Онлайн чтение книги Пулковский меридиан
Глава XXVII. СЛЕДЫ

19 августа, в Спасов день, бабка Домна, завязав в платок два или три десятка маленьких яблок-коробовок с собственной полудикой яблони, с утра отправилась в Лугу, в церковь — освятить земные плоды. Фенечка увязалась с нею: надо было итти на почту; она ждала писем и от родителей, и от Женьки, и от Вовы, который писал аккуратнее всех. Без всяких приключений они добрались до цели, сделали все дела, вернулись обратно. Из города пришло одно письмо — от мамы, но «довольно приятное»: Фенина школа была занята под лазарет, начало занятий откладывалось. Фене велели оставаться в деревне до особого вызова.

В тот самый день, 19-го числа, Женька направился в город со специальной целью. У дяди Миши была большая драгоценность — приобретенный с великим трудом еще до революции любимый его баян.

Молчаливый Михаил Лепечев не часто брал баян в руки, но когда он выходил под погожий вечер на скамеечку со своим инструментом, во всех домишках на полкилометра вокруг открывались окна, замолкали голоса… Играл Михаил замечательно.

Холодной зимой девятнадцатого года баян пострадал от морозов и сырости в доме, скажи на милость, — вещь, а капризнее и нежнее иного человека! У баяна отклеились прокладки, осипли некоторые голоса. Другой любитель, конечно, начал бы сам мудрить над леченьем заболевшего друга; Михаил был не из таких.

— Женя! — сказал он, как всегда с трудом, точно выдавая слова по самым строгим карточкам, — вот… Офицерская, угол Пряжки. Василий Петухов. Скажи — от кого. Сделает.

Тогда, весной, Женька отвез баян инструментальных дел мастеру Петухову. Теперь он направился к нему же за исполненным заказом. Направился пешком: на велосипеде уехал куда-то батя.

Василий Петухов был хром и нелюдим, жил на седьмом этаже огромного углового дома. Женьке еще в тот раз понравилось у него.

Окна петуховской комнаты выходили на речку Пряжку, на заводы и на известную Петербургскую больницу для душевнобольных за ней. Теперь они были раскрыты, но в мастерской упрямо держался крепкий спиртовой дух лака, политуры, елового дерева. Ветер играл подвешенными к потолку на веревочках янтарно-желтыми, пузатенькими легкими скрипками. Сталкиваясь, они сухо и пусто пощелкивали. По углам виднелись тучные корпуса контрабасов; лежало несколько огромных сияющих серебром духовых труб. На наружных железных подоконниках можно было разглядеть хитрые петли волосяных силков: терпеливый старик ухитрялся еще время от времени поймать смычковым волосом себе на жаркое какого-нибудь невесть откуда залетевшего в голодный Питер голубя или галку…

Женя сидел на окне, солидно разговаривая о цене. Потом хозяин вышел на минуту, а мальчик остался озирать безграничный простор залива вдали, странные фигуры решетчатых кранов верфи на островке за рекой, пустынную Пряжку, видимую отсюда, как с птичьего полета. Совершенно случайно его взгляд привлекло одно совсем пустяшное явление.

По набережной Пряжки от Мойки шел человек в военной шинели. Он вынырнул откуда-то со стороны «сумасшедшего дома», клиники для душевнобольных. Быстро шагая по пустому тротуару, он то и дело оглядывался, останавливался, бросался вперед, видимо, нервничая, опасаясь чего-то. Можно было подумать (или это только казалось сверху?) — он спасается от незримой погони.

На Пряжке около берега стояли старые баржи, две из них, полуразрушенные наполовину, лежали на берегу. Человек на минуту задержался, потом, еще раз оглянувшись, резко свернул, сбежал с земляного откоса и, проскользнув между двумя деревянными стенками, пробрался к самой воде. Женька вытянул шею: что за чёрт? Очень странная вещь совершалась на его глазах. Маленькая фигурка внизу присела на корточки, в руках ее оказалась какая-то длинная палка — трость или крюк. Этой тростью чудной человечек искал что-то в воде, на дне, под баржей… Вот, видимо, он нащупал это «нечто». Он выпрямился и (Женька увидел это очень ясно) широко с облегчением перекрестился: «Слава богу, тут!..» Что-то похожее на чемоданчик (эх, бинокль бы!) появилось у него в руках.

Человек выудил из воды совсем небольшой, но, должно быть, очень тяжелый пакет и намеревался, слив с него воду, положить его в чемоданчик.

Дальше вытерпеть Женька не мог. Удивив хозяина, только что вернувшегося в комнату, он стремглав выбежал из двери и пустился во двор, на Пряжку. Где он, где? Что выудил? Клад?

«Он» торопливо уходил теперь к Офицерской, к Банному мосту с нарочитой, как показалось Женьке, небрежностью помахивая маленьким баулом. Шел он легко, не оглядываясь, не замедляя хода. Тысячи самых романтических подозрений вихрем закружились в Женькиной голове. «Эх, надо б проследить! Надо догнать. Чёрт! И ни одной души кругом… Побежишь — он заметит. Вот уж это-то не Вовкины игрушки! Да, но как сделать?..»

Внезапно блестящая мысль осенила его. Одним ударом выбив из выщербленной панельной плиты плоский осколочек камня, он лихо поддал его ногой и погнал что было духу вперед по улице. Придумал! Если ты — мальчишка и гонишь, присвистывая, перед собой кусок камня, то можешь кого хочешь обогнать, куда хочешь сворачивать, останавливаться, мчаться. Тебя обругают, плюнут тебе вслед, но никто тебя ни в чем серьезном не заподозрит. Значит, теперь положение изменилось!

Женька быстро съедал расстояние между собой и человеком в шинели. На углу Офицерской тот остановился, посмотрел влево, потом еще быстрее пошел через улицу к Дровяному переулку.

И вдруг Женьку пронзило одно острое, хотя и неясное впечатление: он где-то когда-то видел эту небольшую легкую фигуру в шинели. Да, видел, видел!.. Но кто это был?

Человек шел по Дровяному между заборами пустых складов. Он перешел на другую сторону переулка. В те времена здесь еще стоял на месте нынешнего сквера тяжелый, толстоголовый серый собор Михаила Архангела. Он выходил на Витебскую и Псковскую, а также на Упраздненный переулок.

Человек в шинели так быстро метнулся вдоль Витебской, что Женька, задержавшись за углом, вдруг потерял его из виду. В растерянности он заметался было туда-сюда… Уйдет! Эх ты, пропасть какая!.. Уйдет!..

Но в следующий миг преследуемый показался с другой стороны церкви — на Псковской улице. Он — и это было очень странно! — торопливо пересек еще раз Дровяной переулок. Вот он на углу Торговой… Сворачивает… Идет на эту сторону… Женькин камешек вылетел с Торговой на Английский как раз в тот момент, когда человек в шинели, свернув за угол к Офицерской, быстро нырнул в подъезд углового дома — помер его по Торговой был 27. Женька на секунду остановился. Войти следом? Да, но… Хотя?.. Почему он не может тоже случайно итти в этот же самый дом?.. Надо итти! Иначе не узнаешь, куда он денется, в какую квартиру…

Женька толкнул дверь. За ней было нечто вроде узкого коридорчика. Справа в стене виднелся какой-то камин. Впереди чернела клетка лифта, левее ее уходила отлогая лестница. Сверху доносились легкие шаги, поскрипывание сапог.

Торопясь, волнуясь, мальчик кинулся вперед.

В этом доме очень странная парадная. Ступени идут винтом вокруг широкой пропасти проема. Взбежав на цыпочках наверх, Женька заглянул ввысь сквозь это пространство…

Человек промелькнул высоко — между пятым и шестым этажами. Ага! Значит — шестой!..

Хлопнула дверь. Ага! Левая сторона!.. Женя замедлил подъем. Торопиться теперь было не к чему. Оставалось спокойно пойти посмотреть номер квартиры и затем все обдумать: ясно — что-то делать было надо. Но что?

Вторая дверь с грохотом открылась и закрылась наверху, как будто этажом ниже. Донеслись два-три отрывистых слова. Теперь навстречу мальчику, напевая что-то себе под нос, спускался другой человек. У этого сапоги не скрипели.

Приняв самый независимый вид, Женя продолжал подниматься. Они столкнулись между четвертым и пятым этажами, и Женька радостно встрепенулся:

— Ой, товарищ Блэр! Вы? Ой, хорошо как!

Блэр в свою очередь встал как вкопанный, видимо, не менее Жени ошарашенный этой встречей.

— О, Дженни!.. Славный парень! Что сюда забрел, старый друг?

Большую удачу трудно было себе представить. Только что он, мальчишка, был один, совершенно один, а вот теперь около него появился не просто второй человек, а большой, взрослый и… сочувствующий!

— Товарищ Блэр, — не то прошептал, не то крикнул Женька, дотрагиваясь до синего макинтошного рукава. — Я… мне… тип подозрительный… туда!.. Может, шпион какой…

Дориан Блэр сдвинул брови.

— Как — шпион, мальчик? Где шпион? Кто? О чем ты?..

Задыхаясь, волнуясь тем сильнее, что англичанин, видимо, всерьез принял его неожиданное сообщение, Женя Федченко в один прием выложил все, что его поразило:

— Я сверху, товарищ Блэр… понимаете? Мне все было видно… А он — между барками… И там какой-то клюшкой из-под воды… Да вон, смотрите: вон на лестнице капли. Это, наверное, из его чемодана капало… Главное, я видел его где-то… Вот вертится, вертится в голове что-то, только вспомнить не могу. Но я ужо вспомню, я знаю…

Блэр внимательно смотрел на покрасневшего, взволнованного мальчика.

— О-ля! — сказал он, наконец, чуть-чуть улыбнувшись тонкими губами. — О-ля-ля! Ну, ну; все мальчуганы суть одинаковы. Но мне эта история чертовски не нравится. Это случилось только сейчас? Зачем ты не взял кого-нибудь с улицы?

Женька торопливо довел свой рассказ до конца. Взгляд Дориана Блэра стал еще серьезнее и строже.

— Ты говоришь — человек в шинели? Гм… гм… Поднялся на последний этаж? Тут налево?.. Гм… старый друг… очень тяжелое дело. Как теперь лучше поступить?

Он прислонился на миг спиной к стене, видимо соображая…

— Нет! — твердо сказал он наконец. — No! Старый друг… у вас есть мужество? Хорошо. Тогда сначала поднимемся наверх. Посмотрим номер квартиры. Потом вы останетесь тут. Я спущусь вниз. Приведу, кого надо… Идемте…

Они рука об руку поднялись наверх. Здесь было совсем светло. Лестница кончалась широкой площадкой. Две двери выходили на нее, две темные парадные двери барских дорогих квартир. И вообще вся лестница производила впечатление былой роскоши, богатства, солидности. Кафель площадки все еще блестел, масляная краска стен лоснилась. Только перила в одном месте, у самого лифта, были варварски сломаны зачем-то и выломаны; почти метровый кусок их стоял прислоненным к стене.

Дориан Блэр подошел к первой двери. Он прислушался, вгляделся, покачал отрицательно головой. Потом, приложив палец к губам, успокоительно взял Женю за локоть. На цыпочках они рядом направились мимо лифта в тот конец площадки. Женя хотел еще шепотом спросить его о чем-то… Но он не успел спросить… Дориан Блэр вдруг мгновенно обернулся; лицо его молнией мелькнуло перед Жениными глазами… Его лицо? Такое страшное…

Женька отчаянно вскрикнул. Но было уже поздно. Точно железными клещами схватил он Женю Федченко за плечи и с неистовой силой швырнул его в разлом перил рядом с клеткой лифта.

Раздался второй пронзительный предсмертный вопль. Потом снизу донесся глухой удар.

Дориан Блэр — английский шпион, с 1915 года живущий в России, отшатнулся от пролета и вытер лоб. Он был бледен.

— О, so! — шумно вздохнул он, уже торопливо звоня в левую квартиру. — Хорошо! Будешь знать, как ловят шпионов…

* * *

В толпе громко плакали и причитали женщины. Очень бледный юноша схватил Блэра за рукав, когда он появился внизу.

— Простите, гражданин! Вы — не врач?

— О, нет… — ответил англичанин, — почему я врач? А что случилось?

— Да мальчуган какой-то свалился в пролет с лестницы и разбился…

Блэр нахмурился.

— О! И — сильно?

— Господи, да какое — «сильно?»! — закричал отчаянный голос, — совсем разбился… Насмерть! Зачем тут врач? Не видите, что ли? С шестого этажа человек упал, а они — врача. Манечка, милая! Сбегай ты за милицией поскорее: вот еще не было печали! С шестого этажа, бабочки, с шестого! А ведь где-нибудь мать родная ждет, небось… Эх, головушка бедная…

Блэр сочувственно покачал головой, пожал плечами, не торопясь дошел до угла, не убыстряя шага свернул на Офицерскую… Тут он закурил папироску. Руки его уже почти не дрожали.

* * *

Сентябрь месяц принес с собой сырую беспросветную осень. Осенний лист с деревьев в лесах сбивало не ветром, а ежедневным тоскливым дождем. Дождь то лил, как из ведра, затягивая весь горизонт косыми частыми струйками, то сеял мелкой забивающейся во все щели пылью, то просто оседал из насыщенного влагой воздуха тяжелым мокрым туманом.

Плохо стало даже мужикам в деревнях. Совсем трудно солдатам на постах, в размокших окопах, в пропитанных водой кустах и порослях.

Но зато гриб в том году шел дружно, слой за слоем, успевай собирать!

Фенечку обули в сапоги, дали ей какой-то старый с чудным осенним капюшоном клеенчатый плащ. Бабка Домна оболакивалась в целую коллекцию древних домотканных свиток. Так ходили они грибничать.

Раз или два вся деревня ездила на подводах верст за десять за Душилово, на Липову гору, по грузди. Но было опасно, — не забрести бы к белым, за фронт! Тогда стали ездить в ближние места — то к Баранову за боровиками, то к Лескову за солонушками, за рыжиками. Возвращались пропитанные острым грибным запахом.

Так было бы хорошо, если бы не одна неотвязная мысль: пропал Женя. Женюрка опять пропал! Что с ним?

* * *

Мысль эта мучила не одну только Фенечку.

В Петрограде, на Ново-Овсянниковском, Евдокия Дмитриевна ходила, как тень, похудевшая, бледная, с заплаканными глазами. Григорий Федченко был мрачен, и дома и на работе он думал, думал о том же. Он то и дело пожимал плечами, бормотал себе что-то под нос, качал головой. Совещался со всеми друзьями.

Приезжал встревоженный, огорченный Кирилл Зубков. Принимали меры, разыскивали: были разосланы телеграммы, сделаны запросы. Но время стояло бурное. Вся страна кипела ключом. Где тут было найти след мальчика?..

Евдокия Федченко уже не верила, что Женя жив. Вова Гамалей в Пулкове, наоборот, ни за что не допускал мысли, что с его другом что-либо случилось дурное. Старик Петр Аполлонович сердито фыркал: «Безобразие! Чёрт знает что! Хороши порядочки!..» Рухнули и планы Валерии Карловны насчет Петершуле. Вову перестали отпускать из дому даже на улицу, не то что в город…

Так прошел мокрый, ненастный, холодный сентябрь. Над Пулковом день ото дня клубились серые низкие тучи. Ветер свистел в голом парке. Дорожки, ведущие вниз, стали скользкими. Почта работала плохо. Старые астрономы лениво ходили друг к другу в гости, сердито пили суррогатный чай, ворчали, ссорились. «Отступление, наступление… Скажите, батенька вы мой, — кому это нужно?»

Пулково в те дни было вообще своеобразным местом, отдельным, обособленным мирком. Да, конечно: были у него, как и у всей русской астрономии, великие заслуги, благородные и почетные традиции, блестящая плеяда всемирно известных имен.

Но вокруг мудрых ученых, занятых большими делами, кипел, рос, боролся и двигался целый мирок чиновников от звездного неба: статские и надворные советники, причисленные к астрономии, господа с немецкими фамилиями, терпеливо выжидающие кончины великанов науки, чтобы с усилием, но цепко забраться на их седалища…

Все это давно замкнулось, отгородилось от остального мира тут, на этой горе, как в старой помещичьей мызе.

Здесь был, точно в родовом имении, старинный барский дом. Был тенистый, запущенный сад, «приют задумчивых дриад», с прудом, с каменным «хаосом», с когда-то отличными, но давно одичавшими яблонями, сливами, кустами смородины и крыжовника…

Все закостенело, застыло, поросло корой. Все это разбивало вселенную на две неравные половины: и само Пулково, и другие такие же научные берлоги в разных концах мира стояли на одной чаше весов; вся остальная жизнь человечества — на другой, как величина, которой следует пренебрегать при настоящих астрономических расчетах.

В октябре 1919 года это Пулково, удивляясь свершающемуся, плохо понимая его, обиженно голодало, слегка, как манной небесной, подкрепляясь невесть откуда ниспадающими «академическими пайками».

Пулково оставалось самим собою, островком, кунсткамерой. Оно не верило в то, что этой его скорлупяной жизни пришел конец. Оно намеревалось навеки сохранить свою самонадеянную обособленность. Оно не сомневалось: грозы, бушующие там, за оградой парка, должны пройти стороной. Гром гремел там, далеко, в миру, а тут была обитель науки, Пулково. Что общего между ними, какая связь? Пулково стояло на своей семидесятиметровой высоте, над дождливой Невской равниной, над старым Псковским большаком и в туманной мокрой дали не видело ничего нового, существенного. Оно никак не предполагало, что какую-нибудь неделю спустя к нему, к этим холмам, этим деревушкам, на холмах и за ними, вдруг прикуются глаза всей страны, всего мира…

Мир этот ревел и грохотал за горизонтом. Генерал Деникин шел на Москву. Самые хлебные районы Советской России оказались вдруг за белым фронтом. Деникинские командиры, закусив удила, друг перед другом рвались вперед: каждому хотелось «хоть пуп сорвать, а первому войти в «первопрестольную». Весь мир, все газеты капиталистов ликовали: Москва большевиков — накануне падения!

В тылу у белых, однако, все жарче разгорались народные восстания, шла свирепая партизанская война. Колчак откатывался все глубже в Сибирь. Деникин не считался и с этим надо было взять Москву во что бы то ни стало. Фронт растягивался. Рабочий Донбасс за спиной клокотал, как перегретый котел. Хозяева — денежные мешки Англии и Франции — торопили, стремясь скорее покончить с большевиками. Они решили итти «со всех карт» сразу. Ва-банк! А среди этих карт был и козырный валет — генерал Юденич. Ему опять приказали ввязаться в бой.

Но в Пулкове не знали этого. Там вообще ничего не знали. В Петрограде, например, не так давно хоронили привезенный с фронта прах честного русского офицера, комбрига 3 Александра Памфамировича Николаева. Его казнили белые в Ямбурге перед казармами того самого 146-го Царицынского полка, батальоном которого он, еще полковником, когда-то командовал. Комбриг Николаев честно сражался за революцию и честно умер за нее. Над его могилой было сказано немало хороших речей. Фотограф Филлер — петербургский журналист, сам глубокий старик, — еле двигаясь, добрался до кладбища и сделал снимок. На карточке ясно видны и сейчас лица многих товарищей из Губкома и Петросовета. Поодаль, полевее гроба, поставив сапожок на чью-то могилу, стоит, обчищая носовым платком забрызганные грязью голенища, молодой человек в хаки. Это — помначарт семь Николай Трейфельд. Значит, могли бы в Пулкове знать об этих похоронах? Однако о них не знали. Не узнали там и о том, что произошло неделю спустя в недавно освобожденном красными Ямбурге. А знать это пулковцам не мешало бы…