Онлайн чтение книги Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЗАГАДКА

1

- Ванюшка!

- Мелька!

- Черт ты полосатый!

- Пусть полосатый, только б не лысый.

- Это впереди: будут и лысина и седина.

И, потискав друг друга в объятиях, пограничник лейтенант Глебов и танкист старший лейтенант Титов весело и громко расхохотались.

- А я иду и думаю: ну хоть бы кто из знакомых… Когда мы в последний раз виделись? - Бронзовое от солнца и ветров круглое лицо Емельяна сияло, глаза лучились от неожиданной радости.

- Да, пожалуй, на Волге в тридцать восьмом. Как училище окончил, так и не виделись.

Они стояли возле городского скверика под тенистой кроной каштана, заслонившей уже нежаркое сентябрьское солнце и линялое, выгоревшее за лето небо, - земляки и друзья детства Иван Акимович Титов, плотный, коренастый, широкий в плечах, с красивым овалом лица, на котором как-то уж очень отчетливо выступали черты решительного и сильного характера, и Емельян Прокопович Глебов, который внешне во всем уступал своему другу: был ниже ростом, щупловат и лицом не выделялся - обыкновенное, немножко курносое, чуть-чуть скуластое, с большим ясным лбом и густыми бровями. Разве что глаза… Да, глаза Емельяна Глебова, большие, синие, обращали на себя внимание, и прежде всего не внешней красотой, а тем, что они постоянно излучали. Глаза Емельяна обладали редким даром располагать к себе людей, вызывали к себе доверие и уважение - они смягчали гнев у грозных начальников, высекали улыбки у черствых и сухих, возбуждали радость у пессимистов, вселяли силу и уверенность в слабых, будили надежду у отчаявшихся, всегда горели и зажигали других. Они манили к себе каким-то таинственным огнем, обещали что-то поведать и подарить. Люди как-то льнули к Глебову - видели через его глаза щедрую доверчивую душу, живой острый ум, неподкупную честность, постоянство и твердость убеждений. Не потому ли вокруг Емельяна с самого детства непременно толпились друзья-приятели, позволяли ему верховодить и командовать, будучи уверенными, что он никогда не злоупотребит их доверием.

- Как ты сюда попал и что ты здесь делаешь? - атаковал нетерпеливый, горячий Емельян.

- Да я-то что, я, можно сказать, тутошний, а вот ты как? - Титов говорил глуховато, степенно, изучающе осматривая друга веселым довольным взглядом.

- Давай где-нибудь присядем. А может, пообедаем? - предложил Глебов.

- Не возражаю. Пошли в "Москву", там хорошо цыплят жарят. В садике, на воздухе.

Иван Титов был двумя годами старше Емельяна Глебова. Вместе росли, вместе в школе учились, вместе мечтали о будущем. В 1937 году Титов, покинув свою деревню Микитовичи, перевязал чересседельником самодельный, сколоченный из фанеры и грубо покрашенный чемоданчик и поехал на Волгу в большой город учиться на танкиста. А на другой год туда же приехал поступать в танковое училище и Емельян Глебов. Отлично сдал вступительные экзамены, но "срезался" на медицинской комиссии. Что, почему - так и не узнал толком, но для службы в танковых войсках его признали негодным.

- Не вышел телосложением, - объяснил ему капитан из приемной комиссии.

Глебов разозлился и в сердцах бросил:

- Вы б и Суворова не приняли по той же причине.

- Пожалуй, - добродушно улыбнулся капитан и уже совсем серьезно, участливо посоветовал: - А ты попробуй в погранучилище. Это по соседству с нами. Там пройдешь. Для них и Суворов подойдет. А танки - эта штука дьявольского здоровья требует. Во времена Суворова их не было.

Так, можно сказать случайно, Глебов попал в военное училище пограничных войск. Учились в одном городе, встречались редко - не до встреч было. Время стояло горячее: в Европе разбойничал Гитлер, события на Хасане, на Халхин-Голе ощущались и в стенах военных училищ. Программы уплотнялись, сроки учебы сокращались.

Иван Титов летом 1939 года из училища попал вначале в Белоруссию, а затем на Карельский перешеек. Емельян Глебов прямо из училища зимой 1940 года прибыл на финский фронт, где получил под свою команду взвод разведчиков. Как уехал Емельян из Микитовичей, так с тех пор и не был в родной деревне. А уж соскучился по ней! Хотелось хоть на часок слетать туда, хоть одним глазом взглянуть, передать подарок матери, побывать на могиле отца, а там опять готов служить где угодно. С каким же интересом и жадностью он слушал теперь рассказ Ивана, всего неделю назад вернувшегося из отпуска!

- Микитовичей ты совсем не узнаешь: хутора в одно место стянули, и такое село получилось - две улицы по полкилометра длиной, - рассказывал Титов низким грудным голосом. - Женька-то наша в педучилище. Учителкой будет. А как выросла! Красавица! Ну, брат, я даже не ожидал, что у меня сестра будет такой.

- В брата пошла, - подмигнул Емельян. Он был старше Жени Титовой всего на три года, деревенские ребята дразнили его: Емелька - Женин жених. И теперь он был благодарен Ивану за то, что тот сам без вопросов и просьб догадался рассказать о своей сестренке. - У мамы моей был, я знаю - писала. Как она? Постарела небось?

- Я бы не сказал. Но вообще - да, стареют родители. Мой отец очень сдал.

Они сидели вдвоем. И хотя соседние столики были пусты, разговаривали почти шепотом, настороженно оглядываясь по сторонам. А когда подошла улыбчивая, привлекательная официантка Марьяна, лет тридцати, с большой копной волос женщина, с которой, как заметил Глебов, у его друга были добрые отношения, оба сразу замолкли.

Марьяна, похоже не заметив этого, спросила Титова:

- Где ты пропадал так долго?

- Уезжал.

- Жениться?

- Почти.

- А где жена?

- Дома оставил.

- Значит, холостой?

- Почти.

- Что не заходишь?.. Галя скучает.

- Передай привет. Зайду. Вот с другом моим зайдем. Между прочим, ему на месяц нужна комната. Парень надежный. Не обидит. Только боюсь, как бы не влюбился в Галинку.

- А тебе что за беда? Ты не можешь ревновать!

- Да так, жалко будет парня, и без того худой - совсем изведется…

Марьяна отошла, и они продолжали прерванный разговор.

- Ну а…

- Фриды тоже нет: в Москве она, у родственников.

Емельян знал, что когда-то Иван был неравнодушен к красавице Фриде. И она, кажется, была к нему благосклонна. Спросил:

- Разве вы не переписывались?

- Все кончилось, дорогой Емеля. Что было, то сплыло. А впрочем, ничего и не было, так, детские грезы, первые вздохи. Был я в Москве, думал, встречу случайно… Хотелось повидаться. Просто так, вспомнить былое. Но случайности только в книгах бывают. А Екатерина Айзиковна адреса не дала. Я понял, что там кто-то есть - жених или муж.

Опять подошла Марьяна, чуткая, предупредительная. Не спеша перебирая посуду, заметила:

- Почему вы оба невеселые? Были веселые, а стали грустные. Почему?

- Человеку жить негде - тут не до веселья, - Иван с наигранной серьезностью кивнул на Емельяна. - А ты стала такая черствая - не хочешь помочь.

Марьяна задержала на Титове взгляд, кофейные глаза ее перестали улыбаться, сделались серьезными. Сказала, погасив слабый вздох:

- Ты такой человек, что тебе невозможно отказать. Я поговорю с Галей.

- О чем? - Иван в упор посмотрел на Марьяну, и этот взгляд его, говоривший: "Не играй, ни к чему это", вызвал у нее легкую ответную улыбку.

- Ну конечно о комнате для твоего друга.

- С каких это пор ты стала советоваться с Галей?.. Ты хозяйка-диктатор, как ты решишь - так и будет.

- Хорошо, - снисходительно сдалась Марьяна. - Приходите к восьми часам.

- С чемоданом? - спросил Емельян, до этого молча и внимательно изучавший Марьяну. Вернее, он любовался ею, как женщиной с красивыми, безукоризненно правильными чертами чистого румяного лица, сочного и свежего.

- А вы надолго? - переспросила она прежде, чем ответить.

- Да говорят тебе - на один месяц, на сборы человек приехал из провинции, - ответил за Глебова Иван. - Разве не видно, что он дикий, можно сказать, первый раз в большой город попал. Надо парня приобщить к цивилизации.

Город был не такой уж большой: две фабрики и пивзавод, два ресторана - "Москва* и "Ленинград", шесть парикмахерских и полсотни извозчиков. В городе размещались штабы пограничного отряда, авиационного истребительного полка и отдельной танковой бригады, которой командовал Герой Советского Союза Тетешкин, энергичный и властный человек. Он же был начальником гарнизона.

- Приходите с чемоданом, - ответила Марьяна и отошла.

- Зачем ты ей о сборах? - недовольно поморщился Глебов.

- Подумаешь, какая тайна, - беспечно отозвался Титов. - Да тут наперед всему городу все известно. Ну, словом, с жильем у тебя порядок.

- А она интересная, - думая о Марьяне, обронил Глебов. - И видно, к тебе неравнодушна.

Титов ухмыльнулся:

- Выйдем отсюда - расскажу…

День был воскресный. В тенистом, еще зеленом скверике для них не нашлось свободных скамеек: говорили, прогуливаясь по аллеям, на которые каштаны лениво роняли свои плоды.

Титов рассказывал:

- Марьяна - женщина видная. За ней тут многие из нашего брата пытались ухаживать. Она выбирала. И выбрала авиатора. Инженер-майор. Из "академиков", неглупый, представительный. Словом, парень видный. Квартировал у них.

- У Марьяны?

- Да. Их две сестры. Живут в собственном домишке. Младшая, Галя, в исполкоме машинисткой работает. Вот та красавица! Писаная. Таких только в Третьяковской галерее можно встретить. Отец их, говорят, был революционером. Несколько лет назад арестован пилсудчиками. Что с ним - неизвестно, жив или казнен - никто не знает… С этим авиатором у Марьяны был роман. А кончился тем, что к майору жена приехала из Воронежа.

Емельян не очень доверчиво посмотрел на своего друга, спросил с подначкой:

- С авиатором роман, ну а с танкистом?

- У Марьяны с танкистом ничего не было, а вот у ее сестренки могло быть, - как будто даже с охотой сообщил Титов. - Встречались мы с Галей. Иногда. Гуляли в парке. Потом я понял, что дело может далеко зайти. Ей жених нужен, а я на эту должность для нее не гожусь.

- Как это понять?

- А так, что невеста у меня есть, дорогой Емеля. Живет в Москве, у Тишинского рынка. Чудесная девушка Оля. Может, не такая красивая, как Галя, и не такая остроумная и бойкая, как Фрида, но, знаешь, Емельян, зато она - самая лучшая девушка в мире. Других таких нет, и, наверное, не будет, пока я жив. Вот так-то, дорогой друг. Весной возьму отпуск по семейным обстоятельствам, поеду в Москву холостяком, вернусь женатым.

…Домик сестер Шнитько Глебову понравился. Во-первых, он стоял недалеко от штаба погранотряда в тихом переулке, который почему-то назывался Огородным. Небольшие огороды в этом городе были почти у всех домовладельцев, независимо от названия улиц. Кроме огородика, где теперь рдели помидоры, тужилась и набухала капуста, во владениях сестер был сад. Это, во-вторых, потому что Глебов очень любил сады. В-третьих…

Но это уж особый разговор.

Обе сестры в восемь часов вечера были дома и ждали гостей.

Марьяна представила сестре:

- Наш новый квартирант. Простите, не знаю вашего имени?

- Всегда все звали почему-то Емельяном. Зовите и вы так, - весело ответил Глебов и добавил: - Емельян Прокопович Глебов.

- Очень приятно, - обворожительно улыбнулась Марьяна. Без белого передника и чепчика она показалась Глебову еще очаровательней. - А вот моя сестренка Галя.

Если бы Емельян знал так стихи Есенина, как знал он Маяковского, то непременно повторил бы известную строку российского соловья: "Я красивых таких не видел…" Но Глебов тогда еще не знал стихов Есенина, потому что их в то время не издавали, и он подумал о Гале все же по-есенински: да, красивей никого в жизни не видел. Не видел потому, что еще не успел: лишь года два-три как начал более или менее разбираться в женской красоте. Но эти годы прошли в стенах военного училища, где единственной женщиной, которую курсанты видели довольно часто, была преподавательница немецкого языка Клавдия Басманова, на фронте, где ему вообще не пришлось видеть женщин, а затем на заставе, где тоже единственной женщиной была Нина Платоновна Мухтасипова, милая, обаятельная жена замполита.

Когда-то для Емельяна Глебова идеалом девичьей красы была Фрида Герцович, маленькая белолицая девчонка с озорным прищуром вишневых глаз и обольстительной улыбкой. Фрида была почти невестой его друга Ивана Титова, и засматриваться на нее Емельян не смел.

Галя чем-то напоминала Фриду: должно быть, античным овалом лица, обрамленного темными как ночь волосами, гибкой изящной статью и маленькой узкой рукой. Глаза у Гали, хотя и не вишенки, а бирюза, тоже напоминали Фридины, особенно когда улыбались. У Фриды они были резко переменчивые: то настороженные, то лукавые, то доверчиво-мягкие, то жестоко-холодные. Они играли, как играет бриллиант своими гранями, и эта игра Емельяну нравилась - в ней таилось что-то неразгаданное. И еще у Гали был Фридин голосок - тоненький, звенящий, со сверкающими переливами - и насмешливый чувственный рот. А в глазах, как у Фриды, - лукавство и властность.

Сестры показали Емельяну его комнату - квадратную, с небольшим окном, выходящим во двор. За окном на грядках цвели астры и флоксы, и на подоконнике в двух вазах стояли свежие астры и флоксы. Все в комнате пахло свежестью: начиная от только что вымытого пола и кончая белоснежным кружевным покрывалом, наброшенным на кровать, приготовленную для нового квартиранта.

- До вас тут жил один военный, летчик, - пояснила Марьяна, внимательно наблюдая за Емельяном: ей хотелось знать, рассказал Титов Глебову о предыдущем квартиранте или нет? Емельян промолчал. Он обратил внимание на то, что двери в его комнате нет: вместо нее - голубая плюшевая портьера. - Нравится вам? - спросила с хитрой, что-то таящей улыбкой Марьяна.

- Хорошо у вас тут, - ответил Емельян и тоже улыбнулся. Щедрая, доверчивая натура, он никогда не отличался расчетливостью и говорил, что думал. Ему, человеку, никогда не знавшему домашнего уюта, здесь нравилось все, даже плюшевые портьеры.

Через узенький коридорчик была гостиная с круглым столом посредине. Из нее дверь вела в спальню, или "девичью", как шутила Галя.

Марьяна предложила всем сесть и коллективно решить, как провести остаток воскресного дня.

- Пойдемте на танцы, - сказала она, глядя на Титова. - Как ты, Ваня? Подари мне сегодняшний вечер… Хотя бы на танцплощадке.

- Всегда готов! - бойко отозвался старший лейтенант и лихо сбил фуражку на затылок. - Ради такого случая - встречи с другом…

- А вы, Емельян? Пойдете?

- Я не танцую, - застеснявшись, как будто даже виновато ответил Глебов. - Не умею.

- Я тоже сегодня пас, - вставила Галя игриво, со значением.

- А ты почему? - откровенно удивился Титов. - Из солидарности к Емельяну? Ну, держись, дружище, - Иван шутливо погрозил Глебову пальцем.

- Хорошо, оставайтесь вдвоем и приготовьте ужин. Через час мы вернемся, - сухо распорядилась Марьяна и, не теряя времени, увела Титова на танцы.

- Грозная у вас сестра, - заметил Емельян, продолжая сидеть на диване в гостиной. Ему показалось, что Марьяна ушла чем-то недовольная.

- У-у, она у меня строгая: командир! - отозвалась Галя с преувеличенной серьезностью, вытягивая в трубочку губы. - Вы отдохните, а я буду ужин готовить. Хорошо?

- Погодите, Галочка, с ужином успеется, - Емельян решительно задержал ее руку и до корней волос залился румянцем. - Посидите лучше, поговорим.

- Еще наговоримся… за целый месяц, - очень мягко ответила Галя и посмотрела на Емельяна ласково тающими и немножко то ли грустными, то ли усталыми глазами. Но вопреки ожиданию Глебова руку не отдернула. Рука ее маленькая, горячая, кожа бархатистая, от одного прикосновения к ней захватывает дух и голова наполняется хмелем.

- Мне сейчас показалось, Галочка, - начал Емельян, медленно растягивая слова и прикрыв глаза длинными плотными ресницами, - будто я давным-давно уже встречал вас и отлично знаю. Почему это так?

Вместо ответа она спросила:

- А вы на самой границе служите? Не в штабе?

Он утвердительно кивнул, не сводя с нее глаз.

- Наверно, страшно? - Глаза у Гали расширились, округлились и потемнели, рука незаметно ускользнула. - Говорят, немцы много шпионов засылают, к войне готовятся?

Он слышит ее слова, не вникая в их смысл, - он думает о другом: как хорошо, что Грачев разрешил начальникам застав на время сборов устраиваться на частных квартирах, - до чего ж осточертела казарма! - и как здорово, что он встретился с Галей. А вдруг она окажется его судьбой, той самой, лучше и красивей которой, по словам Титова, не бывает на свете? Не она ли будет той девушкой, другом, спутником в жизни, о которой мечтал его разум и все чаще и настойчивей тосковало сердце? Эх, Емеля, всегда тебе везло, а вдруг довезло и на этот раз?..

- А если начнется война, мы сразу все погибнем? Так? - спрашивает чуточку встревоженный Галин голос и взгляд. - Ну что же ты молчишь?

Он встрепенулся, обрадованный и удивленный: она назвала его на "ты" первой!.. Даже встал с дивана, подтянулся, подошел к ней вплотную, мысленно положил свои руки на ее круглые трепетные плечи - взаправду не осмелился - и дрожащим, в странном ознобе голосом ответил:

- Будет война или нет, но мы с тобой, - он подчеркнул последнее слово интонацией, взглядом, паузой, - будем жить, и никакой черт, Галочка, нас не возьмет!

Но его решительный и такой самоуверенный ответ нисколько не успокоил девушку, и она, не сводя с него пытливого взгляда, сказала тоном опытного, мудрого, вполне взрослого человека:

- Черт-то, может, и не возьмет, а вот танки… Говорят, у них много танков. Ползут темной тучей, и ничто их не может остановить. - Не ожидая ответа, вдруг перевела разговор: - У тебя родные есть?

- Мама есть.

- А у нас никого нет. Мы одни… - И опять без всякого перехода: - Ты расскажешь о себе? Хорошо? Только потом, когда я ужин приготовлю.

- Хочешь, я тебе помогу?

- Нет, не хочу. Я сама. Ты мне будешь только мешать. Иди отдыхай. Поспи немножко, а когда придут Марьяна с Иваном, я тебя разбужу. Иди. Иди-иди!..

Взгляд ее просил, голос умолял и приказывал. Емельяну приятно было исполнять такой приказ.

2

Конечно, Емельян не спал. Лежа на мягкой кровати, он тревожно прислушивался к тому шумному прибою, который зародился в нем самом, и в его мятежном грохоте Емельян отчетливо различал лишь ее, Галины, слова. Их было совсем немного, но для Емельяна они казались такими значительными, весомыми, что в каждом из них вмещалась огромная, тайная, невысказанная мысль. Галя боится войны. "Ползут темной тучей, и ничто их не может остановить". Эта фраза с тончайшими оттенками тревоги, вопроса, надежды. звучит в ушах ясно и отчетливо, будит мысли. А и в самом деле, чем остановит застава лейтенанта Глебова гитлеровские танки?.. Он вспоминает, как учили в военном училище стрелять по смотровым щелям, бросать под гусеницы связки ручных гранат, бутылки с горючей смесью. Финская война показала, до чего ж это все примитивно и неэффективно. Другое дело - артиллерия, танки - против танков. Но на участке заставы Глебова нет ни танков, ни артиллерии. "Будут, когда потребуется", - так утешали его старшие, но он не очень верил в эти успокоительные слова. Вот теперь здесь, в тихом прохладном домике, в тихом переулке тихого города, он как-то неожиданно для себя понял, что его застава не обучена борьбе с танками. Он достал свою маленькую записную книжку, в которой были записаны крылатые высказывания Суворова и Маяковского, данные о вооружении немецкого батальона, пометил: "Занятия по противотанковой обороне. Связки гранат, лисьи норы, бутылки".

Галя в кухне гремела посудой, он слышал ее движения, и опять воскрешал в памяти ее слова: "Расскажи о себе…" Зачем? Что ее и почему интересует? Мать, отец…

Шел в 1919 году с Западного фронта раненый солдат Прокоп Глебов, возвращался к себе на Волгу, да не дошел, застрял на Западной Двине в глухой деревне Микитовичи, раскиданной шестью небольшими, дворов по десять, хуторами по лесным да болотистым землям. И не земли здешние понравились ему. По правде сказать, землица здесь - дрянь, не сравнить с приволжской. И уж, конечно, не хутора с их полулесной чибисной скукой и комариной тишиной. Приглянулась ему на одном хуторе, называемом Рощей, Аннушка-сирота: отец на германской пропал, мать от голодухи померла. Жила Аннушка одна-одинехонька в подслеповатой хатенке с нахлобученной прогнившей соломенной крышей. Были у Аннушки старая безрогая коза Стешка, зеленоглазая кошка Сыроежка да хохлатая курочка Ванда, тележка в два деревянных колеса, зазубренный топор и два деревянных ведра. Вот и все ее богатство. И не красотой своей понравилась восемнадцатилетняя Аннушка двадцатитрехлетнему отвоевавшемуся солдату - под Самарой девки и покрасивей есть. Привлекла, растрогала она солдатское молодое сердце своими песнями. Уж на что на Волге мастера до песен, только с Аннушкой им не потягаться. Все песни, какие только есть на белом свете, знала она. А уж как пела!.. Пол-России прошел Прокоп Глебов, а такого пения не слыхал. И не голосом брала - голос у нее так себе, средней силы, хоть и очень приятный, - а душой пела, глазами подпевала.

Поселился солдат у сиротки, поначалу вроде бы квартирантом, за хозяйство взялся - избу перекрыл, то да се сделал. В волости секретарем партийной ячейки стал работать - в партию большевиков на фронте вступил. Полюбил Аннушку и женился по всем правилам и даже в церкви венчался, хоть и коммунист: так невеста пожелала. Через год сын у них родился. Решили назвать Лениным - Аннушка вначале как-то сомневалась: хорошо ли это будет? А потом согласилась - убедил муж.

Прокоп выпил стакан самогона и пошел сына регистрировать - по старинке эту обязанность исполнял сельский поп. Недолюбливал батюшка пришлого коммуниста и побаивался его: уж больно горяч и упрям был служивый. Достал поп толстую с ободранными углами книгу, обмакнул в чернила перо, спросил, не поднимая от бумаги глаз:

- Как назвали младенца?

- Ленин! - выпалил Прокоп, сверкая озорными глазами.

Поп нахмурил брови и снял очки. С минуту молчал, всматриваясь в Глебова: шутит или всерьез? А когда убедился, что не шутит, отрубил:

- Такого имени нет.

- Ленина нет? - протяжно переспросил Прокоп, готовый схватить попа за бороду. - Да я тебя за такие слова…

- Ленин - это фамилия. А имя его, если я не ошибаюсь, Владимир, - поспешил объясниться поп.

Эта фраза обезоружила Прокопа. Он стал вслух рассуждать:

- Ленин - один. Что верно, то верно - один на весь свет, для всего мирового пролетария. - И вдруг на лице его засияла радостная находка: - А ты про Карла Маркса слыхал?! Так вот и запиши моего сына Карлой. Понял? Это тебе не фамилия, а доподлинное имя - Карла. Видал толстую книгу? Потолще твоей библии будет. "Капиталом" зовется. Так ее этот самый Карла Маркс сочинил против мироедов-буржуев, против ихнего капиталу.

Поп вздохнул и положил перо на книгу.

- Не озоруй, Прокоп. Не православное это имя - Карл. Ты сам из какого народа будешь?

- Я-то? Как из какого? А то сам не знаешь? Из российского. Волгари мы… - И, немного подумав, спросил: - Значит, Карлой не желаешь? Ну хорошо, батюшка, найдем православное, самое что ни на есть российское. Сейчас я тебе дам такое имечко!.. Сейчас, сейчас, погоди малость. Я посмотрю, что ты мне еще запоешь. Ты Емельку Пугачева знаешь?

- Ты это к чему?

- А к тому, что я сына своего желаю так назвать: Емельян! Е-мель-ян! - повторил он торжественно. Должно быть, стакан хорошего самогона благоприятно действовал на Прокопа: он ликовал. - Пускай растет новый, советский Емельян. Пускай поднимает народ русский против мирового капиталу. Я его на Волгу повезу. В Жигули. Тут мы долго не задержимся, в ваших болотах. Слыхал про Жигули? Да где тебе!.. Волга - это не Двина какая-нибудь. Волга - это, брат… мировая река, можно сказать, не река, а океан-море!

Не пришлось Прокопу повезти Емельяна на Волгу. Года через два, когда он вместе с коммунистом Акимом Титовым начал создавать коммуну, убили его "зеленые" - так называли себя контрреволюционеры-бандиты, орудовавшие в те годы главным образом в сельской местности.

Отца своего Емельян не помнил. Аннушка замуж второй раз так и не вышла. Воспитанием Емельяна занимался друг Прокопа - председатель сельского Совета Аким Титов, вдумчивый степенный мужик "с характером", вступивший в партию большевиков на фронте под Петроградом. Емельяна он любил, как родного сына, и если, бывало, привозил детям гостинцы из города, то обязательно и Емельке давал. Ивана своего он часто журил за то, что тот не был первым учеником в школе, Емельяна в пример ставил как умного и прилежного мальчика.

В тринадцать лет Емельян писал корреспонденции в "Пионерскую правду" и районную газету. Писал о сборе пионерами золы для полей, о шефстве школьников над колхозными жеребятами, о том, что в буртах погнил картофель из-за халатности бригадира, и о том, как пьяный председатель колхоза потерял печать. Иногда его заметки публиковались, а чаще пересылались в различные учреждения "для расследования и принятия мер". В четырнадцать лет он печатал в районной газете фельетоны, хотя сам в редакции никогда не был: писал, посылал по почте свои материалы, ему высылали гонорар, который он до единой копейки отдавал матери.

Любил Емельян лошадей. Ездить в ночное для него было самым великим блаженством. Первую красоту земную он открыл в лошади пятилетним мальчонкой, наблюдая за лихими скачками сельских юношей на резвых конях. И вдруг кто-то объявил, что лошади свой век отжили, что на смену им пришли трактора и автомобили. (На колхозном поле Микитовичей пыхтел и тарахтел один-единственный "фордзон", и тот больше ремонтировался, чем работал, что же касается автомобилей, то в Микитовичах автомобиль видели всего лишь два раза - на открытом "фордике" приезжал секретарь райкома.) На колхозных лошадей теперь некоторые смотрели как на "обреченных историей", лишили их ухода и догляда, и лошади действительно вымирали.

С этим Емельян никак не мог согласиться. К тому времени его интересовало не только то, что полагалось по школьной программе: он регулярно читал газеты и журналы в избе-читальне. Однажды в журнале "Под знаменем марксизма" он прочитал статью об атеизме французских материалистов XVIII века, из которой запомнились звучные имена - Дени Дидро, Гельвеций, и то, что все они были безбожниками.

Емельян тоже не верил в бога.

Именно тогда он и написал большую, "серьезную" статью, которую назвал "В защиту лошади". Солидная статья требовала и солидного автора. Свои корреспонденции Емельян подписывал обычно псевдонимом: "Ем. Пугачев", хотя в Микитовичах всем было известно настоящее имя автора. Для "серьезной" статьи подпись "Ем. Пугачев" не годилась. Тут нужно было "ученое" имя. И тогда, вспомнив французских материалистов XVIII века, Емельян подписался под своей статьей "Дени Дидро".

Готовивший статью к печати сотрудник редакции районной газеты меньше всего думал о фамилии автора: какая разница - Иванов или Дидро, мало ли на Руси разных фамилий. Вот только имя Дени задержало на себе минутный взгляд литсотрудника. Но только минутный, потому что он быстро сообразил: автор просто-напросто допустил описку, которую литсотрудник тотчас же исправил. И статья "В защиту лошади" увидела свет за подписью Дениса Дидро. Статья понравилась председателю Микитовичского сельсовета Акиму Титову, и он в тот же день позвонил редактору, своему фронтовому приятелю Арону Герцовичу:

- Послушай, Арон, кто такой этот Денис Дидро? Откуда он о нас все так дотошно проведал?

- Этого я тебе, Аким, не могу сказать, потому как не имею права раскрывать псевдонимов. А что, разве что-нибудь не так написано?

- В том-то и дело, что все в точности и своевременно. Видно, головастый мужик. Передай ему от меня спасибо.

- Так ты сам это можешь сделать. Я же его в глаза не видел, а ты, возможно, с ним каждый день самогонку пьешь.

- С Денисом-то? Да у нас такого и нет.

- Так я ж тебе говорю - псевдоним это.

И только тут Титов сообразил:

- Емелька! Ну все понятно: Емелька Глебов!.. От сукин кот, ай да молодчага!

Ты его хорошо знаешь? - уже официально заговорил Герцович. - Я тебя о Глебове спрашиваю.

- Да лучше, чем тебя.

- Он серьезный хлопец?

- Ну еще бы - парень хоть куда. Одним словом, нашенский.

А дня через два Емельян получил бумажку, напечатанную на редакционном бланке:

"Уважаемый тов. Глебов!

Редакция районной газеты приглашает Вас на постоянную работу в качестве инструктора сельхозотдела. Просим Вас срочно явиться в редакцию для переговоров.

Ответственный редактор А. Герцович".

Был конец мая, в школе шли экзамены, Емельян заканчивал седьмой класс. Приглашение редакции взволновало. Но прежде чем поделиться своей радостью с матерью или друзьями и что-либо решить, он пошел к Акиму Титову. Тот прочитал подписанную своим другом бумажку, многозначительно улыбнулся в рыжие пышные усы, сказал рассудительно:

- А что, недурно и поработать, должность, скажу тебе, ответственная. - Оглядел Емельяна с головы до ног, будто примеривал что-то. Емельяну шел пятнадцатый год, но был он худ, бледнолиц, мелковат сложением, на вид лет двенадцати, а то и того меньше. Аким представил его в должности "инструктора сельхозотдела" и, подавляя веселую улыбку, заметил: - Вот только росточком ты, друг, не вышел. Ну да, пожалуй, сойдет. Главное - голову иметь надо. А голова у тебя, Емелька, золотая. В батьку пошел… Вот бы порадовался Прокоп, кабы дожил. А ты не раздумывай - прямо вот так, как есть, и иди.

- Босиком? - переспросил Емельян. У него не было ботинок - от последнего апрельского снега до первых октябрьских заморозков, как и большинство сельских ребят, он ходил босой. Зимой носил лапти.

- А то что ж? Подумаешь, невидаль какая - босой. Ты один, что ли, такой?

Конечно, Аким Титов мог найти ботинки для своего подопечного. Но ему хотелось ошарашить своего друга - редактора газеты, пред ясные очи которого явится инструктор сельхозотдела с мамкиным молоком на губах и босой.

- А как же с техникумом, дядя Аким? - беспокойно спросил Емельян. Он собирался после окончания семилетки поступать в педтехникум.

- Одно другому не помеха. Лето поработаешь в редакции, а осенью пойдешь в техникум. Только всего. А то и на будущий год можешь поступить учиться. Это дело терпит, - рассудил Аким.

Сдав через неделю последний экзамен и не сказав ничего матери, Емельян направился в город, пыля по проселочной дороге босыми ногами. Без шапки, в "праздничной", из синего ситца с шелковой вышивкой рубахе, подпоясанной белым пояском, с жестокими кровоточащими цыпками, довольно смело и без особого волнения переступил он порог редакции. В первой комнате у телефона за столом сидела веснушчатая курчавая брюнетка и, глядя в маленькое зеркальце, пудрила прямой греческий нос. Не обращая внимания на вошедшего, она спросила совсем безразлично, лениво растягивая слова:

- Что надо, мальчик?

Емельян сунул ей полученную из редакции бумажку. Женщина взглянула на нее, загадочно повела острыми плечами:

- Где ты это взял?

- Как где? - не понял Емельян. - Мне прислали.

- Почему ты думаешь, что тебе? Наверно, отцу твоему?

- Нет у меня отца, - угрюмо отозвался Емельян и хотел было забрать у женщины ему, а не кому-нибудь адресованное приглашение, но та держала бумажку крепко и продолжала говорить с удивительным равнодушием:

- Значит, однофамильцу твоему. У вас половина деревни Глебовы. Так или не-е?

- Нет у нас больше Глебовых. Я один да мама. Понятно? - Емельян начинал сердиться.

- Тебе все понятно, а мне ничего не понятно. - Только теперь женщина долгим неторопливым взглядом осмотрела парня, и по тонким влажным губам ее скользнула ироническая ухмылка, которая больно задела Емельяна.

- Я хочу пройти к товарищу Герцовичу.

- Сядь здесь, посиди. Сейчас разберемся.

Она ушла в соседнюю комнату, томная, безучастная ко всему на свете. Вернулась минут через пять, уже совсем другая, веселая, с пунцовым от смеха лицом, поманила Емельяна пальцем, и он послушно пошел за ней сквозь безлюдные, заставленные столами комнаты. В самой последней, в кабинете редактора, собрались сотрудники и, раскрыв от удивления рты, нахально глазели на мальчонку, точно перед ними был диковинный зверь.

- Ты Емельян Глебов? - спросил худощавый смуглый человек и протянул Емельяну крепкую руку.

- Я.

- Фельетон "Хочется пить" ты писал?

- Я.

- И "В защиту лошади" твоя работа?

- Моя.

- А почему Денис, а не Дени?

- Вы переправили зачем-то, - ответил ему спокойно Емельян.

Все расхохотались.

- Сколько тебе лет? - спросил Герцович.

- Скоро будет пятнадцать.

Редактор оглядел своих сотрудников, сказал с подъемом:

- А вы говорите - талантов нет! А это что? Самородок!.. - И, обращаясь уже к Емельяну, спросил: - Ну так согласен у нас работать?

Он почему-то говорил чересчур громко, будто Емельян был глухой или не знал русского языка.

- Согласен, - уже повеселев, ответил Глебов, но счел необходимым тут же добавить: - До осени.

- А что будет осенью? - склонил набок лысеющую голову Герцович, выжидательно глядя на своего нового сотрудника.

- Поступлю в педтехникум.

Зачем тебе это надо? Мы тебя направим в институт журналистики. Из тебя получится второй Емельян. Первого знаешь? Про Ярославского слыхал? Это в его честь отец тебя так назвал?

- В честь Пугачева, - признался Емельян и покраснел от смущения.

Приказ о зачислении Глебова на должность инструктора сельхозотдела редакции районной газеты Арон Маркович Герцович подписал в тот же день. И в тот же день выдал ему зарплату за месяц вперед, сам пошел с Емельяном в магазин покупать ботинки, костюм и кепку. Костюм купили подростковый, недорогой, на все покупки не израсходовали и половины месячного заработка нового сотрудника редакции. В тот же день был решен и "квартирный вопрос" Емельяна Глебова.

- Будешь у меня жить. Дом большой, места хватит. У меня двое ребят твоего возраста. Подружитесь.

"Какой он добрый", - с благодарностью думал Емельян о редакторе.

И действительно, Емельян быстро сдружился с Моней, который был старше его на два года и учился в средней школе, и с Фридой - своей ровесницей, тоже с отличием, как и Емельян, окончившей седьмой класс. В тот же день Емельян встретился и с Иваном Титовым, который учился в педтехникуме, дружил с Моней, влюбленно посматривал на Фриду и был почему-то недоволен тем, что его земляк поселился у Герцовичей. Арон Маркович под вечер позвонил в Микитовичи, долго и весело говорил с Акимом по поводу своего нового сотрудника и просил передать матери Емельяна, что сын ее останется ночевать в городе, так что пусть не волнуется.

Аким Титов и не думал, что парнишку возьмут на работу: посмеются, мол, и отошлют домой, - дескать, извини, братец, произошло недоразумение. А тут, гляди-ка, уже приказ отдал и зарплату вперед за месяц выплатил. Ну и молодчина Арон. И он кричал возбужденно в трубку, стараясь пересилить "технические помехи":

- Спасибо, говорю, Арон!.. Из парнишки толк получится. Знай нашенских! А? Башковит, говорю!..

А на другом конце провода, до слез смеясь, рассказывал Герцович:

- Представляешь картину: под столом во весь рост свободно проходит, и ноги в кровавых цыпках. Представляешь, Аким, - идет по улице инструктор босиком?! Ха-ха-ха! Денис Дидро из Микитовичей! Ха-ха-ха!..

…Почему-то потом, в военном училище, на фронте и на заставе, лейтенанту Глебову часто снились странные сны: будто идет он, лейтенант-пограничник, в новой гимнастерке по центральной улице Москвы и вдруг, к своему ужасу, видит, что он босой - забыл надеть сапоги. А кругом народ и деваться некуда. Или стоит в кабинете начальника погранотряда перед подполковником Грачевым в шинели, в фуражке и босиком. И не знает, что сказать, чем оправдать себя. Стыдно, неловко, готов сквозь землю провалиться. Просыпался от таких снов всегда в холодном поту и все спрашивал себя: отчего б сниться такой чертовщине?

Думы о детстве, об отце с матерью, об Акиме Титове и Ароне Герцовиче проплыли в памяти и подняли в сердце что-то трогательное, грустное, дорогое. Проплыли, а на их место тотчас же явились другие: "Где же Галя? Почему ее не слышно? Может, ей помочь?"

Встал, надел сапоги, заглянул в кухню, в гостиную - нет. Постучал в "девичью" - не ответили, попробовал толкнуть дверь - заперта на ключ.

Вышел в сад. И там никого. Галя исчезла, как невидимка. Постоял минуту и снова возвратился в дом. Галя была в кухне. Вот странно. Откуда вдруг появилась? Точно из воды вынырнула.

- Ты где была? Я искал тебя.

- Я слышала. А что случилось? - она ворошила на шипящей сковородке картошку. - Кажется, танцоры наши возвращаются, а у меня ужин не готов. Нет, я ужасная хозяйка, плохая буду жена.

И так все просто, непосредственно, будто ей не восемнадцать лет. "Взрослый ребенок", - подумал о ней Емельян. Так говорил Арон Маркович о своей Фриде.

Ужин, хоть и. с небольшим опозданием, получился неплохой. В центре круглого стола на месте букета цветов возвышались графин с водкой и бутылка сухого вина. За все время военной службы Глебов впервые ужинал в такой уютной обстановке, в компании очаровательных девушек. Все здесь располагало, настраивало на добрый лад, и в первую очередь простота и душевность хозяек. Хозяйкой, собственно, была Марьяна - полновластной, строгой и, как заметил Глебов, не всегда справедливой к своей сестре.

За ужином время шло быстро и весело. Женщины пили вино, мужчины - водку. Емельян был довольно равнодушен к спиртному. Даже ежедневную порцию спирта на финском фронте он демонстративно в присутствии бойцов своего взвода выливал на костер. Не научился он пить и на границе: не позволяла обстановка, да и, говоря по правде, желания не было. И здесь он не хотел пить, но его так дружно пристыдили все - Иван и сестры Шнитько, что он сдался, решив про себя: "Выпью рюмку за компанию и на том поставлю точку". Но за первой рюмкой шла вторая, затем третья. После четвертой - последней - он, полуразвалясь на диване, рассказывал Гале о своем детстве, об Иване Титове и его отце Акиме. А патефон дребезжал "жестоким романсом":

Муки ревности Емельяну не были еще известны, да и любовь только-только начинала в нем проклевываться, и пластинка эта нравилась ему лишь постольку, поскольку поставила ее Галя, маленькая, остроглазая девушка, в синем платьице, с гладким зачесом темных волос, Галя, дарящая ему весь вечер таинственные, что-то значащие взгляды. Она то садилась рядом с Емельяном, то вставала, чтоб сменить пластинку, - Марьяна и Иван танцевали, - то предлагала Емельяну учиться танцевать. Поддавшись ее настойчивым просьбам, он неуклюже прошелся с ней один круг и, засмущавшись, сел на диван. Села и Галя. Он не сводил взгляда с нее, пробовал робко прикоснуться к ее руке - ощупал острый локоть, а она игриво уклонялась, показывая глазами на танцующую пару: "Тцы-ссс, увидят". Иван громко говорил Марьяне, кивая на своего друга и Галю:

- А славная пара. Чем не жених и невеста? Давай поженим?

Марьяна смеялась, и от смеха грудь ее высоко поднималась. Оставив своего партнера, села на диван рядом с Глебовым, спросила его:

- Ты слышишь, что Ваня говорит?

Емельян смущенно улыбался, лицо его пылало: ему казалось кощунством говорить вслух и вот так просто, как бы между делом, о таком великом, святом, как любовь и брак. А Марьяна, свободно откинувшись на спинку дивана, вдруг без всякого перехода призналась:

- Из всех ваших пограничников мне только один нравится: старший лейтенант.

- Фамилия? Или это секрет? - спросил Емельян.

- У меня нет секретов, я откровенная, как ребенок, язык мой - враг мой, - беспечно хохотала Марьяна, положив руку на плечо Глебова. - Ох, я пьяна сегодня. А мне хорошо… Мне сегодня, мальчики, очень хорошо.

- А все-таки, кто тот старший лейтенант, что покорил ваше сердце? - настойчиво интересовался Глебов.

- Ты его, наверно, не знаешь. И я его совсем не знаю. Вот, ей-богу, даже имени не знаю. Его все по фамилии зовут. Савинов - знаешь такого?

- Встречал, - вяло ответил Емельян.

- А как его имя?

- Тоже не знаю.

- Интересный мужчина, - сказала Марьяна и наигранно закрыла глаза. - Он женатый?

- Не знаю.

Глебов действительно не знал ни имени старшего лейтенанта Савинова, ни его семейного положения. Савинов работал в особом отделе, раза два приезжал на заставу Глебова. Он был воплощением чего-то особо таинственного, государственно важного, чрезвычайного, недоступного таким "простым смертным", как Емельян Глебов. И на лице Савинова, худощавом, совсем не суровом и не строгом, постоянно дежурила тень какой-то значительной тайны и независимости от начальства, и глаза его, серые, иронические, озорные, постоянно щурились и словно говорили: "А я знаю что-то такое, что вы никогда не узнаете, потому что вам этого знать не положено". Савинов был гибок, строен, выше среднего роста, ходил независимой походкой, штатский костюм носил не только в воскресные дни, светлые мягкие волосы стриг "под бокс", зачесывал на сторону с красивым пробором. В мягком вкрадчивом голосе его постоянно звучали нотки иронии и снисхождения. Сослуживцы называли Савинова по фамилии, словно имени он не имел. Друзей у него в погранотряде не было: с лейтенантами и майорами Савинов всегда разговаривал "на равной ноге", любезно и подчеркнуто доверительно.

Вот все, что знал Емельян Глебов о человеке, в которого, по словам Гали, ее сестра "безумно влюблена заочно", потому как сам Савинов, быть может, и не подозревает об этой безответной любви.

- А он хороший человек? - спрашивала Галя Емельяна, когда они вдвоем удалились в его комнату.

Емельян сжимал в своей руке Галину руку, отрешенный от всего земного, и не сразу понял ее вопрос.

- Ты о ком?

- О Савинове, - пояснила Галя и порывисто потянула к себе его руку.

- А черт его знает, - недовольно ответил Емельян. - И зачем он вам дался?

- Не нам, а Марьяне. Я за нее переживаю. Мне кажется, если б он знал, что она его любит… Она какая-то странная. Кажется, и смелая и боевая с другими, а тут любит, но виду не подает, - приговаривала она быстрым шепотком.

- Это, наверно, так и должно быть - когда любишь, то как будто стыдишься, - ответил Емельян.

- А ты любил?

- Я об этом читал.

- В книжках красиво про любовь пишут, интересно, - задумчиво и грустно произнесла Галя, - в жизни все по-другому, совсем не интересно, не так, как в книжках.

Емельян подумал: "Откуда тебе знать, как в жизни, ведь ты еще ребенок, милый, славный ребенок?" Он бережно и пугливо поднес ее руку к своей горячей щеке, дотронуться губами до руки не решился, лишь заметил тихо-тихо:

- Нет, Галочка, в жизни, красивей, чем в книгах, лучше. Лучше, лучше - не спорь со мной. Мне хорошо, очень хорошо. А тебе плохо, ну скажи, тебе плохо?..

Ему хотелось слышать ее опровержение, возражения, но она грустно глядела куда-то в пространство и затем, после паузы, вместо ответа сказала:

- Ты познакомь Савинова с Марьяной.

Ему было обидно: в такие минуты она думает о чем-то постороннем, о каком-то Савинове, в которого влюблена даже не сама, а ее сестра. Вздохнул сокрушенно:

- Ладно, познакомлю.

Титова усиленно оставляли ночевать.

- Ну куда ты пойдешь? Уже поздно, ты пьян, еще в комендатуру попадешь, могут быть неприятности, - уговаривала Марьяна. - Комната в твоем распоряжении, ложись на диван и спи.

Здравый смысл видел Емельян в словах Марьяны и никак не мог понять упрямства друга, заладившего свое: "Нет, я не могу остаться".

- Действительно, Ваня, оставайся, - советовал Емельян, но изрядно захмелевший Иван был непреклонен в своем решении и в полночь ушел к себе домой, огорчив своим упрямством Марьяну.

Сразу же после его ухода, пожелав Емельяну спокойной ночи и приятных снов, ушла к себе и Галя, упорхнула бесшумно, мягко, как ночная птичка. Емельян разделся и лег в постель. На душе было радостно и легко, и думалось о том, до чего хороша и прекрасна жизнь и какими чудесными людьми заселена земля. Постель пахла свежим бельем, молодое здоровое тело непривычно утопало в перине и нежилось, обостренный слух чутко ловил все звуки, доносившиеся из гостиной и кухни: там сестры убирали посуду. Емельян думал о Гале и о словах Ивана: "Славная пара. Чем не жених и невеста?" "Чудная, чудная Галочка", - стучало в мозгу и таяло, одолеваемое вкрадчивым, настоянном на водке сном.

Он дремал не больше получаса. Вздрогнул и встрепенулся от чьего-то неожиданного прикосновения. Открыл глаза, резко шарахнувшись к стенке, и в ту же минуту услыхал над собой тихий ласковый шепот:

- Какой ты пугливый. Ты очень нервный. Вот не думала. Хотя работа у тебя такая, беспокойная.

Марьяна сидела в ночной сорочке на его кровати и холодной рукой касалась шеи Емельяна. Он был удивлен ее неожиданным появлением и напряженно ждал объяснений. Он по наивности думал, что пришла она, чтобы сообщить ему что-то неотложное или о чем-то спросить. Прикосновение рук ее - совсем не то, что Галины, - было неприятно. Он ждал слов, а она, обхватив обеими руками его голову, вдруг порывисто прижалась влажными губами к его глазам, взволнованно шепча:

- Что за глаза… Ты сам не знаешь, какие у тебя глаза, милый мальчик.

Он почему-то подумал вслух:

- А как же Галя?

- Галя спит, родной, - густо дышала она духами перед самым лицом. - Спит, понимаешь? Она ребенок… - И уже капризно: - Мне холодно. Ты не догадываешься?

Нет, он не догадывался, этот неискушенный в таких делах мальчик; сказал удивленно и осуждающе:

- Галя - твоя сестра… И потом, знаете, Марьяна, - он все еще не мог окончательно перейти с ней на "ты", - нехорошо это, не надо. Идите к себе. Я познакомлю вас с Савиновым. Хорошо?

- Хорошо, - вздохнула она, запрокинув голову и прикрыв глаза. Из окна падал зыбкий сумрак и неверным пунктиром очерчивал ее упругую грудь, обтянутую едва белеющей сорочкой. - Хо-ро-шо, - повторила она протяжно и машинально поправила волосы. Она умела владеть собой. - В следующую субботу ты пригласи его ко мне на день рождения. Никого не будет: только я да Галя. Ивану не говори - не надо. У него невеста, теперь он человек семейный. Тебе нравится Галя? Люби ее, она славная. - Покровительственно потрепав его по щеке холодной шершавой ладонью, сказала, вставая с кровати: - Покойной ночи, малыш.

И уплыла беззвучно ночным видением, оставив после себя это обидное "малыш" да запах духов, растревожив думы и посеяв бессонницу. Брошенное на прощанье с нескрываемой едкой иронией "малыш" оскорбляло в нем мужчину и рождало протест: "За кого ж ты меня принимаешь и как все это называется? "Люби Галю", а сама - ко мне в постель? Вот как у вас водится". Но он не делал обобщений и по-прежнему видел женщину в образе Гали, а не ее старшей сестры, и по-прежнему боготворил имя женщины. Его лихорадило. Да, он нуждался в ласке, в душевном тепле женщины. Судьба не баловала его в детстве и отрочестве, и теперь его истосковавшаяся душа жаждала тепла. Но не такого. Не так он представлял себе первую интимную встречу с девушкой. Но, пожалуй, больше всего его беспокоило, знает ли Галя о ночном визите сестры. Что она теперь может подумать о нем? Как он завтра посмотрит Гале в глаза? Придется объясниться.

Но объясняться не пришлось: на следующее утро Галя была ласкова и нежна с ним за чаем, всячески давала ему понять, что она все знает и всецело одобряет его поведение. Шепнула Емельяну:

- Ты молодец, я люблю таких.

И вдруг неуместно расхохоталась. Смех ее был вызывающий, дерзкий.

3

Обычные учебные сборы в отряде. Начальников застав знакомили с новым оружием, читали лекции по тактике, рассказывали о структуре гитлеровской армии, проводили тактические игры на темы обороны границы заставой в случае вторжения на нашу территорию крупных сил противника. Игра в основном проходила у ящика с рельефом и на картах. Глебову она понравилась: здесь он опять отличился выдумкой, тактической смекалкой, смелостью и оригинальностью решения. Подполковник Грачев его похвалил. Емельян подосадовал, что такие тактические игры носят, в сущности, кабинетный, теоретический характер. "А почему бы не проводить их на местности, как учения, с обозначенным противником? - говорил он своим коллегам. - Людей нет, я понимаю, но, в конце концов, для такой цели можно привлечь бойцов маневренной группы или резервных застав".

На стрельбах Глебов отличался, занимал первое место, а последнее место всегда принадлежало старшему лейтенанту Савинову, оперуполномоченному особого отдела. Наверно, поэтому Савинов питал органическое отвращение к стрельбищу. Само поле с ячейками на огневом рубеже, со щелями и блиндажами для укрытия показчиков мишений напоминало Савинову место порки провинившихся взрослых детей. Действительно, нигде так не проявляется педантизм, как на стрельбище. Выговоры, нотации, ненужные нравоучения, ругань, грубые упреки - все, что создает атмосферу нервотрепки, почему-то чуть ли ни обязательно на стрельбищах. И вдруг - неожиданная удача: из тридцати возможных он выбил двадцать восемь. Необычная весть облетела все стрельбище. Сам Савинов не чувствуя под собой ног переходил от одного командира к другому, хвастался:

- Сейчас-то я понял, где собака зарыта: пистолет должен свободно лежать на вилке большого и указательного пальца. Остальные пальцы вытягиваю параллельно стволу и рукоятку не сжимаю. Ни-ни, даже не касаюсь. А раньше я сжимал всей пятерней.

- И правильно делал, что сжимал, - резко отрубил Глебов. Савинов посмотрел на него оторопело и рот приоткрыл даже. - Ты что, и в бою будешь пистолет держать двумя пальчиками, как барышня пирожное?

Савинов холодно расхохотался, и смешок его брызгал из узеньких щелочек глаз:

- В бою некому будет считать попадания. И не я изобрел такой способ стрельбы - посмотри наставление.

- Брось ты прятаться за наставления. Кстати, ты его плохо читал, - не сдавался Емельян.

Разговор их оборвала команда начальника погранотряда, лично руководившего занятиями:

- По коням!..

Все бросились к лошадям и не успели еще разобрать их, как догнала новая команда:

- Сади-и-ись!

Второпях Емельян никак не мог попасть носком сапога в стремя: высокий гнедой норовистый конь рванулся вперед, стараясь не отстать от остальных. Емельян крепко уцепился за луку седла и повис с левой стороны лошади, безнадежно пытаясь ногами поймать стремя. Конь прибавил шагу и перешел в крупный тяжелый галоп. Емельян понял, что долго ему так не продержаться - седло понемногу начало сползать на него, - и попробовал, лаской остановить лошадь, но и это не помогло. Можно было просто оттолкнуться и упасть на землю. Ну, ушибся б слегка. Но не это страшило Глебова. Упустить лошадь, да еще в присутствии подполковника Грачева, означало оскандалиться на весь отряд, надолго стать объектом едких насмешек. И он решил держаться за седло до последней возможности. Вдруг он увидел, как, отделившись от строя, к нему скакал на серой молодой кобылице оперуполномоченный Савинов. Не успел Глебов сообразить, в чем дело, как сильная рука старшего лейтенанта схватила гнедого под уздцы, конь завертелся, остановился на месте. Глебов только на один миг опустился на землю и тотчас же, поймав ногой стремя, вскочил в седло. На скаку бросил трогательное, от всей души:

- Спасибо!

- Посмотрел бы я на тебя в бою, - насмешливо ответил Савинов, пришпорив серую.

И хотя в словах его Глебов не мог не уловить тонкой, но едкой насмешки, он все-таки подумал о Савинове гораздо лучше, чем тот заслуживал.

На другой день после занятий к Емельяну подошел Савинов, как всегда, с таинственной улыбочкой, подчеркнуто корректный и доверительный.

- Ты куда сейчас направляешься, товарищ Глебов?

- Хочу пойти поужинать, - ответил Емельян и решил воспользоваться подходящим случаем - поговорить с ним о дне рождения Марьяны. - Ты не желаешь компанию составить? Давай пойдем в ресторан "Москва", посидим, поговорим.

- Поговорить с тобой я всегда рад, только место ты предлагаешь не совсем подходящее для разговоров. Послушай, Глебов, - Савинов взял Емельянова за портупею, - поужинаешь немножко позже. А сейчас давай зайдем ко мне на полчасика. Мне нужно с тобой поговорить.

- Какие ж могут быть серьезные разговоры натощак?

- Да полно тебе, Глебов: серьезные разговоры. Я тебя так давно не видел и, представляешь, соскучился.

- Ну что ж, пойдем, - согласился Емельян и на этот вариант. О Марьяне он обязательно должен поговорить, потому что вчера Галя уже второй раз спрашивала: "Ну как, пригласил Савинова? Он будет у нас?"

Кабинет Савинова был во дворе политотдела, во флигеле - небольшая, мрачноватая комната: под окном росла густая желтая акация и заслоняла свет. Стол, диван, три стула, несгораемый шкаф - вот и вся меблировка. Хозяин усадил гостя на диван, сам сел на стул напротив и начал, как бы между прочим:

- Ну как сборы проходят? Ты доволен?

- Дело, конечно, нужное, - ответил Емельян, ожидая чего-то главного: не напрасно Савинов зазвал его к себе. Просто так у него ничего не бывает.

- Да, разумеется, учить вас надо, ученье - свет, как сказано в писании. А вот в каком - не помню. Подскажи, если знаешь. Только вот снимать с границы всех начальников застав… как ты считаешь - правильно это?..

- Почему всех? Через одного, - резко ответил Емельян, сообразив, что в учебных сборах Савинов уже видит какой-то криминал. А тот по ответу Глебова понял свою торопливость и попытался отвлечь на другое:

- Нет, я считаю - это хорошо, что вас собирают здесь. Все-таки город, на концерт, в кино полезно сходить, лекцию послушать. Романчик можно завести… с Марьяной, например. - И влажные глазки Савинова совсем сощурились, только щелочки остались. - Она баба видная и хваткая, уцепится - не отпустит. Сама ночью в постель придет.

- Тебе и это известно? - вспыхнул Емельян.

- Мы все знаем, товарищ Глебов. Служба такая у нас. А ты не смущайся. Мы, что, монахи?.. Только не дай себя окрутить. Парень ты холостой - возьмет да и женит. А это тебе пока ни к чему. Рано.

Доброжелательный мягкий тон Савинова придал Емельяну равновесие. Сообразил, что напрасно у него сорвалась фраза: "Тебе и это известно?" - решил как-то поправиться.

- Брось ты, Савинов, изображать из себя какого-то пророка. "Все знаем…" Как раз, чего надо, того и не знаешь.

- Например?

- А того не знаешь, что моя старшая хозяйка в тебя влюблена. Только и знает, что о тебе говорит: красавец мужчина и все такое прочее.

На Савинова такое сообщение произвело нужное впечатление: к официантке из ресторана "Москва" он и сам давно приглядывался, но, узнав, что она живет с авиаинженером, потерял к ней всякий интерес. А недавно сестры Шнитько начали интересовать советскую контрразведку уже совсем не как женщины. Пока что в руках особого отдела были всего лишь кой-какие подозрения и предположения и совершенно никаких улик. Было известно, что гитлеровская разведка располагает очень подробными и удивительно достоверными данными об авиационном полке и лихорадочно интересуется танковой бригадой. На подозрение были взяты многие, в том числе и сестры Шнитько. Было известно, что аккордеонист ресторанного джаза - резидент немецкой разведки. Но его пока что не арестовывали. Конечно, Савинов не мог об этом не то что сказать, даже намекнуть Емельяну Глебову. Предложить ему оставить квартиру Шнитько было бы неосторожным шагом.

- Почему-то я об этой Марьяниной любви слышу впервые от тебя, - заинтригованный Савинов нетерпеливо помялся на стуле. - К твоему сведению, я с ней, можно сказать, и не знаком, если не считать самых безобидных и банальных фраз, которыми обменивается посетитель ресторана с официанткой.

- Вот она и хочет поближе познакомиться. Послезавтра день ее рождения, и она приглашает тебя к себе в гости.

- Вот как! - Савинов задумался. Он умел быстро анализировать факты. - Значит, пригласила официально? Или как?

- Просила меня привести тебя.

- И кто там будет?

- Никого: она, Галя да нас двое.

- А твой друг, танкист, с которым ты в прошлое воскресенье… Как его фамилия?

- Титов? Он не нравится ей, - ответил Емельян и подумал: "Ничего себе - все знает".

Савинов опять походил по комнате, вслух роняя краткие комплименты в адрес Марьяны, - это делалось нарочито, для Емельяна, - а мысль его билась совсем над другим. Конечно, надо пойти. Всегда настороженный, ко всему и во всем подозрительный, Савинов не допускал и мысли, что Марьяна интересуется им как мужчиной, с которым можно завести роман. Значит, нужен он ей совсем для каких-то иных целей. "Но для каких? Зачем?" - спрашивал себя Савинов, а вслух отвечал Емельяну:

- А я, пожалуй, приду. Представь себе, она мне тоже нравится. - И потом, уже прощаясь, на пороге, вдруг возвращаясь к первоначальному разговору, сказал сдержанным голосом: - Значит, на занятиях разыгрываете задачи по вторжению немцев. А послушай, до меня как-то не доходит - это что ж, на случай войны с Германией? Так, что ли?

Емельян интуицией почувствовал, куда клонится мысль Савинова, ответил довольно недружелюбно:

- Мы всегда должны быть готовы отразить любое вторжение, независимо от того, что это будет - война, провокация, пограничный конфликт, - все равно.

Савинов промолчал. На том и расстались.

До того как прийти к сестрам Шнитько, Савинов выяснил, что день рождения Марьяны прошел еще три месяца назад, и, следовательно, субботнюю вечеринку она придумала исключительно ради встречи с ним. Это еще сильнее подогревало в нем любопытство, порождало уйму различных догадок и предположений, среди которых он отдавал предпочтение той, которая гласила, что Марьяна - ни больше ни меньше как агент немецкой разведки, разоблачить и обезвредить которого было давнишней мечтой Савинова. Все это естественно: охотник ставит капканы на зверя и часто видит во сне бьющихся в капканах лис и бурундуков. Пограничник мечтает задержать нарушителя, и не какого-нибудь безобидного перебежчика, а именно вооруженного матерого шпиона. Контрразведчик мечтает разоблачить вражеского агента.

А между тем гитлеровская разведка вовсе не дремала. Ее агентура работала, что называется, не покладая рук, особенно в пограничной полосе. Готовясь к скорому нападению на Советский Союз, фашистская разведка собирала самые подробные сведения о дислокации, вооружении, боеготовности советских частей, особенно тех, с которыми предстояло вести бой в первый день войны. В секретных сейфах немецких штабов хранились довольно подробные данные: где какая наша часть размещена, ее состав и вооружение, командный состав, даже привычки командиров, адреса их квартир, время, когда они выходят из дому, по какой дороге следуют в штаб. Все это гитлеровцам нужно было на случай войны: они готовили на нашей земле свою пятую колонну, которая по сигналу из-за рубежа в самое трудное критическое время первых боев должна была вонзить нож в спину сражающимся советским войскам.

Нельзя сказать, чтобы в те тревожные предвоенные годы мы были беспечны. О бдительности кричали лозунги, плакаты, заголовки газет, радиорепродукторы, лекторы и докладчики, кинофильмы и книги. О вражеской агентуре говорили много, пожалуй, слишком много. Все хорошо в меру. Но даже самое отличное лекарство, если его давать людям "лошадиными" дозами, принесет только вред. Чрезмерная бдительность порой порождала излишнюю подозрительность, недоверие к людям. В субботу вечером, как и было условлено, Савинов пришел в дом к сестрам Шнитько вместе с Емельяном Глебовым. Подарил "имениннице" стеклянную вазу и бутылку шампанского. Опять на круглом столе в гостиной стояла бутылка сухого вина и графин водки, опять пел патефон "про муки ревности, про жгучую любовь". Внешне как будто все было так, как в прошлое воскресенье, но не было уже той взволнованной теплоты и естественности, доверчивой непринужденности. Чрезмерная внимательность сестер к Савинову, которого, оказывается, звали Александром, слишком заметное усердие Марьяны раздражали Емельяна. Это не была ревность - просто он не мог понять, чем Савинов заслужил такое особое внимание. Глебов почему-то думал, что Савинов будет вести себя сдержанно, настороженно, так сказать, "в рамках" своей профессии. Но, к удивлению, Александр Савинов много пил, заставлял пить других, ел, смеялся, шутил, танцевал и даже запел неожиданно красивым голосом "Славное море - священный Байкал". Матовая бледность исчезла с его лица, уступив хмельному румянцу. Емельян, напротив, пил меньше, чем в прошлый раз, учиться танцевать и не пытался, но когда Савинов запел - подтянул: он любил песню, обладал хорошим слухом и приятным тенором. Он чувствовал себя почти трезвым и сразу заметил, как сильно опьянели Савинов и Марьяна. Он видел, как, не стесняясь ни сестры, ни Емельяна, развязно до неприличия льнет захмелевшая Марьяна к Савинову, так, что даже Савинов, кажется, несколько смущен ее неумеренным, необузданным пылом и пробует немножко охладить его. Еще не было и двенадцати часов, когда Марьяна закрыла патефон, погасила большой верхний свет в гостиной - осталась гореть настольная лампа, - возбужденная и усталая, предложила:

- Давайте, мальчики, будем ложиться спать.

- Правильно, - небрежно кивнул довольный таким предложением Савинов, и Емельян понял, что контрразведчик остается ночевать здесь. Когда Марьяна на минуту вышла в свою спальню за постельным бельем, чтобы постелить Савинову на диване, а Галя в это время была в кухне, Савинов шепнул Емельяну:

- Я остаюсь ночевать. - И потом добавил: - Кажется, Бальзак сказал, что женщины не любят, когда у них вымаливают взаимность.

И только тут Емельян понял, что его товарищ совершенно трезв, что роль пьяного он очень ловко играет. А когда вернулась Марьяна и стала стелить гостю постель, Емельян увидел, что и она трезва и тоже играет пьяную, влюбленную, развязную.

- Ну что ж, спать так спать, - сказал Емельян и ушел в свою комнату, куда тотчас же пришла Галя, как всегда, показала только голову из-за портьеры, спросила мягким, тихим голоском:

- Можно?

Емельян всегда радовался ее приходу, он ждал ее взволнованно и нетерпеливо. Он вышел к ней навстречу, взял ее за руки, посмотрел в глаза и вдруг увидел, что Галя чем-то обеспокоена и пытается всячески скрыть тревогу и волнение. "Чем?" - хотелось спросить, но что-то подсознательное удерживало его от такого вопроса.

- Галочка, - тихо сказал он, позволяя себе несказанную радость произносить ее имя.

- А-а? - почти машинально отозвалась она.

- Га-лоч-ка-а… - прошептал он проникновенно и крепче сжал ее руки.

- Что-о? - в тон ему ответила Галя и заулыбалась, глаза ее зацвели радугой. И вдруг совсем неожиданно: - Как ты думаешь, пьян Савинов или притворяется?

Зачем ей это? Неужели это имеет какое-то отношение к ее так старательно скрываемой тревоге? Сказать правду - значило бы раскрыть какую-то тайну, выдать Савинова. Емельян ответил уклончиво:

- Он много пил.

- А как ты думаешь, Марьяна ему нравится?

- Возможно.

- А у него есть семья? - уже второй раз слышит Емельян этот вопрос и отвечает искренне:

- Не знаю.

- Тогда спи. Спокойной ночи. - Она быстро поцеловала его в губы.

Это был первый поцелуй в жизни Емельяна Глебова.

Ошеломленный неожиданным, растерянный и подожженный, он машинально коснулся рукой своих еще горящих, вздрагивающих губ, точно хотел проверить, не остался ли на них поцелуй девушки, и только теперь сообразил, что Галя упорхнула, что ее уже нет и не будет до самого утра.

Хмель улетучился вчистую. Емельян долго не мог уснуть. Лежал и думал о Гале, только о ней. В голове шумело: "Любит, любит, любит! Она, милая, расчудесная, необыкновенная, любит!" Становились понятны ее тревога и волнение.

Емельян не думал, что первым поцелуют его, а не он. Теперь это как-то немножко обижало, задевало мужское самолюбие. Стихия внезапно охвативших чувств постепенно сменялась рассудочностью. Точно комары, его атаковали сомнения: "А может, для нее это совсем не первый поцелуй? Интересуется Савиновым: пьян или притворяется. А зачем?"

Вечер казался повторением прошлого, воскресного, так много было общего. Емельян еще не спал, как распахнулась тихонько портьера - и перед ним раздетая, в ночной сорочке, с распущенной косой опять стояла… Марьяна? Нет, не Марьяна. Это была Галя. Не сказав ни слова, молча, очень смело, даже привычно, она юркнула под одеяло и, ежась от знобящей дрожи, прижалась к нему. И, только почувствовав его недоумение, почти протест, она произнесла тоном капризной девчонки:

- Да ну их! Савинов пришел в спальню и согнал меня.

Слова ее показались Емельяну фальшивыми. Он подумал: "А ты легла бы на диване в гостиной, раз уж так Марьяна устроила". Вслух же с усилием выдавил из себя:

- Галя, зачем ты пришла? - Чувствуя всем своим существом близость ее горячего тела, Емельян не успел произнести следующую фразу: "Ты меня любишь?" - как она, прильнув к нему, пылко сказала:

- Смешной какой. Ты еще совсем, совсем ребенок, маленький мальчик.

Ему сразу вспомнилось обидное "малыш". К Марьяне он был снисходителен, от Гали такого не ожидал, от Гали, при одном взгляде на которую у него перехватывало дыхание и огнем пылали уши.

Нет, иначе он себе представлял это величайшее таинство, неотделимое от самых возвышенных человеческих чувств, от самых благородных порывов души. Вот так могла прийти к нему жена. Галя не была его женой. Значит, точно так же она могла прийти к любому и каждому? И может, приходила?! Мысль эта рождала неприязнь, ожесточала.

- Эх, Галя! - как стон, вырвалось из груди. - Уйди…

- Нет, нет, не уйду, - дышала она ему в грудь, и маленькие проворные руки ее, как наэлектризованные щупальца, шарили по его телу.

Что-то большое, светлое умирало в нем, угасал огонь, который не успел разгореться во всю силу; что-то новое пробуждалось. Галя не ушла, и он не стал ее прогонять.

Утро было противное: моросил мелкий дождь, серо, скользко, муторно было вокруг. Противен был и Савинов, вкрадчиво плывший рядом по мокрому тротуару. О том, что произошло ночью, не хотелось вспоминать, но Савинов говорил, пугливо оглядываясь, - не дай бог, кто услышит его слова, - допрашивал:

- Ты что, поссорился с Галей?

- Зачем ты согнал ее с постели? Марьяна пришла б к тебе сама в гостиную, - недовольно бросил Емельян.

Савинов мог бы ответить: "Так надо", но он даже этого не сказал. И конечно, он не мог сказать Емельяну, что его интересовала не столько Марьяна, сколько ее комната, порог которой до вчерашней ночи не переступала нога постороннего. Савинов строго спросил:

- Ты умеешь держать язык за зубами? Со своими хозяйками будь чрезвычайно осторожен и, главное, внимателен.

- Я просто уйду от них, - глухо ответил Емельян.

- Ни в коем случае. Ты будешь делать то, что нужно. С Марьяной я буду встречаться. С Галей ты помирись. Веди себя естественно, играй роль безнадежно влюбленного юноши, простоватого и беспечного. Понял?

- Не могу.

- Забудь это слово… - Савинов приказывал.

- В другом месте, только не здесь, - взмолился Емельян. - Буду играть любую роль - влюбленного, как угодно, только не здесь. Тут не смогу: так вышло.

- Знаю, влюбился не на шутку.

- Нет, хуже, тебе не понять этого, - возразил Емельян. - Она оказалась совсем не той, какой я видел ее.

- Ах вот даже как! Тем лучше для нас. Живи у них, как жил. Наблюдай, все запоминай и анализируй.

4

На занятиях весь этот день Емельян был сам не свой - рассеянный, замкнутый, угрюмый. Понедельник и впрямь тяжелый день. Под вечер, как и договорились, у себя в кабинете его ждал Савинов, веселый, приветливый и немножко развязный. По всему чувствовалось, что он уже доложил своему начальству о визите к сестрам Шнитько, о своих догадках и наблюдениях и получил соответствующие инструкции. Предупредив уже официально Емельяна о том, что все, о чем здесь говорится, составляет тайну и поэтому исключает малейшую болтливость, Савинов не прямо, а намеками дал понять, что сестры Шнитько подозреваются нашей контрразведкой в чем-то чрезвычайно важном. И поэтому лейтенант Глебов, случайно оказавшийся на квартире подозреваемых, должен помочь работе контрразведки. На вопрос Емельяна, в чем конкретно подозреваются сестры и в чем должна, следовательно, выражаться его помощь, Савинов так и не дал определенного ответа, разве что снова намекнул о тайне "девичьей" комнаты. Не сказал он Емельяну и о том, что наша контрразведка сейчас упорно ищет канал, через который сопредельная сторона получает регулярную и самую свежую информацию с советской территории. Работа радиопередатчиков не была обнаружена. Безнаказанных прорывов нарушителей государственной границы с нашей территории было не так много. Существовала никем не опровергнутая, но и ничем не подтвержденная версия, что где-то на участке погранотряда подполковника Грачева есть подземный телефонный кабель, связывающий наш город и сопредельную сторону.

Емельян пришел на квартиру раньше Гали, которая всегда возвращалась с работы в седьмом часу. Он чувствовал себя крайне усталым и опустошенным: давала о себе знать бессонная минувшая ночь, ненастная погода, утомительные занятия на сборах, разговор с Савиновым и главным образом тот душевный переворот, который произошел в нем по отношению к Гале. Хотелось просто отдохнуть, чтоб потом собраться с мыслями, и он, по своему обыкновению, расстегнул ворот гимнастерки, снял ремень и сапоги и лег на кровать поверх одеяла. Сон, который еще полчаса назад валил его с ног, теперь неожиданно отступил, в усталую голову лезли думы пестрой толпой и постепенно как-то сами собой разделялись на две группы, рождая два вполне самостоятельных, хотя и тесно связанных, переплетенных между собой вопроса: его отношения с Галей и настоящее лицо сестер Шнитько. Во всем этом нужно было спокойно разобраться.

Бывает так: один необдуманный шаг или жест с головой выдает даже самого опытного игрока, роняет и губит его в глазах самых искренних, горячих обожателей и поклонников. Галя играла, но играла не так искусно, как ее старшая сестра: она была не столь опытной, увлекалась, переоценивала себя и недооценивала своих оппонентов. Она не поняла и не знала Емельяна: судила о нем по шаблону, по довольно примитивной схеме - его цельный и сложный характер, нравственная чистота для нее оказались непостижимы. Она подходила к нему с той же меркой, которой мерила встречавшихся до этого на се пути мужчин. Она слишком рано поверила в ходкую, но неумную формулу: "Ах, все они одинаковые".

А он оказался совсем не такой.

Емельян с первой встречи понял Марьяну как женщину, и на этот счет у него не было и не могло быть никаких сомнений, сюрпризов, неожиданных разочарований или очарований. Но в Гале он ошибся. В "сердечных делах" она была куда опытнее его. Обманутая надежда, разбитая мечта породила в нем сразу разочарование в женщине, скептицизм, подозрительность и ожесточение, и даже не совсем осознанное желание мстить. Галя теперь для него была обыкновенная, как Марьяна, как любая незнакомая девушка. И если еще сегодня утром он сказал Савинову, что не сможет участвовать в его "операции" по изучению сестер Шнитько, то" теперь он видел, что сможет: прежней Гали для него больше нет - есть просто гражданка Галина Шнитько, исполкомовская машинистка и младшая сестра его хозяйки. И он уже спокойно мог анализировать ее поступки.

По своей натуре Глебов никогда не отличался беспечностью и излишней доверчивостью: служба накладывала свой отпечаток на характер. И не то чтобы в каждом человеке он видел возможного врага - он был чужд подозрительности, но сама жизнь научила его постоянной бдительности. Он обладал хорошей наблюдательностью, умел видеть людей, замечать их поступки. Отдельные факты, штрихи, детали в поведении сестер Шнитько с самой первой встречи с ними сами собой откладывались в его памяти и хранились до случая, чтобы вот сейчас, когда подвернулся такой случай, подвергнуться тщательному анализу.

Он вспомнил все, чем интересовались сестры Шнитько, о чем и как спрашивали. Вспомнил, с каким волнением выпытывала его Галя, пьян Савинов или притворяется. Тогда он по наивности объяснял ее волнение… первым поцелуем. Он ведь тогда еще не знал, что для нее это был, может, сотый поцелуй. В ту ночь она рассказала, как весной этого года влюбился в нее молоденький летчик. Он предлагал ей выйти за него замуж, но она предпочитала мимолетную связь брачным узам. Летчик дарил ей подарки, расходовал на них всю свою зарплату, он боготворил Галю и готов был ради нее пойти на что угодно. Галя играла его чувствами: игра эта доставляла ей удовольствие. Он ревновал ее к одному пареньку-фотографу, с которым Галя встречалась только на танцах и почему-то предпочитала танцевать только с ним. Потом фотографа арестовали в момент, когда он снимал танкодром. О фотографе Галя не рассказала Емельяну, о нем он услышал от Савинова. У фотографа нашли много снимков, представляющих интерес для иностранных разведок, но добиться от него каких-либо показаний о соучастниках не удалось.

Однажды молоденький летчик, доведенный Галей до безрассудства, сказал ей (об этом она сама рассказывала Емельяну):

- Вот что, Галчонок, последний раз прошу, выходи за меня замуж. Если откажешь - сейчас выйду и женюсь на первой встречной. Клянусь, я это сделаю!

Галя отказала. Он выбежал из их дома, хлопнув калиткой, и тут же столкнулся с незнакомой девушкой. Он извинился. Должно быть, вид у него был отчаянный, безумный, вид человека, решившегося на преступление. В ответ на его извинение девушка сказала: "Пожалуйста" - и ласково улыбнулась. Потом они одновременно оглянулись: девушка из любопытства, летчик, вспомнив о своем слове жениться на первой встречной. Он попросил девушку остановиться и, подойдя к ней, спросил очень печально и почти умоляюще:

- Скажите мне, только откровенно, я вам нравлюсь?

В его грустном голосе, в глазах, полных страдания и отчаяния, не было и тени шутки. Он был действительно интересный паренек, и девушка ответила чистосердечно, подавляя неловкость и смущение:

- Нравитесь.

- Тогда пойдемте в загс.

Через час они уже были муж и жена.

Галя рассказывала это как забавный анекдот, с беспечной веселостью, и Емельян тогда сказал ей:

- А ты, оказывается, жестокая.

Других, более крепких слов он не нашел.

Емельяну хотелось сегодня поделиться своими думами с Иваном Титовым, но Савинов оказался предусмотрительным: не велел. На вопрос Емельяна: "Почему?" - Савинов ответил загадочной тирадой, как всегда у него, сдобренной некоей таинственностью:

- Сейчас я тебе этого сказать не могу. Со временем узнаешь.

…Емельян посмотрел на часы - сейчас должна прийти с работы Галя. И действительно, через несколько минут мягко стукнула калитка, и торопливые шаги прошуршали за окном. Проходя мимо Емельяновой комнаты, Галя весело крикнула, не заглядывая к нему, как обычно, через портьеру:

- Ты дома? - И, услыхав его ответное "да", удалилась в свою комнату.

Емельян вспомнил: всегда вот в это же время Галя запирается у себя в спальне. Странно. Он встал, надел тапочки и прошел в пустую гостиную. Дверь в "девичью" плотно закрыта.

- Галя! - громко позвал Емельян.

В ответ ни единого звука. Он прислушался, подошел вплотную к двери "девичьей" и снова позвал. В гостиной таинственно-тревожно шептали часы-ходики. Емельян попробовал толкнуть дверь.

- Галя, открой, я прошу тебя. Мне нужно с тобой поговорить. Слышишь, Галя?

Но Галя не отзывалась, и можно было подумать, что она совсем не в "девичьей". Но тогда где же? Емельян сел на диван и стал ждать, продолжая размышлять о сестрах Шнитько и загадках, которые загадал Савинов. Между прочим, если сестры или хотя бы одна из них сотрудничают с иностранной разведкой, то на какого лешего им нужно было столь настойчиво тащить к себе в дом Савинова? Они-то уж, наверно, знают, что он работник контрразведки. Не рискованно ли это? Одно дело иметь просто военного, танкиста, летчика или пограничника в качестве квартиранта или любовника, но заводить дружбу с работником контрразведки - тут должна быть слишком высокая цель, оправдывающая несомненный риск. Отвести от себя подозрение? Прием, конечно, не из оригинальных, даже примитивный. А вдруг Савинов ошибается, и все его версии ложны, беспочвенны, плод излишней подозрительности довольно заурядного контрразведчика?

Дверь из "девичьей" открылась, взгляды Гали и Емельяна встретились вдруг, на лице девушки Емельян уловил одновременно и замешательство, появившееся только сейчас, и волнение, которое родилось несколько раньше. Она была растеряна. Он встал и спросил:

- Почему ты не отзывалась?

- Я не слышала. Ты меня звал?

- А зачем закрылась?

- Я переодевалась. А вообще, что за допрос?

Он видел, что она была одета в тот же костюм, в котором утром уходила на работу, но сделал вид, что не заметил ее лжи. Сказал голосом влюбленного страдальца:

- Мне хотелось с тобой поговорить.

- О чем? Говори, пожалуйста. - К ней уже начало приходить спокойствие, Емельян это видел.

- Пойдем ко мне в комнату. - Он взял ее за руку.

- Я должна сейчас уйти. К подруге. У нее что-то случилось. Потом расскажу. Ладно? Я вернусь, и мы поговорим. Ты дома будешь?

Она явно торопилась. Емельян не стал задерживать. Он думал о тайне "девичьей". Но ведь Савинов был там. Целую ночь. О какой же тайне может идти речь?

Потом приблизительно через час к нему зашел Иван Титов. Он был взволнован. Рассказал, что сегодня с ним разговаривал оперуполномоченный особого отдела, интересовался сестрами Шнитько, которых в чем-то подозревают.

- Я зашел предупредить тебя на всякий случай, - глухо, натянутым голосом произнес Титов. - Не влипнуть бы в неприятную историю.

- Я знаю, - прервал его Емельян. - И больше на эту тему не будем говорить. И ни о чем меня не спрашивай. Только ответь мне: ты был в их спальне?

- Нет. И вообще я в этом доме всего в пятый раз. В первый раз при мне здесь был молоденький летчик, который хотел жениться на Гале. Парень довольно болтливый. Во второй раз я был один, вернее, с Галей - Марьяны дома не было. В третий раз мы были вчетвером: инженер-майор, я и сестры. В четвертый раз с тобой и вот сейчас…

Помолчали. Спокойная линия бровей Ивана дрогнула.

- Когда вот так все взвесишь, продумаешь, действительно многое в их поведении кажется странным. Уж очень заботились, чтоб мы не были трезвыми. Интересовались новыми танками. Мы как раз получили "тридцатьчетверки". А знаешь, Емельян, не лучше ли тебе уйти сейчас на другую квартиру, подальше от греха.

- Нет, теперь нельзя, - категорично отклонил Глебов. - И ты учти: при встрече с Марьяной или Галей не подавай вида. Будь таким, каким был.

Иван пристально посмотрел на друга - в глазах его стоял открытый, явный вопрос. Емельян кивнул дружески, и в этом кивке, в глазах с грустными блестками, в уголках насмешливых губ Иван разгадал бессловесный ответ: не спрашивай, так нужно. Он понял, что Емельяну известно гораздо больше, чем знает он, Иван Титов.

Титов сидел недолго. Через час после его ухода вернулась с работы Марьяна, спросила, заглянув в его комнату:

- Ты не спишь? У тебя кто-то был? Не Савинов?

- Иван был, - вяло ответил Емельян.

- А Савинов? Мне привет не передавал?

- Не понимаю, что ты в нем нашла, - так же вяло, с легкой ухмылочкой произнес Емельян. - Циник он. А я циников не люблю. И тебя не понимаю.

- Да где тебе понять! Ты и Галину не понял. Малыш. - В ее голосе все те же снисходительно-иронические нотки. - А у нее такие женихи были!

- Слыхал, сама рассказывала, - перебил Емельян. - Только ведь ей не женихи нужны…

- Как сказать. Значит, не нашла по душе.

- По душе, - большие глаза Емельяна сощурились, затрепетали длинными ресницами. - Что вы понимаете в душе?

- А вы, а ты? - подхватила быстро Марьяна. - Ты много понимаешь? Девчонка в него влюбилась, а он о душе рассуждает.

- Больно влюбчивая твоя девчонка, - язвительно бросил Емельян. - В Ивана влюблялась, в какого-то мальчишку-летчика - тоже.

- В мальчишку, ха-ха-ха, - деланно расхохоталась Марьяна. - Как будто сам не мальчишка. Да он точно твоих лет. И к твоему сведению, не Галя в него влюблялась, а он в Галю. - Села рядом на кровать, запросто обняла Емельяна, поучала дружески-покровительственно: - Да ты не ревнуй. Галка будет верная, преданная тебе жена, она тебя любит и никого до тебя не любила. Все было так - баловство.

- Баловство, в результате которого дети рождаются…

- Ах, милый мой мальчик, - она запустила свои пальцы в его каштановую шевелюру. - Ты плохо еще разбираешься в жизни. Живешь по книгам. А в книгах все не так. Я знаю Галку: если она полюбит, то на всю жизнь. Ей Иван нравился. Но он человек несвободный, у него невеста. - И сразу, без паузы: - Когда Савинов зайдет?

- Скучаешь?

- Немножко.

- Хорошо, завтра специально разыщу его, скажу, что соскучилась.

- Скажи.

И он действительно сказал Савинову в конце следующего дня. Разговор был долгий и обстоятельный. Емельян выкладывал свои предположения, анализировал факты вчерашнего дня. Для него проблемой номер один была "девичья". Что происходит там, за наглухо запертой дверью, ежедневно в семь часов вечера? Савинов слушал внимательно, ход мыслей Емельяна ему нравился, и это внушало ему доверие. Савинов становился более откровенен. Наконец сказал:

- Говоришь, ежедневно в девятнадцать ноль-ноль? Хорошо, сегодня Галя задержится на работе. Домой вернется часа на два позже. Но ты будь дома в девятнадцать ноль-ноль. Понаблюдай.

Да, Галя не вернулась домой, как всегда, в седьмом часу. Но без четверти семь пришла Марьяна. К Емельяну в комнату не заглянула, лишь, проходя мимо его двери, спросила:

- Дома, мальчик?

- Что так рано? - вместо ответа спросил он вдогонку.

Но она не ответила, она торопилась - Емельян это чувствовал по ее походке и голосу. Выждав несколько минут, он прошел в гостиную. Через плотно закрытую дверь из спальни доносились шорохи. Значит, Марьяна там. Потом все стихло. Емельян сел на подоконник рядом с дверью в спальню, прислушался. Тишина - ни звука, ни шороха. В нем разгорелся азарт разведчика. Как ему хотелось сейчас распахнуть дверь и внезапно переступить порог "девичьей"! Но он знал: дверь заперта на английский замок. Савинов намекнул, что ключ у него от этого замка уже есть, но сообщил, что изнутри комнаты дверь запирается на засов. Емельян нетерпеливо смотрел на часы - медленно ползла стрелка. Ровно в семь он позвал:

- Марьяна, к тебе можно? - Потом негромко постучал, повторив свой вопрос. Никто не отозвался. Точно никого там нет и не было. Он снова сел на подоконник и весь превратился в слух. Невероятно медленно ползло время. Ходики мешали слушать - он остановил маятник. Минут через десять в спальне снова послышались шорохи, затем было слышно, как осторожно отодвигали засов, щелкнул замок, открылась дверь. На пороге стояла Марьяна. Она не стушевалась, увидев сидящего на подоконнике Емельяна, не удивилась, точно знала, что он здесь, только спросила, не закрыв за собой дверь:

- Ты меня звал?

- А ты не слышала?

- Заходи, - вместо ответа позвала его в спальню. - Садись.

Емельян не сел. Он подошел к туалетному столику, посмотрел в зеркало, потом мельком оглядел комнату и сказал с наивным восторгом:

- Как уютно у вас! Хорошо!.. А у меня на заставе - две комнаты, сарай сараем. Эх, не хватает женских рук. Надо жениться.

Он опустился на плюшевую банкетку, чувствуя, как внимательно слушает его и наблюдает за ним Марьяна. Поднял на нее грустновато-лирический взгляд, сказал:

- Что, думаешь, не женюсь? Женюсь, как тот летчик: выйду на улицу и первой встречной сделаю предложение.

Наступил, пожалуй, самый острый и напряженный момент, психологический поединок.

- Ты только это мне хотел сказать?

- Нет, Марьяна, - он устало вздохнул. - Я хотел доложить тебе, товарищ начальник, что приказание твое выполнил: Савинову сообщил о твоих вздохах о нем. Он обещал зайти.

- Когда?

- А черт его знает, не спросил… И еще я хотел тебе сказать, что по уши влюбленная в меня твоя сестричка, кажется, начала мне изменять. Вчера вечером куда-то скрылась, сегодня тоже почему-то не явилась вовремя. А я ее тем не менее жду. Может, не стоит? Как ты думаешь?

- Ревнуешь?

- Возможно.

- Значит, любишь. Это к лучшему. А мне надо бежать на работу.

- Ты разве не совсем?

- Да нет, на минутку отпросилась. Думала Галю увидеть, а ее почему-то нет. Ты дома будешь? Скажи ей, что я приходила, что она мне нужна.. Была нужна. Теперь обойдусь. Ну, я побежала. А с Галкой поговори. По-хорошему. Женщины ласку любят.

Она ушла так же торопливо, как появилась. Вслед за ней вышел из дому и Емельян, и через полчаса он уже разговаривал с Савиновым.

5

Последнюю неделю Марьяна жила в постоянной тревоге. Для волнений и беспокойства было достаточно оснований. Работая агентами гитлеровской разведки, сестры Шнитько имели очень ограниченный, но едва ли не самый ответственный круг обязанностей. Сами они не занимались сбором разведывательных сведений, это делали рядовые агенты, с которыми сестры не имели никакой связи. Шпионские сведения сосредоточивались в руках резидента, работавшего аккордеонистом в джазе ресторана "Москва". Только с ним одним имела дело Марьяна, только его одного знала и ему подчинялась. Он регулярно снабжал ее информацией, которую сестры Шнитько ежедневно передавали за рубеж по прямому секретному телефону.

Неделю назад аккордеонист поручил Марьяне сообщить за рубеж о том, что за ним установлена слежка советских органов государственной безопасности и что его могут арестовать в любую минуту. Резидент просил своих хозяев разрешить ему уйти за границу и тем самым избежать не только ареста, но и провала всей агентурной сети. За время совместной работы Марьяна изучила аккордеониста и была почти убеждена, что, если его арестуют, он выдаст всех своих подчиненных, в том числе и ее. Марьяна с нетерпением ждала разрешения хозяев резиденту покинуть пределы СССР, однако из-за рубежа сообщили, что опасения аккордеониста напрасны, что, по имеющимся там данным, он находится вне подозрений, и поэтому предлагали ему продолжать работу. Позавчера резидент опять повторил свою просьбу, при этом он сообщил, что его дальнейшая связь с сестрами Шнитько и другими агентами стала рискованной, так как ареста ему все равно не избежать: за ним установлено круглосуточное наблюдение.

Марьяна искала пути, как бы отвести от себя подозрение. Одним из них она избрала знакомство и дружбу с работником особого отдела Савиновым. Но уже после первой встречи с Савиновым она поняла, что путь этот ничего решительно ей не даст: Савинов явно играл, притом по его поведению Марьяна успела понять, что дом Шнитько находится под наблюдением. Тогда она решила показать Савинову и "девичью" комнату - пусть, мол, убедится, что сестры Шнитько ничего от него не скрывают, что им некого и нечего бояться. Поведение Емельяна до последнего времени успокаивало ее: ей хотелось думать, что ее квартирант решительно никакого отношения к контрразведке не имеет, но вчерашняя выходка Емельяна заронила в ее душу подозрения и тревогу. Какое-то предчувствие подсказывало ей, что тучи сгущаются над ее головой. Вчера она даже посоветовала резиденту скрыться, не дожидаясь разрешения на это хозяев. Иначе будет поздно. Резидент согласился с ней и просил сегодня же сообщить об этом за рубеж, спросив, кому он должен немедленно передать всю агентуру. Словом, разговор сегодня по телефону должен быть серьезным, поручить его Гале было нельзя, и Марьяне опять пришлось отпрашиваться с работы "на часок".

Без четверти семь она пришла домой. Галя уже вернулась к этому времени с работы и поила занемогшего Емельяна крепким чаем.

- Что с тобой случилось, малыш? - спросила Марьяна, стараясь ни голосом, ни взглядом не выдать своего волнения. В болезнь Емельяна она не очень верила. Тревожил ее и утренний визит Савинова, о чем ей сообщил аккордеонист еще днем. Почему Глебов не ушел на работу, зачем приходил утром Савинов? Эти вопросы не давали ей покоя.

- Ты заболел?

- Наверно, отравился, - нехотя ответил Емельян. - Сильная рвота, голова болела. Но сейчас, кажется, все прошло.

- Тебя кто-нибудь навещал? - спросила без особого ударения, будто просто к слову. Емельян понимал тайный смысл этого вопроса, отлично знал, что ее тревожит. Ответил все с той же вялостью, почти равнодушием:

- А кто меня навестит? Иван не знает. Савинов приходил, так он не ко мне. По тебе соскучился.

- А что, он не знает, что я днем на работе?

Емельян пожал плечами. Он видел, как напряжено, сосредоточено на нем внимание Марьяны, как она ловит уже не только слова его - словам она не доверяет, - а ударение, окраску слов, каждый жест.

- Не знаю. Он почему-то решил, что у тебя выходной. Что приготовить на ужин? - заботливо поинтересовалась Марьяна. - Ты скажи, Галя приготовит.

- Ничего не нужно. Чайку попил - и достаточно.

Она ушла в "девичью". Время приближалось к семи. Когда сестры заперлись в спальне, Галя спросила:

- Ты чем-то расстроена. Что-нибудь случилось?

Ты думаешь, он действительно заболел или притворяется? - вместо ответа спросила Марьяна. Они говорили вполголоса, отойдя от двери.

- Мне кажется, он подослан к нам, - задумчиво произнесла Галя. И, печально вздохнув, добавила: - Ах, скорей бы война, что ли.

- Спокойно, девочка, бог даст - все будет хорошо. Это нервы. Малыш для нас безопасен. - Марьяна успокаивала не столько сестру, сколько себя. И все же в словах ее звучала сухая суровость. - На всякий случай иди к нему. А я полезла. - И повела взглядом по ковру, под которым был люк погреба.

Галя вышла в гостиную и защелкнула за собой дверь "девичьей". Емельян с книгой в руках сидел на диване. Поднял на нее усталые глаза, предложил неопределенно:

- Может, в кино сходим? А, Галочка? Скучно что-то. Домой захотелось, на заставу. Сядь со мной, посидим, помолчим. Тебе не скучно?

Галя села рядом. Емельян обнял ее, привлек к себе.

Она молчала, глядела перед собой отрешенным взором, и Емельяну показалось, что глаза ее, такие грустные, беззащитные, наполняются слезами. И ему почему-то вдруг стало жаль эту красивую девушку, которая так нелепо загубила свою жизнь. А ведь она могла быть счастливой, могла любить, быть женой, матерью. Он разглядывал ее профиль и видел не живое лицо, а мраморное изваяние. И руки ее, которые он держал, казались тоже безжизненными, холодными.

И вдруг, точно из преисподней, раздался крик ужаса. Оба узнали голос Марьяны. Галя рванулась, хотела встать, но Емельян силой задержал ее, заставил сидеть, спросил спокойно:

- В чем дело? Что случилось?

- Пусти! - ощетинившись всем худеньким телом, вдруг приобретшим невероятную силу и упругость, снова рванулась Галя, но Емельян крепко держал ее руки.

Спустя минуту дверь спальни отворилась, и в гостиную вышла в сопровождении Савинова Марьяна Шнитько со сбитой прической и перекошенным бледным лицом. Глядя на Емельяна ненавидящими, точно источающими раскаленные иглы глазами, она сказала, задыхаясь:

- Ну, малыш… запомни… Этого тебе не простят…

Провал сестер Шнитько и аккордеониста, который был арестован в тот же день, для гитлеровской разведки был невосполнимой утратой. На той стороне считали, что операцию по раскрытию Шнитько провел Емельян Глебов, имя которого накрепко запомнили в фашистской разведке.

Когда задержанный при попытке уйти за границу Юзик Шидловский с угрозой говорил Глебову, что ему не простят смерти фашистского агента Зенона Шидловского, Емельян вспомнил почти те же слова Марьяны Шнитько. Ему угрожали. А он как ни в чем не бывало продолжал нести свою нелегкую службу, лучше и желанней которой для него не было на целом свете.