Онлайн чтение книги Плутовской роман
КНИГА IV

Между тем Руфина и Гарай, едучи без задержек и везя с собою целое сокровище, прибыли в императорский город, где собирались поселиться; Руфина мечтала повести в Толедо жизнь на широкую ногу и, чтобы придать своему дому более почтенный облик, выдавала Гарая за своего отца; они сняли хороший дом в богатом околотке, завели слуг — одну рабыню купили еще в Малаге да здесь наняли служанку, пажа и эскудеро; Руфина ходила во вдовьем чепце, Гарай, приобретя приличный костюм, назвался доном Херонимо, и она — доньей Эмеренсианой; фамилию они себе придумали Менесес и говорили, что происходят из древнего рода, славного в Португалии; уладив все эти дела, Руфина принялась закупать утварь, подобающую дому знатной вдовы, ее стали посещать жившие по соседству дамы и весьма были довольны ее угощеньями и приветливостью; с несколькими она даже подружилась; эти были уверены, что блеск Руфины — чистое золото и что она и впрямь происходит из благородной семьи Менесесов. Руфина часто ходила в собор, показывалась перед праздными юнцами; все считали ее недавно прибывшей в город важной дамой, и так как личико у нее было смазливое, то вскоре появились обожатели, усердно гулявшие по ее улице. Пока Руфина разузнает, кто из них побогаче, чтобы на нем испробовать свое коварство, мы оставим ее и страждущих от любви щеголей и вернемся в Малагу, где, как мы знаем, брат Криспин недавно улизнул из тюрьмы.

Впрочем, выйдя на волю столь ловким способом, Криспин в Малаге не остался, а направился в соседний с городом лесок, провел там весь день, а как стемнело, подошел к келье, прежнему своему жилищу в ту пору, когда вся Малага почитала его за доброго христианина. Келья уже была отдана другому человеку, собиравшему по церквам пожертвования на приют, но он еще в ней не поселился, ждал, пока ее приведут в порядок. Итак, Криспин подошел к келье и, у южной ее стены, рядом с кучей камней — им же сделанной приметой, — принялся рыть землю колом, который смастерил в лесу, и докопался до припрятанного там мешка с толикой дублонов — ведь ему, как вожаку шайки, всегда доставалась при дележах лучшая доля. Прихватив эти дублоны — монет около пятисот, — он отправился в город Хаэн, где у него жил друг, тоже мастак в воровских делах; друг уже знал о побеге Криспина из тюрьмы, знал он и раньше, что Криспина посадили, и был тогда в великом страхе, как бы тот на кобыле не выдал его, — им приходилось не раз вместе отличаться в воровских набегах. Друг был очень рад появлению Криспина, хотя пришел тот в одних лохмотьях, — монашескую одежду у него отобрали, как у недостойного ее носить, а тюремное платье совсем истрепалось, — но эту беду быстро поправили: Криспин сразу же дал своему дружку денег, чтобы купить добротный цветной костюм, — и когда надел его да опоясался шпагой, стал вроде бы другим человеком; кстати, он сбрил себе бороду, которая в прежние времена доходила ему чуть не до пояса.

В новом этом наряде наш праведник Криспин покрасовался в Хаэне всего несколько дней, пока не подвернулось выгодное дельце в Андухаре; добычу разделили честно, по правилам, но вскоре пошел слух, что пострадавший хлопочет о розыске грабителей, и Криспин предпочел убраться подальше, чтобы не попасть снова в такую передрягу, как в Малаге, где он спасся только чудом. Вместе с одним валенсианцем, статным и красивым молодцом, он, не забыв прихватить деньги, явился в Толедо — в этом городе оба они прежде бывали лишь проездом и потому не боялись быть узнанными. Валенсианца звали Хайме; отец его, проживавший в Валенсии, мастерил альпаргаты, а сынок, позволив себе кое-какие шалости с имуществом своих хозяев, был вынужден покинуть родину; теперь было ему двадцать два года; белолицый, светловолосый, он отличался веселым нравом, но главное, был смекалист, насмешлив и плутоват, одевался же — за счет своих жертв — щеголем, по последней моде. Вот однажды он и Криспин пошли к мессе в собор, а в той же капелле, где они расположились, слушала мессу Руфина, известная в Толедо под именем Эмеренсианы; Криспин сразу узнал ее и возликовал в душе; он постарался не попадаться ей на глаза, боясь быть узнанным, но опасался он напрасно — бритый подбородок и светское платье сделали его неузнаваемым для тех, кто видел его прежде в рясе отшельника. Он указал своему дружку Хайме на смазливую вдовушку и посоветовал пойти незаметно следом за ней, чтобы узнать, где она живет; найти ее дом оказалось нетрудно, а соседи сообщили, что зовут вдову донья Эмеренсиана де Менесес и что прибыла она вместе со своим отцом из Бадахоса. Криспин бесновался, вспоминая, как эта бабенка его провела, и дал клятву, что, раз уж судьба помогла ему встретить ее, он из Толедо не уедет, пока с лихвой не расквитается за кражу; для этого он подучил Хайме, как тот должен себя вести с Руфиной и что ей говорить, но не рассказал Хайме, что он, Криспин, кое-что о ней знает. Вскоре представился случай Хайме разыграть роль, которую они с Криспином отрепетировали до тонкостей: как-то в сумерки, когда звонили к вечерней службе, на улице, где стоял дом Руфины, произошла драка, и двое мужчин были тяжело ранены. Едва там показалась стража и, отправив раненых по домам на излечение, схватила кое-кого из прохожих, в стычке не участвовавших, как улица вовсе опустела — никому не хотелось безвинно угодить в тюрьму лишь за то, что он оказался на этой улице.

И тут-то началась комедия, придуманная Криспином и Хайме; наученный хитрецом-лжеотшельником, Хайме облачился в изящный черный костюм рыцаря ордена Монтеса и, подойдя к дому Руфины, оставил Криспину свой плащ, а сам с обнаженной шпагой, изображая на лице испуг, ринулся в дом; входная дверь оказалась отперта, Хайме поднялся по лестнице и вскочил в гостиную, где восседали на эстрадо сеньора вдовушка и две ее служанки. При появлении незнакомца с обнаженной шпагой, без плаща и явно чем-то устрашенного, женщины испугались. Руфина и служанки сошли с эстрадо, и Хайме сказал:

— Ежели красота, представшая моим взорам, не обделена жалостью, то я, о прекрасная дама, умоляю дать мне приют в доме вашем и спрятать от служителей правосудия, гонящихся за мной по пятам; мне случилось убить человека в стычке, вспыхнувшей на этой улице, за мной, как за убийцей, погнались, я побежал на соседнюю улицу и наверняка попался бы, кабы не стал сопротивляться; в храбром бою я ранил обоих стражников, явившихся со старшим алькальдом, а затем пустился наутек, ибо показывать спину блюстителям правосудия — не только учтиво, но и благоразумно. Итак, я ударился в бегство, а они — за мной; вдруг я заметил, что ваша дверь отперта, и решил искать защиты в этом доме; умоляю, ежели не во гнев вам будет, оставить меня здесь, пока восстановится порядок на улице и я смогу уйти; но коль вид мой вас пугает и сердит, я готов, рискуя жизнью, возвратиться на улицу, ибо предпочитаю очутиться в тюрьме, чем быть неучтивым в ваших глазах.

Мы уже описали наружность Хайме, которого с этой ночи следовало бы возвести в дворянское звание. Руфина пристально на него посмотрела, и вот она, столь чуждая любви, знавшая только любовь к деньгам и страсть к воровству, с первого взгляда на этого мужчину была покорена и сказала ему так:

Сострадание всегда присуще особам моего звания, тем паче что я, судя по приятному вашему облику, предполагаю в вас человека благородного; весьма огорчена постигшей вас бедой и предлагаю скрываться в моем доме столько, сколько будет необходимо, чтобы сбить с толку ваших преследователей, — было бы жестоко предать вас в их руки, когда есть возможность спасти; прошу вас, успокойтесь, — если блюстители порядка станут вас искать здесь, у меня есть тайник, где я могу надежно вас спрятать.

Юноша поблагодарил за доброту, на что Руфина ему сказала:

Вы, конечно, понимаете, что при вдовьем моем положении я веду жизнь самую уединенную; поэтому я и предлагаю вам оставаться в моем доме до тех пор, пока не уладится ваше дело; вскоре придет мой отец, и если он согласится, чтобы вы расположились в его комнате, я буду очень рада.

Хитрый малый снова поблагодарил за любезность. Вдруг их разговор был прерван сильным стуком в дверь и криками, чтобы немедленно отворили служителям правосудия; сперва все испугались, но Руфина быстро оправилась от страха и, взявши Хайме за руку, повела его в свою туалетную комнату, где одна стенка была двойная, да еще прикрытая ковром; там Руфина спрятала гостя, сказав, чтобы он не тревожился — найти, мол, его здесь никто не сможет; лишь после этого она велела отпереть дверь, и вошел Криспин; поступок этот был, конечно, рискованный, Руфина могла его узнать, однако он надеялся на то, что новый наряд совсем его преобразил; вместе с Криспином был еще его приятель из таких же; на правах слуг правосудия они несли фонарь, жезл и имели огнестрельное оружие; так, оба вошли в дом вдовы, которая встретила их весьма приветливо, делая вид, что не понимает, зачем они явились. Криспин вежливо ей поклонился и сказал:

Хотя с моей стороны, любезная сеньора, не слишком учтиво причинять вам беспокойство, долг службы велит нам не щадить сил для его выполнения; я послан сеньором коррехидором обыскать дома в этой части города, дабы найти некоего преступника; в соседних домах мы уже побывали, остался только ваш; простите, ежели мы учиним осмотр, — мы обязаны повиноваться своему начальству и своей совести.

Полагаю, что мое честное слово в том, что сюда никто не заходил, — отвечала Руфина, — могло бы для вас быть не менее убедительным, чем обыск, однако я не хочу, чтобы меня считали укрывательницей злостных преступников, — ежели таков этот несчастный, — а потому предоставляю вам осмотреть весь дом и убедиться, что того, кого вы ищете, здесь нет.

Служанка со свечой освещала им путь, они осмотрели большую часть дома, но не весь, как бы желая этим выказать учтивость. И так же любезно, как вошли, они простились с хозяйкой; Криспин, решившись на этот шаг, ставил под угрозу свою жизнь, но ему надо было, чтобы товарищ верней сыграл роль, им же, Криспином, придуманную.

Мнимый кабальеро вышел из тайника, изображая на лице радость, что преследователи его ие нашли, и рассыпался в пылких благодарностях милосердию вдовы. Она же, с каждой минутой все более разгораясь страстью, сказала, что, кабы ее воля, она исполнила бы все его желанья, но придется, мол, подождать отца, и она постарается убедить старика, по крайней мере, в эту ночь не позволить гостю выйти на улицу.

Напротив, — сказал Хайме, приметивший, что вдовушка глядит на него умильно, — я хотел умолять вас дать мне дозволение уйти, ибо я намерен укрыться в монастыре и оттуда известить своих слуг, где я нахожусь, а завтра — уехать в Севилью и поселиться там, пока мне не разрешат вернуться на родину.

Руфину его намерение огорчило, она попросила Хайме не спешить с этим шагом, который может ввергнуть его в опасность, — не лучше ли переждать у нее в доме хотя бы несколько часов?

Хайме с готовностью повиновался, и Руфина, извинившись и оставив его на попечении служанки, нанятой ею в Толедо, вышла под предлогом, что ей надо до прихода отца выполнить его некое распоряжение. А придумала она этот предлог, чтобы посоветоваться с рабыней, самой преданной своей наперсницей; заперлись они в одной из комнат, и Руфина рассказала рабыне о том, как приглянулся ей этот кабальеро и как ей не хочется отпускать его из дому, хотя она понимает, что здесь его могут схватить; но, с другой стороны, она, мол, не уверена, согласится ли Гарай, чтобы пришелец остался на ночь; рабыня была девка продувная, она сразу смекнула, что посоветовать и как угодить хозяйке.

Сеньора, — сказала она, — хотя с этим мужчиной ты едва знакома, надо тебе отважиться как-то показать ему свою любовь, ибо на то, чтобы Гарай согласился оставить его здесь на ночь, надежды мало; я посоветую тебе вот что: дом наш просторен, в нем есть несколько нежилых комнат, — например, те две, к которым ведет вниз лестница из твоей; устрой гостя там, а я уж позабочусь приготовить ему постель и прочее; спроводим все это мигом, Гарай ничего и не узнает, тем более что он собирается через два дня в Мадрид; значит, ты сможешь побыть со своим любезным, уговорив его не выходить из дому, — скажешь, стражники, мол, день и ночь торчат на нашей улице.

Совет рабыни пришелся Руфине по сердцу, она послала ее приготовить комнату для гостя и постелить ему чистое, надушенное белье из самого тонкого полотна; берберийка побежала исполнять приказ госпожи, а та вернулась к гостю и сказала ему:

Любезный сеньор, я сама, без разрешения отца, решила предложить вам погостить в нашем доме, не показываясь моему отцу на глаза, чтобы ненароком вам не пришлось предстать перед глазами судьи; примите благосклонно небольшую эту услугу и будьте признательны за добрые чувства к вам и желание оградить ваш покой.

Еще более пылкие слова благодарности были ответом Хайме на эту новую милость; в душе он ликовал, глядя, как рыбка сама идет в сети любви, — а это по всему было видно. Поговорили они немного о том о сем, и Хайме принялся восхвалять красоту Руфины — такой лести женщины всегда охотно верят — и намекать на свои чувства к ней; а ей тоже лишь этого и надо было, все шло по-задуманному, на ее глазах под действием ее красоты свершалось чудо: беглец, прячущийся от властей, превращался во влюбленного. Тут и рабыня вернулась, исполнив все распоряжения; Руфина повела Хайме в приготовленную для него комнату, оставила там свечу и сказала, чтобы он набрался терпения и побыл один, пока она не убедится, что отец лег спать. Возражать не приходилось, Хайме только попросил, чтобы она обязательно к нему зашла, не то, мол, он будет дурно спать эту ночь.

— Я сама этого хочу, — сказала Руфина, — мне ведь надо знать во всех подробностях, кто вы и какова причина ваших невзгод.

На том она с ним простилась, нежно посмотрев ему в глаза, что наполнило душу хитреца Хайме уверенностью в счастливом исходе его затеи.

Гарай был не настолько еще стар, чтобы не иметь видов на Руфину; он очень бы хотел жениться на ней, да уже был женат; жену свою он, правда, держал в Мадриде, подальше от себя, как делают многие мужья, которые либо из-за несходства характеров, либо со зла на своих жен бросают их, забывают, а жены, видя пренебрежение и холодность мужей, утешаются с теми, кому их прелести милее и кто находит удовольствие в их обществе к позору тех, кто ими пренебрег. В последнее время Гарай, давно не получая вестей от своей супруги, подумывал, уж не скончалась ли она; наконец он решил съездить в Мадрид, тайно в этом удостовериться и, коль жена и вправду умерла, сделать попытку жениться на Руфине, напомнив ей, сколь многим она ему обязана; с такими мыслями он готовился в путь, а отъезд свой назначил через два дня. Оставим его пока при таких мечтах и вернемся к Руфине. Как только Гарай появился, она подала ему ужин, но сесть с ним за стол отказалась под предлогом нездоровья, чему он легко поверил. Обычно Гарай после ужина сразу отправлялся на покой; Руфина выждала, пока он улегся и заснул, и тогда велела служанкам подать ужин запертому в ее комнате молодчику — она намеревалась весело с ним провести вечер. Так и вышло — оба с удовольствием сели за стол, и во время ужина Руфина все более открыто намекала, что сражена любовью. Когда убрали со стола и служанки сели доедать остатки — и лакомые и обильные, — Руфина попросила гостя сказать свое имя, откуда он родом и зачем приехал в этот город. Чтобы ублажить любезную хозяйку, Хайме, мгновенно придумав историю, начал так:

— Моя родина, прелестная сеньора, это Валенсия, один из древнейших городов Испании, что вам, я думаю, известно по его громкой славе, — немногие города могут с ним сравниться древностью знати, богатством, приятностью климата и красотой окрестностей; там я родился в благородной, издавна и повсеместно славной семье Пертуса; зовусь я дон Хайме Пертуса, и государь наш за заслуги моих предков украсил мою грудь красным крестом Монтесы и пожаловал энкомьенду Силью, одно из лучших владений сего ордена; кроме доходов от Сильи, я распоряжаюсь майоратом, полученным в наследство от отца и приносящим около трех тысяч дукатов ренты; я единственный сын и всем этим владею единолично; не так давно я начал ухаживать за доньей Бланкой Сентельяс, знатной и блистающей достоинствами валенсианкой, оказывая ей изысканные любезности; она, однако, не отвечала мне так, как того заслуживали мои чувства, а причина была в том, что дама эта была неравнодушна к некоему кабальеро, также состоявшему в ее поклонниках, по имени Висенте Пухадас; он был предпочтен, а я умирал от ревности. Кабальеро этот вознамерился убрать со своего пути все препятствия, могущие помешать его любовным стремлениям, и вот однажды ночью, повстречав меня на улице моей дамы, он вместе с тремя слугами напал на меня, а при мне был один-единственный слуга; доколе мог, я оборонялся, но вскоре был тяжко ранен — думали, что я не выживу. Кто именно меня ранил, установить не удалось, хотя все догадывались, и власти, зная по слухам, что дон Висенте был моим соперником, схватили его, но он вместе со слугами умудрился доказать свое алиби, после чего был отпущен. Я оправился от ран и, негодуя на то, что противники, пользуясь численным превосходством, всего меня изрешетили, решил тоже не церемониться и с несколькими слугами настиг соперника и ранил его еще тяжелей, чем он меня; но на улице были посторонние, узнавшие меня и сделавшие донос, — случай в Валенсии весьма редкий, ибо таким путем почти никогда нельзя выяснить правду; мне пришлось бежать, страшась за раненого, которому прочили близкую кончину, и за самого себя, коль его родня вздумает мстить за его смерть. Покинув Валенсию, я приехал сюда и живу в этом городе уже с месяц; недавно доверенный человек из Валенсии, с которым я переписываюсь, известил меня, что враг мой уже вне опасности, быстро поправляется и что он помолвлен с доньей Блаикой. Это меня, поверьте, гораздо больше огорчило, чем то, что нынче я встретился с двумя нанятыми доном Висенте головорезами, которых он подослал меня убить; они напали на меня на улице, одного я ранил — кажется, смертельно — и сумел от них уйти, смешавшись с толпою, которая собралась разнимать дерущихся; ваш дом стал для меня убежищем, здесь я могу ие страшиться правосудия, которое способно завладеть лишь моим телом, ибо душой уже завладела красота ваша, и узилище сие для меня сладостно, в нем хочу я остаться до конца дней моих, коли на то будет ваша воля.

Так заключил свой рассказ мнимый дон Хайме, и Руфина была в восторге, что этот кабальеро, оказывается, вполне достоин ее любви и, сам воспылав к ней чувствами, уже предлагает ей стать его супругой. Мигом все это обдумав, она отвечала ему следующее:

Сеньор дон Хайме Пертуса, весьма прискорбно мне, что знакомство с Толедо принесло вам одни неприятности; но ежели они не побуждают вас поскорей вернуться на родину, это немало радует тех, кто желал бы видеть вас в этом городе постоянно, и, уверяю, будь на то моя власть, я пошла бы на все, дабы вас удержать, не погнушалась бы даже прибегнуть к силе чар, возбуждающих любовь; да, я готова, коль сие возможно, приобрести искусством колдовства то, в чем меня обделила природа. С нынешнего дня вы обязаны мне признательностью, и, ежели впрямь полагаете себя моим должником, я вправе считать себя счастливицей — сильнее этих чар мне не придумать; небо не даровало мне великой красоты, какой я хотела бы блистать ради такого случая, но ежели нежное чувство обязывает к ответному, надеюсь, что вы не замедлите признать ваши обязательства передо мною.

— Тысячу раз, — сказал дон Хайме, — лобызаю землю, по которой ступают ваши туфельки, но даже и ее недостойны коснуться мои уста, благодарящие за столь великую милость; любой долг свой я готов уплатить вам сторицей и потому не боюсь иска кредиторов. Что ж до вашего желания покорить чарами мою волю, отвечу: чтобы пленить плененного, сила вовсе ненадобна, и я надеюсь, что эти мои слова удержат вас от недозволенных средств, — ведь красота ваша могущественней самых сильных чар, она похищает меня от меня самого и перемещает в вас; благословен тот час, когда на меня напали эти убийцы с моей родины, — за одну неприятность, приключившуюся там со мною, я в утешение вознагражден тысячью радостей; слыша столь любезные речи из ваших обворожительных уст, молю небо сохранить мне жизнь, ибо надеюсь, что любовь моя, держась верного курса, благополучно причалит в блаженной гавани вашей нежности; бодрость возвращается ко мне, я забываю о своей родине, — где суждены мне счастье и блаженство, там и моя родина.

Такими и подобными этим словами обменивались дон Хайме и Руфина; бессовестный плут сумел вскружить ей голову, и Руфина, упиваясь лживыми его речами, обо всем на свете позабыла, только глядела на него, сама не своя от любви; за нежной беседой время летело быстро, лишь около двух часов ночи Руфина с великой неохотой ушла к себе, а обманщик Хайме улегся спать, очень довольный тем, как удачно все складывается, что придумал Криспин. Сам-то Криспин немного тревожился, ибо ни в тот день, ни на следующий его из-за присутствия Гарая в доме нельзя было ни о чем известить, но когда Гарай уехал в Мадрид, влюбленной Руфине и ее гостю стало куда как привольно. Дон Хайме сразу же послал к Криспину рабыню с письмом, в котором описал, какое счастье ему привалило; Криспин с той же рабыней отослал ему ответ и кошелек с сотней дублонов, чтобы он мог развлечься игрой в карты да служанок задобрить на случай, коль понадобятся их услуги.

В день отъезда Гарая в Мадрид Руфине, к величайшему ее неудовольствию, сделали визит две дамы, ее соседки, — насколько приятней было бы ей не гостей принимать, а со своим любезным миловаться! Как только гостьи удалились, она поспешила в комнату дона Хайме — так мы и будем его величать, пока обман не раскроется, — и увидела его с гитарой, которую, по его просьбе, принесла служанка. Юноша был искуснейшим музыкантом, да и стихи сочинял недурно — валенсианский климат, видно, к тому располагает, ибо там немало замечательных музыкантов и поэтов, — оба эти таланта украшали его особу. Словом, оный дои Хайме наигрывал на гитаре, а Руфина, вслушиваясь в нежную гармонию струн, стройно звучавших под умелыми пальцами, тихонько вошла в комнату и, став так, что юноша ее не видел, глядела на него с восхищением. Меж тем он приятным, сладкозвучным голосом запел романс, который и вовсе свел ее с ума.

Еще жарче разгоралось любовное пламя в нежной груди Руфины, когда она слушала пенье мнимого дона Хайме; сладостный его голос, искусная игра привели ее в изумление, но более всего — слова песни, казалось, нарочно сочиненные к случаю; так оно и было на самом деле: хитрец не поленился — пришлись тут кстати его познания в поэзии и природные способности — и в короткий срок сложил в уме эти стихи, чтобы спеть их перед Руфиной. Слыша, что она идет, но не подавая вида, он и пропел их; когда ж он умолк, влюбленная красотка, подойдя поближе к гостю, наигрывавшему теперь различные вариации, сказала:

— И этот талант есть у вас, сеньор дон Хайме? Как мне это приятно, но я не дивлюсь — известно ведь, что в Валенсии чуть ли не у всех красивые и благозвучные голоса.

— Голос у меня никуда не годится, — возразил он, — но слова песни и впрямь недурны.

— Да, вижу, — сказала Руфина, — стихи свежехоньки, наверно, и трех дней нет, как их сочинили.

— Вы правы, — сказал дон Хайме, — но чему здесь удивляться, когда предмет, ради которого они сложены, обладает таким могуществом, что и сухие пни наделит душой и заставит любить себя, не то что меня, существо разумное и благодаря любви постигающее его совершенства?

— Не надо быть льстецом, — сказала она. — Да ежели б я поверила, что слова ваши правдивы, вы бы когда-нибудь вспоминали о своем пребывании в этом доме с еще большим удовольствием, но увы, мужчины умеют говорить то, чего не чувствуют, и изображать любовь, не любя.

— И в первом и во втором вы ошибаетесь, — сказал он. — Верьте мне, я готов благословить страх, испытанный моей осторожностью, и опасность оказаться в тюрьме, ибо они принесли мне счастье знакомства с вами; умоляю вас ответить на мою искреннюю нежность полным доверием, ибо я люблю вас со всей страстью.

Вслед за тем дон Хайме принялся расточать Руфине столь пламенные хвалы, что с этого вечера она перестала сдерживать свои чувства; так пошло и дальше, и вскоре плут, потеряв охоту разыгрывать роль, увлекся Руфиной не на шутку; она все же оставалась обманутой, ибо думала, что ее гость — таков, каким изобразил себя в своем рассказе, и больше всего убеждало ее то, что он тоже спросил ее, кто она. Не желая уронить себя в его глазах, Руфина вкратце сообщила, что она, мол, происходит из знаменитой фамилии Менесесов португальских, хотя и родилась в городе Бадахосе. Плут не усомнился в ее лживой родословной и стал всерьез подумывать о браке, уразумев то, что Криспин, несмотря на пожилые годы, не хотел уразуметь, — ему стали ясны опасности их ремесла и неминуемый конец, уготованный всем ворам, — восхождение на виселицу. Руфина ему очень нравилась, особенно же прельщало ее благородное происхождение, и он положил влюбить ее в себя еще крепче и добиться ее руки. О том же мечтала и она — отдавшись страсти, подобно истинно влюбленным, Руфина забыла об осторожности, и дон Хайме был удостоен высших милостей.

Руфина, однако ж, со страхом думала о том, что Гарай, как обещался, вскоре вернется; она помнила, сколько обязана ему, заменившему ей отца и слывшему в Толедо ее отцом, понимала также, что, возвратившись, он, коль она его покинет, будет крепко огорчен, хоть у нее было намерение при расставанье дать ему тайком денег; хорошенько поразмыслив, она надумала иначе — решила уехать из Толедо, чтобы Гарай, вернувшись из поездки, уже ее не застал, а ехать она собралась в Валенсию, надеясь убедить дона Хайме взять ее с собою; об этом она намеревалась поговорить с ним дня через два-три — Гарая-то ждали не ранее, чем через две недели, как он сказал, отъезжая. А пока Руфина раскидывала умом и так и этак, время проводили они с любовником как нельзя лучше: он уже в пей души не чаял и твердо решил отказаться от задуманной проделки, хотя бы это и не по вкусу пришлось Криспину.

Стояла зима, ночи были долгие, и нежная парочка коротала их то в любовных беседах, то за пеньем, в чем и Руфина показала свой недюжинный талант, — на два голоса они исполняли песеики, бывшие тогда в ходу. В одну из ночей, когда влюбленные уже вдоволь попели и поболтали о разных разностях, Руфина выразила желание, чтобы ее любезный развлек ее и ее служанок; ежели он, сказала она, знает какую-нибудь новеллу, пусть, мол, расскажет им, чтобы время прошло быстрее. Юноша был на все руки мастер и умом остер — повинуясь своей даме и желая блеснуть хорошим слогом, он сказал:

— Хотя особе столь разумной, как ты, госпожа моя, прекрасная Эмеренсиана, слог мой покажется грубым, повиноваться твоим приказам — для меня честь превеликая; не премину исполнить и этот, а вы уж не обессудьте, коль, не имея времени подготовиться, я в чем-либо сделаю ошибку. Итак, слушайте новеллу, которую рассказывал мне один весьма просвещенный валенсианский кабальеро.

И, немного помолчав, дон Хайме начал так.

Новелла третья. К чему понуждает честь

В славном городе Севилье, столице Андалусии, матери знатнейших фамилий, отчизне блестящих талантов, хранилище сокровищ, посылаемых Испании западными Индиями, родился дон Педро де Рибера, благородный кабальеро из знаменитого рода герцогов Алькала, столь почитаемого в этом королевстве; после смерти родителей он унаследовал ренту в четыре тысячи дукатов, что позволяло ему вести в Севилье жизнь роскошную и блистать на публичных сборищах, затмевая всех пышностью нарядов и изяществом манер. Был у этого кабальеро в Мадриде двоюродный брат, состоявший при дворе величайшего из государей; брат этот когда-то отправился в столицу по поводу тяжбы, которая вскоре была решена в его пользу, и так полюбился ему Мадрид и обхождение тамошних придворных, что он сменил свою родину на этот великолепный город; там он завел дружбу с неким пожилым кабальеро по имени дон Хуан де ла Серда, человеком многих достоинств и всеми уважаемым. Грудь старца украшал алый знак покровителя Испании, к коему присовокуплялась энкомьенда с двумя тысячами дукатов дохода. Кабальеро этот был вдовцом и имел одну-единственную дочь, наследницу всего его состояния, которую природа с особым тщанием украсила всеми своими дарами на зависть мадридским дамам. Как светозарное солнце превосходит звезды небесные, заимствующие у него свет, так дивная сия красавица, солнце истинной красоты, превосходила всех дам Мадрида.

Доп Хуан желал выдать свою дочь за человека достойного, равного ей благородством и богатством. дон Родриго де Рибера — так звался кузен дона Педро, о котором я уже говорил, — вполне мог бы попытать тут счастья: и знатен он был, и с доном Хуаном де ла Серда весьма дружен, однако он был младшим сыном, и это удерживало его от сватовства — слишком ничтожно было его состояние по сравнению со столь значительным приданым. И он завел перед доном Хуаном речь о своем двоюродном брате, жившем в Севилье, расписал как его достоинства, так и богатство майората; дону Хуану такой жених показался подходящим, но, как человек осмотрительный, он решил сперва получше о нем разузнать, подозревая, что дон Родриго мог, по родственному пристрастию, преувеличить его достоинства и богатство. Итак, дон Хуан ие мешкая написал одному своему другу в Севилью с просьбой узнать все досконально о достоинствах, нраве и состоянии дона Педро де Рибера, ибо дело идет о том, чтобы этим браком придать блеску его, дона Хуана, дому и составить счастье его дочери доньи Брианды. Вскорости пришел ответ, в коем друг все сказанное доном Родриго о своем родиче подтверждал и даже еще более хвалебно о нем отзывался, ни в чем не погрешая против истины; письмо очень обрадовало дона Хуана, он незамедлительно встретился с доном Родриго и просил известить его двоюродного брата об их замысле выдать за него донью Брианду. Дон Родриго это исполнил; тогда дон Педро, не намеренный жениться вслепую, высказал желание получить портрет дамы, и поручил своему кузену проследить, чтобы художник не изобразил ее в льстивых красках, но сделал портрет верный и правдивый. Дон Родриго и это исполнил, портрет дону Педро весьма понравился, и он попросил кузена, еще до его приезда в Мадрид, начать переговоры, для чего дал ему все полномочия. Пока дон Родриго все это с доном Педро обсуждал, донья Брианда любовалась другим портретом, который прислал ей дон Педро. Кабальеро же этот, справив себе роскошный гардероб, выехал в Мадрид; челядь его не могла с ним отправиться, ибо он велел слугам дождаться, когда им сошьют праздничные ливреи; итак, выехал он с одним лишь слугою на двух мулах, а на третьем, тоже добром муле, ехал погонщик, поспешая за доном Педро, которому не терпелось поскорее прибыть в Мадрид и увидеть красавицу донью Брианду, — он уже успел страстно влюбиться в нее по портрету и носил его все время на груди вложенным в то самое письмо, вместе с которым портрет был прислан.

За полдня пути до Толедо они остановились пообедать в трактире, и дон Педро приказал погонщику мулов ехать вперед, чтобы подготовить им место в гостинице; сам же после обеда сел с несколькими идальго из Оргаса — в этом городке он остановился — играть в карты. Ему не везло, он пришел в азарт, и игра затянулась, пока ему не удалось отыграться, так что пришлось выехать несколько позже, чем он рассчитывал. Сев на мулов и осведомившись о дороге, пустились они вдвоем со слугою в путь; едва отъехали на одну лигу, как стемнело, и дальше они двигались уже в полном мраке — ночь выдалась темная, небо было покрыто тучами, чрез которые сияние звезд не могло пробиться, да и луна на ущербе совсем не светила; едучи в темноте и не слишком присматриваясь к дороге, всадники заблудились — попали в оливковую рощу в полулиге от Толедо. Не видя дороги и не зная местности, они решили, чтобы не удалиться от Толедо, спешиться в этой роще и подождать до утра, надеясь при свете дня отыскать дорогу; сняли они с мулов вьюки и расположились на них под оливковым деревом, словно под зеленым пологом походного сего ложа; от усталости их быстро сморил сон, оба крепко уснули — и вовсе некстати: когда они спали самым сладким сном, ведать не ведая, что их ожидает, подкрались к этому месту четыре молодца, слышавшие стук копыт. Были это воры, ходившие в Толедо совершить покражу, но что-то им помешало, и они на обратном пути не пожелали упустить удобного случая; видя, что хозяева мулов спят, воры перемигнулись, набросились по двое на одного, скрутили беднягам руки сзади и, забрав все, что у них было, оставили обоих в полотняных рубахах и штанах, а чтобы поскорей улизнуть, прихватили и мулов.

Господин и слуга горько сетовали на судьбу, причем слуга корил хозяина, что тот засиделся за картами, — из-за этого, мол, и случилась беда; а пока они толковали, птицы нежным своим пеньем начали приветствовать зарю, явившуюся, чтобы поблагодарить их за хвалы; вскоре послышалось поблизости блеянье овец, и оба ограбленных принялись громко звать пастуха; тот поспешил на зов и развязал им руки, ахая, что так их обчистили. На вопрос, далеко ли до Толедо, он ответил, что и пол-лиги не будет, но ежели они желают пойти иа виллу его госпожи, так это совсем, мол, рукой подать, он охотно их туда проведет и оставит на попечении сеньоры, которая поможет их беде. Совет пастуха был принят, оба последовали за ним на виллу, которой с одной стороны оградой служили кристальные воды Тахо; дом был красив, с высокими башенками и золочеными капителями; когда подошли к дверям, пастух постучался, и им тотчас отворил пожилой человек, управляющий сельскими владениями, которому надлежало наблюдать за пастухами и принимать урожай. Пастух поднялся наверх и вкратце рассказал своей госпоже о бедственном положении приведенных им путников и о том, что они надеются на ее помощь; дама велела их ввести, дои Педро явился перед ней, к великому своему стыду, чуть что не голый, прикрываясь лишь взятым у пастуха плащом. О своем путешествии он сказал, будто направлялся в Мадрид по поводу тяжбы и что он — севильский идальго по имени Фернан Санчес де Тривиньо. Донье Виктории жаль было на них смотреть, особенно же на дона Педро, который показался ей недурен собою; она пошла в соседнюю комнату, достала из своих сундуков два костюма и дала беднягам, чтобы оделись; те не заставили себя упрашивать, дон Педро, приодевшись, глядел совсем красавцем — донья Виктория залюбовалась им так, что глаз не могла отвести. Пришло время обеда, дама без церемоний пригласила дона Педро к столу и отобедала с ним, а он, не переставая, благодарил ее за милость и ласковый прием.

Так прожили они со слугою на вилле два дня; дама ни словом не обмолвилась о своих чувствах к дону Педро, но глаза ее красноречиво говорили о ее томлении. Дон Педро сразу понял их язык и даже со слугой об этом толковал, но не решался завести о том речь с дамой, помня, что намерен вот-вот жениться. Слуга же подзадоривал его не зевать, раз уж фортуна послала такой случай, и не быть жестоким с той, что была к нему так милосердна. Уединенность виллы, красота дамы и ее туманные намеки побудили наконец дона Педро заговорить о своих чувствах; дама, однако, не соглашалась упасть в его объятья, пока он не даст ей слова жениться. Объятый любовным пылом, дон Педро позабыл о даме, изображенной на портрете, и охотно последовал советам своего слуги, а тот наставлял его, что, мол, не надо упускать случая насладиться красотой этой дамы, можно ей и слово дать жениться, и даже письменное обязательство, только не надо, мол, называть свое имя, а держаться имени придуманного; дои Педро так и поступил, и донья Виктория де Сильва — таково было имя дамы — разрешила этому кабальеро прийти в ее объятья.

Так провел дон Педро на вилле еще несколько дней, а затем, сказавши, будто должен получить решение по тяжбе, которую он ведет в Совете по делам Индий, и будто ему надо непременно самому туда явиться, был отпущен доньей Викторией под честное слово, что скоро, очень скоро вернется к ней; на другой день рано утром он уехал, дама, провожая его, лила слезы, а он, прикрывая платком глаза, делал вид, будто тоже плачет. Так он и уехал с виллы — дама дала ему мулов и денег на поездку в Мадрид; но за дурной поступок его настигла кара незамедлительная: при въезде в Ильескас один из мулов, испугавшись чего-то, взвился на дыбы и сбросил замечтавшегося дона Педро наземь; юноша вывихнул ногу, и пришлось ему задержаться в этом городке под присмотром вызванного из Толедо цирюльника. Тут мы его и оставим, а сами вернемся к донье Виктории, которая после отъезда своего любезного плакала да горевала.

Случилось так, что одна из ее служанок, убирая постель дона Педро, нашла забытый им по рассеянности портрет дамы, на которой он собирался жениться, вложенный в письмо, присланное его кузеном. Находку она вручила госпоже, и та, развернув бумагу, увидела портрет, что повергло ее в новую печаль и тревогу, еще усилившиеся, когда она прочитала письмо, где было сказано следующее:

Донья Виктория с трудом дочитала письмо и от горя, ее охватившего, упала в обморок — более получаса пролежала она без чувств на руках у служанки, а когда пришла в себя, вздохам и слезам не было конца: она проклинала коварного севильянца и еще пуще — свое легкомыслие, то, что решилась доверить свою честь пришельцу, явившемуся в ее дом ограбленным. Весь этот день прошел в слезах, но затем, понимая, что ее добрая слава в опасности, донья Виктория решила не допустить, чтобы говорили, что мужчина над ней насмеялся; итак, узнав из письма, куда он направлялся и на ком собирался жениться, она задумала ехать в Мадрид — сделать это было ей легче, чем иным женщинам, ибо у нее не было близких родственников, перед кем держать отчет в своих поступках, кроме брата, служившего в армии во Фландрии и имевшего чин капитана кавалерии. О намерении своем она сообщила Альберто, старому слуге, пестовавшему ее с детства, и тот, одобрив замысел, вызвался ее сопровождать; они распорядились нагрузить две повозки всяческой утварью, необходимой в богатом доме, и отправились в Мадрид; тотчас по приезде в славный сей город Альберто стал расспрашивать, где проживает дон Хуан де ла Серда и прибыл ли уже из Севильи жених, которого ожидали. Все это он разузнал, и когда донья Виктория услышала, что дон Педро еще в Мадрид не приехал, она, не зная о беде, приключившейся с ним в Ильескасе, изрядно встревожилась.

Первое, что сделала оскорбленная дама, это наняла уединенный дом вблизи дома дона Хуана де ла Серда; там она поселила Альберто, который должен был изображать хозяина; затем она велела ему пойти к дону Хуану де ла Серда и осведомиться, не требуется ли им в услужение дуэнья, — она задумала переодеться дуэньей, чтобы дои Педро ее не узнал. Альберто все исполнил с величайшим усердием и полным успехом — донья Брианда только и мечтала, как бы найти себе дуэнью; когда Альберто сказал, что ищет этого места для своей дочери, донья Брианда не только ее взяла на службу, но и его самого в качестве эскудеро, ибо он был вида представительного и украшен внушавшими почтение сединами; итак, устроив дело наилучшим образом, Альберто вернулся сообщить это донье Виктории, которая очень обрадовалась, особенно же тому, что донья Брианда желала поскорее ее увидеть. Вместе с Альберто они в тот же день поспешно раздобыли все необходимое для туалета молодой вдовы, так что на другой день донья Виктория уже могла явиться к даме, у которой ей предстояло служить дуэньей, и пошла она в сопровождении Альберто, игравшего роль отца; старец дон Хуан де ла Серда и его красавица дочь встретили обоих весьма любезно; донье Виктории было бы приятней, ежели бы невеста была не так хороша и привлекательна для жениха; подобная красота могла бы, кажется, остудить ее пыл и удержать от исполнения задуманного, но донья Виктория не пала духом; донье Брианде сообщили, что Альберто, назвавшийся Эстебан де Сантильяна, — так будем звать его и мы, — родом из Утреры, городка вблизи Севильи, и что там он выдал свою дочь замуж за почтенного идальго из того же городка, что идальго этот вел торговлю в Индиях, все ездил в Перу и обратно, и в одном из таких путешествий скончался, оставив столько долгов, что все его имущество ушло на расплату с кредиторами, и вот одному из них он, Сантильяна, предъявил, мол, иск в Совете по делам Индий и надеется вскоре получить решение. Услышав, что Сантильяна андалусиец, дон Хуан спросил, не приходилось ли тому бывать или жить в Севилье; Сантильяна ответил, что да, он частенько бывал наездом в этом городе, ибо жил неподалеку, но вот дочь его, та прожила в Севилье некоторое время. На этом разговор закончился, ибо дои Хуан не пожелал расспрашивать о доне Педро де Рибера. Донья Виктория осталась прислуживать донье Брианде, которая была очень довольна новой дуэньей и сразу доверила ей ключи ото всех своих сундуков и секретеров, на зависть прочим служанкам, злившимся — и по праву, — что вот не успела новая дуэнья появиться в доме, как ей оказывают больше доверия, чем прослужившим тут не один год. Сантильяну же, сказавшего, что он с женой, чью роль разыгрывала служанка Виктории Марсела, живет по соседству, в доме дона Хуана не поселили.

Вернемся к дону Педро де Рибера. Поправившись, он приехал в Мадрид и остановился в доме у своего кузена дона Родриго, который уже тревожился из-за его опоздания; причину задержки дои Педро сразу объяснил, ие скрыл и того, что произошло с ним на вилле Виктории, вплоть до данного им слова под чужим именем. Дон Родриго осведомился о звании дамы, и дон Педро сказал, что имя ее донья Виктория де Сильва и что она принадлежит к толедской знати. Дон Родриго выслушал его с неудовольствием и стал упрекать, что он обманул и обесчестил эту даму, — теперь, мол, ему надо ее опасаться, ибо, узнав, что он едет в Мадрид жениться, она, чего доброго, захочет отомстить за оскорбление, и ему придется худо. Потом заговорили о донье Брианде, и дон Педро сказал, что без памяти влюбился в нее по портрету, по увы, портрет у него пропал вместе с прочими вещами, что воры похитили у него в окрестностях Толедо; сам-то дон Педро знал, что портрет вовсе не украли, но что он забыл его под подушкой в своей постели на вилле Виктории, и это обстоятельство немало его беспокоило. Дон Родриго распорядился, чтобы, прежде чем дон Педро покажется своему тестю и невесте, ему сшили костюмы — дорожный и черный, парадный, а покамест он должен был никуда не выходить; шитье в Мадриде, коль есть деньги, — дело недолгое, через несколько дней дону Педро принесли великолепный дорожный костюм, и он, как если бы только что приехал, отправился со своим кузеном доном Родриго к дону Хуану де ла Серда, где их встретили с превеликой радостью, ибо дон Педро уж очень был хорош собою. Известили донью Брианду, что сейчас в ее покои явится будущий ее супруг, — ее в это время одевали служанки; вот уселась она на эстрадо, а ее дуэньи подле нее на ковре, и в залу взошел дон Педро в сопровождении дона Хуана и дона Родриго. Во время визита юный кабальеро держался весьма непринужденно и блистал остроумием — в нем и тени не было обычной у женихов глупой робости, нет, дон Педро обладал ясным умом и изысканными манерами. Глядя на прекрасную донью Брианду в натуре, он убеждался, что кисть художника была точна, хотя в подобных случаях ей редко удается изобразить в портрете всю правду, которую надлежит выразить красками. Красота прелестной доньи Брианды привела его в восхищение, девица тоже не осталась в долгу — дон Педро очень пришелся ей по сердцу.

Мужчинам надо было уладить какие-то пункты брачного контракта, для чего потребовалось присутствие дона Педро; он, дон Хуан и дон Родриго удалились в другую комнату и заперлись там с писцом и несколькими родственниками, приглашенными на заключение контракта. Донья Брианда осталась со служанками, все говорили о доне Педро, ее будущем супруге, все поздравляли ее, что он оказался так хорош собой и галантен; только Виктория ничего не сказала, и ее госпожа это заметила; оставшись наедине с дуэньей, она сказала:

Донья Теодора (так назвалась Виктория), почему, когда все мои служанки меня поздравляют с удачным выбором супруга, ты одна молчишь, не следуешь их примеру, хотя бы для того, чтобы доставить мне удовольствие? В чем причина твоего молчания?

А Виктория так поступала с умыслом, чтобы вызвать на этот разговор, как оно и случилось. Видя, что все складывается по ее желанию, она на речи доньи Брианды отвечала так:

— Сеньора, в особе дона Педро нельзя найти ни одного изъяна, он образец галантности, и лучшего жениха нечего желать — все это признали; молчание же мое вызвано тем, что в Севилье я очень хорошо знала этого кабальеро, ибо жила в той части города, которую он часто посещал, а почему, того я от тебя не стану скрывать, ибо обманывать тебя было бы негоже мне, желающей только служить тебе и охранять твой покой, — ведь лишиться его до конца дней своих — это скорее подобно смерти, нежели радостной жизни в замужестве.

Слыша такие слова, донья Брианда встревожилась и стала умолять дуэнью открыть ей смысл этих темных, многозначительных намеков, для нее непонятных. Виктория, радуясь случаю излить свой яд на дона Педро, губителя ее чести, не преминула это сделать; она предложила своей госпоже пойти в место более укромное, подальше от любопытных глаз служанок, и когда они уединились в какой-то комнатушке, хитрая Виктория сказала так:

— Хороша была бы моя любовь к тебе, моей госпоже, когда б я не сказала тебе откровенно о том, что может лишить тебя ни мало, ни много, но покоя; знай же, госпожа моя и повелительница, что у дона Педро в Севилье были амуры с одной тамошней дамой, весьма красивой и знатной, хотя родители не оставили ей достаточного состояния, чтобы она могла вести приличествующий ее имени образ жизни; домогательства дона Педро были так настойчивы, что она, тронутая бесчисленными комплиментами, визитами и подарками, отдалась ему, взяв с него обещание жениться, в чем у нее есть свидетели, хотя условие было заключено тайно, — в то время был жив дон Фернандо, отец дона Педро, знавший об этой любви и всеми силами пытавшийся ей воспрепятствовать, не желая, чтобы дон Педро женился на донье Эльвире де Монсальве, как зовут эту сеньору. Но связь продолжалась, и живым залогом ее были два сына и дочь, которые ныне живут на попечении матери. Дон Педро ждал, пока умрет его отец, который был стар и немощен; но когда это случилось и донья Эльвира уже надеялась, что станет супругой дона Педро и придет конец ее страданиям, — а изведала она их немало, я это знаю, потому что жила по соседству, — дон Педро перестал у нее появляться, и она, поняв его намерение, сообщила обо всем двум своим двоюродным братьям; те были так возмущены, что решили немедля заставить дона Педро исполнить данное им слово. Дои Педро в это время жил уединенно в одном из своих поместий, вблизи Севильи, остерегаясь своих врагов, которые, видя, что он и не думает выполнить свой долг, искали случая его убить. Так обстояли дела, когда отец привез меня в Мадрид, где я нахожусь уже месяца полтора. Вот что я могу сообщить тебе о доне Педро, и я уверена, что он, живя здесь в столице, будет все время в опасности, ибо родственники дамы, которую я хорошо знаю, люди благородные и смелые, — они, несомненно, явятся сюда отомстить за оскорбление их кузины, и здесь им будет это сделать легче, чем в Севилье, где дон Педро жил, хоронясь от них.

Со вниманием выслушала донья Брианда рассказ дуэньи о доне Педро, и стало ей обидно, что он приехал из Севильи несвободным от связи, которую на самом-то деле придумала переряженная донья Виктория; огорченная дама задала несколько вопросов — влюблен ли дон Педро, хороша ли собой донья Эльвира и кое о чем еще, на каковые дуэнья отвечала весьма обстоятельно и так, чтобы навлечь на дона Педро гнев его невесты; донья Брианда, все ж не вполне поверив словам дуэньи, решила известить обо всем своего родителя и просить его разузнать поточнее. Она пошла поговорить с пим в комнату, где как раз завершили заключение брачного контракта, а донья Виктория осталась в зале, где обычно находятся дуэньи; вскоре туда явился слуга дона Педро, который, по поручению господина, ходил за почтой из Севильи; слуга, несший пакет с письмами, спросил у дуэньи, где его господин, — вдовья тока так изменила донью Викторию, что он ее не узнал. Дуэнья ответила, что его господин — в соседней комнате вместе с ее хозяином.

— Несу ему пакет, — сказал слуга, — что прибыл с почтой из Севильи, а в нем письма.

— Ежели вам угодно, — сказала хитрая Виктория, — я могу пакет передать — вам-то нельзя зайти туда, где находится дон Педро, а я охотно сделаю это ради вас.

— Весьма меня обяжете, — сказал слуга и, передав пакет дуэнье, удалился.

Она же первым делом вскрыла пакет и вложила в него письмо, написанное ею тут же, а затем, снова заклеив пакет, прошла с ним к своей госпоже. Та спросила, куда она несет письма. Дуэнья, не моргнув глазом, отвечала:

— Я несу их дону Педро, госпожа моя, пакет только что доставил слуга с почты.

Женщины все любопытны, вот и Брианда, выказав на сей раз любопытство, вскрыла пакет и нашла письмо, написанное дуэньей и подписанное именем доньи Эльвиры де Монсальве. После того, что Брианда слышала, ей захотелось узнать содержание письма; в надежде, что оно прольет свет на всю эту историю, она начала читать следующее:

Прочитав письмо, донья Брианда убедилась, что рассказ мстительной дуэньи — чистая правда. Тут как раз вошел ее отец, и она поведала ему все, что узнала о доне Педро, показав, кстати, и письмо мнимой доньи Эльвиры; старик был изумлен; осеняя себя крестным знамением, он возмущался, что кабальеро из столь знатной семьи обманул эту даму, что прижил с нею детей, а после итого еще приезжает жениться на его дочери; однако говорить с доном Педро откровенно он пока воздержался, желая сперва разузнать об этом деле у одного дворянина из Севильи, к которому тут же отправился.

Едва дон Хуан вышел из дому, как явился дон Педро в сопровождении слуги, который сказал ему, что, мол, пакет из Севильи со всеми письмами передан дуэнье; вот дон Педро и пришел за ними, так как дуэнья и не думала отослать их в дом его кузена. Он застал доныо Брианду в первой зале, отца уже не было дома, и дон Педро сказал:

— Госпожа моя, я мог бы возвратиться и по менее важному поводу, только чтоб повидать вас, предмет моих мечтаний, но сейчас оправданием мне служат письма из Севильи, которые мой слуга оставил у той дамы, вашей дуэньи.

— Да, она думала, — сказала Брианда, — что вы сидите с моим отцом, и, войдя, чтобы передать вам письма, встретила меня, а я, догадываясь по ее словам, о чем речь в этих письмах, взяла да и вскрыла их из любопытства и опасения, что в Севилье кабальеро ваших лет вряд ли ведут монашеский образ жизни. Дорого обошлось мне любопытство, но благодаря ему я узнала горькую правду до того, как связала себя узами брака; куда хуже было бы, узнай я это потом; я видела письмо, которое вы сейчас прочтете, письмо от особы, хорошо вам знакомой; в придачу к тому, что я уже знала, мне этого достаточно, чтобы с нынешнего дня прекратить всякие разговоры о браке с вами. Из письма вы узнаете то, что вам и так известно, оставайтесь же с богом, не стану вас больше утруждать.

Дон Педро так и застыл с письмом в руке, недоумевая, что случилось; лишь прочитав письмо, он понял, что чья-то зависть к его счастью хочет ему помешать, нагромоздив на его пути нелепые выдумки; тут в зале появилась дуэнья, и он, не слишком к ней приглядываясь, сказал:

— Сеньора, что это за поклепы на меня возводят? У меня в Севилье возлюбленная, носящая такое имя? Я прижил с ней детей? Дал слово жениться? Готов прозакладывать голову, что это величайшая ложь, какую когда-либо придумывал обман.

— Что до меня, — сказала дуэнья, — я вашим словам верю, но надо, чтобы им поверила и моя госпожа, а она такого нрава, что вряд ли позволит вести дальше разговор о браке; я знаю, что она уже сообщила обо всем отцу и что он отправился разузнать подробности у одного кабальеро из Севильи, здесь находящегося и большого его друга.

— Очень этому рад, — сказал дон Педро, — он, разумеется, услышит, что это ложь и что дамы с именем «донья Эльвира» вовсе нет в Севилье. Но прошу вас, сеньора, скажите, очень ли вы близки к моей госпоже донье Брианде?

— Я пользуюсь особым ее расположением, — сказала она.

— Ежели так, — сказал дон Педро, — вы, наверно, могли бы убедить ее выслушать мои оправдания.

Сильно сомневаюсь, что она захочет с вами разговаривать; она, как я видела, была весьма разгневана, а уж если она рассердится, переубедить ее трудно, и ненависть ее долго не проходит.

— Но раз вы к ней так близки, — сказал он, — я уверен, что вы могли бы смягчить ее своими мольбами, описав, как нежно я ее люблю и как почитаю.

— Да, это в моих руках, — сказала дуэнья, — но что вы мне дадите, коль я уговорю мою госпожу?

— Все, что попросите, — сказал он, — и ежели вас интересуют деньги, то человек я не скупой, и для тех, кто мне помогает, ничего не жалею.

— Как видите, я еще молода, — сказала дуэнья, — и не потеряла надежду выйти замуж; но для этого мне надобно хоть какое-то приданое; надеюсь на вашу щедрость, на то, что вы вознаградите меня за услугу и поможете моему счастью.

— Исполните мою просьбу, — сказал он, — и я обещаю дать вам пятьсот эскудо, чтобы помочь в нужде, а дабы вы не сомневались, что обещание я сдержу, принесите письменные принадлежности, я тотчас напишу вам записку на эту сумму.

Донье Виктории было любопытно, чем все это кончится; она поспешно принесла бумагу, чернильницу, перо и положила все на поставец, чтобы дону Педро было удобно писать. В порыве галантности он поставил свою подпись на чистом листе, доверив дуэнье самой вписать названную сумму; ей же только этого и надо было; поблагодарив за оказанную милость, она пообещала быть усердной посредницей и обнадежила дона Педро, что очень скоро он вновь будет в милости у ее госпожи; влюбленный кабальеро, поверив ее словам, откланялся. В это время вошел Альберто, донья Виктория рассказала ему обо всем происшедшем, и он был удивлен, сколь успешно движется интрига, задуманная, чтобы помешать браку. Дама велела ему над подписью дона Педро написать брачное обязательство и проставить число одного из тех дней, когда он был на вилле, да и свидетелей указать. Альберто повиновался, стараясь как можно лучше подделать почерк дона Педро и взяв за образец подпись, — он в этих делах был большой мастер, писец незаурядный.

В тот день дон Хуан де ла Серда не застал своего севильского друга дома и отложил встречу с ним на следующий день. А донья Брианда решительно сказала донье Виктории, что ни за какие блага не согласится на этот брак, хоть бы и осталась в девицах, да кстати открылась дуэнье, рассказав, что, прежде чем зашла речь об этом сватовстве, за ней ухаживал некий весьма знатный кабальеро по имени дон Санчо де Лейва и она, питая к нему нежные чувства, уже начала было дарить его своей благосклонностью; однако настояния отца, желавшего выдать ее за дона Педро, вынудили ее повиноваться его воле; теперь же, узнав о лицемерии дона Педро, она склонна снова вернуть дону Санчо свое расположение. Донья Виктория слушала с величайшей радостью — это сулило ее замыслам верный успех, и, чтобы укрепить его, она уговорила донью Брианду ободрить дона Санчо.

— Он сильно на меня обозлился, — сказала донья Брианда, — но ежели я пошлю ему письмо, не сомневаюсь, что гнев его пройдет и он снова будет у моих ног.

Мнимая дуэнья вызвалась вручить письмо, только попросила дать ей карету и указать, где живет дон Санчо; донья Брианда была очень довольна, что дуэнья с таким усердием ей служит, тем паче в деле, столь приятном ее сердцу, и, чтобы не откладывать, она приказала дуэнье поехать в этот же вечер к дону Санчо и отвезти письма. Донью Викторию нельзя было упрекнуть ни в лени, ни в тупости, — она тут же отправилась, но не к этому кабальеро, а в нанятый ею дом, велев вознице вернуться: она, мол, дальше пойдет пешком в сопровождении Сантильяны, которого выдавала за отца. У себя дома она написала два письма — одно дону Хуану де ла Серда с приглашением прийти к ней, другое, с таким же приглашением, дону Санчо, указав адрес, по которому ей было приказано поехать. А пока доставляли письма, донья Виктория, сняв платье дуэньи и надев нарядное платье знатной дамы, уселась на эстрадо и в обществе служанки принялась ждать этих двух посетителей. Вскоре явился дон Санчо де Лейва, не знавший, кто его вызвал, ибо подпись на письме ничего ему не говорила. Едва он уселся и перемолвился с доньей Викторией несколькими любезными фразами, как доложили, что дон Хуан де ла Серда вышел из кареты и поднимается к ней. Тогда она сказала дону Санчо:

— Сеньор, мне необходимо побеседовать с этим кабальеро наедине, но я не намерена скрывать от вас содержание нашего разговора; прошу вас, зайдите в этот альков и, стоя за занавесом, внимательно слушайте, о чем мы будем говорить, ибо все это послужит вашему благу.

Дои Санчо повиновался, недоумевая, к чему все эти таинственные приготовления.

Вошел дон Хуан, и, когда он уселся в кресло, донья Виктория сказала ему следующее:

— Полагаю, что вы, дон Хуан, немало удивлены, почему это вас приглашает письменно особа вам незнакомая в дом, хозяин которого также вам неизвестен. Дабы вывести вас из недоумения, скажу вам, кто я. Родина моя — императорский град Толедо; в семье моих родителей я родилась второй, у меня есть старший брат, наследник всего их достояния; фамилия наша Сильва; думаю, этим достаточно сказано о моей знатности, но могу прибавить, что отец мой был рыцарем ордена Сантьяго, а брат состоит в ордене Алькантара и служит его величеству во Фландрии, имея чин капитана кавалерии. Оставил он меня в Толедо на попечении престарелой тетушки, которая вскорости умерла; после ее кончины я удалилась на свою виллу, вблизи Толедо, и Нчила там, занимаясь хозяйственными делами, — в моем имении есть и стада, и пахотные земли; так проводила я время в мирных занятиях, наслаждаясь сельским покоем и не ведая любви, пока однажды утром один из моих пастухов не привел ко мне в дом двух мужчин, ограбленных ворами, совершенно раздетых; сжалившись над ними, особенно над тем, кто с виду был господином, я достала из оставленных мне братом двух сундуков с одеждой два костюма для них, и они оделись; оба благодарили меня за милосердие, хотя потом господин обошелся со мною без всякого милосердия, — его лесть, учтивое обхождение и нежные взгляды сумели в несколько дней, что он провел у меня в гостях, пленить меня так, что я перестала владеть собою; настойчивые его домогательства заставили меня поверить, что он меня любит, и я также открыла ему свою любовь. В конце концов, написав брачное обязательство, он добился от меня исполнения своих желаний, а затем, сказав, что едет хлопотать по тяжбе, сулящей ему немалые деньги и требующей его присутствия при вынесении приговора, он попросил у меня дозволения ехать в Мадрид, обещая вскоре вернуться; столько любви и нежности было в его поведении, что он сумел бы обмануть и женщину, менее любящую; я разрешила ему пробыть в столице, сколько ему понадобится, и с тем он, к великой моей печали, расстался со мною. Случайно найдя забытые им под подушкой портрет и письмо, я узнала, что он собирается в Мадриде жениться и что невеста его, чудо красоты, — это нынешняя моя госпожа и ваша дочь донья Брианда де ла Серда. Честь — драгоценнейшее наше достояние; посему я, обнаружив коварство дона Педро, решила приехать сюда и прибегнуть к помощи достойных особ, друзей моего покойного отца, дабы они, вступившись за меня, помешали этому браку; я полагала, что первая моя обязанность — уведомить вас о моем бесчестье и о нраве дона Педро, дабы вы, узнав о том и о другом, не дали ему вступить в брак, условия коего, как я узнала, уже подписаны. С этим вот письмом и имеющимися у меня свидетелями я намерена добиваться справедливости; взгляните на него — и вы убедитесь, довольно ли у меня прав принудить дона Педро исполнить его обещание.

С изумлением выслушал дон Хуан де ла Серда речи допьи Виктории и по ее рассказу понял, что дон Педро — человек распутный, падкий до наслаждений; имея уже сведения о том, что якобы произошло с ним в Севилье, дон Хуан положил прекратить приготовления к браку дочери. Развернув же листок, протянутый ему Викторией, он прочитал следующие строки:

Прочитав письмо и все обдумав, дои Хуан молвил так:

— Весьма сожалею, сеньора, что дон Педро, человек столь благородного происхождения, поступил с вами так коварно, — ведь когда писал он эту записку, он направлялся на свадьбу с дочерью моей Бриандой; я, с моей стороны, могу сделать одно: после этого предупреждения он не переступит порог моего дома, и о браке больше не может быть и речи — зачем мне настаивать на этом союзе, когда ваше противодействие, и столь справедливое, способно все расстроить. Продолжайте же добиваться своего и не отступайте — ведь дело идет не о пустяке, но о чести вашей; я же, дабы помочь вам, предлагаю свои услуги; у меня здесь есть влиятельные друзья, и, ежели сам не смогу действовать, я могу прибегнуть к их поддержке.

Донья Виктория поблагодарила за милость, утирая слезы, чем еще больше расположила престарелого дона Хуана; он вызвался показать записку дону Педро, надеясь, что сумеет заставить юношу признать свое преступление. На том старик расстался с доньей Викторией, обещая вскоре возвратиться, вернуть ей записку и уладить ее дело, в чем ему, мол, поможет один друг. Он ушел, а дон Санчо де Лейва появился из своего укрытия, и, когда он уселся, донья Виктория сказала:

— Ежели вы, сеньор дон Санчо, слушали внимательно мой разговор с доном Хуаном, то вам уже известна моя история и то, что дону Педро по этой причине не бывать мужем красавицы доньи Брианды; сама же она поручила сказать вам, что к согласию на этот брак, весьма ей неприятный, ее вынудила лишь непреклонная воля отца и что она почитает величайшим счастьем представившийся случай его расторгнуть и вернуть вам свое благоволение. Все это написано ее рукою в этом вот письме.

И она подала ему письмо, прочитав которое дон Санчо почувствовал себя счастливейшим человеком на свете, ибо оно воскресило его умершие надежды. Затем донья Виктория продолжила так:

— Я понимаю, сеньор дон Санчо, что теперь вы ломаете себе голову, каким образом это письмо попало в мои руки; загадка трудна, но я открою вам ее решение. Вы сами влюблены, а потому знаете, что любовь побуждает к всевозможным превращениям, и только ею порождены все те чудеса, о коих писал Овидий. Вот и я, всем сердцем полюбив дона Педро и к тому же имея на руках обязательство, о коем вы уже знаете, готова была на все, чтобы восстановить свою честь и удовлетворить любовь. Я приехала сюда с намерением поступить в услужение к донье Брианде, и это мне удалось; хотя сейчас вы видите меняв нанятом мною доме, я в ее доме служу дуэньей, избрав эту роль и вдовье платье, дабы вернее обмануть проницательность дона Педро и всеми способами внушить донье Брианде ненависть к нему; замысел мой оказался удачен, их брак не состоится, зато для вашего я сделала все, что могла. Итак, подумайте, что вы хотели бы передать через меня вашей даме, — прямо отсюда я, в платье дуэньи, вернусь в ее дом, где присутствие мое необходимо; ежели угодно, напишите, вот и прибор, и это, по-моему, будет лучше всего, тогда Брианда убедится, что ее приказ я исполнила в точности. Секрет моего переодевания вы должны сохранить — для меня он не менее важен, чем свершение моего замысла; верю, что вы меня не предадите и что такому человеку, как вы, я могу доверять вполне.

Дои Санчо выслушал доныо Викторию с величайшим изумлением; похвалив ее за смелость и поблагодарив за посредничество в его любви, он клялся, что молит бога продлить ему жизнь, дабы он мог с нею расплатиться, а секрет обещал хранить до тех пор, пока она сама не прикажет его открыть. Донья Виктория уже торопилась, а потому дон Санчо быстро написал своей даме письмо в самых нежных выражениях, благодаря за милость и обещая быть верным в любви до конца дней своих. На том он с Викторией простился, и мы оставим ее, пока она снимает наряд знатной дамы и надевает платье дуэньи, чтобы идти обратно к донье Брианде, и поведаем, что застал дон Хуан де ла Серда в своем доме.

Огорченный злым наветом, которым опорочили его в глазах нареченной, дон Педро де Рибера сообщил обо всем своему кузену дону Родриго, и они вместе отправились к дону Хуану де ла Серда. Старика дома не застали и попросили доложить о своем приходе донье Брианде; та вышла к гостям, но, чтобы сократить визит, даже не присела — так ей было неприятно видеть дона Педро после того, что она о нем узнала. Страдающий влюбленный стал оправдываться, клянясь и божась, что в жизни не знал в Севилье той дамы, которая писала письмо, и что, наверно, все это подстроено каким-то завистником, желающим помешать его счастью, и пусть, мол, дон Хуан все хорошенько разузнает, и ежели это окажется правдой, то он, дон Педро, готов отказаться от своего счастья и признать себя недостойным ее руки. Его уверения заставили Брианду усомниться, не была ли она обманута; надеясь на то, что отец все же сумеет выяснить правду, она в ответ сказала, что, мол, она над своим сердцем не хозяйка, что во всем она повинуется воле родителя, а посему не может им дать окончательного ответа и также не может победить предубеждение против дона Педро, но что скоро придет отец и он уже сам все решит, согласно тому, что ему удалось разузнать. Тут как раз вошел в залу дон Хуан, только что побывавший у Виктории; дон Родриго пересказал ему, о чем они толковали и как глубоко страдает его кузен, — остается, мол, одно, разузнать со всей достоверностью, правда ли то, что написано в письме, или же ложь. Все сели, и дон Хуан отвечал так:

Любезные сеньоры, я вышел из дому с намерением узнать у моих друзей из Севильи, истинно ли то, в чем обвиняют дона Педро, но их не застал; впрочем, даже если б и застал, вполне возможно, что вести об этой связи до них не дошли, — Севилья город большой, от одного конца до другого так далеко, что, живя в одном городе, люди живут как бы в двух разных городах; зато узнал я другое, узнал, что дон Педро дал слово жениться некоей даме из Толедо, на чьей вилле гостил после того, как его ограбили воры, и, кроме того, что он обязан восстановить ее честь. Все это рассказала мне она сама, пригласив меня к себе и показав в подтверждение вот эту записку, подписанную его именем, — отрицать ему невозможно, мы все знаем его почерк.

Дон Хуан подал записку дону Родриго, затем, с некоторой опаской, дону Педро; оба были поражены, и дон Педро смятением своим выдал себя, хотя клялся, что обязательство такое давал не под своим именем, но под вымышленным. Дон Родриго, знавший все обстоятельства дела, стал стыдить кузена, а дон Хуан молвил так:

— Сеньор дон Педро, когда человеку молодому, да еще влюбленному, надобно удовлетворить страсть, он пойдет на все; вами владела любовь, и я не дивлюсь, что вы дерзнули причинить бесчестье той даме, не посмотрев на ее знатность, на славный ее род, не думая о том, что рано или поздно она сообщит родным об оскорблении и те вам отомстят; удивляет меня другое, то, что, когда вы, без памяти влюбленный, как твердят ваши письма, ехали жениться на Брианде, в сердце вашем нашлось место для другой любви, нет, вернее, то была похоть, ибо, быстро позабыв об этом знакомстве, вы повели разговор о браке. Знайте же, сеньор, ежели вы желаете поступить как должно дворянину, — а в вашем благородстве я не сомневаюсь, — вам надлежит исполнить свое обязательство, не то найдутся люди, которые вас заставят его исполнить, ибо дама эта не так бедна защитниками, как вам кажется. Она приехала в Мадрид, чтобы любыми путями добиться восстановления своей чести, и она это сделает; все поддержат ее требование, ибо оно справедливо. Советую вам не давать повода, чтобы в Мадриде пошла о вас дурная молва: исполните свой долг, и пусть любовь к Брианде не ослепляет вас — скорее я запру дочь в четырех стенах, и пусть она, сидя дома, зачахнет, нежели разрешу выйти за вас.

Он поднялся с кресел и в гневе удалился в другую горницу, донья Брианда за ним вслед; оба же двоюродных брата, смущенные и безмолвные, возвратились восвояси, и дома дон Родриго учинил кузену знатную головомойку, укоряя за двуличность. Оправданий у дона Педро не нашлось, он только недоумевал, каким образом записка оказалась от его имени, когда он подписал ее именем вымышленным. Предоставим ему теряться в догадках и вернемся к мнимой дуэнье, которая, возвратившись в дом дона Хуана, передала Брианде письмо дона Санчо, чем несказанно ее обрадовала, ибо Брианда опасалась, как бы дон Санчо, обозлясь на нее за намерение выйти замуж, не отказался ее видеть. Брианда сообщила дуэнье о приходе дона Педро и его кузена дона Родриго, об их беседе с ее отцом и о том, как отец запретил им думать о браке, ибо случайно узнал, что дон Педро уже дал слово и письменное обязательство жениться одпой толедской даме, которая явилась вслед за ним в Мадрид, чтобы расстроить его сватовство. Виктория делала вид, будто об этом ведать не ведает, а потом стала рассказывать всякие ужасы о доне Педро. В это время донье Брианде принесли записку от ее кузины, приглашавшей прийти вечером на представление комедии у нее в доме, и донья Брианда просила передать, что будет. Тут Виктории пришла на ум хитрая мысль, которая, как мы увидим, удачно осуществилась и привела все к благополучному завершению: она сказала донье Брианде, что ежели той угодно нынче вечером, пока будет идти представление, встретиться с доном Санчо в надежном месте, то можно это сделать в доме ее, Виктории, отца, вполне для этого удобном. Донья Брианда питала к дону Санчо весьма нежные чувства и желала бы оправдаться перед ним за нанесенную ему обиду; предложение дуэньи она приняла, а та, призвав Альберто, дала ему письмо к дону Санчо с приглашением явиться в восемь часов вечера в дом доньи Виктории, да еще другое письмо — к дону Педро де Рибера, извещающее о том, что, мол, донья Брианда, несмотря на все между ними происшедшее и на гнев отца, решила стать его супругой и для того желает встретиться с ним нынче вечером в донге, адрес которого ему укажет эскудеро, и чтобы явился он не позже девяти часов. Альберто, не мешкая, отнес оба письма, которые причинили немалое удивление получателям, особенно же дону Педро, — то его отвергали, то теперь призывают, суля осчастливить рукою доньи Брианды; он, однако, приписал это посредничеству дуэньи и решил, что, пообещав ей деньги за такую услугу, он еще дешево заплатил. Оба молодых человека стали готовиться к визиту, а тем временем донья Брианда и ее дуэнья сели в карету — дон Хуан де ла Серда уже укладывался спать — и отправились к Виктории, в ее дом, числившийся домом Сантильяны, как назвался Альберто; там их встретила Марсела, служанка Виктории, игравшая роль ее мачехи; сняв мантильи, они принялись ждать прихода дона Санчо к назначенному часу; а покамест Виктория тайком продиктовала Сантильяне, он же Альберто, письмо к дону Хуану, гласившее следующее:

С этой запиской Сантильяна направился к дону Хуану, но только вручить ее наказали не ранее, чем в половине десятого. Пока все это делалось, дон Санчо не преминул явиться по приглашению; на условный стук ему сразу отворили, он оказался у ног своей дамы, всем его обидам было дано удовлетворение, и Виктория оставила их наедине в комнате, замкнув дверь на ключ.

Пробило девять, и к дому, опасливо озираясь, подошел дон Педро, отыскав его по указанным приметам; он тоже постучался условным стуком, и ему отворили. Встретила дона Педро Виктория, которая, проведя его в неосвещенную комнату, сказала, что ему надо здесь посидеть тихо и неподвижно, — скоро, мол, к нему придет ее госпожа; юноша обещал не шуметь и стал ждать, а Виктория тем временем пошла спять току и черное платье и нарядиться знатной дамой. Переодетая, она вернулась в темную комнату и, разговаривая шепотом, сумела ввести дона Педро в обман — он уверился, что это Брианда одарила его своими милостями.

Оставим их там и вернемся к дону Хуану. Только начал он раздеваться, как вошел Альберто с письмом от своей госпожи. Престарелый кабальеро взволновался и в сопровождении Альберто поспешил к коррехидору, чей дом стоял поблизости; удрученный горем старик сообщил коррехидору, своему другу, о постигшей его беде, тот призвал стражу, все отправились к дому Альберто, и на их громкий стук дверь тут же отворили. Они вошли, имея при себе фонарь и факел, захваченные очень кстати, ибо во всем доме царила полная темнота. Зажегши факел, который понес впереди слуга, стали осматривать все комнаты; в одной нашли дона Санчо и донью Брианду, и на вопрос коррехидора, что они тут делают, дон Санчо отвечал, что он, мол, тут со своей супругой, и она это подтвердила. Дон Хуан хотел было кинуться на них со шпагой в руках, но коррехидор удержал старика, говоря, что его дочь здесь вовсе не с тем мужчиной, о котором он думает, а что кабальеро этот не кто иной, как дон Санчо де Лейва, известный в столице доблестью и благородством. дон Хуан де ла Серда был готов примириться с этим браком, только бы не видеть дочь замужем за доном Педро, которого старик, узнав о его нечестных делах, возненавидел. Затем подошли к другой горнице, но тут дверь была заперта, и когда взялись взламывать замок, им открыл дон Педро и сказал, что он, мол, здесь находится с доньей Бриандой, своей супругой, что по ее воле явился он в этот дом, дабы здесь с нею обручиться. Но тут появилась из горницы донья Виктория и сказалаг

— Вы ошиблись, дон Педро, я не та, что вы думаете, я донья Виктория де Сильва, чью честь вы обязаны восстановить; она-то и принудила меня пойти в услужение к донье Брианде под видом дуэньи.

Приглядевшись, дон Хуан и его красавица дочь узнали в даме мнимую дуэнью; стало ясно, что она прибегла к переодеванию, дабы защитить свою честь, и все принялись выговаривать дону Педро; доводы подействовали, он снова подтвердил данное прежде слово; так же поступили и дон Санчо со своей дамой; свадьбы решено было сыграть через неделю; посажеными отцами и матерями пригласили двух грандов Испании с их супругами. Обе молодые четы зажили счастливо, и вскоре у них родились дети, на радость и утешение родителям.

С великим удовольствием слушали Руфина и ее служанки искусно рассказанную доном Хайме новеллу; она стала еще одним звеном в цепи, полонившей сердце Руфины, чья любовь росла с часу на час. Юноша видел, что победа полная, большего нечего желать, и это было ему очень приятно; он решил отказаться от участия в ограблении Руфины и только ждал удобного случая рассказать ей обо всем. Помогла ему в этом сама Руфина: полагая, что дон Хайме тот, за кого себя выдавал, она сказала, что до возвращения отца из Мадрида хотела бы с ним, Хайме, бежать, прихватив все, что в доме есть ценного; отправиться они могут в Валенсию; раз дон Хайме из тамошней знати и богат, ее отец, наверно, согласится на этот брак. Тут юноше уже пришлось раскрыть свои карты и хитрую плутню, против Руфины затеянную; дабы вывести ее из заблуждения, Хайме сказал следующее:

— Госпожа моя и повелительница! Знаю, вы от души желаете мне блага, а потому хочу говорить с вами откровенно, без утайки, о том, чего вы до сих пор не знали, и прошу меня простить — одна любовь может служить мне извинением. Преступление мое не в том, что я полюбил вас, ибо не в вашей власти помешать любить вас каждому, кто сподобился видеть божественную красоту вашу; да, я увидел ее, был ею побежден, моя свободная воля и все три силы духовные стали пленницами вашей прелести; подобную победу вы легко могли бы одержать и над сердцами более строптивыми, чем мое; лишь только увидел я сияние двух этих солнц, как стал вашим рабом, и всегда буду о том твердить. Сим предисловием я предваряю то, что намерен вам сообщить, дабы оправдать им мой проступок и прикрасить мой грех. Я не тот, каким расписал себя в своем рассказе; родился-то я в Валенсии, но в семье бедной, родители мои были людьми честными и почтенными; отец зарабатывал на пропитание трудом своих рук, а был он ремесленником, мастерил альпаргаты; я же с самого детства заносился высоко, не желал унижать себя трудом ремесленника и, недолгое время пробыв в Андалусии, перебрался в Кастилию — мне везло, с людьми я обходиться умею, и у меня никогда не было недостатка в друзьях и в деньгах. В этот город я приехал вместе с неким Криспином; его в Малаге содержали под стражей, по за какое преступление — он мне не пожелал сказать. Я этому человеку обязан; он взял на себя дорожные расходы и дал мне денег взаймы; затем, видя, что малый я любезный и хочу быть его другом, он, оказав мне разные услуги, однажды открылся передо мной: стал уговаривать, чтобы я проник в ваш дом и потом ввел его; зная о вашем богатстве, он хотел, чтобы мы вас ограбили; слыша такие речи, я убедился в том, что подозревал и раньше, — что Криспина содержали в Малаге в тюрьме за воровство. Как задумали, так и сделали: мы изобразили драку, я укрылся у вас в доме и нашел здесь столько благоволения в душе вашей и столько блаженства в ласках ваших, что они расстроили замысел Криспина; отныне я, разоблачив перед вами все его хитросплетения, попытаюсь у него самого потрясти мошну, ему в наказание, да не попустит небо, чтобы я, премного вами облагодетельствованный, отплатил вам за добро черной неблагодарностью. Я открыл свое сердце, располагайте же мною по вашей воле, а я не допущу, чтобы Криспин причинил вам зло, хотя, как видите, пришлось мне отказаться от благородного звания.

Немало изумилась Руфина, слыша от своего милого такие речи; злобный замысел Криспина, который здесь, в Толедо, узнал ее и хочет отомстить за учиненное в Малаге ограбление, стал ей ясен, и теперь она опасалась, не рассказал ли Криспин ее любезному Хайме, какова она птица. И раз уж Хайме открыл ей, кто он, объявив свой прежний рассказ выдумкой, решилась и она изложить ему все как есть; она тоже объявила, что прежде ему солгала о своем происхождении, а затем вкратце сообщила, откуда она родом, да кто ее родители, да как она жила, пока не очутилась в Толедо, — до сих пор она все это скрывала, но любовь и вино развязывают язык.

Юноше было весьма приятно, что Руфина ему ровня, союз их оттого лишь крепче стал, они договорились пожениться и уехать из Толедо в Мадрид; по сперва, сказала Руфина, они должны отомстить Криспину, не может она простить, что он замыслил против нее такую подлость; Хайме попросил, чтобы Руфина разрешила действовать ему; под личиной друга он, мол, сумеет облапошить Криспина и не только без денег оставит, но, дабы впредь неповадно ему было затевать такие штуки, пристроит в надежное место — в толедскую тюрьму. Итак, в этот же вечер Хайме отправился к Криспину и застал своего приятеля дома; Криспин, его прихода никак не ожидая, очень обрадовался; Хайме стал докладывать, как он сумел втереться в доверие к Руфине и как она уже почти согласна исполнить его желания, да только надо вот закрепить успех, нужны, мол, ему еще деньги, чтобы потрясти кошельком перед ней и ее служанками; тогда она, мол, больше будет ему доверять и убедится, что он ее любит. Криспин, хоть и матерый вор, попался на удочку; без долгих слов он отсыпал Хайме, чтобы тот, как пристало знатному юноше, пошиковал, сотню золотых эскудо; пусть тратит сколько вздумается, он же, Криспин, надеялся получить прибыли втрое. Монеты доставал он из мешка, в котором было свыше пятисот дублонов, добытых темными делами; Хайме глаз не сводил с мешка, набитого желтыми бляшками, и поклялся себе, что уж закатит мешку очистительную, ничегошеньки не оставит, и скоро это исполнил. Улучив минуту, когда Криспин вышел отнести на кухню двух куропаток и кролика, чтобы поджарили на ужин ему с приятелем, Хайме подскочил к сундучку, хранилищу казны; как мастер своего дела, мигом поддел дужку замка, открыл сундучок и вытащил раздувшийся от дублонов мешок, дабы он разрешился от бремени в другом месте, о котором его хозяин и не догадывался. Ужин был на славу, затем Хайме распрощался с Криспином, подогрев в нем надежду, что скоро его желание сбудется. Сам же возвратился к своей Руфине и был принят с радостью; рассказав, как надул Криспина и как тот заплатил своими денежками за намерение ее обокрасть, Хайме показал ей дублоны — Руфина долго ими любовалась, к деньгам она была неравнодушна, особенно к золотым. Хайме сказал, что надо чем скорее удирать из Толедо, пока Криспин не хватился денег, но Руфина придумала кое-что получше, хотя и насчет бегства согласилась; решила она призвать на помощь власти Малаги, сообщить одному тамошнему альгвасилу, свирепому гонителю воров, что Криспин обретается в Толедо, указав и гостиницу, и приметы этого ловца чужого добра. Написали они письмо с таковым сообщением и стали готовиться к отъезду; нашлись две повозки, отправлявшиеся в Мадрид; Хайме и Руфина погрузили на них свое платье и прочие пожитки и только с одной рабыней отправились в столицу, этот океан, куда сбирается вся рыба и где Руфина была намерена жить скрываясь, пока не проведает, что с Гараем.

Оставим ее устраивать свое жилье и вернемся к письму, посланному альгвасилу; едва альгвасил это письмо прочитал, как принялся за дело; призвав своих крючков, он в тот же вечер пустился в путь и явился в гостиницу, где Криспин, словно иудей, полный радужных надежд, мечтал, как Хайме проведет его в дом Руфины да как он заграбастает все ее денежки; схватили голубчика тут же, в его комнате, и кинули в тюрьму. Совсем недавно один судья из Малаги пытался его искать в Толедо и, не найдя, передал этому альгвасилу приметы вора, так что он Криспина узнал сразу. Отвели мошенника в тюрьму и все его пожитки забрали, а там, как он полагал, были и золотые монеты, на самом-то деле украденные Хайме; так и не узнал Криспин об этом похищении, что было к лучшему для влюбленной четы. Когда стали Криспина допрашивать с пристрастием да посадили его верхом на страшного деревянного коня, оказался он никудышным наездником, наговорил три короба и на себя и на других; дело сочли весьма важным и приговорили Криспина к казни через повешение, дабы поплясал он на виселице перед всем честпым народом; и в том явил господь великое свое милосердие, ибо Криспин окончил жизнь, покаявшись в грехах; хотя виселица — обычное место успокоения людей, занимающихся этим ремеслом, они чаще всего умирают внезапно, сраженные пулей или шпагой. Итак, Криспина повесили. Но прежде он, за бытность свою отшельником понаторев в проповедничестве, и на помосте виселицы сказал слово. Ему уже ясно было, что погубил его Хайме, но, как добрый христианин, он в смертный свой час простил коварного друга.

Руфина и ее любезный, скрываясь от Гарая, — особенно же пряталась она, — жили в Мадриде как муж с женой, обвенчавшись сразу по приезде. Гарай же побывал в Алькала, где, как он слышал, жила его жена, но не нашел ее там и стал якшаться с разными ворами и грабителями, да на том погорел: схватили их однажды на месте преступления, всех присудили к наказанию плетьми и к шести годам галер; вереницу каторжников повели в Толедо, Гарай, думая, что Руфина живет там, послал письмо, в котором просил — в память его услуг, благодаря коим она приобрела все, что имеет, — сжалиться над его бедой и вызволить с каторги, поставив вместо него какого-нибудь раба, это, мол, делается каждый день. Посланец с письмом искал Руфину на указанной ему улице и тут узнал от соседей о ее отъезде; так бедняге Гараю, обремененному железами, годами и трудом, пришлось стать молотильщиком волн и слугою его величества вместе со многими другими, отнюдь сей должности не домогавшимися.

Вернемся к Хайме, который зажил в Мадриде припеваючи; сразу обзавелся он доброй компанией, все они, хоть и не были культистами, обожали перемещения, да только не слов, а драгоценностей и денег. Несколько краж они совершили столь осторожно, что преступников так и не нашли; от успеха у них прибавилось дерзости — без устали шныряли эти молодчики, высматривая, куда бы еще когти запустить.

Жил там, в Мадриде, некий автор комедий, состоявший в знаменитой труппе актеров, лучшей во всей Испании и пользовавшейся поддержкой сиятельного принца, который, следуя примеру многих ему подобных, влагал в это дело еще больше пыла, — то ли из похвального сострадания к беднякам, то ли по другой причине; в конце концов он взялся поддерживать и давать содержание этому самому автору и к началу года заполучил для него наилучших актеров того времени, чтобы на все роли были дублеры; а сделано это было для того, чтобы упомянутый автор в празднество тела Христова мог управиться один, без помощника, — случай до тех пор неслыханный. Принц закупил для своего любимца комедии, которые, по его просьбам и за его деньги, писали лучшие столичные поэты, да так, чтобы комедии пришлись впору этой громадной труппе; тогда другая труппа, пребывавшая в Мадриде, видя, что соперничать бессмысленно, удалилась из столицы в Толедо и взяла на себя обязательство устроить праздничные представления в императорском городе. Итак, автор-ловкач остался в столице, получил от городских властей подряд на представления в празднество тела Христова и, чтобы приодеться получше, взял вперед причитавшиеся ему деньги, две тысячи серебряных эскудо; так он сразу разбогател, хотя в то время с серебром было туго, и помогли в этом любители его труппы. Снес он деньги к себе в гостиницу и спрятал в стоявший у него в комнате сундук. Об этом пронюхала шайка Хайме, разобрала их охота завладеть деньгами, но, не зная, как за это взяться, стали они предлагать всякие способы, каждый свое. Под конец положили спросить у Хайме, и тот обещал высказать свое мнение на следующий день — надо, мол, все обдумать по торопясь. Ночь он провел со своей супругой, которой сообщил о деле, задуманном его дружками. Сам Хайме тоже не мог ничего изобрести, но Руфина с ее быстрым умом подсказала надежный способ, причем Хайме должен был блеснуть своим поэтическим талантом. Вдвоем они все обмозговали, и утром Хайме изложил друзьям свой план, который всем очень понравился; а каков был этот план, мы пока умолчим; сами увидите, когда будем рассказывать об этой ловкой затее.

Через день-другой Хайме вырядился студентом, купив у старьевщиков потрепанную и засаленную сутану, одежду поэтов, и в пару к ней плащ из потертой байки; на нос нацепил он большущие очки, голову прикрыл широкополой шляпой — словом, обзавелся всем необходимым снаряжением, что стоило ему двух бессонных ночей. В таком виде Хайме появился на «Брехальне» в день, когда труппа отдыхала, ибо в театре принца готовили декорации к комедии трех поэтов; без труда нашел он там преуспевающего автора и после весьма учтивых и церемонных приветствий, осведомившись о здоровье, молвил так:

Сеньор автор, я поэт милостью божьей, не в обиду вам будь сказано.

Автор был большим насмешником, и ему не раз приходилось видеть подобных типов; ответ его был таков:

— Желаю вашей милости оставаться многие годы поэтом, а мне обижаться нечего.

Основы моих познаний в поэзии, — сказал дон Хайме, — заложены в бытность мою актером в Ираче, где я получил степень бакалавра, к великому восторгу всех моих земляков; я-то сам баск, к услугам господа и вашей милости. Родина моя — Ордунья, и происхожу я из знатнейшей семьи старинного сего городка; зовусь я бакалавр Доминго Хоанчо, имя славное во всей Бискайе; там я, не пренебрегая благом, что ниспослало небо, наделив меня безвозмездной благодатью в виде поэтического таланта, усердно изучал поэзию и даже стал сочинять комедии; некоторые из них стоили мне изрядного труда и отнюдь не похожи на те, что обычно пишут в наше время, нет, комедии моего сочинения совсем особые, и всего их у меня дюжина. Ныне я приехал в столицу, где столько блестящих поэтов, дабы поучиться у них и себя показать; я вижу, мне повезло чрезвычайно, я встретил здесь вашу милость и наиславнейшую труппу в Испании, которой желал бы предложить свои комедии; коль будет угодно сие вашей милости, я хотел бы поставить хоть с полдюжины; что ж до платы за них, не тревожьтесь, сойдемся; скажите только, что ваша милость думает о моем предложении.

Автор этот отличался от своих собратьев, которые, лишь заикнись какой-нибудь поэт, что хочет поставить комедию, бегут от него, как от огпя, ежели он не из прославленных, даже выслушать комедию не желают, словно бог, наделив их талантом, получившим признание, положил после того предел своему всемогуществу и уже не может одарить талантом, куда более блестящим, многих других поэтов. Но, повторяю, этот автор был человек добродушный и, когда был не занят делом, охотно шел на такого рода приключения. Итак, он пожелал услышать названия привезенных баском комедий, дабы по ним судить о таланте сочинителя. На его вопрос, каковы названия комедий, мнимый поэт, он же дон Хайме, вытащил лист со списком комедий, который загодя составил, изрядно при этом потешаясь, и прочитал автору.

— Вот двенадцать сочиненных мною комедий, — сказал дон Хайме, — и хотелось бы мне, чтобы прежде всех прочих поставили последнюю, она о моей родине, и комедия эта непростая, но с большим смыслом, она способна наделать шуму в десяти столицах; да, чего уж там говорить, написать ее стоило мне трудов исполинских.

Слушая названия комедий, автор едва мог сдержать приступы душившего его смеха, и, чтобы вволю позабавиться творениями баскского поэта, он сказал:

Сеньор, великое удовольствие получил я от знакомства с вашей милостью, хотя до сей поры вашего имени не слыхивал; как я полагаю, вам следует явить свой талант достославной сей столице; я же, со своей стороны, берусь помочь тем, что готов вместе со всей моей труппой послушать чтение комедии, наиболее вами ценимой, и эту комедию вы как поэт-новичок должны мне предоставить бесплатно — таков обычай; за другие же, которые мне понравятся, я заплачу, как договоримся; может статься, они настолько придутся мне по вкусу, что я ими обеспечу пашу труппу на весь год, хотя бы и себе в ущерб; нынче вечером чтение можно устроить у меня в гостинице; приходите, ваша милость, как стемнеет, и доставьте нам удовольствие комедией по вашему выбору.

— Первой я буду читать комедию «Бискайская сеньоресса», — отвечал Хайме, — она должна стать фундаментом моей славы.

— Я заметил, — сказал автор, — что ваша милость назвали ее «сеньоресса» вместо «сеньоры», слова более употребительного.

— Совершенно верно, — сказал мнимый поэт, — но так как «сеньоресса» отлично рифмуется со словами «принцесса», «баронесса», «догаресса» и так далее, я назвал ее «сеньоресса», и это, разумеется, новшество, но ваша милость знаете, что в наше время все жаждут нового, а обычное и привычное не желают слушать даже простолюдины.

Автор от души веселился, слушая поддельного поэта, а тот весьма искусно разыгрывал свою роль. Попросив не опаздывать, автор распрощался с новым знакомым. Хайме тотчас известил свою шайку, что договорился о чтении комедии, и обнадежил своих дружков, что сумеет отвлечь автора на то время, пока они управятся; хорьки эти, лазающие по чужим сундукам, запаслись и ключами и отмычками. С наступлением вечера в гостиницу к автору явился ряженый поэт читать свое творение. Автор уже рассказал всей труппе, какого он ждет чудака и как славно они в этот вечер позабавятся; собрались все актеры до одного и, рассевшись в зале для репетиций, стали ждать поэта. Тот вошел очень скромно и был встречен любезными приветствиями, затем его усадили в кресло, перед которым стоял поставец с двумя свечами; вытащив из кармана красиво переплетенную рукопись, он выждал, пока в зале воцарится тишина, и начал чтение:

— Простите, ваша милость, — сказал автор, — а не довольно ли слуге иметь одно имя.

— Нет, сеньор, — сказал Хайме, — первое — это и есть его имя, а второе указывает на изображаемый им характер; как уполовником перемешивают варево, так и он перемешивает всю интригу комедии.

— Продолжайте, ваша милость, — сказал автор.

Хайме продолжил чтение.

— Бога ради, остановитесь, — сказал автор. — Эта кузница тоже будет говорить?

— Нет, сеньор, — сказал поэт, — но она в комедии необходима на тот случай, коль стихи захромают и надо будет их подковать.

— Не вставляйте ее хотя бы среди действующих лиц, — сказал автор.

— Будет исполнено, — сказал бакалавр и прочитал далее: — «Тринадцать вассалов сеньорессы».

— Тринадцать? — удивился автор. — А нельзя ли их число уменьшить?

— Никак нет, сеньор, — сказал поэт. — Ведь они родом из тринадцати семей тамошних землевладельцев, и каждый дал обет жениться на сеньоре, и ежели я уберу хоть одного, это будет обида для его почтенной семьи; нет-нет, я очень точно придерживаюсь истории Бискайи, и ни на атом не погрешу против того, что в ней сказано.

— Да, но для меня нелегкая задача набрать для комедии столько народу, — сказал автор, — пожалуй, актеров не хватит.

— Наймите на стороне, ваша милость, — сказал поэт, — для такой комедии, как моя, стоит и раскошелиться.

— Есть там еще люди? — спросил автор.

— Да, есть, — отвечал мнимый поэт. — «Item[41]Также (лат.)., семь девиц, которые устраивают встречу с плясками своей сеньоре, при ее приезде в Бискайю».

— В комедии вашей милости, — сказал автор, — полно всяких диковин! Как ваша милость полагаете, где мы найдем семерых девиц, в нашей-то столице!

— Сеньор, без расхода нет дохода, — сказал поэт. — Коль не будет подлинных девиц, наймите поддельных, пусть сыграют роль настоящих; но, разумеется, ежели бы удалось сыскать невинных девиц, комедия удалась бы лучше.

— Вы меня немного утешили, ваша милость, — сказал автор. — Такое количество актеров я найду, хотя бы пришлось напимать женщин, которые еще не ступали на подмостки. Что ж, ваша милость, начинайте читать стихи.

— Слушаюсь, — отвечал поэт и прочитал: — «В первой сцене появляются дон Очоа, первый любовник, и Гойенече Уполовник, его слуга; оба в дорожной одежде, в сапогах со шпорами, в шляпах и с зонтами».

— Но если на них шляпы, к чему тогда зонты? — сказал автор.

— Ваша милость плохо знает, какие погоды бывают у нас в Бискайе летом; боже мой, такие ливни, что кажется, разверзлись хляби небесные, сил нет терпеть, а потом выглянет солнце да как начнет жарить — прямо мозги плавятся.

— Вполне вам верю, — сказал автор, — читайте, ваша милость, дальше.

Поэт приосанился и с изящным жестом начал читать:

— Очоа

Уполовник

Очоа

Уполовник

Очоа

Уполовник

Очоа

Уполовник

Очоа

Уполовник

Очоа

Уполовник

Тут появляется один из тринадцати, по имени Чаварриа, со свечой на голове и со стены замка, который должен быть сооружен на подмостках, говорит

Чаварриа

Очоа

Чаварриа

Уполовник

Очоа

Вскоре слушатели поняли, что коль стихи и дальше таковы, то после чтения длинной комедии в пятнадцать листов их кондрашка хватит, и в зале поднялся глухой ропот. Мнимому бакалавру только этого и надо было; ударив рукой по поставцу так, что свечи затряслись, он возгласил:

— Сеньоры, tacete, tacete![42]Молчите, молчите! (лат.)

Непросвещенная публика не разумела латыни, волнение в зале еще усилилось, кто-то погасил свет, и откуда ни возьмись полетели в поэта дорожные сапоги да мешки с песком — словом, устроили ему, по тюремному обычаю, «темную». Крепко досталось бедняге, и комедия его пропала; впоследствии Хайме весьма сожалел, что затеял эту проделку, — тут он на своей шкуре испытал, каким опасностям подвергают себя дрянные поэты, которые решаются читать свои стихи людям злобным и насмешливым и взывают к вниманию публики, надеясь завоевать их сердце учтивостью. «Темную» он, однако, отведал не напрасно: славный его отряд из трех отважных воинов не зевал и за это время успел обчистить автора, не оставив и монетки из полученных вперед за праздничные представления денег. Добычу отнесли к Хайме на дом, там ее разделили, и ему, по уговору да за участие в деле его супруги, досталось на двести эскудо больше, нежели прочим.

На другой день, когда автор вздумал идти заказывать себе костюм и полез за деньгами, увидал он, что сундучок открыт и денег нет; с перепугу он чуть в обморок не упал. Принялся он расспрашивать жену, кто к ним заходил, по она никого не видела. Бросился просить помощи у властей, служители правосудия обошли дома по соседству с «Брехальней» — все было тщетно. Удрученный автор пошел к своему покровителю рассказать о покраже, но принц решил, что сочинитель его обманывает, и не поверил. С горя автор занемог и, пока лежал, догадался, что стал жертвой злой шутки, в которой, видимо, участвовал поэт; но сколько этого поэта ни разыскивали, найти не удалось — Хайме со своими дружками сумел надежно спрятаться. В конце концов принц был вынужден возместить автору похищенную сумму — столь великодушные поступки украшают тех, кому от рождения дано больше, чем прочим.

Получив от своего покровителя деньги, автор быстро поправился; альгвасилы, однако ж, не прекращали розыски похитителей, а главное, поэта, проведав о чем Хайме поделился своими опасениями с супругой, и она предложила покинуть Мадрид; денег у них было достаточно и для переезда, и для обзаведения на новом месте; Хайме ее послушался, они оставили Мадрид, перебрались в столицу Арагона, славный город Сарагосу, сняли там дом и открыли торговлю шелком. Этому занятию посвятили они некоторое время, и там мы покамест их оставим, а об их отъезде из Сарагосы поведаем во второй части, где я опишу еще более забавные проделки и остроумные мошенничества сеньоры Севильской Куницы, она же Удочка для Кошельков.