Онлайн чтение книги Под брезентовым небом
ТРИ АФИШИ И ОДИН ПОРТРЕТ

Он ко мне не вошел, а вбежал стремительно. И тут же воскликнул, потирая руки:

—  Экий бодрящий морозец! Не стыдно залеживаться  в такое утро?! Шел сейчас мимо, и надоумило: почему бы не заглянуть. Владимир Евсеевич Герцог — тот вас молодым человеком величает. Ну а мне безразличен возраст. Для меня вы, прежде всего сотоварищ, собрат, добровольный сотрудник нашего музея. Потому и зашел не чинясь!

Все это говорилось быстро, легко, с любезнейшей и приятнейшей улыбкой. Несмотря на годы, изрядно побелившие голову, щеки оставались по-юношески розовыми, да и морщин до удивления было мало. Вот уж не ждал я, что скромное мое жилище посетит Василий Яковлевич Андреев — известный и неутомимый коллекционер, с недавних пор принявший на себя обязанности хранителя музея  цирка.

—  Кстати, видел нынче преинтереснейший сон, — продолжал Василий Яковлевич, словно не замечая моего смущения (я и в самом деле только-только поднялся, даже постель не успел застелить). — Ни за что не догадаетесь, кого видел во сне. Леотара! Да-да, Жана-Мари-Жюли Леотара — того самого, что в середине прошлого века первым совершил воздушный цирковой полет. Что скажете? Любопытный сон? Между прочим, при этом я обнаружил, что сохранившиеся гравюры не совсем точно передают облик Леотара. Он более худощав, сложения в высшей степени пропорционального, небольшие усики на тонком лице.

К подобным сообщениям я уже успел привыкнуть. Василий Яковлевич обладал способностью встречаться в своих сновидениях со многими людьми, причастными к истории цирка. Так и на этот раз. И все же, слушая нежданного гостя, я не мог отрешиться от некоторой настороженности. Сомнительно, чтобы Василий Яковлевич пришел просто так, без определенной цели, определенной надобности. Уж не хочет ли он выманить у меня портрет клоуна Жакомино?

Этот фотопортрет достался мне случайно, и я чрезвычайно тому обрадовался: когда-то в петербургском цирке Чинизелли соло-клоун Жакомино пользовался особой благосклонностью публики. Не удержавшись, я похвалился своей находкой.

—  Вот как? — откликнулся Василий Яковлевич. — Какого года портрет? И что же, имеется автограф? Поздравляю с приобретением!

Больше к разговору о портрете он не возвращался, а вот теперь вдруг нагрянул. Нет, не отдам! Ни за что не отдам! Сам хочу стать коллекционером!

—  Да, так вот, — благодушно продолжал Василий Яковлевич. — Увидел я себя во сне за кулисами Олимпийского цирка в Париже. В году предположительно восемьсот шестидесятом. Именно в тот год Леотар покинул Тулузу, где тренировался в гимнастическом зале отца. Стоим мы за кулисами. Конец антракта. Леотару пора на манеж, и он учтиво со мной прощается. Я тоже направляюсь в зал — и что же вижу... Сетка еще не была изобретена. Через весь манеж проложен помост с мягким

матрацным покрытием. Представляете, какая необычная для нашего глаза картина!

Тут-то, все еще подозревая Василия Яковлевича в тайных намерениях, я и решил схитрить, на всякий случай отвести разговор возможно дальше от Жакомино.

—  Однажды я тоже видел манеж в необычном виде,— сказал я, доставая из шкафа афишу. — Это было в двадцать пятом году. В те годы цирк был выходным по понедельникам.

Василий Яковлевич мгновенно завладел афишей. Пробежал глазами, и на лице его отразилось разочарование. Действительно, в прямом смысле слова афиша не была цирковой. Она лишь извещала, что в понедельник такого-то числа в помещении Ленинградского цирка состоится лекция об основах радио, а затем будет продемонстрирован широковещательный прием ряда европейских радиостанций.

—  Так-так! — протянул Василий Яковлевич. — Разумеется, афиша представляет определенный, так сказать, исторический интерес. В то время радио было еще в новинку. Но при чем же тут цирк? Только и всего, что арендованное помещение!

—  Не совсем, — улыбнулся я. И рассказал историю, случившуюся в тот вечер.

Манеж и в самом деле имел тогда необычный вид. Плотно застланный деревянными щитами, он был заставлен различной радиоаппаратурой, а вверх от нее, к раструбам громкоговорителей, тянулись провода.

Переполненный зал внимательно слушал лекцию, но, разумеется, с особым интересом ожидал дальнейшего. Это ли не чудо: услышать голоса, доносящиеся из Парижа, Рима, Берлина, Лондона.

Как только окончилась лекция, техники включили аппаратуру. Сквозь треск атмосферных разрядов затараторила морзянка, к ней примешались какие-то завывания и посвисты, и вдруг сквозь все эти многослойные шумы отчетливо пробился иноземный голос.

—   На приеме Париж! — возвестил один из техников.

Голос успел произнести всего несколько слов, а затем оборвался, умолк, и вообще все шумы умолкли: как видно, нарушился какой-то контакт в проводах, идущих к  громкоговорителям.

Столпившись посреди манежа, техники стали озадаченно смотреть под купол. Высота-то какая: без сноровки не осилишь. Сорвешься — костей не соберешь.

И тут на выручку растерявшимся техникам неожиданно пришел молодой человек, как выяснилось позднее — воздушный гимнаст, по счастливой случайности в этот вечер задержавшийся в цирке.

Ах, как обрадовались ему! Как стали его обхаживать!.. Ненадолго покинув зал, молодой человек переоделся и вернулся в темном репетиционном трико. Он освободил веревочную лестницу, привязанную к боковому столбику, и она, описав размашистое полукружье, повисла над манежем. Ловко подтянувшись, начал артист свой подъем, и, по мере того как дальше уходил он вверх от манежа, ему навстречу зажигались лампионы, и впервые за вечер зрители смогли разглядеть простертую над ними подкупольную ширь. Артист продолжал свой подъем. Вот он оказался на одном уровне с висевшей невдалеке трапецией. Остановился, примерился, а потом, изогнувшись, сильным и точным рывком перешел на ее тонкий подвижный стержень.

Это не было цирком. Единственное, чего добивался гимнаст, — приблизиться к громкоговорителям. И все же в том, что происходило, было и нечто цирковое. Гибкая фигура гимнаста отбрасывала причудливо длинные тени, они перекрещивались с канатами и тросами, множество глаз устремлено было вверх, и стоило артисту перейти на трапецию, раздались одобрительные хлопки. Артист ничем не откликнулся на них, но, видимо, почувствовал внимание зала: в его движениях, до того расчетливо экономных, теперь возникла пластичность, изящество.

Мгновенная передышка — и снова подъем. Стоя во весь рост на трапеции, артист стал ее раскачивать. То пригибаясь, то разгибаясь, всем напором тела помогая движению, он привел трапецию в крутой и стремительный кач, а затем, внезапно отделившись от нее, оказался на узком мостике — том самом, с какого совершаются воздушные полеты. Отсюда до громкоговорителей было рукой подать, зал зааплодировал снова, и на этот раз, будто он и впрямь демонстрировал свое искусство, артист улыбнулся, ответил поклоном. Затем устранил неисправность в проводах. Техники проверили и крикнули, что все в порядке. Обвив ногами канат, легко скользя по нему, гимнаст вернулся на манеж... Вот, собственно, и все. Теперь ничто уже не мешало приему широковещательных станций, и собравшиеся в зале смогли убедиться, каким могучим открытием является радио. Однако, уходя из цирка, переговаривались не только об этом. То здесь, то там вспоминали и воздушного гимнаста: до чего же смело одолел он высоту, до чего уверенно вел себя под куполом.

Внимательно, ни разу не перебив меня, выслушал Василий Яковлевич эту историю. Затем сказал:

— Интересно. В самом деле интересно. Обязательно надо выяснить, кто был этот артист. Дайте-ка мне афишу, я постараюсь выяснить. Э, да у вас тут еще какие-то афиши? Ну-ка, ну-ка, быть может, и с ними что-нибудь связано?

Я не заставил себя просить и тут же рассказал еще одну историю.

В том же году, но позднее, уже в начале лета, по городу были расклеены афиши, анонсировавшие постановку «Царя Эдипа» на манеже цирка. Какой-то передвижной драматический коллектив решил показать древнегреческую трагедию в обстановке, приближенной к условиям античного театра.

Манеж и на этот раз претерпел значительные изменения. На нем воздвигнуты были подмостки, спереди они переходили в покатую лестницу, а перед ней возвышался жертвенный светильник.

Начало трагедии возвестили трубы. Появился хор — группа дев, облаченных в белые туники, с цитрами в руках. Девы живописно расположились по краям лестницы, а одна из них, выйдя вперед, поднесла к светильнику факел.

Надо же случиться такому изъяну! Видимо, в светильнике образовалась течь, горючее пролилось наружу, и, стоило поднести факел, пламя высоко взметнулось и с угрожающей быстротой стало распространяться по ступеням лестницы. Античные девы испуганно отпрянули, некоторые даже побросали цитры. Паника вот-вот могла перекинуться в зал. Но в этот тревожный момент опять пришел на выручку цирк — на этот раз в образе дежурного пожарника.

До того пожарник скромно и незаметно стоял в боковом проходе возле свернутого шланга. Теперь же без промедления вступил в свои права. Крикнув девам, чтобы не мешали и покинули лестницу, пожарник шагнул на манеж, таща за собой развернутый, набухающий водой шланг. Что и говорить, зрелище было диковинным. Античный светильник, озаренный языками пламени, а перед ним крепыш в брезентовой куртке с широким поясом и топориком, в блестящей каске, с остро нацеленным брандспойтом в руках... Решительно наступая на огонь, пожарник ударил по нему тугой струей воды, и — шипя, дымя, вскидывая каскады искр — тщетно пытался огонь увернуться, сберечь свою первоначальную силу. Нет, не смог. Вынужден был присмиреть, прижаться к манежу, а затем и вовсе погаснуть. И опять, так же как и на недавнем радиовечере, зрители разразились шумными аплодисментами и не жалели ладоней до тех пор, пока пожарник не покинул манеж, на ходу сворачивая отлично послуживший шланг.

Разумеется, ступени лестницы от воды пострадали. Казались полинявшими и девы... И все же цирковой пожарник сделал свое дело, расправился с дерзким огнем, расчистил дорогу древнегреческой трагедии.

Эта история тоже пришлась по вкусу Василию Яковлевичу. Несколько раз он отзывался на нее смешками и, даже не спросив моего согласия, поспешил завладеть второй афишей.

— В самом деле, смешно! Современный пожарник в античном окружении! Однако, я вижу, и это еще не все. У вас имеется еще одна афиша. Уж коли начали, рассказывайте до конца!

Третья афиша относилась к литературному вечеру. Уж и не знаю, кому пришло в голову устроить литературный вечер на цирковом манеже (микрофонов в то время и в помине не было). Так или иначе, перечень писательских имен обеспечил полный сбор. Ну, а дальнейшее оказалось трагикомическим.

Первым вышел прозаик. Заняв позицию в центре манежа, он стал читать главу из нового романа. Читать старался внятно, с чувством, но все равно голос, никак не приспособленный к особой гулкости циркового зала, будто в вате пропадал. «Громче! Не слышно!» — раздалось отовсюду. Прозаик попытался форсировать голос, но тут же сорвал его, охрип, осип, перешел на какой-то жалобный писк и в полном бесславии покинул манеж.

Не повезло и другим писателям. Могло показаться; что они лишь шевелят губами. Возгласы недовольства делались все раздраженнее, с галерки донесся свист... Это был полный провал. Что же делать? Как спасти положение? И тогда устроители вечера решили прибегнуть к последнему средству: выпустить на манеж Михаила Михайловича Зощенко. Быть может, хоть он сумеет утихомирить разбушевавшийся зал.

Невысокий, худощавый, с деликатной и даже чуть грустной улыбкой, Зощенко появился из-за занавеса, тотчас был узнан, и зрители притихли: дескать, давай, давай, посмотрим, как тебе удастся выкрутиться.

Не сразу начал читать Зощенко. Сперва он огляделся и с комическим сокрушением развел руками: вот уж, действительно, попал в маловысокохудожественную историю! Никогда еще, братцы, в такую историю не попадал!

Зал отозвался смешком, не слишком добрым, но все же смешком: давай, давай, зубы не заговаривай!

И тогда, достав из кармана книжечку своих рассказов, Зощенко стал читать. Однако не так, как предыдущие писатели. Не стоя свечкой посреди манежа, а идя вдоль барьера. Высоко подымая ноги, чтобы не зарыться носками в рыхлые опилки, Зощенко вышагивал манеж, и эта не бог весть какая выдумка неожиданно переломила настроение в зале. Рассмеялись. Выслушали до конца. Захлопали. Единственный из всех Зощенко без урона покинул манеж.

После (я это сам слыхал) он так объяснил свое поведение товарищам:

—   Надо вам сказать, я еще с гимназических лет питаю пристрастие к цирку. Потому-то, верно, и осенило. Я так подумал: уж если вышел на манеж — действуй в соответствии с природой цирка!

—   Так и сказал? В соответствии с природой цирка? — переспросил Василий Яковлевич. — Верно сказано! Верно и справедливо!.. Спасибо, дорогой. И за рассказы, и за афиши. Разумеется, каждую из них мы снабдим соответствующим комментарием. Музею такие афиши нужны. Они расширят представление о цирке, о его связях с окружающей средой.

Я не стал противиться. Пускай берет. Зато портрет Жакомино останется у меня. Как удачно, что я сумел отвлечь внимание Василия Яковлевича, откупиться этими афишами.

Бережно свернув их, пожав мне руку, еще раз напомнив, что утро превосходное и грешно в такое утро засиживаться в комнатных стенах, он двинулся к дверям, но у порога остановился.

—  Ах да! Самое главное! Я ведь пришел к вам, чтобы посмотреть портрет Жакомино. Вы тоже хороши: скрытничаете, не показываете... Доставайте же скорей. Где он у вас?

Натиск был неожиданным, застал меня врасплох. Не оставалось ничего другого, как показать свою находку. Приняв портрет, Василий Яковлевич тотчас устремился к окну, ближе к свету:

—  Превосходное изображение! Какая живость и лукавость взгляда!.. Давайте-ка подумаем вместе, в какой музейной витрине он будет лучше смотреться.

Я заикнулся было, что не хочу, не намерен расставаться с портретом.

— Дорогой мой! — изумился Василий Яковлевич. — Но вы-то при чем? Разговор идет не о вас, о Жакомино!.. Ах, каким заразительно веселым человеком был он! Какая сердечная дружба связывала его с Александром Ивановичем Куприным. И не только с ним: многие столичные литераторы и художники дорожили знакомством с талантливым клоуном!.. И такого артиста вы могли бы держать у себя взаперти? Не ожидал от вас! Бесчеловечно!.. Нет, нет, признайтесь, что пошутили. Вижу по глазам: сами намеревались сделать музею подарок!.. Спасибо, дорогой. Еще раз спасибо. Вы порадовали меня. Спасибо!

С этими словами Василий Яковлевич присоединил портрет к афишам. Еще раз прочувствованно и крепко пожал мне руку. И тут же исчез за дверьми.