Онлайн чтение книги Под брезентовым небом
НОЧЬЮ, ПОД ЗВЕЗДАМИ

В Кривом Роге, куда я приехал знакомиться с одной из цирковых передвижек, мне сначала не повезло: шло совещание металлургов и городская гостиница оказалась переполненной.

Администратор цирка, однако, успокоил:

—   Мы вас не хуже устроим. У Олимпиады Антоновны. У нее как раз комната освободилась.

В самом деле, лучше не придумать. От цирка всего два квартала. Аккуратный одноэтажный домик, весь в зелени. Комната чистая, свежепобеленная, с внутренними ставнями. Понравилась и хозяйка. Несмотря на солидный возраст, Олимпиада Антоновна сохраняла статность и подвижность. Чернобровая, с высокой прической, в фартуке, плотно облегавшем крупную фигуру, она, как и положено всевластной хозяйке, неустанно следила за порядком и в доме, и на птичьем дворе, и в палисаднике под окнами — там пламенели пышные пионы.

—   Из Ленинграда прибыли? — певуче осведомилась Олимпиада Антоновна. — У вас там, поди, все туманы да дожди. А у нас нынешнее лето до невозможности жарким

выдалось. В подполье спустишься — и там нет спасения. Давайте-ка чайком вас попотчую. Лучшее средство, чтобы прохладиться!

Я не стал отказываться, сел за стол против хозяйки, и вскоре мне уже казалось, что я с незапамятных времен живу в этих уютных стенах. Мы сидели за самоваром, в ряд стояло варенье трех сортов, и еще домашние баранки, и какие-то особенные маковые коржики. Не дожидаясь расспросов, Олимпиада Антоновна начала рассказ:

—   Цирк у нас каждый год на одном и том же месте располагается. Ну и сразу ко мне стучатся — чтобы, значит, по старой дружбе на квартиру пустила. Не сосчитать, сколько их, цирковых артистов, перебывало у меня!

Из дальнейшего я узнал, что Олимпиада Антоновна десятый год как овдовела, получает пенсию за мужа, горного мастера, да еще от дочки ежемесячный перевод: дочка дельная, но специальность выбрала трудную, геологическую — все в разъездах, в экспедициях.

— Я вам к тому рассказываю, — продолжала Олимпиада Антоновна, — чтобы понимали: особой нужды материальной в квартирантах не имею. Однако же одной, по-сиротски жить невесело. А так и порасспросишь, и послушаешь. Народ цирковой — это ж удивительно — где только не бывает. Прошлым летом жонглер заслуженный у меня останавливался. На том полушарии побывал, в Австралии!

Отодвинув чашку и вытерев со лба обильный пот, Олимпиада Антоновна поднялась, прошла в соседнюю комнату и вынесла оттуда альбом в синем бархатном переплете с золочеными застежками.

—  Поинтересуйтесь, если желаете. Тут многие мне на память расписались.

Действительно, альбом заселен был густо, и записи носили самый душевный характер. Одна из них не могла не вызвать улыбку: «Олимпиаде Антоновне нашей — ура! Без нее мне была бы не жизнь, а труба!»

—   Ишь, поэт! — сказал я.

—   Да какой там поэт. Конюх на цирковой конюшне,— объяснила Олимпиада Антоновна. — Лошадь ему по коленке копытом угодила. Первоначально не обратил внимания, а когда спохватился — раздуло ногу. Кинулся к врачам, а они головой качают: дескать, процесс воспалительный, к тому же запущенный, не исключена ампутация. Вот я и попробовала лечить растительными припарками: от покойной мамаши рецепт у меня сохранился. И что вы думаете, через неделю пошел на поправку. До сих пор с праздниками меня поздравляет. Так и пишет: кабы не вы, стал бы я инвалидом, не смог бы выгуливать цирковых лошадей.

Обстоятельно и неторопливо вводила меня Олимпиада Антоновна в курс своей жизни. Когда же поинтересовался, часто ли посещает цирк, головой покачала:

—  Последние годы редко. Сердце у меня чего-то излишне восприимчивым сделалось. Как увижу воздушный полет или, к примеру, хищников, так и заходится, так и обрывается. Нынче редко хожу.

Поблагодарив за чаепитие, передохнув немного, к вечеру я отправился в цирк. Директора застал в полнейшей прострации. Он сидел неподвижно, подперев щеки ладонями, а на столе перед ним батареей теснились бутылки из-под минеральной воды.

—  Это какой-то кошмар, — протяжно и страдальчески проговорил директор. — Старожилы утверждают, что не припомнят такого одуряющего зноя. Поэтому и в цирке пустота: никому неохота лишний раз из дому выходить. Одно остается: немедленно переезжать, немедленно менять точку!

Затем, откинувшись в кресле, потер виски ладонями:

—  Иногда размышляю, зачем все это? Я ведь имею вторую специальность — эксперта по антикварным закупкам. Тонкая, одухотворенная специальность: красное дерево, бронза, хрусталь, фарфор. А тут который день не могу добиться от главка подтверждения, куда направиться дальше. Нет, нет, не говорите ничего утешительного. Я вижу, я знаю — нынешнюю мою жизнь иначе не назовешь, как сплошной ошибкой, духовным самообкрадыванием!

Появился администратор с кассовой рапортичкой.

—  Ну вот, полюбуйтесь, — сказал директор. — С каждым днем сборы катастрофически падают. Нынче еще на семь процентов ниже. Это называется — синим пламенем гореть!

Оставшись на представление (под брезентовым куполом и в самом деле было немноголюдно), в одиннадцатом часу я направился домой. Стоял темный и плотный вечер, волны жасминного аромата пряно плыли в прогретом воздухе, из-под ворот недружно тявкали собаки, а вокруг фонарей, испепеляясь на лету, тучами роилась мошкара.

Добравшись до домика Олимпиады Антоновны, я застал у нее гостя. Как и днем, на столе урчал самовар, а гость был похож на старого нахохленного ворона: костлявый, угловатый, со смуглым лицом, изрезанным глубокими морщинами, и крупным, горбатым носом. Что-то по-птичьи зоркое было в округлых безбровых глазах.

Поздоровались, и сразу гость поднялся.

—  Ну, куда же вы? — остановила его Олимпиада Антоновна. — Понимаю, о семье беспокоились бы. А то ведь одни. Посидели бы!

—   Никак не могу, — ответил гость. — Должен в цирк еще заглянуть. Спасибо за угощение.

—   Какое уж тут угощение. Я же знаю, трудно вам угодить с заваркой. Смертельной черноты предпочитаете заварку.

Затем, проводив, объяснила:

—  Звать его по-азиатскому — Гусейном. Реквизитором служит в цирке. И такую прожил жизнь — не пересказать. Однако — сами видели — старый уже человек.

Вот я и говорю ему: довольно колесить по свету, пора на одном каком-нибудь месте закрепиться. Мог бы место такое и у меня найти. А он отвечает, что никак не сможет прожить без цирка. Что на этот счет в цирке даже особое поверье имеется: дескать, кто хоть раз перешагнул барьер — тот не возвращается назад! Вот ведь какое поверье!

«Кто хоть раз перешагнул барьер». Сентенция эта пришлась мне по душе, и я занес ее в записную книжку и несколько раз вспоминал среди ночи — спалось прерывисто, продолжала томить духота.

Утром, снова отправившись в цирк, я ожидал застать директора все в том же удрученном состоянии. Но ошибся. Весел, жизнерадостен был директор.

—   Можете поздравить! — воскликнул он, энергично пожимая мне руку. — Только что, созвонившись с Москвой, добился полной ясности. Решено и подписано: отсюда направляемся в Донбасс. Тамошний народ до цирка охочий, никакие передержки природы на него не действуют, да и не были мы уже три года в тех местах. Отыграем вскоре последнее представление, и в путь!

—   А как насчет антикварных закупок? — напомнил я.

—   Закупки? Какие закупки? — несколько смущенно переспросил директор. И рассмеялся, тряхнул головой: — Неужели вы всерьез поверили? Ничего с ними не сделается, подождут закупки!

Мы побеседовали еще немного, и я прошел в зрительный зал. Несмотря на утреннее время, здесь почти нечем было дышать. Артисты между тем репетировали. Да-да, несмотря ни на что, они репетировали со всем упорством и старанием. На одном конце манежа ритмично взлетали полосатые обручи жонглеров. На другом — усердствовал эквилибрист: одну на другой установив пять катушек, он добивался сложнейшего баланса. А на середине манежа трудился музыкальный эксцентрик: перегнувшись пополам в поясе, он просовывал голову между колен и в таком положении разучивал на трубе марш из «Аиды». Неожиданно солнце, до того жгучим пятном пробивавшееся сквозь брезент, начало тускнеть, затем и вовсе померкло. Донеслись раскаты грома.

—  Никак гроза надвигается?! — оживились на манеже. — Ох и грянет же после стольких дней жары!

Я вышел из шапито и увидел необычайные перемены на небе. Давно ли было оно светло-голубым, точно насквозь прогоревшим. Теперь же сделалось пепельным, пыльным, грязно-пыльным, а у черты горизонта угрожающе клубилась ржавчина. Грохотало все ближе, чаще. Острые молнии прорезали ржавчину.

—  Приготовить шланги! — послышалась команда.

Оглянувшись, я увидел директора. Зорко вглядываясь в близящуюся грозу, он командовал подоспевшими униформистами, и они спешили развернуть змеящиеся шланги. С ними в одном ряду стоял старый реквизитор Гусейн и также сжимал в руках блестящий наконечник брандспойта.

—  Включай! — последовала новая команда.

В тот же миг сильные струи воды взметнулись над шапито, забарабанили по брезенту. Эти струи были тугими, шипящими, разлетающимися на тысячи брызг. Вновь и вновь ударяла вода в брезент, скатывалась вниз ручьями и каскадами, опять взлетала, и вскоре — набухая и тяжелея — брезент провис между опорными мачтами.

—   Хватит! Выключай! — распорядился директор. И объяснил, увидя меня рядом: — Здесь зловредные грозы случаются. Шквалистым ветром может и порвать и снести шапито. А вот вода — она особую устойчивость обеспечивает. Береженого бог бережет!

Гроза, однако, прошла стороной. Лишь немногие дождевые капли упали на землю, и небо тут же прояснилось, и солнце снова начало все вокруг обжигать, и шапито, просыхая, почти что исчезло в радужно-белых клубах пара.

Двумя днями позже состоялось прощальное представление. Словно устыдясь своей долгой инертности, на этот раз криворожцы собрались дружно, принимали программу отлично.  В зале находились и участники только что закончившегося совещания металлургов. В приподнятой атмосфере закончил свою работу цирк.

На приставном стуле рядом со мной оказалась Олимпиада Антоновна. Она сидела принаряженная, крупные бусы на груди, шаль с длинными кистями, в руках букет пионов.

—  Была не была! Решила все же поглядеть! — объяснила мне Олимпиада Антоновна. А в антракте спросила:— За кулисы собираетесь? Тогда и я с вами!

Прошла, огляделась, отыскала глазами Гусейна и, как-то по-девичьи, конфузливо вспыхнув, протянула ему букет:

—  Это вам!

Приняв цветы, низко склонившись, чтобы скрыть волнение, старый реквизитор гортанно ответил:

—   Благодарен очень. Спасибо! Мне давно не дарили цветы!

—   Вот и вдыхайте на здоровье, — нежно сказала Олимпиада Антоновна. — Если понравятся, можете еще в дорогу срезать.

А потом, когда мы вернулись в зал, объяснила, словно оправдываясь:

—  Народ у нас щедрый на проводы, для артистов цветов не пожалеет. Ну, а про Гусейна кто вспомнит? Надо и ему внимание оказать!

Весь следующий день заняла разборка шапито.

Есть в этом что-то щемящее. Разоряется пусть и недолговечное, но вчера еще переполненное жизнью цирковое гнездо. И хотя сознаешь, что спустя недолгие дни оно возродится на новом месте, все равно каждый раз охватывает печаль. До самого вечера продолжалась работа, и множество рук, подчиняясь команде шапитмейстера (в этот день он был в цирке главнейшим лицом!), и разбирало, и складывало, и упаковывало брезент. Что же осталось к вечеру? Входная арка с ободранными афишами. На месте манежа вытоптанная площадка. Да еще невысокий навес: под ним сложили имущество, приготовленное к отправке. Только тогда шапитмейстер объявил долгожданный шабаш.

Гусейн и теперь трудился со всеми вместе и не меньше остальных. Обнаженный до пояса, он поражал великой худобой. Усталости, однако, не выказывал и ни разу не позволил себе передышки. Под вечер к нему обратился директор:

—   Уважаемый Гусейн! Ты всегда и во всем для нас опора. Не откажи и сейчас. В ночь перед отъездом, когда все на виду, — всякое может случиться. Прошу тебя, не уходи! — Польщенный директорской просьбой, реквизитор согласился. И я попросил разрешения остаться.

—   Хорошо, — улыбнулся Гусейн. — Будем вместе сторожить.

Вскоре разоренный цирк опустел, надвинулась плотная ночь, и все пропало в ней, — все, кроме звуков.

Ворочаясь во сне, вздыхали и фыркали красавцы буйволы дрессировщика Исмаила Мирзоева. Не спалось и египетским пепельным голубям иллюзионистки Юлии Безано: они курлыкали, всплескивали крыльями. А по соседству, на железнодорожных путях, то и дело грохотали тяжеловесные составы — день и ночь, день и ночь Кривой Рог отгружал свою руду.

Электричество отключили еще утром. Гусейн зажег фонарь и повесил на столбик у навеса. Вскипятив чайник, расставил на опрокинутом ящике пиалы, блюдце с мелко наколотым сахаром. Разлил чай, и я невольно вспомнил слова Олимпиады Антоновны: действительно, чай был настоян до черноты.

—  Мне давно цветов не дарили, — сказал Гусейн, возвращаясь ко вчерашнему. — Очень красивые цветы выращивает Олимпиада Антоновна!

Опять прогрохотал и замолк вдали железнодорожный состав. Гусейн, прищурясь, поглядел на язычок огня в фонаре.

—  Мне давно не дарили цветов. А ведь когда-то я тоже был артистом. Кем только не был: акробатом, жонглером, силачом, факиром. Да, факиром тоже! Меня закапывали в землю, и я лежал под землей до конца программы. Босыми ногами ходил по битому стеклу. Глотал расплавленное олово. Протыкал себе щеки иглами. Был силачом. В афишах меня объявляли самым сильным на земле человеком и предлагали любому из публики одолеть меня. Охотники находились. Победившему обещали награду — дойную корову. Однако никто никогда ее не получал!

Обо всем этом Гусейн рассказывал, сидя на корточках, раскачиваясь в такт негромким словам:

—   С кем только не приходилось бороться! Боролся с любым из публики! С быком боролся! Боролся с удавом!  И всю жизнь — с нуждой!

—   Опять завел любимую пластинку, — послышалось из темноты.

—   Эй, кто там? — настороженно приподнялся Гусейн.

В круг света, кидаемого фонарем, шагнул один из молодых акробатов, этакий невозмутимый крепыш, попирающий землю широко расставленными ногами.

—   Завел пластинку! — сказал он, с нескрываемым превосходством оглядев реквизитора. — И как тебе, старик, не надоело вспоминать одно и то же? Который раз про эту самую давнишнюю эксплуатацию заводишь разговор!

—   А ты спать почему не идешь?

—   Пойду сейчас. Огонек увидал и завернул. Выходит, опять, старик, на тебе отыгрались? Опять за спасибо дежурить заставили? Ко мне бы сунулись. Тю!

Гусейн не сразу откликнулся. Напряженно округлившиеся его глаза прикованы были к юноше, всем довольному, во всем уверенному.

—  Ты чего так смотришь, старик?

И тогда Гусейн сказал:

—   Правильно! Тебе, конечно, скучно слушать о том, как прежде с нуждой боролись. Зачем тебе об этом слушать? На всем готовом живешь! — И тут же продолжил, так резко подавшись к юноше, что тот невольно отступил: — Конечно! Зачем тебе знать, что такое нужда! Ты же всем обеспечен — и работой и зарплатой. И если нужно будет, тебе реквизит изготовят, новый костюм сошьют, музыку закажут. Даже грим, даже вату, чтобы грим снять с лица, — все получаешь даром!

—   Извиняюсь! — обиделся юноша. — Как это даром? Я работаю.

—   А много ли?

—   Согласно норме.

—   Вот это правильно. Бережешь себя очень. А теперь, пожалуйста, уходи!

Потоптавшись еще немного, пожав недоуменно плечами, парень наконец ушел. И снова плотная ночная темь. А сверху, будто поверх этой тьмы, — яркие и крупные звезды, настолько крупные, что, казалось, в любой момент могут сорваться под своей тяжестью. Крупные звезды — каждая в дымчатом жарком ореоле.

—  Слыхали? Работает согласно норме!— с негодованием обратился ко мне реквизитор. — Мальчишка, сопляк! Ему дают тысячу, а он копейкой откупается!

Резко шагнув к фонарю, прибавил свету. И вдруг, казалось бы без всякой связи с предыдущим, повысил голос:

—  Никуда не уйду из цирка! Прожил в нем всю жизнь и останусь. Слышите? И незачем меня уговаривать. Останусь!

Утро наступило с такой полнотой и внезапностью, что даже трудно было понять, куда же девалась ночь. Сразу, в единый миг, все вокруг залило брызжущим солнечным светом, и он отпечатался бликами на домовых стеклах и серебристо тронул листву тополей.

—  Машины сейчас подадут, — озабоченно сказал Гусейн. — За день успеем погрузиться, а вечером.

Машины уже приближались. Перед тем как выйти им навстречу, старый реквизитор прощально протянул мне руку:

—  Не знаю, смогу ли поспеть к Олимпиаде Антоновне. Передайте: кланяется Гусейн. И еще. Я погорячился недавно. Об этом Олимпиаде Антоновне говорить не надо.

Зачем? Хорошая женщина. Не надо говорить!

Он ушел, и я вслед за ним тоже направился к выходу. Проходя мимо бывшего манежа, вдруг заметил секцию барьера. Это был небольшой, случайно забытый отрезок метра в полтора, не больше. Однако задержавшись перед ним, я вспомнил старое цирковое поверье: «Кто хоть раз перешагнет барьер». И шагнул, перешагнул.

Олимпиада Антоновна дожидалась на крыльце.

—   Куда же вы запропастились? Я и дверь не запирала и до утра прислушивалась.

—   Уж вы простите, что побеспокоил, — ответил я. — Провел с Гусейном эту ночь.

—   И как же он? Прийти не обещал?

—   Собирался. Но на всякий случай велел кланяться. Сами знаете, сколько дел перед отъездом.

—   Знаю, — кивнула она с горькой усмешкой. — Знаю и то, что не эти дела помехой. Боится Гусейн напоследок ко мне прийти. Он каждый раз вот так же уезжает: опасается — вдруг уговорю!

Солнце, высоко поднявшись, золотило цветы в палисаднике, и они с охотой, с радостью раскрывались ему навстречу.

—   Не придет! И на этот раз не придет! — сказала Олимпиада Антоновна.— А завтра и вы Кривой Рог покинете. Потом и вовсе забудете!

Я покачал головой. Мне все еще виделся отрезок барьера на краю истоптанной круглой площадки.

—   Нет, я не забуду, Олимпиада Антоновна. А чтобы надежнее было, разрешите и мне написать в ваш альбом!

Она принесла альбом в синем бархатном переплете, с золочеными застежками. Я расписался на одном листе с тем самым конюхом, которого лошадь ударила по колену и которому врачи собирались было ампутировать ногу, да помогли растительные припарки. И по нынешний день работает конюх на конюшне, выгуливает цирковых лошадей.