сад в отменном порядке и украсил его множеством фруктовых деревьев, редкостных цветов и трав. Когда солнце начало припекать, Руфина вернулась в дом; там она увидала гитару, принадлежавшую помощнику Маркины, любителю музыки; будучи сама мастерицей играть и петь, взяла в руки гитару, настроила ее и принялась перебирать струны, извлекая из инструмента приятные аккорды. За этим занятием застал ее Маркина, приехав из города, и убедился, что еще не все чары гостьи были ему известны; она же, слыша, что он приехал и стоит под дверями, спела, чтоб его раздразнить, такой романс:

На последних словах она сделала нежные рулады и взяла несколько особо звучных аккордов — Маркине почудилось, что не человеческий голос он слышит, а небесный хор ангелов, донесшийся до грешной земли; он подождал, не будет ли пенье продолжено, но Руфина отложила гитару, и он вступил в комнату со словами:

Благословен день, час и миг, когда глаза мои, осматривая дом, узрели вас, прелестная Теодора, ибо счастливый сей случай позволил мне узнать столь совершенное и полное прелестей создание. Ныне мое жилище могло бы возгордиться пред небесами — его почтил ангел, в нем обитает и его озаряет божество; никакими словами не передать сжигающую меня страсть, но если б я мог достойно выразить ее и свое восхищение вами, о несравненная, Цицерон и Демосфен со всем их красноречием были бы посрамлены.

— О, что вы, сеньор, — молвила Теодора, изображая смущенье, — я-то знаю себя и понимаю, что эти похвалы чрезмерны для столь ничтожного и жалкого предмета; догадайся я, что вы меня слушаете, я прекратила бы пенье, ибо тому, кто слыхал знаменитых певцов этого огромного города, мой голос никак не может понравиться; впрочем, людям благородным свойственно поощрять недостойных и одарять их незаслуженными почестями.

— Довольно говорить любезности, — возразил, пылая любовью, Маркина, — я готов повторить все, что сказал, и уверяю вас, сеньора Теодора, что хоть мне приходилось слышать божественные голоса севильских певцов, ваш голос может соперничать с ними всеми и наверняка одержит победу.

— Целую ваши руки за такую похвалу, — сказала Руфина, — я счастлива это слышать и желала бы одного — чтобы мое горе не помешало мне и впредь доставлять вам приятность игрой на этом инструменте; оно, однако, упорно гнетет мою душу, и сейчас я взяла гитару лишь затем, чтобы попробовать, не сумеет ли она отогнать воспоминание о былых бедах.

— В моем доме, — сказал Маркина, — всем им придет конец; взгляните, с какой радостью и любовью я служу вам, и вознаградите меня за это повеселевшим взором.

— Ценю ваше благородное намерение, — сказала Руфина, — украшенное столь щедро делами, и постараюсь, насколько смогу, исполнить ваш приказ; не знаю, однако, удастся ли это, — ведь даже тот, кто привез меня сюда, уж третий день не является и, верно, забыл обо мне.

— Не тревожьтесь, — сказал влюбленный старик, — ему, скорей всего, мешают вас навестить какие-то важные причины.

— Подозреваю, — сказала Руфина, — что он вернулся в Гранаду, убоявшись, как бы его не сочли сообщником в моем бегстве, и ежели это так, я пропала — он унес с собою то немногое, что было у меня.

— Не предавайтесь грусти, — сказал Маркина, — жалость вряд ли ему позволит сбежать и покинуть вас в одиночестве и горе; но пусть все вас покинут, не покину я, ибо люблю вас так пылко, что сам себя не узнаю.

И тут Маркина сгоряча выложил гостье все о своих чувствах к ней. Она же, притворяясь, будто не понимает, что речь идет о браке, поблагодарила лишь за участие и намерение оказать ей покровительство. Время было обеденное, стол уже накрыли, и оба они сели подкрепиться, причем Маркина потчевал даму самыми редкими и отборными яствами — где воцарится любовь, там нет места скупости, даже Маркина стал щедрым.

С Гараем Руфина условилась, чтобы он, когда ее обожателя не будет дома, приходил повидаться с ней под видом нищего, в лохмотьях, не вызывающих подозрений. Сама она тем временем выведывала, каким способом удобней ограбить скаредного Маркину, однако комната, где хранились его деньги, была так неприступна, что Руфину не раз брало отчаяние. Прошло еще три дня, Гарай все не появлялся, и Руфина ходила хмурая, что весьма тревожило Маркину, — он робел и не решался снова заговорить о своей любви; за эти дни Руфина высмотрела, где старик хранит ключи от сундуков, и изучила расположение комнат в доме, что ей могло сгодиться для ее замысла.

Перед заходом солнца, когда Маркина еще не вернулся, сидела Руфина у окна, смотревшего в сторону Севильи, и приметила, что к усадьбе ковыляет на двух костылях Гарай в обличье нищего; Руфина была не одна, а с садовницей, поэтому он лишь попросил у нее милостыни; бросив ему монеты через окно, она спросила, откуда он идет. Гарай ответил, что из Гранады; тогда Руфина, изобразив радостное удивление, сказала садовнице:

— Ах, дорогая, прошу вас, спустимся вниз, мне так хочется поболтать с этим нищим — ведь он недавно был у меня на родине.

Садовница не стала спорить, обе они, спустившись вниз, подошли к воротам, и Руфина, приказав мнимому нищему войти во двор, спросила, как давно он покинул Гранаду. Тот ответил, что, мол, уже дней десять. Тогда Руфина стала задавать ему весьма пространные и обстоятельные вопросы, и садовница, соскучившись, вернулась в дом хлопотать по хозяйству; сообщники только этого ждали, для того-то Руфина и тянула свои расспросы. Обрадовавшись, что садовница ушла, они вдвоем обсудили, как исполнят то, о чем вы услышите дальше, — это был настоящий заговор против Маркины, мишени, в которую целили оба, готовя ему погибель. На том Руфина рассталась с Гараем и взошла в дом, садовнице она сказала, что узнала от нищего много важных новостей, и они, мол, заставляют ее торопиться с возвращением на родину; та приняла ее слова с неудовольствием, равно как и экономка Маркины, которой тоже сообщили об этом; обе они опасались, что с отъездом гостьи, побуждавшей их хозяина к щедрости, им вновь овладеет прежняя скаредность, — тогда прощай привольная жизнь для челяди.

Явился Маркина, этим вечером его дама глядела веселей, чем прежде, и он осмелился заговорить более пространно о любовных своих муках и желаньях; Руфина слушала милостиво, была нежней обычного, даже вселила в него некоторые надежды, и влюбленный старик уверился, что крепость вскоре будет завоевана; дабы ускорить любовную победу, он подарил в этот вечер гостье нарочно для нее купленный перстень с брильянтом, стоившим не менее пятидесяти эскудо и окруженным мелкими рубинами. Дама рассыпалась в благодарностях и хотела было на радостях потешить Маркину пением романсов, но затем сказала, что гитара, мол, дрянная, прямо в руки брать не хочется; тогда Маркина пообещал на другой день привезти арфу — Руфина и на арфе была мастерица играть. Удалились на покой, каждый со своими мыслями, — Маркина, мечтавший о благосклонности Руфины, обдумывал, как он добьется этого подарками, ибо знал, что дары ускоряют любое дело; Руфина же прикидывала, как бы побыстрей совершить кражу.

На следующий день Гарай, человек искушенный в воровских хитростях, подобрал себе дружков, также мастеров своего дела; они следили за Маркиной весь вечер, дожидаясь, когда он уляжется, что на сей раз он сделал позже обычного, ибо Руфина нарочно занимала его своим пеньем. Около полуночи Гарай с товарищами притащили к усадьбе соломенное чучело, накрытое плащом, и поставили его стоймя, против окна спальни Маркины. Чучело подперли жердью, чтобы потверже стояло. Ночь была темная, для грабителей самая подходящая. Поставив чучело, они принялись громко стучать в ворота, по всей усадьбе пошел грохот и разбудил Маркину, заснувшего первым сном; он проснулся и тревоге, странным показалось ему, что в такой час кто-то ломится в усадьбу, чего раньше не случалось ни разу, — все знали, какой он нелюдим, и по ночам его никто не навещал; Маркина кликнул слугу, велел посмотреть, кто стучится в ворота; полусонный слуга пошел к воротам и стал спрашивать, кто там, но ответа не было; не заметив чучела, стоявшего у ограды, слуга возвратился в дом и доложил хозяину, что никого не видать. Маркина немного успокоился, но покой был недолгим — Гарай, зачинщик всей проделки, принялся стучать еще громче. Сильно встревожившись, Маркина приказал слуге еще раз взглянуть, кто стучит; однако и на сей раз никто на вопрос слуги не ответил, и он снова принес эту весть хозяину — тот в сердцах накинул плащ прямо на голое тело, стал у окна и закричал:

— Кто это стучится ко мне в такой час?

Но и ему не ответили, тогда Маркина, оглядев местность более внимательно, чем слуга, заметил чучело — стоя неподвижно, оно было главным действующим лицом проделки, предметом которой был Маркина. Страх объял Маркину, когда он увидел, что, сколько он ни кричит, незнакомец не отвечает, и, черпая силы в слабости, он громко сказал:

— Сеньор любезник, ежели вы решили ломать комедию от праздности и по юношескому недоумию, я этого не потерплю; добром прошу вас убираться прочь и не тревожить наш покой, не то вам придется бежать по севильской дороге так быстро, как вам и не снилось, — ежели вздумаете еще раз меня беспокоить, я буду стрелять.

С этими словами он закрыл окно и направился к кровати, но едва улегся, как раздался еще более громкий и отчаянный стук. Тогда Маркина схватил заряженный мушкет, всегда стоявший наготове для охраны и защиты его скарба, и опять подошел к окну; увидав на том же месте фигуру, которая сама, разумеется, не могла сдвинуться, он сказал:

— Какая наглость — без нужды и причины нарушать мой сон! Неучтивость ваша переходит всякие границы и достойна столь же неучтивой отповеди; убирайтесь прочь от моего дома, кто бы вы ни были, ежели не хотите, чтобы я прогнал вас силой, грубиян этакий!

Тут Маркина взвел курок мушкета и прицелился. Видя, однако, что его угрозы не вызывают у безмолвной фигуры ни малейшего страха, он подумал, что незнакомец, делая вид, будто не боится его мушкета, попросту над ним насмехается; он потребовал в третий раз, чтобы его не вынуждали к крайности, но все увещания были бесполезны, и Маркина решился выстрелить, причем не в воздух, не для устрашения, а прямо в наглеца; хорошенько прицелившись, он метким выстрелом всадил две пули в соломенное чучело, и оно рухнуло наземь.

Гарай следил за всем этим, не спуская глаз и настороженно прислушиваясь; как только произошло то, чего он ждал, и сраженное выстрелом чучело упало, он жалобно простонал: «Ах, меня убили!» И тотчас же он сам и его товарищи начали кричать, будто возмущаясь такой жестокостью. Маркина был до смерти напуган своим поступком — скряги всегда трусливы и пуще всего боятся, как бы не пострадало их имущество. Он закрыл окно и пошел будить Руфину (это было нетрудно, она, конечно, не спала, с нетерпением ожидая, удастся ли ее затея). Сильно встревоженный, Маркина рассказал ей о своем выстреле; она прикинулась огорченной и стала выговаривать ему за столь безрассудную решимость — ежели он, мол, знал, что это шутка и что у себя дома он в безопасности, можно было выказать чуточку терпения, пусть бы себе стучали в ворота, сколько хотят, лучше стерпеть небольшое беспокойство, нежели мучиться от страха и казниться, что совершил убийство. Много она ему наговорила, бедный Маркина совсем приуныл и напугался, сам не зная, что теперь делать. Руфина посоветовала ради его безопасности сейчас же укрыться в монастыре святого Бернарда — нет, мол, никаких сомнений, что, ежели утром найдут здесь убитого, Маркину схватят, ведь труп лежит у его усадьбы. Маркина проклинал час своего рождения, так убивался, такие глупости говорил, что когда бы Руфине не надо было притворяться, она бы хохотала во все горло. Бедняга поднял на ноги челядь, рассказал, что случилось, и все стали осуждать его за опрометчивость; старик едва не сошел с ума, он уже видел себя в руках правосудия, свои денежки в карманах блюстителей порядка и свою жизнь в смертельной опасности, если его подвергнут мучительным пыткам и он сознается в преступлении; он позабыл, что защищать себя и свое добро — естественное право каждого.

Весь этот переполох кончился тем, что Маркина и впрямь решил бежать в монастырь святого Бернарда, только сомневался, кому поручить свои деньги. Доверить слугам было страшновато, отнести кому-нибудь из друзей он бы уже не успел, да и друзей-то у него почти не было из-за противного характера. В большом смятенье он снова спросил совета у Руфины. Она же, с виду не менее огорченная и напуганная, чем он сам, прикинулась, будто не знает, что ему посоветовать, хотя в уме все уже рассчитала заранее и все ее расчеты сбылись; наконец она спросила, много ли у него денег. Маркина честно признался, что дома у него хранятся четыре тысячи дублонов да еще две тысячи серебряных двойных дукатов.

— Я бы вот что сделала, — молвила хитрая бабенка. — Груз слишком тяжел, и вам не удастся в этот час незаметно унести деньги к друзьям, а потому заройте их в усадьбе, отметив место каким-нибудь знаком, чтобы смогли его отыскать; все это вам надлежит проделать собственноручно, чтобы не видел никто из слуг, иначе они, чего доброго, вас ограбят; я же не могу оставаться здесь, хотя, разумеется, сохранила бы ваш скарб в целости; но я боюсь, что если явятся блюстители правосудия, меня первую схватят, а я, лишь с трудом спасшись от опасности, не желала бы вновь ей подвергаться.

Как ни был удручен Маркина, он, слыша эти речи, расчувствовался, безмерно тронутый такой заботой о нем; бедняга уже не надеялся спастись и плакал горькими слезами. Руфина его подбадривала — ей надо было, чтобы задуманный план осуществился; собравшись с духом, Маркина приказал слугам разойтись по их комнатам и не выходить, сам же он и Руфина, которой он одной доверял, ибо по уши влюбился, отправились за деньгами. Хранились они в сундуке, окованном железными полосами и запиравшемся на такой хитроумный ключ, что ни подделать его, ни взломать замок было немыслимо, и добраться до денег можно было только тем способом, который изобрела Руфина и успешно применила. Монеты вынули, переложили золото в небольшой ларец и понесли в сад; там Маркина вырыл лопатой глубокую яму, дублоны были погребены, а рядом оставлено место для шести мешков с двумя тысячами серебряных дукатов; с великим трудом притащили и дукаты — Маркина-то был стар и немощен, а его помощница непривычна таскать на спине тяжести.

Когда все монеты были захоронены, на их могиле сделали знак, чтобы опознать это место, а свежеразрытую землю прикрыли травой, которую нарвали в саду; Маркина оставил только двести золотых эскудо, хранившихся в его конторке, да еще полсотни дал Руфине, чтобы где-нибудь припрятала, пока не уляжется переполох. Затем они поднялись в верхние комнаты и увидели оттуда, что вокруг усадьбы бродят люди с факелами, — то были Гарай и его приятели; они изображали блюстителей закона, как условился Гарай с Руфиной. Сказав старику, что вот-де уже за ним пришли, она предложила ему немедля покинуть усадьбу и бежать с нею вместе в монастырь. Им пришлось перелезть через ограду, ворота нельзя было отпирать — там уже стучались участники этой комедии, да так властно, будто и впрямь были служителями правосудия.

Все слуги Маркины удрали вслед за ним, перелезая через ограду, — им вовсе не хотелось угодить из-за него в тюрьму и пострадать безвинно за его грех, совершенный по злобе, — и к рассвету в усадьбе не осталось ни души. Маркина и его дама подождали в соседнем саду, пока станет совсем светло и отопрут ворота монастыря святого Бернарда, — как только ворота открылись, оба поспешили спрятаться в монастырской церкви.

Гарай во все глаза наблюдал за усадьбой и видел, как сбежали из нее Маркина и его челядь. Часа через два после восхода солнца он, перерядившись студентом, зашел во двор монастыря; они условились, что Гарай будет приходить и сообщать, что делается вокруг, причем Руфина рассказала ему, где зарыты деньги; насчет их количества она, однако, солгала, упомянув лишь о мешках с серебром; ей хотелось утаить от него главную часть клада, золотые монеты, чтобы впредь не знать нужды, и она надеялась, что сможет, тайно от Гарая, взять золото себе.

Следующей ночью, после полуночи, Гарай и один из его товарищей помогли Руфине, переодетой в мужское платье, перелезть через ограду усадьбы, а сами остались снаружи на карауле. Хитрая красотка первым делом нашла спрятанную в саду лопату, откопала ларец с золотом и, снова забросав землей мешки с серебром, спрятала ларец в другом месте, чтобы не делиться всем сокровищем со своими сообщниками. Затем она позвала Гарая и его дружка, те выкопали серебро, взяли мешки на плечи и вместе с Руфиной отправились на постоялый двор вблизи Севильи; как только ее сообщники уснули, Руфина, все еще в мужском платье и с мужской отвагой в душе, поспешила за припрятанным золотом; нелегко ей было поднять такой груз, все же она оттащила ларец и возвратилась на постоялый двор, где ее отлучки никто не заметил.

Следующий день и еще два они провели там, затем Руфина, раздав своим сообщникам небольшое вознаграждение и зашив в два корсажа дублоны Маркины, покинула Севилью вместе с Гараем, не желавшим с нею расставаться, ибо он понимал, что в союзе с такой продувной особой сможет жить припеваючи. Направились они в Мадрид, но тут мы их оставим и взглянем, что поделывает укрывшийся в монастыре Маркина.

Скопидом Маркина сильно тревожился, что вот уже четыре дня прошло, как Руфина, которую он знал за Теодору, куда-то исчезла; наконец, он попросил одного монаха, имевшего в Севилье знакомых, разузнать, какие меры приняты властями против него и что говорят об убийстве. Монах усердно взялся за дело, обошел всех, кто мог что-либо знать о происшествии, но никто не сумел ему ничего сообщить, о чем он и доложил Маркине; тот весьма обрадовался, что может без опасений покинуть свое убежище, однако, не полагаясь на уверения монаха, пошел ночью к одному близкому другу рассказал о своих страхах, и тот взялся выяснить, как обстоит дело. Побывав в тех же местах, куда ходил монах, он также не обнаружил никаких тревожных признаков. Наведался он и в усадьбу, отпер ворота ключом, который дал Маркина, и убедился, что там нет ни души, а мул его друга околел, так как некому было кормить беднягу. Обо всем этом он известил Маркину и сказал, что тот может покинуть монастырь и ходить куда вздумается; Маркина был очень доволен, что, потеряв всего лишь мула, вновь обрел безопасность и покой; огорчало его только, что Руфина не попыталась с ним увидеться, — сильно он ее полюбил; впрочем, он объяснял это тем, что она, из естественного для женщины страха, скрывается от правосудия. Он вернулся в усадьбу, вернулись туда и садовник с женой, и прочие слуги, которые все это время старались, как говорится, не мозолить людям глаза, пока не уляжется переполох, так сильно их напугавший.

В первый же вечер после возвращения в усадьбу Маркина, прежде чем отойти ко сну, решил перенести деньги обратно в сундук; вдвоем с садовником, который нес свечу, они спустились и сад и пошли в тот его конец, где были спрятаны ларец и мешки; однако знака, которым скупец и Руфина пометили зарытый клад, нигде не было видно, что сильно встревожило Маркину. Обыскали все вокруг, знака нет как нет — Руфина нарочно убрала его, чтобы помучить старика; много раз ходил он взад-вперед по тому месту, встревоженный и изумленный; в эту ночь ему так и не удалось найти знак, полярную звезду его помыслов, и алчный Маркина, едва не лишившись ума, метался как бесноватый. Садовник не знал, что ищет хозяин и зачем привел его сюда, поэтому безумное поведение старика очень его удивило. Наконец, Маркина решил пока оставить поиски и в великом горе пошел спать, вернее, в муках бодрствовать всю ночь; но едва в щели окон забрезжила заря, он поднялся, позвал садовника, и они вместе пошли на то же место, где кружили ночью; Маркина снова принялся искать знак, старания его были так же безуспешны, как накануне, и он надумал перекопать весь участок; садовник исполнил наказ, но нашли они только две ямы, опустевшие могилы ларца и мешков; тут старый скопидом окончательно решился ума и, повалившись наземь, стал колотить себя по лицу, крича и корчась так, что жалость брала всех, кто его видел, а именно его слуг, которые прибежали на крик, узнав, что у хозяина пропали деньги; вскоре Маркина догадался, что деньги украдены по наущению Руфины, и послал искать ее по всей Севилье; плутовка, однако, успела скрыться из города, увезя с собой деньги алчного старика, копившего их, не зная ни сна, ни отдыха.

От горя Маркина на несколько дней слег, а в Севилье только и речи было что о покраже, причем многие ликовали, что такая кара постигла скопидома, не сумевшего, при всем своем богатстве, обзавестись друзьями.