Онлайн чтение книги Под брезентовым небом
МУШКЕТЕРЫ И ФАБЗАЙЧАТА

Совсем недолго — всего семь месяцев — просуществовала постановочная мастерская. И все же успела создать ряд принципиально новых номеров. На мою долю, кроме Устинова, выпали еще два номера. О них и хочу здесь рассказать.

В те годы в цирках во множестве расплодились так называемые гладиаторы. Акробаты (преимущественно силовые) выходили на манеж, обмундированные наподобие древнеримских воинов: каски и плащи, мечи и щиты. Для начала, поднявшись на пьедестал, изображали живые скульптурные группы — так сказать, отдельные моменты гладиаторского боя. А затем, отцепив плащи и сняв каски, переходили, не мудрствуя лукаво, к обычной, традиционной  акробатической  работе.  Вот  эти-то номера и попали под критический обстрел. Все с большей остротой подымая вопрос о приобщении циркового искусства к советской действительности, критика рьяно ополчилась против гладиаторского жанра: дескать, сплошные штампы, ни малейшей переклички с современностью. Больше того, жанр этот не без ехидства был прозван «пожарным». В самом деле, до блеска надраенные «римские» каски мало чем отличались от тех, что красовались на головах пожарников, дежуривших возле манежа. Трио Коррадо (двое мужчин и женщина) также выходило в гладиаторском обличье и также подверглось нападкам критиков, хотя, сказать по справедливости, в акробатическом отношении номер был сильным. Кончилось тем, что артисты сами постучались в мастерскую.

—  Ну, так как же? — обратился ко мне Кузнецов после беседы с Коррадо. — Хотели бы еще разок сразиться со штампами?

Разумеется, я хотел. Однако пока что понятия не имел, в каком плане следует развернуть постановочную работу.

Помогла случайность. Кто-то по забывчивости оставил в директорской ложе томик Дюма, и он попал мне в руки. Это были «Три мушкетера». Стоило раскрыть роман, как сразу я испытал нечто схожее с озарением.

На следующий день с торжествующим видом явился к Кузнецову. Он сразу догадался, что я пришел не с пустыми руками. А ну-ка, ну-ка, выкладывайте!

—   Мушкетеры! Три мушкетера! — провозгласил я в ответ. — Чем не идея, Евгений Михайлович! На цирковом манеже еще не бывало мушкетеров. Представьте только, как эффектно может получиться: развеваются плащи, стучат ботфорты, сверкают шпаги.

—   Постойте, постойте! — прервал меня Кузнецов. — Разве дело лишь в том, чтобы переменить костюмы? И потом, откуда три мушкетера? Партнеров двое, третья — женщина!

Тут-то я и выложил на стол свою сценарную наметку (за ночь успел и продумать ее, и записать).

Начиналось с того, что двое задиристых мушкетеров пируют в придорожном кабачке. Изрядно нагрузившись, они пристают к хозяйке, но та не робкого десятка и без церемоний выкидывает гуляк за дверь. Взбешенные мушкетеры решают взять реванш. Выхватив шпаги, они кидаются на приступ кабачка. Однако хозяйка не только не пасует, но, напротив, принимает бой, обнаруживая при этом и ловкость, и хитрость.

—  Понимаете, Евгений Михайлович, какие заложены тут возможности, — продолжал я жарко. — Акробатические упражнения Коррадо превосходным образом вписываются в этот сценарий. Три, именно три мушкетера! Это-то и здорово, что третьим — женщина! Номер мы решим в ироническом плане, развенчаем дутую романтику кавалеров «щита и шпаги»!

Кончилось тем, что Кузнецов согласился с моим замыслом. Занявшись доработкой, мы внесли ряд уточнений. А затем, пригласив Коррадо, Евгений Михайлович вручил им томик Дюма:

—  Не читали? Увлекательнейший роман! Прочтите безотлагательно!

Когда же артисты ушли, обратился ко мне:

—  Как думаете — кому поручить оформление номера? Тут нужно найти такого художника, чтобы и эпоху тонко чувствовал, и сумел бы выразить ее с озорством, с усмешкой.  Акимов! Николай Павлович Акимов — вот кто нам нужен!

В ту пору Акимову не было еще тридцати, но он успел зарекомендовать себя как острый, ищущий театральный художник.

—  Однако согласится ли? — усомнился я.

—   Попробую уговорить, — обещал Кузнецов. — Николай Павлович жаден до всего нового, неизведанного.

Авось заинтересуется и работой для цирка!

Здесь время рассказать, в каких условиях жила и трудилась постановочная мастерская при Ленинградском цирке. Нелегкими были условия. Создавая мастерскую, управление цирков, как видно, не столько ждало конкретных результатов, сколько заинтересовано было успокоить общественное мнение, показать, что предпринимаются реальные шаги для обновления циркового искусства. Сказывалась инерция: в тогдашнем управлении еще хватало работников, свыкшихся со старым цирком. Вот так и получилось: громогласно возвестив об открытии мастерской, практически ее почти ничем не обеспечили: ни помещением, ни производственной базой, и даже штат утвердили смехотворно малый. Кроме Кузнецова и Гершуни в этом штате числился лишь один еще работник — администратор, он же снабженец, он же кладовщик. Обязанности эти неутомимо совмещала Лидия Петровна Мягер. Остальных — режиссеров, тренеров, художников, композиторов — мастерская должна была привлекать в разовом порядке.

В те дни, когда началась работа над «Тремя мушкетерами», Мягер удалось раздобыть рулон багрового бархата; никакими фондами мастерская не располагала, и добывание материалов было труднейшей задачей.

—  Чудесный бархат! — возликовали мы с Кузнецовым.— Лучшего не придумать для мушкетерских плащей!

Но тут послышался отрезвляющий голос Гершуни:

—   Не торопитесь. Вдруг Акимов остановится на каком-нибудь ином цвете?

—   Уговорим! Переубедим!

Не имея другого помещения, художника для первого разговора пригласили в директорскую ложу. Час был утренний, на манеже шли репетиции, и Акимов долго не отводил от манежа внимательных глаз. Затем спросил:

—  Чем же могу быть полезен?

Я приступил к изложению сценария, и при этом — как мы заранее условились с Кузнецовым — постарался акцентировать багровый цвет плащей.

—   Итак, мушкетеры жаждут реванша. Они идут на приступ кабачка, сверкают клинки, багрово развеваются плащи.

—   Багрово? — переспросил Акимов. — Не лучше ли сделать плащи голубыми?

Я сделал вид, что не расслышал художника.

—   Следующий эпизод — появление хозяйки кабачка. В тот момент, когда мушкетеры предвкушают свою победу, она неожиданно выпрыгивает из широкой кринолиновой юбки и сама переходит в нападение: у одного забияки отбирает шпагу, другого опрокидывает, и он отчаянно барахтается, запутавшись в своем багровом.

—   Да нет же! — безжалостно перебил меня Акимов.— Почему вы все время говорите о багровых плащах? Я определенно вижу голубые!

Переглянувшись с Кузнецовым, мы поняли, что дальше хитрить нельзя, и чистосердечно признались в своих ограниченных возможностях.

—  Ну, если так. Если так — дело другое! — великодушно согласился художник.

Мы вздохнули с облегчением. Обрадовалась и Мягер: в течение всего разговора она обеспокоенно прохаживалась по коридору возле ложи.

Ну а как же Коррадо?

Прочитав роман, они признались, что получили большое удовольствие и охотно прочли бы подряд все романы Дюма.

—  Боюсь, теперь вам будет не до чтения, — покачал головой Кузнецов. — Вам самим предстоит стать мушкетерами!

Это происходило в начале лета, и, не располагая собственной репетиционной площадкой, мы перебазировались прямо под зеленую сень Таврического сада: там, в саду, как раз открылся цирк-шапито.

Репетировали по утрам. Уличные зеваки, прильнув к садовой ограде, с любопытством наблюдали за тремя лихими мушкетерами, за их прыжками, пассажами, выпадами. Четвертым был Василий Яковлевич Андреев, взявший на себя обязанности фехтовального педагога. Неизменно увлекающийся, во всякое дело вносящий весь пыл и всю энергию, Василий Яковлевич чувствовал себя почти что равноправным партнером и, казалось, в любой момент был готов сам ввязаться в акробатическую потасовку у входа в кабачок.                                                                            

Одновременно трудился и Акимов. Из-под его акварельной кисти — тонкой, изящно-ироничной, предельно выразительной — рождался эскиз за эскизом. Рассматривая эти эскизы, я все отчетливее видел преображенный цирковой манеж: ковер, разрисованный в виде дорожного перекрестка, хитроумно раскрывающуюся входную дверь кабачка, гимнастическую кобылу, ставшую мушкетерской лошадью, и диск луны, ухмыляющийся над манежем: по ходу действия даже луна спешила на подмогу храброй хозяйке кабачка, скидывая на манеж веревочную лестницу.

Казалось бы, оформление номера решено было полностью, но Акимов медлил поставить свою подпись.

—   Вот ведь штука какая! — говорил он, снова берясь за кисть. — В цирке все иначе, чем в театре. Проекция другая, зритель  максимально  приближен.   И,   главное, оформление должно отличаться   максимальной   активностью, тесной взаимосвязанностью с трюками.  

В середине лета «Три мушкетера» начали свою производственную жизнь и при первых же выступлениях встретили положительную оценку. Это радовало нас, но вместе с тем мы понимали, что пародию на мушкетерскую романтику никак нельзя причислить к решающим достижениям мастерской. Вопросы советизации циркового искусства по-прежнему требовали своего решения. В следующей своей постановочной работе к этим вопросам я подошел ближе.

Случилось так, что в Ленинградский цирк направили молодых артистов Карантонис. Они выступали со смешанным номером: игра в мяч, эквилибр на стуле, шпагат через бочонки. Работа была чистенькой, но мелковатой, и к тому же отличалась какой-то неприятной слащавой манерностью.

В это же время к нам в мастерскую заявился Григорий Чайченко. До того он работал в группе акробатов-прыгунов, но — крикливый, неуживчивый — был ими изгнан. Вместе с Чайченко пожаловал десятилетний Коля Трофимов. Ох уж этот Коля! Казалось, он все успел испытать: и беспризорничал, и в детских колониях побывал, и не раз совершал побеги из этих колоний, и при разных цирках околачивался. Бог весть где встретившись с Колей, Чайченко по-своему покровительствовал мальчишке, однако и подзатыльниками награждал обильно. Мордашка у Коли Трофимова была не по летам умудренной, нос шмыгал, а глаза так и бегали, так и высматривали, чем бы поживиться.

Познакомившись с этой парой, Кузнецов неожиданно предложил соединить ее с четой Карантонис:

— Как известно, крайности сходятся. В самом деле, почему бы не попытаться?

И вот артисты встретились в кабинете Гершуни. По одну сторону расположились Женя и Жорж Карантонис — неизменно томные, изящные, одетые с иголочки. По другую — вихрастый и расхлюстанный Чайченко, а в ногах у него, прямо на полу, Коля Трофимов.

Переговоры давались трудно. Сперва Карантонис и Чайченко обменялись колкостями, затем демонстративно отвернулись друг от друга, и лишь затем, с шиком сплюнув сквозь зубы, Григорий Чайченко спросил с чарующей одесской интонацией:

—   И что же дальше?

—   Мастерская решила поставить вам общий номер, — с обезоруживающим спокойствием разъяснил Гершуни.

Номер, который мы задумали, должен был включить в себя акробатику, эквилибр, прыжковую работу на батуде. И, конечно же, нам хотелось добиться, чтобы на этот раз прозвучала настоящая, полнозвучная перекличка с современностью.

Местом действия нам рисовалась улица, на которой ведутся ремонтно-строительные работы. На эту улицу выбегает четверка фабзайчат. Затевая веселую игру, они прыгают с одного бака для варки асфальта на другой, пролезают сквозь бочки из-под цемента и даже взбираются на уличный фонарь. Эта сценка была задумана как жанровая, бытовая, и соответственно надо было подобрать художника. Выбор пал на Михаила Александровича Григорьева: он тесно связан был с Ленинградским театром юного зрителя, в работе своей много внимания уделял молодежной теме.

Григорьев был человеком трудной, больше того — трагической судьбы. Летчик в первую мировую войну, в воздухе он потерпел аварию, чудом остался в живых, но получил неизлечимую травму позвоночника. Год за годом болезнь прогрессировала, все круче сгибала спину. И все-таки, даже находясь в таком критическом состоянии, Григорьев умел сохранять жизнерадостность, упоенность жизнью.

—  Колорит! Какой колорит! — восклицал он, наблюдая репетиции Карайченко (название группы родилось из сочетания имен исполнителей).

Действительно, колорита с лихвой хватало. Гриша Чайченко то и дело затевал «бузу», Женя и Жорж Карантонис брезгливо поводили плечиками, а Коля Трофимов, волчком крутясь по манежу, не прочь был использовать навыки своей недавней беспризорной жизни. При первом же знакомстве с Григорьевым он ловко выудил у него из кармана портсигар, и мне вместе с тренером Ольховиковым пришлось сделать вид, что это не больше как цирковая шутка (портсигар мы вернули, а с Колей побеседовали особо).

Леонид Сергеевич Ольховиков был отличным тренером, артистом, владеющим чуть ли не всеми цирковыми, жанрами. И характером обладал упорным, крепким, именно таким, какой требовался для укрощения пестрой компании Карайченко. «Кончай базар! Прекратить разговорчики! — доносился с манежа его громоподобный голос.— Марш на фонарь! Прыгай на бак!»

Пространственное решение найдено было Григорьевым быстро, а вот с костюмами, с гримом пришлось повозиться.

Художник сочный и экспрессивный, Григорьев сначала увлекся резкими тонами, утрированным гримом. Мы руками развели: какие же это фабзайчата? Спустя несколько дней художник принес новые эскизы.

—   Дорогой Михаил Александрович! — дипломатично сказал Кузнецов. — Спасибо, что вы дали нам возможность убедиться в диапазоне вашей фантазии. Сначала изобразили каких-то чертей, бесенят. Теперь мы видим благонравных пай-деток, почти что ангелочков.

—   А вы что хотите? — перебил Григорьев. — Золотую середину? Терпеть не могу такую середину!

—   Я тоже не терплю, — кивнул Кузнецов. — А потому давайте искать живые, реально существующие фигуры фабзайчат!

Григорьев хмыкнул, усмехнулся, но дальше спорить не стал.

По сей день в моей цирковой коллекции хранится толстая пачка рисунков и эскизов: они показывают, с какой настойчивостью и взыскательностью искал Григорьев окончательного решения. И наконец, добился успеха, нашел тот облик, который был жизнен и правдив в своей основе.

Выпустив вслед за «Тремя мушкетерами» этот номер, мы, казалось, имели все основания почувствовать удовлетворение: точно свежим ветром пахнуло на манеж.

Однако, уйдя на периферию, группа Карайченко утратила многое. И не по нашей вине. Желая предупредить возможные искажения, мы снабдили артистов своеобразным паспортом, строго запрещавшим какие-либо изменения в сценарии, в чередовании трюков, в характере реквизита, костюмов и грима. Директорам на местах вменялось в обязанность следить за этим. Однако в те годы художественное руководство в цирках было в зачаточном состоянии, а непокорные наши артисты, предоставленные самим себе, так лихо начали переиначивать номер, что вскоре критика обвинила их в пропаганде беспризорничества и хулиганства. Нужно было бы немедленно отозвать номер, вернуть ему первоначальное звучание. К сожалению, некому было это сделать: постановочная мастерская прекратила свое существование.

Однажды, на исходе пасмурного дня, я встретился на улице с Григорьевым. Художник шел с трудом, сгорбившись еще сильнее. Однако, увидя меня, приободрился:

— Знаете, как я отгоняю от себя дурную погоду? О, для этого есть у меня безотказное средство. Стоит вспомнить веселых фабзайчат и как весело выбегают они на манеж. Честное слово, стоит мне вспомнить об этом, и я чувствую себя сразу лучше!

Я промолчал. К этому времени номер «Четыре Карайченко» окончательно распался, исчез с цирковых афиш и программ.