Онлайн чтение книги Пулковский меридиан
Глава XXVI. РЫБА ПИРАЙА

В середине июля гельсингфорсская газета «Ууси Суометар» в отделе «Светская хроника» писала:

«Господин Д. Макферсон, единственный наследник и несомненный будущий носитель древнего титула графов Кэдденхед, гостящий в нашей северной стране, выбыл в субботу на восточные тихие пляжи ради купания и рыбной ловли. Подобно многим государственным мужам Британин господин Макферсон большой знаток спиннинга. В то же время, однако, он известен как опытный яхтсмен, в прошлом видный член Санкт-Петербургского яхтклуба…»

Прочтя эту заметку, Аркашка Гурманов буквально взвыл от негодования и яда… «Видал, Борис? Дожили. Чухонское масло совсем в Европу вломилось: «светская хроника», а? «Госпожа Айно Вейнемейнен, владелица могучих салаковых промыслов, выдает красавицу-дочку за господина Ахти Кякисальми, держателя замечательного двора веек и извозчиков…» Тьфу! Глаза б мои не смотрели…»

Пробежав эти строки, сильно рассердилась и надулась и Дагни Михайлова, подросток: гадкий англичанин обещал именно с ней поехать в милое Оравансаари, на Беличий остров, и ловить лососей именно там… «Знаток спиннинга!» Да он сам говорил, что не умеет отличить форель от лягушки и всем видам рыбы предпочитает шпроты!..

Остальные жители Гельсингфорса не обратили на статью ни малейшего внимания. Уехал, и слава создателю: и без него достаточно тут шатается этих сынов Британии с туго набитыми кошельками и с глазами, которые смотрят сквозь вас, как сквозь прибрежный туман или сквозь листву березы на опушке…

Джонни же Макферсон действительно уехал в Териоки. И здесь в старом Питерском дачном районе, ныне совершенно запустевшем, он вдруг наткнулся на то решение вопроса, которого ему так долго недоставало: катера! Москиты! Они и только они!!

Дни стояли горячие; над морем лежала тонкая ослепительная мгла. В ее сизоватом мареве каждое утро вставал из спокойных вод блеклый мираж Кронштадта, там на далеком острове. В морской бинокль можно было различить каждый каземат на западных фортах, каждую скудную березку, уцепившуюся за их каменные глыбы. Таинственная крепость словно дразнила обманчивой близостью. Виднелись выходящие на внешний рейд суда; из фабричных труб поднимались дымки. Люди там жили своей непонятной, тревожащей и, главное, — независимой от него, Джонни, жизнью…

Из Териок два раза в неделю уходили к Питеру моторные суда связи. Уходили и, — что того важнее, — благополучно возвращались.

Где-то на Невском взморье плавал металлический буй, внутри которого пряталась предназначенная для них почта. Ее забирали и заменяли другой. Иные люди высаживались прямо на берег…

Макферсон навел подробные справки у связистов Юденича. У него создалось впечатление, что пробраться в большевистское гнездо малым судам не так уж трудно: видимо, большевики либо не замечают их, либо же считают просто не заслуживающими внимания, безопасными…

Териокский песок мирно хрустел под ногами. Пахло морем, как пахло и в 1913 году, когда здесь высаживался со своей «Белой Розы» Ванюша Макферсон, лучший теннисист Петербурга, друг Феликса Юсупова, личный тренер великого князя Дмитрия… Но теперь Джонни Макферсон, эмиссар весьма высоких особ, озабоченно мерял шагами расстояние от Териок до Райволы или от Мустамяк до Териок, а за ним, след в след, таскался краснощекий офицерик из штаба адмирала Коуэна, лейтенант Нэпир, — живая ирония судьбы.

Дед этого лейтенанта Нэпира был адмиралом Нэпиром во время Крымской войны. Более полвека назад, он привел английскую эскадру под стены Кронштадта. Адмирал постоял несколько дней в виду фортов и ушел домой не солоно хлебавши: несколько лучших его кораблей подорвались неслыханным образом среди открытого моря, «в отсутствие противника на виду». Русские изобрели и впервые применили совершенно новое средство ведения морской войны — подводные мины. «Нельзя удивляться, старина, что ваш дедушка не стал настаивать на атаке: все неожиданное в боевой обстановке действует потрясающе… Очень жаль, что мы…»

Он сказал тогда это внуку адмирала и вдруг остановился, точно запнувшись о прибрежный камень. Черт возьми! Как внезапно приходят в голову гениальные мысли! Новое, незнакомое противнику оружие морского боя! Мины, торпеды, артиллерия — все это хорошо известно русским; большевиков этим не удивишь! Но — катера! Юркие, стремительные торпедные катера, оправдавшие себя так полноценно в недавней мировой войне на западе?.. Их-то русские не знают! Значит, возможно — они и окажутся как раз таким ошеломляющим новым оружием, которое способно сокрушить нервы красных моряков.

Вдвоем с Нэпиром, растянувшись на песке, они обсудили проблему со всех сторон.

Безусловно, русский флот не знаком с этой категорией судов, рожденной боями последнего времени. Медлительный славянский характер вряд ли позволит большевистским комиссарам и командирам отреагировать на их бешеные налеты с надлежащей четкостью и безотказной быстротой… Один, максимум — два! — разрушительных и внезапных удара, и Балтийский флот перестанет существовать, как величина, заслуживающая внимания… Необходимо только не пробовать, не нащупывать врага, а сразу же нанести ему решительное поражение: новость, однажды испытанная не в полном масштабе, перестает быть грозной на войне; из-за этого немцы упустили все возможности газовой войны, дальнобойных гаубиц, сорокасантиметровых мортир… Нельзя забывать об этом…

— Ах, дорогой Нэпир… Вообразите только: ночь, кромешная тьма… Полнейший мрак, дорогой Нэпир! Пенные столбы взрывов в этом мраке! Да, да! Желательно для отвлечения участие авиации… Большевики, слыша шум моторов, не будут знать, чем он грозит… Они ждут удара с воздуха, а он приходит с поверхности моря… Они растеряются, Нэпир; клянусь дубом, тиссом и трилистником, они растеряются! Что вы скажете на это?

— Я скажу, что это блестящая мысль, Макферсон… «C'est une idee»[39]«Это — идея» (франц.)., как говорят французы… Вотирую за ее немедленное претворение в жизнь. Выговариваю себе право итти на головном катере… Но… есть одно «но». Коуэн ни за какие деньги не возьмет на себя такой ответственности. Вы понимаете, Макферсон: весь мир знает, что у господина Юденича нет торпедной флотилии. Наше участие в операции будет шито белыми нитками. Допустим, что десять торпед найдут свои десять линкоров. Но… Нет, нет! Не рассчитывайте на согласие моего флагмана; он на это не пойдет без недвусмысленного приказа сверху.

Мальчишка оказался не таким глупым, как можно было о нем думать! Поразмыслив, Макферсон решил, что ему остается одно: отправиться в Лондон и доложить об этих замыслах «самому». «Патрону», как говорят французы. «Боссу», пользуясь выражением, принятым по ту сторону океана. «Толстяку Уилки» — так называли в Англии этого своеобразного человека.

В те дни полет на самолете на большое расстояние был еще вещью далеко не обыденной. На военной машине Джон Макферсон пронесся над покоренной, разгромленной Германией. Он задержался на уик-энд[40]«Уик-энд» — последние дни недели (англ.). в торжествующем Париже; там в это время Вудро Вильсон днем изнемогал в азартной игре с тиграми и лисицами европейской дипломатии, а по ночам изнурял свою квакерскую плоть, веселясь с чудовищно прекрасными блудницами Нового Вавилона… Потом Макферсон прибыл в Англию.

«Самого» он в Лондоне не застал. Пришлось пуститься на поиски за ним, и «он» был обнаружен на берегах одного из бесчисленных шотландских «лохов»[41]«лох» — озеро (шотл.).; здесь, отдыхая, он писал маслом этюды старых Кельтских гор, от времени до времени забрасывая блесну в чистые воды горной речки. Разговор, происшедший между ними под ветвями сырого орешника, запомнился Джонни надолго.

Скользя по хвое и мелкому щебню, он спустился по крутой тропинке к заводи. Косые лучи пронзали перед ним овражный воздух. Уильям Лоренц Стеффен Чильдгрэм, «сын предыдущего», если верить британской энциклопедии, «один из самых влиятельных лидеров современного торизма» (с тех пор как, предав либеральную партию, он стал заядлым консерватором), одетый по-сельски небрежно, но, как всегда, весьма респектабельно, сидел на холщовом стульчике, кидая на загрунтованный холст разноцветные мазки рукой опытного дилетанта… Любопытный все-таки зверь, этот человек: ланкастерский гусар, парламентарий, поэт, памфлетист, летчик, живописец, мастер политической интриги, чемпион вероломства, корифей ядовитого острословия, финансовый туз, но — прежде всего всегда и во всем — авантюрист до мозга костей: авантюрист особый — выдержанной и предусмотрительной формации… Маккиавелли «made in England»[42]«Английского производства»..

Он был тезкой холодного залива, этот жирный Фальстаф; тезкой горного хребта и портового поселка в далекой Канаде… Он гордился своим предком — легендарным Мальбруком, древнейшим из герцогов Мальборо; тем самым, который, века назад — «Мирандон — дон — дон, мирандэлё! — в поход собрался: вернется ли домой?»

Но тот старый Мальбрук, герой песни, живущей со времен крестовых походов, он сам собирался, сам клал в кожаную торбу вяленое мясо, сам ехал, трясясь и раскачиваясь, на кровном жеребце, в поту, в пыли, под тяжелой броней, с чудовищным мечом у пояса. А его правнук, — «правнук предыдущего»! — пока по его негласным, но неотложным приказам гонят в бой английских «томми», французских «пуалю», русских «земляков» там, в горячих степях России, — сидит над бирюзовым шотландским озерком и пишет маслом маленькие — девять дюймов на двенадцать — любительские этюдики. Вереск и пестрые глыбы песчаника! Смешно это? Или — страшновато? Или — отвратительно!

Потомок Мальбрука умел очаровывать с первых слов без усилия и натуги, запросто.

— Алло, Кэдденхед! — крикнул он, как только камешек сорвался из-под ноги Джонни. — Почему вы идете кружным путем, мальчик? В ваши годы я скакал бы напрямки по обрыву. Слезайте сюда! Я не подумаю отрываться от дела ради вас, но мы поболтаем… Проклятое сочетание охры и крапп-лака: ничего на свете нет труднее, чем воспроизвести это на полотне!

— Даже сочетать принципы Вильсона с принципами Клемансо? — постарался подделаться под его тон Макферсон, хватаясь за ветки орешника.

«Толстяк» покосился на него из-за подрамника.

— Вот как? — произнес он. — Младенец пробует силы в искусстве подачи реплик? Разве этому учат в финских салонах? Садитесь на камень вон там. Как здоровье старого носорогобойца (он подразумевал дядю Джонни, старика Кэдденхеда)… Что поделывает милейшая леди Джен? Вы сели? Прекрасно: как раз во-время. Ответьте мне на один вопрос: верно ли, будто ваши друзья — большевики… Словом, мне сказали, что название «Правда» (а так именуется их оффициоз) означает в переводе «Истина», «Verity»? Может ли это быть?

Макферсон подтвердил. Патрон выглянул из-за своего холстика, похожий в деревенском небрежном костюме на огромного откормленного лысого дитятю, на уродливого благодушного пупса. Да, на пупса-бульдога; на «хампти-дампти»[43]«Хампти-дампти» — ванька-встанька (англ.). детских сказок.

— Баснословно! — пробормотал он. — Чудовищно: назвать газету таким страшным словом! «Правда»! Чёрт возьми! Они, чего доброго, вознамерятся и на самом деле вещать с ее страниц только голую правду?!

— Насколько я понимаю, они стараются поступать именно так, — осторожно заметил Джонни.

— Негодяи! — голова «хампти-дампти» исчезла за подрамником. — Одного этого уже достаточно, чтобы стереть их с лица земли! Некто Иошуа, которого греки прозвали Христом, вздумал говорить людям правду. Это было две тысячи лет назад. Благоразумные головы его распяли, а из его «правды» понашили бесчисленное множество благоуханных, первосвященнических риз и царских мантий… Джон Гус, в гордыне своей, покусился открывать истину… Но и он и она разлетелись с дымом чешского костра… Гракх Баббёф дерзал говорить правду; однако нож гильотины оказался на проверку острее, чем его язык! «Правда»! Да они просто-напросто сумасшедшие! Изверги! Открывать людям правду! Разве это видано среди джентльменов?

Камень, на котором сидел Джонни, порос мягким лишайником, был теплым и словно бы живым. Несколько дроздов пересвистывались в пучках омелы, неизвестно только о чем — о лжи или о правде? В заводи весело плеснула форель.

— Это — мимоходом! — сказал сэр Чильдгрэм, прикусывая губу и тщательно соскребая слой краски с холста. — Что привело вас ко мне, юноша? Злодейство красных или тупость людей, сияющих остальными цветами радуги? И что вы поделываете там? Как поживает наша кровопролитная не-война с враждебной нам не-страной на этом проклятом Балтийском не-море? Мне сообщили, — вы умудрились потерять там добрую дюжину наших лучших не-кораблей? Чёрт побери! Не потому ли это, что ими командуют блестящие не-командиры? О, будь он проклят, крапп-лак! Сам Тёрнер[44]Тёрнер — знаменитый английский пейзажист. не сумел бы передать оттенки злосчастного красного камня… Но смотрите, как хорош плющ на тех глыбах, Кэдденхед! Забываешь все в мире, как только взгляд падает на его гирлянды… Не покурить ли нам, молодой аскет?.. Я не помешаю вам невозбранно дышать чистым воздухом гор: я — сяду от вас под ветер…

Кэдденхед, — он же Макферсон, — изложил свои планы и свои замыслы. Тучный человек, человек с головой, но без сердца, курил сигару, расположившись, как дома, на мягком шотландском мху. Так старая Англия в развалку растягивалась до сих пор поперек любого места мира, на которое падал ее взгляд. Неужели этому доброму времени должен прийти конец?

Джонни говорил долго и подробно. Патрон как будто не слышал его. Жмурясь, он вглядывался в свисающие с отвесной красной стены космы вьющихся растений, в темные потеки влаги между ними. Он гладил вспотевший лоб, дышал, колыхал живот, блаженствовал.

— Может быть, это и смелый план, — заключил молодой человек, вдруг ощущая себя неуверенным перед лицом такого многоопытного лицемерия, — но, по-моему, — единственно реальный. Однако Коуэн ни за что не рискнет действовать так на свой страх. Вот я и явился сюда за помощью.

Воцарилось молчание. Похожий на огромную жабу, толстый человек задумчиво жевал травинку. Клуб сигарного дыма застыл во влажном воздухе и не расходился; видно, он желал, прежде чем исчезнуть навсегда, услышать, что будет сказано…

— Во всем этом… — неторопливо проговорил наконец жабообразный, — во всем этом мне нравится одно: вы никак не страдаете недооценкой сил противника. Более того: возможно, вы понимаете его психологию. Я устал от идиотских сказок об азиатской натуре русских, о тайнах пресловутой мистической славянской души… Азиаты!? Да поговорите с Набоковым или с мистером Борисом Савинковым… Киплинг — мне ли не знать Киплинга! — во сто раз менее европеец и джентльмен, чем они! Но вы — полурусский; вам я верю… Гм… Катера!? Смело? Ново? Гм… гм… Кажется, я достаточно консервативен, чтобы иметь право на любовь к новизне! Катер мал и слаб? Ну и что же?

В Америке, Кэдденхед, живет такая рыбка — пирайа. Ростом с селедку… Она также и не велика и не сильна… Но, если лошадь или корова по оплошности входит там в воду, минуту спустя она вылетает на берег уже освежеванная с головы до ног. Стая пирай способна за тридцать секунд объесть с любого зверя все мясо до костей… О, нет, я там не был: просто этот болтун Ллойд-Джордж как-то сравнил с такими рыбешками меня, Керзона и еще кого-то третьего; почему — не знаю… Должно быть, в тот день мы чересчур крепко насели на наших противников в Палате… Не плохой образ, а? Я запомнил имя рыбешки — «Serrosalmo piraya». Так вот: ваши катера — пирайи! Нужно только, чтобы большевистские корабли оказались травоядными животными, а не аллигаторами, закованными в броню… Что же? Действуйте, Кэдденхед: за мной дело не станет. Сомневаюсь, чтобы Коуэн стал артачиться, когда вы приедете туда, но, признаться, я его понимаю: каждый адмирал способен расквасить вам нос или же не расквасить: однако доказать, что удар нанесла не его рука, а ваша переносица — свыше адмиральских возможностей… Что поделать, такого рода труд ложится на нас, политиков… Ну, были вы в Париже, дружище?.. Как вам понравился тамошний воздух?

Они разговаривали долго; потом вместе шли в крошечный городишко, повисший над этим «Лох Эрик». Патрон тащил на себе свой ящик для красок, складной мольберт, стул. Только подрамник с холстом он отдал Джонни.

— Еще не хватало! — ворчливо ответил он на укоры молодого человека, — я не лейборист, чтобы не уметь сделать два шага без лакея… «Правда»! Вот надоела мне эта «правда»! Кто прав — мы или большевики? Идиотский вопрос: разве я Кант или Будда, чтобы ломать голову над такими загадками? Или — разве для того, чтобы драться, необходимо предварительно выяснить, кто прав перед лицом всевышнего? Индейцы были безусловно правы, а янки нет… Ну и что же из этого? Я что-то не видел еще ни одного янки подыхающим в резервации?! Сипаи Нана-саиба…

Он вдруг остановился, точно споткнувшись. Круглое лицо его из благодушного стало непередаваемо ядовитым, дьявольски злым и лукавым.

— Постойте, Кэдденхед, — вспомнил! Честертон только что сам рассказал это мне. У миссис Честертон есть племянник лет семи. Он мужественно стащил из шкафа полфунта отличного мармелада. Стащил и мирно съел. Его, разумеется, выдрали. Он — ревет. Тетка читает ему подобающую нотацию.

«Вот видишь, Фредди (или Томми)… Ты скушал мармелад, а теперь страдаешь. И это потому, что ты не прав. А если бы ты поступил, как должно, ты был бы прав и все было бы хорошо! Ведь верно?

— Н-е-е-т! — рыдает этот разбойник, — не хорошо! Не верно!

— Как так? Ведь ты же был бы тогда прав?

— Да… но тогда бы я не съел мармелада…»

Подумайте над этим, Кэдденхед! Маленький негодяй не лишен рассудка. Чего хотим мы с вами: правды или мармелада? Что до меня, то я определенно предпочитаю мармелад… Так поезжайте и действуйте. Надо торопиться: вспомните, как мило, по-домашнему грызлись мы все между собой в этом мире, пока не явились большевики… Нельзя терпеть их дальше. Пора кончать с их фантасмагорией, пока не поздно! А если они правы, тем хуже для них.

* * *

День или два спустя Макферсону случилось быть в библиотеке Британского музея. Его интересовала гидрография Невской губы; он искал о ней самых точных данных.

По забавному капризу памяти, во время ожидания ему вспомнилась веселая рыбка пирайа. Он попросил какую-нибудь справку о ней, если возможно — с рисунком.

Библиотекарь, посовещавшись, принес ему огромный том: «Рыбы Средней и Южной Америки». Книгу раскрыли там, где она была заложена. И Джонни едва не вскрикнул.

На него глядело снятое короткофокусным аппаратом странное чудовище с коротким и толстым туловищем, с могучей нижней челюстью: полурыба, полубульдог.

«Пиранха, или пирайа — бич речных вод бассейна Амазонки» — гласила подпись.

Ллойд-Джордж знал, что говорил: пирайе — бичу Амазонки — не хватало только сигары в углу рта и подрамника перед нею. Тогда бы она перестала называться пирайей; она получила бы тогда имя «Уильям Чильдгрэм, сын предыдущего…»

«Во многих реках страны пирайи являются настоящим бедствием. Они не дают возможности людям купаться, животным утолять жажду. Хищные и прожорливые, рыбы эти одним взмахом челюсти откусывают палец у зазевавшейся женщины, полощущей в воде одежду, или выхватывают куски мяса из губ и носа наклонившегося к реке животного. Там, где завелись пирайи, жизнь в воде и у воды становится невыносимой…»

Джон Макферсон усмехнулся. Потом он, вглядываясь, покачал головой. Потом вдруг резко захлопнул толстый том.

Нет! Это сходство заключало в себе что-то безусловно оскорбительное. Может быть, потому… Ну, конечно, потому что оно было верным!

Он постарался раз навсегда забыть про неприятную рыбку пирайю.

* * *

Врачи выпустили Павла Лепечева из своих цепких лап только в середине августа. К крайнему изумлению Павла, вдруг оказалось, что и он, как все люди, может заболеть, и даже очень серьезно…

Многочасовое вынужденное купание вместе с потрясением, вызванным сознанием неизбежности расстрела, подействовало даже на его железный организм настолько, что он не очень и вырывался из медицинского заботливого плена.

Его все еще странно знобило по вечерам. Иногда ни с того, ни с сего, без всяких видимых причин он вдруг как-то необыкновенно слабел, «раскисал»… Случалось, самые ничтожные вещи — то донесшаяся до слуха незатейливая грустная мелодия, то алый луч солнца на белой стене госпиталя, то какой-либо тонкий памятный запах — внезапно все переворачивали в нем. К горлу подступал тяжелый ком. Резко, до боли вспоминался мокрый зеленый луг, бледные лица, страшные глаза паренька Мити, стоявшего на самом краю рыжей ямы… Соленые, едкие, ничем не удержимые слезы застилали взгляд… Нехорошо! Срам какой! Барышня кисейная, не балтиец!

Правда, и события не давали ему покоя, даже тут, в госпитале…

«Вам нужно спокойствие!» К чёртовой матери ваше спокойствие, когда вон числа пятого милая сестричка, ничего плохого не желая, принесла и положила на столик у его изголовья газету «Известия ВЦИК» от третьего августа. И его глаза сразу, точно знали заранее, упали на скупые, но страшные строки:

«Пал геройской смертью матрос Железняк, смелый боец, ненавидимый всеми врагами за разгон белоэсеровской учредилки, бессменный фронтовик гражданской войны…»

Толя Железняков, Тоша, братишка… Да разве забыл сейчас Павел Лепечев ноябрьскую ночь на станции Чудово в 1917 году, растерянные лица железнодорожного начальства, нахмуренный лоб Железнякова, требующего пропуска, путевки на Москву, на клочки рвущего предательскую телеграмму «Викжеля»… Разве у него в сундучке и сейчас не лежало несколько коротких горячих, отрывистых Тошиных писем:

«Дорогой Паша… Пишу тебе со станции Белгород, где мы бьем врага по-балтийски…» Это — семнадцатый год.

«Павел! Привет тебе из революционного города Николаева, где я состою под командой славного большевика Клима Ворошилова, а сам получил великую честь — назначен командиром бронепоезда имени товарища Худякова…» Это — год девятнадцатый, совсем недавно.

А вот теперь…

О славной гибели Железнякова заговорили все и по-разному. Кто рассказывал, будто он, командуя партизанским отрядом, попал во вражеское окружение и взорвал себя последней гранатой… Кто утверждал (и это оказалось потом более близким к правде), что командир бронепоезда матрос Железняков был убит в бою на Украине, когда в горячке сражения неосторожно высунулся из командирской рубки, расстреливая наседающих белых из нагана…

Э, не все ли равно как? Все едино: такая смерть в бою прекрасна, но как щемит от нее сердце!.. Никогда теперь не придется сесть на стул против плечистого, ясноглазого курчавого красавца Толи, взять его за могучую руку, сказать: «А помнишь, Тоша, как ты нашел меня в первый раз на «Океане», когда разыскивал, на кого бы опереться в работе?.. Не сразу поверили друг другу; присматривались, принюхивались. Ничего: раскусили один одного…»

Ну, что же? Конечно, после этой газеты опять начались у Павла тяжелые сны, кошмары… Он будил ночью соседей, вскакивал, кричал: «Бей! Бей гадов, Толя! Обходят…» Просыпался, тяжело дыша сидел на койке, кровавыми глазами, не узнавая, смотрел на маленькую слезливую чувствительную «сестрицу» Машеньку Климину, не мог понять, что он видел только что? Конец Анатолия? Или другое: какие-то офицеры пытали девушку в платочке, ту самую, которой он передавал много лет назад в Лесновском парке пакетик от Петра Петровича… А он не мог помочь ей, потому что узловатыми веревками был накрепко привязан к столбу…

Седенький доктор щупал его пульс, смотря на него сквозь пенсне усталыми близорукими глазами, а он ворчал… «Эх, доктор! Что мои пульсы щупать! У всего света пульс, как в горячке колотится: вот и мои жилки отозвались…» Анатолий Железняков, Антонина Гамалей — разве все они не были одно и то же?!

Но странная вещь человеческое сердце. Когда из всех этих кошмаров, из жестокой трепки-горячки Павел Лепечев вышел победителем, он вынес с собою, как трофей, не только еще сильней возросшую ненависть к врагам родины. Нет! Неизвестно как, откуда и почему, в нем за это время родилась и пустила корни другая мысль, другое стремление: «Учиться надо, братки! Учиться! Людьми надо становиться по-настоящему… Что мы? Верно говорят буржуи: матросня! За каждой мелочью — к спецу, к интеллигенту ходить? Не согласен! Вот завтра кончится война и — за парту. Учиться хочу, Маша… Мне большого сердца человек Петр Гамалей еще мальчишке говорил: «Смотри, Павлуша, помни — с чего надо будет начинать! С науки…»

Вот почему он нисколько не огорчился как будто, когда, прибыв 15-го в Кронштадт на борт «Гавриила», нашел там у командира корабля бумажку. Политрук Лепечев откомандировывался с 25 августа в распоряжение начальника ускоренных курсов подготовки комсостава. Командир «Гавриила» вроде даже несколько обиделся: он ожидал, что старый вояка Лепечев заартачится, будет возражать, а тот принял назначение, как нечто радостное… Это было на него не похоже…

Но Павлу Лепечеву было не так-то легко и просто расстаться со своим кораблем. Против воли и разума его вдруг охватила нудная тоска, как в детстве, когда в первый раз в жизни его из Корпова решили отправить в Питер, к дяде Грише Федченке… Да и что тут странного: ведь свой «Гавриил»-то; весь свой, от острого форпика до кончика рулевого оперения за винтами… И вмятина от английского снаряда на правой скуле, и боевой флаг, прошитый осколками, тщательно заплатанный и подрубленный матросскими руками… И широкоскулое лицо Никеши Фролова, и точно чудом всегда новенький и свеженький кителек штурмана Анисимова, на плечах которого еще можно разглядеть круглые дырочки от царского времени погон… Ведь все это свое, родное, флотское, корабельное… И вдруг — собирай пожитки, списывайся на берег, уходи, оставляй всех… Нелегко!

Нелегко, а, видать, нужно!

18 августа, накануне Спасова дня, считая по-старому, Павел оформлял свои дела на берегу в Кронштадте. Вахтенная шлюпка привезла его на миноносец уже перед полночью. «Гавриил» в тот день состоял дежурным кораблем, днем носил флажок «рцы», белый с голубой полоской, на ноке рея, а в темное время — синий фонарик и стоял на якоре против ворот Средней гавани. Ночь была уже по-настоящему августовской — темной, душноватой, с небом в непустых облаках, между которыми по черному фону сыпался золотой нечастый дождик падающих звезд-«персеид». И то ли от этих бесшумных небесных искр, то ли от вида зеленых огоньков-мигалок в море, то ли от смутного силуэта кронштадтских построек за спиной тоска разлуки еще сильней охватила Павла.

Ложиться спать ему не хотелось — последние сутки-двое на своем корабле. Он долго слонялся туда-сюда, заговаривал то с тем, то с другим из экипажа и только в час с минутами сошел в свою крошечную каютку… Ему казалось, что весь мир кругом уже опит, что только он один томится в нем такой неприкаянно тоскующей душой… Но это было не совсем так.

Как раз в то время, когда он спускался вниз по трапу, милях в пятнадцати от него там, за северным рукавом залива, темная фигура человека бродила взад-вперед по неширокому финскому шоссе в центре городишка Териоки, против пристани. Джон Макферсон тоже не мог спать.

С полчаса назад от этой териокской пристани бесшумно отвалили и ушли в море три крошечные скорлупки, три «рыбки пирайи»: торпедные катера. Была принята радиограмма из Бьоркэ от Коуэна: пять таких же суденышек отправились по секретному заданию оттуда некоторое время назад. Точка рандеву была определена на траверзе мыса Инониэми.

На ведущем катере пошел новый друг Джонни, лейтенант флота его величества Нэпир… Только что мальчик, возбужденный и взволнованный, был здесь, стоял перед ним в своем непромокаемом плаще, жал ему руку на прощанье, а вот теперь Макферсон уже не слышит самого слабого звука трех этих английских моторов, взрывающих винтами чуждое море…

А ведь это по его замыслу, по его, Макферсона, настояниям горсточка людей брошена в простор воды и неба, в ночь, навстречу случаю и, возможно, смерти… Эта мысль одновременно и взвинчивала и подавляла его. Он гордился своей ролью маленького Чильдгрэма, но еще не умел сыграть эту роль до конца, по-настоящему… Он не был бы в состоянии сесть сейчас и писать красками плющ или дрок, ползущий по камням. У него не хватило бы мужества играть в покер, кейфовать на берегу ручья или закидывать нитку спиннинга в бурную воду форелевой речонки, пока те всё идут и идут умирать… Повидимому, ему предстояло еще долго учиться…

Полчаса спустя над прибрежным лесом очень высоко прошли самолеты. Их рычание тоже замолкло на юго-востоке. Потом некоторое время царствовала тишина. И вдруг этот безмолвный юго-восток заговорил. Тяжелые вздохи покатились над побережьем — Джонни бросился к самой воде.

Да! В стороне Кронштадта небо полыхало желто-розовыми вспышками. Над волнами катился гул. Можно было разобрать, как торопливо бьет артиллерия малых калибров. От времени до времени в ее «аллегро» врывался, как падающее бревно, тяжелый удар восьми-или десятидюймовой пушки. Внезапно сама земля вздрогнула под ногами: безусловно — торпедный взрыв… Второй… Третий… И затем — тишина. Непонятная, непроницаемая, неопределенная…

Джон Макферсон пришел на пристань, сел на перила, ссутулился и стал ожидать. Он не мог итти на свою здешнюю «квартиру». Он должен был прежде узнать, что же произошло «там»?..

Боевая тревога захватила Лепечева за разбором его книг: часть из них он хотел взять с собой (вот хотя бы Максима Горького с дарственной надписью Петра Гамалея), а остальные — раздарить на память матросам…

Как только заныли ревуны, он кинулся на палубу.

Ночь стала еще темней. Воздух гудел от рокота моторов: над Кронштадтом и рейдом во мраке невысоко проносились чьи-то самолеты. По палубе метались люди: воздушный налет был первым; еще никто не представлял себе, как надо поступать в таких случаях: чего опасаться, чем поражать врага… «Аэропланы! Аэропланы! — раздавалось вокруг. — Погасить все огни! Да куда ты смотришь, чудик!? На небо гляди, на небо…»

На линкорах — на «Петропавловске» и на «Андрее Первозванном» — было несколько пушек, приспособленных для стрельбы по воздушным целям. Они били настойчиво и сердито, но — куда?

Взбежав на мостик, Лепечев впился взглядом в небесный свод…

Чёрта с два увидишь! Белесоватые облака ползли по черному бархату… Из-за них, между ними все звенело и перекатывалось от рыка моторов… Сколько их? Где они?

Внезапно один из самолетов резко снизился, — очевидно, для бомбометания, за ним другой, третий… Сверху послышался сухой стук пулеметных очередей. И — зрелище, еще никогда не виданное доселе, — все небо вдруг перечертили огненные пунктиры трассирующих пуль. «Ма-ать моя, ребята! Это что же такое?»

Севостьянов рядом с Павлом сердито выругался… «Идиотское положение… Ну, что я тут могу? Счастье, что и им оттуда, наверное, ни лысого беса не видно… Но я — моряк, а не летчик! Меня не учили воевать с облаками».

В следующее мгновение он кинулся к поручням.

— Вижу противника слева по носу! — прозвучало во мраке. — По направлению на Ораниенбаум два буруна последовательно…

В тот же миг все на «Гаврииле» переменилось. Врага нашли! Настоящего, привычного! Вот он!

Заныли ревуны артиллерийской тревоги. Послышалась привычная, рассчитанная по всем движениям, быстрая, целесообразная суетня у орудий…

«Залп!»

Брызнуло пламя, толкнуло-воздухом… «Залп!» «Буховец, бей! Залп!»

Первый же снаряд носового орудия врезался в борт несущегося на полном ходу катера… «Ага, голубчик! Это тебе — не по небу летать!» В мгновенной вспышке взрыва мелькнула веха — нижний створный знак Морского канала… Еще один выстрел… «Второй! Второй подбит…»

Третий катеришко несся смело, невзирая на снаряды, ложащиеся у него за кормой в пену винта. Нелегко было найти правильное упреждение… «Ну и ход у них! — сквозь зубы проговорил Севастьянов. — О, ч-чёрт! Лепечев! Теперь — я понимаю… Все внимание — морю: воздух — только диверсия! Ага, ага…»

Залп врезался в бензиновые баки катера в тот миг, когда он, видимо, устрашась беглого огня, резко положил руля на обратный курс. Вспыхнули бледные языки…

В тот же миг с кормы закричали: «Мина! Торпеда!»

Торпеда, выпущенная по «Гавриилу», пронеслась близко за кормой.

Миновав цель, она в несколько секунд домчалась до стенки Южной гавани. Все содрогнулось от взрыва. Почти одновременно с ним ахнул второй и третий…

«Товарищ политрук! «Память Азова» подорвали, дьяволы… «Память Азова» тонет…»

Катер, торпедировавший этот старый корабль, круто развернулся и устремился к выходу из гавани. Но теперь уже на «Гаврииле» не чувствовалось ни тени смущения. Теперь все было понятно и знакомо; ну, и пес с ними, что у них ход велик: корабль кораблем и остается. Это тебе не самолет! «За-алп! Залп! Залп!»

И почти сейчас же: «Вижу тонущих людей противника слева по борту!..»

…Шлюпка, которую приказал спустить Павел, стремительно шла к месту гибели последнего, четвертого потопленного катера. Оттуда доносились слабые крики; что-то мелькало на черной воде… «Товарищ политрук! Да — хрен с ними, чего их вылавливать? Может, к «Памяти» пойдем!?»

«Дурова голова! Что мне — их жалко? Один пленный враг дороже ста покойников! Правей, правей держи!»

По черной воде несло какие-то обломки… Человек барахтался между ними. «For the God's name, save my soul!» «Спасите, бога ради!»

Человека вытащили. Он дрожал. Павел достал из кармана фонарик, посветил. Круглое, бледное юношеское лицо; зуб на зуб не попадает; офицерские нашивки на рукавах… «Офицеришко, сукин сын? — рявкнул Никеша Фролов, точно тот понимал по-русски. — Куда полез, скотская твоя морда?!»

Офицерик схватился за грудь. Его колотили спазмы. Он не то глотал, не то старался выплюнуть кость, ставшую поперек горла… Наконец, его вырвало какой-то зеленой дрянью…

И вот тут Павла охватило злое торжество… Стиснув кулаки, сжав зубы, чтобы не ударить пленного, он с великим трудом овладел собой… Другое бледное лицо встало перед ним — того парнишки, Митьки, из деревни Сюрье, которого тошнило в ночь перед расстрелом в страшном сарае, в Кернове… «Ах, гадина! — простонал Павел. — Расстроился, ваше благородие? В водичке десять минут поплавал! А я бы тебя — на сутки в эту водичку… Чтоб не вылезал, не вылезал, не вылезал… Держи к кораблю, Фролов!»

К утру все выяснилось. Насколько можно было уже судить, в кронштадтскую гавань пытались ворваться не менее восьми вражеских катеров. Их целью — сомневаться не приходилось! — было одним ударом вывести из строя основное ядро Балтийского флота: они били по «Петропавловску» и другим крупнейшим кораблям.

Но замысел их сорвался. Половина катеров погибла. Из выпущенных торпед только две-три достигли цели, но — какой! У самого берега села на грунт «Память Азова», учебное судно, давно вышедшее из строя. Пробоину между 15-м и 16-м шпангоутами получил линкор «Андрей Первозванный»… «Недорогая цена за урок!», — усмехнулся Севостьянов, допрашивавший утром взятого в плен английского офицера.

Англичанина теперь уже не тошнило. Щеки его порозовели; он выглядел этаким откормленным сосунком, маменькиным сыночком. С Севостьяновым и Анисимовым он разговаривал довольно свободно. Но как только его взгляд падал на лицо Павла Лепечева, сидевшего на койке поодаль, или на стоящего у двери каюты на часах Никифора Фролова, он, видимо, содрогался.

— У нас была подробная инструкция, разработанная в штабе адмирала Коуэна… — охотно сообщил он. — Мы предусматривали три варианта поведения, в зависимости от тех мер предосторожности, которые нам встретятся с вашей стороны…

— Тот вариант, при котором мы с вами имеем удовольствие теперь беседовать, был также предусмотрен? — вежливо осведомился Анисимов…

— Какой вариант? Ах… Вот этот? Плен? О!. Этого мы не предполагали… Наш расчет был построен на том, что вы не можете ничего знать о тактике москитных флотилий… Это — совершенно новое средство морской войны, а применение новых средств, незнакомых противнику, всегда обещает верный успех… Мы шли до района фортов строем клина, а потом рассредоточились и зашли с северо-востока, то есть с вашего тыла… Мы знали, что у нас в руках новый способ боя, а у вас его нет… Я хорошо знаю, что значит новое оружие… Я вам уже сказал: моя фамилия — Нэпир… Как известно, эскадра моего деда отказалась от штурма Кронштадта, натолкнувшись на новое оружие в руках противника, на русские электрические мины… Мы были уверены в победе, потому что у вас-то, у вас — не имеется же новых средств войны…

Севостьянов слушал внимательно то, что переводил Анисимов. Мало-помалу недобрая улыбка забрезжила на его тонких губах.

— Слушай, Анисимов, скажи этому Нэпиру номер второй, — презрительно проговорил он, наконец, — скажи ему… Довольно с нас его болтовни! Дед хоть ушел отсюда восвояси, а внучек… Новое оружие, новое оружие! У них оно было, так вот что мы с ним сделали… А понадобится — завтра сами себе такое же соорудим. Пусть не беспокоится. Зато у нас, — скажи, ежели эта свинка морская дальше своего носа видеть может, — зато у нас есть то, чего им, их классу, не видать, как своих ушей. Не новое оружие, а новый человек! Сердце человеческое новое! У нас новые цели войны есть, новые ее методы… Мир новый растет у нас за плечами! Так плевать нам на все эти новинки, которыми они нас пугают, сколько бы они их там потом ни изобрели. Не боимся мы их… Сами построим, если надо будет… Переводи!