Онлайн чтение книги Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
ГЛАВА ПЯТАЯ. КРОВЬ ГОРИТ ОГНЕМ

1

Миллионами глаз смотрело на землю безмолвное, настороженно-задумчивое июньское небо. Была самая короткая, тихая и теплая ночь. Теплом и зеленью дышали кусты. Тишина лежала везде, даже за рекой по ту сторону границы, тишина казалась росой, которая также лежала везде: на траве, на кустах, на дозорной тропе и контрольно-вспаханной полосе.

Наряд идет дозорной тропой правого фланга. Впереди старший - Матвеев, флегматичный, добродушно-насмешливый, сзади его друг Поповин.

На востоке небо начинает светлеть, там медленно и заметно гаснут звезды. Светает не плавно, а скачками, как передвигается стрелка электрических часов. Зримо тает ночная мгла, опускается к земле, ниже, ниже, к лощинам, к реке, стелется туманом. Еще до восхода запели первые птицы, где-то далеко на хуторе Ольховец протяжно заорали проснувшиеся петухи, сонно залаяла разбуженная ими собака и внезапно умолкла. Все звуки казались отчетливыми, звонкими, чистыми.

Ветер дремал в листве, не шевелились прямые травы, будто боялись сбросить преждевременно, до розовых лучей, алмазы рос. Не торопилось солнце: ждало, когда небо на востоке нальется пурпуром зари, созреет. Перед самым восходом на несколько минут все замирает в напряженном таинственном ожидании первых лучей. Есть что-то несказанно очаровательное в этих предвосходных минутах, когда запад холоден и как бы безучастен, а на востоке в радужном сверкающем игристом ореоле рождается новый день.

Этот день рождался необычно. Когда перед самым восходом солнца утихли птицы и приосанились деревья и травы, готовые встретить солнце, в безоблачном звонком небе пророкотали зловеще, с тугим надрывом моторы воздушных бомбовозов. Самолеты летели с запада на восток, пересекая государственную границу. Наряд провожал их озабоченным взглядом.

- Как это понимать? - в тревоге спросил Поповин.

Матвеев пожал плечами и снял с ремня винтовку, будто собирался стрелять. И в этот момент они оба одновременно посмотрели в сторону пограничной реки и оба увидели, как от того, чужого, берега двигались чернеющие в тумане три неясных пятна. Загадочные, тревожащие, они постепенно, по мере приближения увеличивались, росли, и, когда приблизились к середине реки, нетрудно было понять, что это обыкновенные резиновые надувные лодки.

- За мной, - негромко, но властно скомандовал Матвеев и, на ходу расстегивая гранатную сумку, пригибаясь к земле и прячась за кусты и высокую траву, побежал к берегу реки. Он сообразил сразу: не дать врагу высадиться на берег, бить на воде - это было простое и единственно мудрое решение.

Поповин побежал за ним, стараясь не отстать.

У самого берега, метрах в пятидесяти от воды, залегли в неглубокой яме, густо поросшей травой. Отодвигая лопухи репейника, мешающие обзору и обстрелу, со все нарастающим волнением стали наблюдать за лодками, которых уже было не три, а шесть. Три первые пересекли фарватер. Они явно спешили. Граница была нарушена.

- Приготовь гранаты!.. - шепнул Матвеев, располагаясь поудобней для стрельбы.

Поповин дрожащими руками вынул из сумки гранаты, вставил запалы. Теперь уже можно было подсчитать, сколько врагов в лодке.

- Десять, - произнес Матвеев. Поповин не понял, спросил одеревенелым, не своим голосом:

- А может, не будем?

- Чего не будем?

- Стрелять.

Матвеев метнул в него гневный, тяжелый взгляд и начал целиться. До лодок уже оставалось метров двести. Прежде на стрельбище на такой дистанции Матвеев запросто поражал грудную мишень, окрашенную под цвет травы и еле заметную. Теперь перед ним была большая лодка, размером по меньшей мере с десяток таких мишеней. Уже хорошо видны солдаты в серых мундирах и в касках, какие-то неподвижные, словно манекены. Только слышится торопливый всплеск весел, напоминающий шепот.

- Немцы, - произнес Поповин, пытаясь преодолеть дрожь: зуб на зуб уже не попадал.

Матвеев целился в офицера. И когда уже нужно было нажать на спуск, его вдруг охватило чувство странной неловкости. Ведь он никогда не стрелял по живым целям, и сознание того, что он непременно попадет и убьет человека, на какой-то миг заставило его ослабить спуск курка. И именно в этот миг Матвеев вздрогнул от выстрела рядом: это стрелял Поповин. Тогда он в азарте нажал на спуск, целясь в офицера. Потом еще, еще, еще, пока не разрядил весь магазин самозарядной винтовки с плоским ножеобразным штыком.

Передняя лодка закачалась, солдаты с криком бросились в воду, затрещали-залаяли автоматы. Над головами пограничников прожужжали первые вражеские пули. Поповин отпрянул назад, прильнув головой к земле. Матвеев продолжал стрелять - теперь уже расчетливо и неторопливо. Он стрелял по второй лодке, потом переносил огонь на третью, он старался не допустить неприятеля до нашего берега, к которому тот рвался с таким торопливым напором. "Эх, если б сейчас пулемет", - сокрушенно подумал Матвеев и в этот же миг понял, что Поповин не стреляет.

- Ты что, Ефим? - на секунду повернул от реки голову. - Ранен?

Поповин смотрел на него странными, округлившимися, расширенными глазами, шевелил толстой губой, точно пытался что-то сказать и не мог.

- Я спрашиваю тебя - ты ранен? - повысил голос Матвеев.

- Да… нет… - пролепетал Поповин и начал осторожно, пугливо, вобрав голову в плечи, изготавливаться к стрельбе. В это время одна лодка ткнулась тупым мягким бортом в прибрежный песок, солдаты, стреляя на ходу и никуда не целясь, ступили на советскую землю. Матвеев, чуть приподнявшись на левой руке, размахнулся и бросил гранату. Она разорвалась у самой лодки. Высадившиеся солдаты залегли, только один толстый пьяный фельдфебель, грозя пистолетом и что-то громко крича, пытался увлечь их за собой, вперед. Матвеев швырнул ему под ноги вторую - последнюю - гранату. Фельдфебель упал замертво. Высадившиеся немцы больше не стреляли, только слышались стоны раненых.

В это время Поповин в тревоге дернул Матвеева за рукав, указывая пальцем влево на реку, крикнул истерично:

- Смотри, смотри, обходят!

Действительно, одна лодка уже подходила к нашему берегу метрах в ста левее. Рядом лежали две гранаты Поповина. Схватив одну из них, Матвеев крикнул: "За мной!" - и, пригибаясь к земле, метнулся в ближайшие кусты, туда, где лодка подходила к берегу. И он успел. Опрометью продираясь через кусты ольшаника, которые подступали почти к самой воде, он с расстояния каких-нибудь двадцати метров угодил гранатой в центр лодки. Взрыв разметал всё и всех. У кустов было глубоко. Обезумевшие солдаты, цепляясь друг за друга, поплыли обратно. Но в это время с того берега по прибрежным кустам ударили тяжелые пулеметы, гулко и зловеще зашебаршили крупные пули в густой листве. Матвеев не сразу почувствовал, как обожгло ему ногу выше колена. Разгоряченный, он выскочил на дозорную тропу и тут, столкнувшись с Попоенным, понял, что ранен. Вначале ему показалось, что рана пустяковая: сел на траву и стал торопливо перевязывать ногу индивидуальным пакетом и только теперь ощутил жгучую нестерпимую боль. Пуля раздробила кость.

Поповин испуганно глядел на восток, точно не замечая ни того, что его товарищ ранен, ни самого Матвеева. Как-то в суматохе первого боя, оглушенные ружейно-пулеметной трескотней и взрывами гранат, оба они не сразу уловили другой грохот и гул - тяжелый, глубинный, громовой - орудийные раскаты. И только теперь Ефим Поповин понял, что по всей границе гремит артиллерийская канонада, и увидал, к своему ужасу, что застава их полыхает огнем на фоне только что взошедшего солнца и черный дым от пожара застилает молодые золотисто-яркие лучи раннего утра. И там, чуточку в стороне от горящей заставы, над командным пунктом лейтенанта Глебова, взвились в небо красные ракеты, призывающие все пограничные наряды следовать немедленно на заставу. Без этого сигнала или без устного приказа начальника пограничники не имеют права оставить охраняемый участок, то есть нарушить присягу.

- Все на заставу! - вслух произнес Поповин фразу, которая обозначала поданный с КП сигнал; глаза его заблестели надеждой: - Идем скорей! Видел ракеты?

Матвеев попытался встать, закусив до крови губы от боли, и не смог. Попросил:

- Помоги мне, Ефим.

С паническим беспокойством озираясь вокруг, Поповин помог Матвееву подняться. И тут же отпустил его, отойдя на несколько шагов с видом озабоченным и пугливым. Матвеев . оперся на винтовку. И вдруг Поповин заговорил каким-то не своим, другим тоном, который Матвееву уже довелось однажды слышать в кухне в тот момент, когда были опущены в кипящую воду часы:

- Послушай, Матвеев, тебе лучше остаться, ты все равно не дойдешь до заставы - убьют. Лучше ползи в кусты - спрячься. Они не найдут… А винтовку брось. Без винтовки они тебя не убьют. Попадешь в плен. Ну подумаешь, не страшно.

Точно плевки, летели в лицо Матвеева гнусные, мерзкие слова, и, чтобы прекратить этот грязный поток, Матвеев крикнул глухо и угрожающе:

- Замолчи, подлюга!.. Трус, подлый трус…

Он закрыл глаза, закачался от внезапного головокружения и бессильно опустился на землю. А когда открыл глаза, Поповина уже не было. Зловеще и настороженно молчали кусты и опушка рощи, а где-то кругом, справа и слева, глухо и тяжко стонала земля, да небо в стороне заставы захлебывалось пулеметным лаем. Матвеев почувствовал, что оказался совершенно один в этом странном непонятном мире, неожиданно опрокинутом, поставленном с ног на голову, один-одинешенек, беспомощный, так подло брошенный тем, кого он считал своим другом. От обиды, от злости, от презрения к Поповину, от жути, нахлынувшей на него, от острой боли в ноге заложило дыхание, что-то горько-сухое, жесткое подперло к горлу, сдавило, а из глаз полились крупные и горячие слезы. Но разум оставался ясным и трезвым: надо было что-то немедленно предпринять, решить, действовать. То, что произошло, он определил сразу, едва сделав первый выстрел по лодкам: война!.. Жестокая, страшная, и действовать нужно было, сообразуясь именно с этим событием - война.

Матвеев, превозмогая боль, пополз в густые заросли кустарника. Винтовку он не бросил и даже пожалел, что не прихватил вторую гранату Поповина: этот трус все равно не сумеет ее использовать как надо.

2

Леон Федин и Гавриил Гапеев находились у самого стыка левого фланга, когда услыхали ружейно-пулеметную стрельбу на правом фланге. А здесь, на сопредельной стороне, не видно было никакого движения - тишина и покой. Далекая стрельба усиливалась, ее дополнили взрывы гранат.

- Опять наш лейтенант устроил тревогу, - сказал беспечно и даже как будто весело Гапеев.

Федин был другого мнения: стрельба на правом фланге его встревожила всерьез. Он посмотрел на Гавриила без обычного своего сарказма в глазах и даже не скривил, как всегда, тонкие губы, а спросил просто и озадаченно:

- А если не учебная, а боевая? Что тогда?

Гапееву и в голову почему-то не пришло, что может быть настоящая боевая тревога.

- Прорыв нарушителей? - вырвался у него вопрос, но в это время на той стороне грохнули орудия и, словно эхо, отозвались резкими взрывами на нашей стороне. Один, другой, третий залп.

- Никак, гром? - наивно, по-детски спросил Гапеев, широко открыв глаза.

- Ду-у-рак! - решил Федин и затем холодным металлическим голосом пояснил: - Немец бьет. Понимаешь? Война.

А Гапееву еще хотелось спросить: "Война? Настоящая? А зачем? Почему именно вот так?" Но он не спросил, потому что старший наряда Федин торопливо зашагал вперед.

Они пошли быстро-быстро вдоль границы по дозорной тропе. Встревожился и заюлил Смирный - и он почувствовал неладное. Гапеев первым увидел ракеты в стороне заставы и черный дым. Сообщил:

- Сигнал "Все на заставу!". И там что-то горит.

Федин не ответил, лишь ускорил шаг, так что маленькому

Гапееву пришлось бежать за ним.

- Давай напрямую пойдем, так ближе, - посоветовал Гапеев.

- Ближе, да как бы не оказалось дальше: место открытое - ухлопают, как перепелок. Нет, лучше здесь.

Так они шли вдоль границы, укрываясь кустарником и поспевающей рожью, километра три. Наконец, очутившись в небольшой рощице, от которой начинался овраг и ручей, идущий в тыл участка, в сторону заставы, остановились, запыхавшиеся, вспотевшие.

- Давай передохнем, - мрачно сказал Федин, вытирая платком потный лоб.

Внимание их привлек шум моторов где-то впереди. Федин послал Гапеева на опушку посмотреть, что там такое. Гаврик вернулся минут через пять, взволнованный и растерянный.

- Фашисты переправу наводят: мост через реку… На берегу танки.

Переправив на наш берег на резиновых лодках два взвода солдат и захватив таким образом плацдарм на левом фланге заставы, гитлеровцы действительно начали наводить понтонный мост. Федин и Гапеев залегли на опушке рощицы, засмотрелись на тот берег, где солдаты с шумом и гамом спускали на воду и проворно скрепляли звенья понтонов. На берег выходили танки - тупорылые, с крестами на броне. Один танк как-то несмело вошел в воду и затем поплыл к нашему берегу. Смирный начал еще больше скулить и готов был уже залаять. Федин резко дернул поводок и сквозь зубы процедил:

- Тихо! - Потом достал обе свои гранаты, бросил Гапееву, коротко приказав: - Делай связку.

- Веревки нет.

- На вот, возьми поводок, - быстро сообразил Федин и тотчас же начал торопливо писать первое в своей жизни донесение на заставу:

"Напротив оврага фашисты строят переправу. На том берегу сосредоточено около сотни солдат и пять танков. Один танк форсирует реку вплавь. Идем на заставу. Федин. 22 июня 1941 года. 4 часа 38 минут".

Ни Федин, ни Гапеев в этот момент не знали, что в ста метрах от них, в овраге и за оврагом, расположился уже преодолевший реку головной отряд немецкой пехоты, перед которым стояла задача по оврагу выйти во фланг заставе и атаковать ее с юга при поддержке танков, если вообще такая поддержка потребуется. Прикрепив записку к ошейнику Смирного, Федин грозно приказал собаке:

- Застава! Ну, вперед, застава! На заставу, дьявол! - почти крикнул Федин, поднявшись на ноги и провожая за ошейник собаку к оврагу. В другое, обычное время Смирный охотно шел на заставу. Сегодня же он трусил покидать хозяина.

От опушки рощицы, где они сидели, до оврага метров пятьдесят зеленой в золотистых лютиках и розовой гвоздике лужайки. Федин толкнул Смирного в овраг и в этот же миг увидел перед собой немца с автоматом на животе. Похоже было, что оба - и немец и Федин - растерялись. Не растерялся на этот раз Смирный. Он бросился на немца, не ожидая приказа. Немец дал очередь по собаке в упор. Федин мог воспользоваться этими секундами - выстрелить в неприятеля, который находился внизу в овраге, или быстрым скачком отпрянуть назад, скрыться за гребнем оврага, отбежать на опушку к Гапееву. Но он этого не сделал. Не сделал потому, что несколькими минутами раньше, когда писал свое донесение, вдруг подумал, что плен - единственный способ уцелеть, выжить в этой страшной войне. И когда немец выстрелил в собаку, Федин бросил винтовку и поднял руки вверх.

Это отлично видел Гавриил Гапеев, лежащий со связкой гранат на опушке рощи за группкой маленьких елочек. Он видел, как Федин с поднятыми руками исчез в овраге и как минуты через три на гребень вышли три немца, постояли, посмотрели на рощицу, о чем-то поговорили, точно обсуждали, осмотреть им рощицу или не тратить на это время. Гаврик осторожно изготовился для стрельбы: он решил не открывать себя преждевременно, подпустить на полсотни шагов и уложить всех троих внезапными выстрелами. Но немцы не пошли к опушке, постояли минуту и повернули назад, лишь один из них, уходя, дал длинную очередь. Пули просвистели над головой Гаврика. "Не заметили. А ведь могли убить, - быстро сверкнула мысль, на лбу выступил холодный пот. - А что, если Федин расскажет обо мне, - вернутся, будут искать. Сколько их? Наверно, много".

Рощица маленькая - пятачок, просвечивается насквозь, как решето, в ней не спрячешься. А в плен сдаваться, как Федин, - нет, Гаврик Гапеев на это не пойдет: он лучше погибнет в неравном бою, дорого отдаст свою жизнь. В это время высоко над головой просвистели снаряды и разорвались где-то совсем рядом. Гаврик даже слышал, как осколки, точно брошенная горсть гравия, захлопали в березовой листве. На реке взметнулись султаны воды. Гаврик сообразил: наши бьют по переправе. Оставаться в рощице было небезопасно, особенно не хотелось погибнуть от своих снарядов. Идти вперед, в овраг, одному на немцев, по которым начала бить наша артиллерия, Гаврик считал безрассудством. Он отошел на противоположную опушку рощицы, у которой начиналась рожь, и решил, что ему удобней всего сейчас по ржи выйти к верховью оврага, а там до заставы - рукой подать, километра не будет.

Рожь была густая и высокая, так что низкорослый Гаврик утопал в ней с головой. Винтовка в правой руке, связка из четырех гранат - в левой. Нет, Гаврик дешево не отдаст свою жизнь; он мог бы, конечно, запросто уложить тех трех немцев, по этого ему казалось мало: десять за одного надо. Но почему Федин сдался в плен? Этого Гаврик Гапеев никак не мог понять.

По мере того как он все дальше углублялся в рожь, уходя от границы, настроение его поднималось и на смену растерянности и страху приходили спокойствие и решительность. Теперь ему на память пришли все подвиги героев, о которых он читал в книгах и слышал от политрука Мухтасипова и лейтенанта Глебова. Почему-то на первый план выплывали недавние события у озера Хасан. Вот так же напали там на наши пограничные заставы японские самураи, и первый жестокий удар их приняли на себя советские пограничники. А затем на подмогу пограничникам пришли части Красной Армии, и враг был наголову разбит и отброшен. Гаврик считал, что и сегодня гитлеровцы повторили своих собратьев по агрессии - японских самураев, и был уверен, что все произойдет точно так, как на Хасане. В бой вступит Красная Армия, и немцы будут отброшены за реку. Может, к вечеру все кончится, и Гаврик Гапеев даже не успеет совершить подвиг. Может, он уже упустил случай: надо было стрелять в тех трех немцев, а затем со связкой гранат броском выскочить на гребень оврага, уложить еще десяток врагов и освободить Федина из плена. Воображение Гаврика быстро рисовало поистине героическую картину, и он досадовал уже на самого себя, что не воспользовался таким случаем, который может представиться только один раз в жизни. А теперь что же? Придет на заставу и доложит лейтенанту Глебову: так, мол, и так, немцы строят переправу, танки переплывают реку, часть солдат уже заняла овраг, Федин взят в плен, а я вот - цел и невредим. От этих размышлений ему стало не по себе - хоть назад возвращайся. А зачем, собственно, возвращаться, когда был приказ: "Все на заставу!"? Он выполняет приказ.

Рожь кончилась внезапно, открыв подернутое дымом заовражье. Канонада не утихала, снаряды по-прежнему с воем пролетали над головой - на переправу. В стороне заставы не умолкала ружейно-пулеметная стрельба. Значит, там идет бой, и он, Гаврик, там. нужен позарез. Между рожью и оврагом поле цветущего картофеля, каких-нибудь сто метров. Гаврик остановился, осмотрелся. Никого нет, лишь пулеметная стрельба на заставе кажется слышней. Можно было эти сто метров проползти по картофелю, укрыться в ботве. Но Гапееву не от кого прятаться, и он во весь рост побежал к оврагу.

В овраге, заросшем орешником, ольхой и жимолостью, тихо и прохладно - не журчит родниковый ручей, который не замерзает даже зимой, молчат птицы. Но что это - впереди себя Гаврик слышит голоса, отрывистые, короткие фразы на чужом, каком-то булькающем языке. "Немцы, - сразу мелькнула догадка. - Значит, они опередили меня, решили выйти оврагом во фланг заставе".

Гаврик остановился в нерешительности у самого ручья, осмотрелся. Выходит, немцы впереди него и сзади. Встречи с ними не миновать. Так что же, опять представляется случай пограничнику Гапееву совершить подвиг.

Гаврик шел по оврагу, стараясь ступать бесшумно, как учил лейтенант Глебов, и не по тропинке, что тянулась вдоль ручья, а в сторонке, маскируясь кустами, он часто останавливался и прислушивался, не идут ли сзади следом за ним. Больше всего он опасался нападения с тыла. Нет, сзади не слышно было ни шагов, ни говора. А впереди, метрах в двадцати от себя, он увидел двух немцев - они тащили тяжелый пулемет на ту, противоположную, сторону оврага. Гаврик замедлил шаг и подумал: "А что, если вот сейчас бросить связку гранат - и от пулемета вместе с прислугой останется только мокрое место". Решил повременить - определенно впереди пулеметчиков есть стрелки. Сколько их - взвод, рота, а может, батальон, - Гапеев не знал.

И действительно, по оврагу во фланг заставе шел головной десантный отряд в составе двух взводов. Его поддерживали два танка-"амфибии", шедшие параллельно оврагу. Гапеев знал - овраг скоро кончится, ниточка кустов возле ручья начнет обрываться, петлять, уклоняясь в сторону от заставы, и враги вынуждены будут выйти на открытое место для атаки заставы справа. Но там на их пути стоит дзот номер три. Мысль не только уничтожить двоих пулеметчиков, но и завладеть их пулеметом у Гаврика созрела не сразу, не вдруг. Она рождалась постепенно, правда, он быстро обдумывал всевозможные варианты и лишь тогда, когда увидал, что немцы установили пулемет на кромке оврага и направили его на заставу, окончательно решил захватить пулемет именно в то время, когда стрелки пойдут в атаку, захватить и открыть по атакующему врагу с тыла шквальный пулеметный огонь.

Расчет был идеальный, и только одного боялся Гаврик: не помешали бы ему новые группы врагов, идущих позади него по оврагу. Осторожно, по-кошачьи, то и дело поглядывая назад, стал он пробираться к пулемету. В тридцати метрах залег, притаился, ожидая атаки…

3

Савинов, уснувший далеко за полночь, был разбужен взрывами немецких снарядов, угодивших в помещение заставы. Он никак не мог сбросить с себя глубокий сладкий утренний сон и поэтому не сразу сообразил, что происходит. Первые взрывы снарядов он принял за раскаты грома и, перевернувшись на другой бок, продолжал досматривать неясные сны. Второй залп, от которого зазвенели и посыпались стекла окон, заставил его вскочить с постели и первым делом инстинктивно выхватить из-под подушки пистолет. Во двор он выбежал одетым далеко не по форме - в гимнастерке и брюках, но без сапог и фуражки. Правда, сапоги, ремень и пистолет он держал в руках, а фуражка осталась в доме. Прежде чем что-либо увидеть, он почувствовал резкий, неприятный, раздражающий запах термита и сразу понял, что тревога не учебная. Затем увидел бегущих от заставы пограничников с ящиками боеприпасов на плечах. Он крикнул одному: "Что случилось?" - но боец даже не обратил на него внимания и продолжал, согнувшись, прытко бежать. Следующий залп заставил капитана припасть к земле: снаряд угодил в угол дома политрука, оторванный взрывом кусок бревна упал в двух шагах от Савинова, понявшего наконец, что смерть уже пытается схватить его за горло. С сапогами, ремнем и пистолетом в руках, бледный, в испаринах холодного пота, с посиневшими дрожащими губами, он ввалился на командный пункт, где кроме Глебова находились старшина Полторошапка и ефрейтор Ефремов с Казбеком. Глебов, подтянутый, одетый по форме, с биноклем на шее и с планшеткой через плечо - с ней он никогда не разлучался, - взглянул на Савинова мельком и продолжал спокойно говорить в трубку телефона, связывающего КП с огневыми точками заставы. Но в кратком, мгновенном взгляде Емельяна Савинов не мог не уловить иронического презрения и зло подумал: "А ведь военный конфликт не иначе как спровоцирован Грачевым и Глебовым".

Емельян говорил по телефону с наблюдательной вышкой, расположенной между первым - головным - и вторым - правофланговым - дзотами. Наблюдатель с поста СНИС сообщал, что немцы крупными силами переправляются через пограничную реку в трех пунктах: правый фланг - на участке соседней, четвертой, заставы по шоссейной дороге в наш тыл движется большая колонна танков и мотопехоты. Четвертая застава горит. Почти в центре участка - чуть правей, к лесу, переправляется на лодках пехота численностью до батальона. Наряд Матвеева уже не ведет огня. "Наверно, погибли", - подумал Глебов. На левом фланге напротив оврага противник наводит понтонный мост. Там же за рекой - скопление пехоты и танков.

Выслушав доклад наблюдателя, Глебов спросил:

- Вы сообщили об этом своему начальству?

- Так точно, сообщил.

- Почему же молчит наша артиллерия? - скорее вслух размышлял, чем спрашивал наблюдателя Глебов.

- Не могу знать, товарищ лейтенант.

- Передайте на командный пункт артиллерии, что я прошу огня по переправам, по местам скопления противника.

- Есть! - коротко и с готовностью ответил наблюдатель.

Первый дзот, расположенный ближе к границе, обороняло отделение сержанта Колоды, усиленное станковым пулеметом - единственным на заставе, и уже вело огонь по правофланговому отряду, который, судя по всему, собирался наступать на заставу двумя группами - в центре и на правом фланге. В первом дзоте находился политрук Мухтасипов. Остальные огневые точки пока молчали: Глебов строго-настрого приказал беречь боеприпасы. Каждая пуля должна попасть в цель!

Бойцы делали связки гранат - по четыре гранаты связка. Ни пехота, ни огонь артиллерии и минометов не тревожили так Глебова, как танки. Теперь он яснее ясного почувствовал, что застава совершенно не располагает противотанковыми средствами. Было бы в распоряжении Глебова ну хотя бы две сорокапятимиллиметровые пушки да два десятка противотанковых мин, которые можно было бы поставить на подступах к дзотам, - и тогда, ему казалось, застава смогла бы продержаться до самого вечера - до подхода главных сил Красной Армии, которые, по убеждению Глебова, где-то уже развертываются для сокрушительного контрудара.

Беспокоила Глебовна и та мощная колонна гитлеровцев, которая так легко смяла соседнюю, четвертую, заставу и двигалась в глубь советской территории: Емельян опасался, как бы часть этой колонны не повернула в сторону и не ударила по пятой заставе с тыла.

Если судить о боевых позициях заставы лейтенанта Глебова по расположению огневых точек - дзотов, то можно было думать, что застава имеет сплошную стабильную круговую оборону: действительно, пять дзотов создавали вокруг заставы сплошное огневое кольцо. И все-таки, как это почти всегда бывает, подступы с тыла составляли наиболее уязвимое место в обороне заставы. Эти подступы прикрывали четвертый и пятый дзоты. И если в первом, втором и третьем дзотах, прикрывающих подступы с фронта, справа и слева, находилось по одному отделению бойцов, в первом дзоте - станковый пулемет, во втором и третьем - по одному ручному пулемету, то в четвертом дзоте было всего лишь два пограничника - санитарный инструктор и еще один пограничник, вооруженный автоматом ППД. В пятом дзоте был командный пункт начальника заставы. Здесь находился ручной пулемет из отделения сержанта Колоды, автомат ППД у самого Глебова, самозарядная винтовка да два пистолета. К счастью, во всех дзотах было достаточно ручных гранат. Савинова Глебов не принимал в расчет. Но и с этими силами лейтенант надеялся выдержать удар гитлеровского авангарда, наступавшего на участке пятой заставы.

Вражеская артиллерия, которая вела по заставе шквальный огонь, никакого вреда живой силе, укрывшейся в дзотах, пока не причинила. Подожгла и разрушила постройки, побила, покалечила лошадей. И только. Впрочем, все еще было впереди. Глебов ждал первой атаки фашистов.

Позвонил наблюдатель с вышки, сообщил, что командир артиллерийского дивизиона отказывается открыть огонь по переправе, поскольку у него нет приказа от командира полка.

- Они не верят, что это война, думают, что просто провокация, - сказал наблюдатель.

Глебов бросил трубку и побежал на вышку. Наблюдатель связался по рации с командиром артдивизиона и передал микрофон Емельяну.

- Говорит командующий сектором генерал Прокопов, - стараясь придать своему голосу густой оттенок солидности, спокойно сказал Глебов. - Приказываю вам немедленно открыть огонь по скоплению вражеских войск на переправах. Координаты целей сообщит ваш наблюдатель. Повторите приказ. Конец, перехожу на прием.

И тотчас же в наушниках Глебов услыхал бодрый, обрадованный ответ комдива:

- Есть открыть огонь по переправам! Давно ждем такого приказа, товарищ генерал!..

Глебов посмотрел в понимающие, полные одобрительного сочувствия глаза бойца и сказал ему, весело подмигнув:

- На войне, брат, всякое бывает. Особенно в такой сложной обстановке. Тебе не страшно? Не беспокоят здесь? - Глебов кивнул в сторону границы.

- На войне всякое бывает, товарищ лейтенант, - озорно улыбаясь, храбрясь, в тон ответил наблюдатель и подал Глебову осколок от снаряда. - Залетают и сюда.

Емельян вспомнил: когда поднимался по лестнице, он видел много осколочных ссадин на столбах вышки - и теперь подумал: а не перевести ли наблюдателя в укрытие, чтобы сохранить хоть это единственное средство связи? Наблюдатель передавал на КП артдивизиона координаты целей, а Глебов приложил к глазам бинокль и начал привычный обзор границы - теперь уже линии фронта - справа налево. На правом фланге ближе к центру в березовых рощах и кустарниках скапливалась пехота врага. А немного левей, почти напротив заставы, прямо вброд по дну реки переправлялись танки. Емельян решил, что именно их и ждет пехота, сосредоточившаяся на исходном положении. Начал считать - получалось не то четыре, не то пять машин.

В это время с нашего тыла прямо над головой с резким, пронзительным свистом пронеслись снаряды - по рощам и кустам, по переправе на левом фланге, по танкам, что шли по воде. Залп за залпом, часто, торопливо, чувствовалось, что артиллеристы наши спешат наверстать упущенное.

- Наконец-то! Молодцы! - закричал ликующий и обрадованный, как мальчишка, Глебов. - Ну еще, поддайте, ребятки! Не жалейте снарядов!

- Давно бы так надо, товарищ лейтенант, - сказал, весь сияя, наблюдатель и сообщил на КП, что снаряды точно легли в цель.

- Когда начнется атака - пусть дадут заградительный огонь, - приказал Глебов.

Наблюдатель кивнул.

Словно в ответ на огонь наших батарей, фашисты дали три залпа по заставе. Один или два снаряда разорвались рядом с вышкой, прожужжали, как шмели, осколки, ударили по столбам, перекладине, лестнице, впились в дощатый настил, звонко брякнули о металл маленькой рации. От взрывной волны вышка закачалась. Боец выронил бинокль и упал. У виска сочилось ярко-алое, величиной с копейку пятно. Глебов увидал его сразу, живо подхватил наблюдателя на руки. Губы бойца посинели, глаза испуганно округлились и глядели невидяще, холодно, не мигая. Никаких признаков жизни. Глебов попробовал тормошить, безуспешно пытался прощупать на руке пульс, потом приложил ухо к груди. Сердце не билось.

Глебов был удивлен и растерян: впервые в жизни он увидел насильственную смерть человека. Не верилось, что бывает вот так просто, мгновенно: только что разговаривал с тобой человек, улыбался, жил…

Нет, не верилось. Это обморок, еще можно что-то сделать, спасти. Что? Глебов не знал. И первым желанием было - позвать на помощь. Он нажал кнопку зуммера и сказал в телефонную трубку старшине как-то уж совсем не по-военному:

- Полторошапка, идите скорей сюда, на вышку.

Вспомнилась примелькавшаяся фраза - война без жертв не бывает. А жертвы - это смерть, смерть хороших людей, славных ребят. Глебов глядел в неподвижные, остекленелые глаза бойца и почему-то подумал: "Сколько ему лет? Наверно, мой ровесник. А дома небось тоже мать… Получит извещение - дескать, погиб как герой на боевом посту… А разве это утешит ее?.. На боевом посту…" - мысленно повторил Емельян, и взгляд его скользнул на рацию, и как-то сразу, как заметил алое пятнышко у виска, так заметил вмятину и пробоину в рации.

Гул моторов у реки заставил Глебова прервать горестные размышления. Пять фашистских танков, стреляя на ходу, шли на заставу - три с фронта, два заходили с правого фланга. За ними, прячась за броню, двигалась пехота. И еще увидал Емельян: на танках сидели автоматчики. Быстро сообразил, что дальше оставаться ему здесь бессмысленно, что он должен с КП руководить боем, и начал спускаться. Внизу у вышки столкнулся с Полторошапкой: он был обвешан тремя связками гранат, гранаты торчали из обоих карманов брюк, в руках держал ручной пулемет, взгляд решительный и даже грозный.

- Прибыл по вашему…

- Поздно, старшина: он умер… убит, - перебил его Глебов. - Танки идут. На броне автоматчики.

Полторошапка все понял - и кто убит, и что началась атака пехоты с танками. Неестественно громко гаркнул:

- Разрешите мне попробовать их с вышки? С высоты сподручней. Разрешите, товарищ лейтенант?

Глебов посмотрел на него долгим, слишком долгим для такого напряженного момента взглядом и ответил очень тихо, проникновенно:

- Разрешаю, Демьян Макарович. - Он впервые назвал старшину по имени и отчеству. - Действуй осмотрительно и береги патроны. Не прозевай момента - сумей вовремя отойти. Зря не рискуй.

- Есть! Спасибо, - ответил растроганный старшина и поспешил на вышку. Глебов еще на минуту задержался внизу, он почему-то медлил уходить, точно сомневался в целесообразности действий старшины. Полторошапка, скорее почувствовав, чем увидав, что лейтенант не торопится, обернулся на миг и крикнул сверху:

- Вас ждут на КП, товарищ лейтенант!..

И тогда Глебов, точно опомнившись, бегом помчался в пятый дзот и сразу же позвонил на первую, вторую и третью огневые точки и приказал выдвинуть вперед дзотов в щели истребителей танков.

- Уже сделано, - ответил из первого дзота Мухтасипов.

- Кто у вас впереди дзота? - поинтересовался Глебов.

- Шаромпокатилов и Дурдыев,

Глебов подумал: Шаромпокатилова, пожалуй, напрасно посадили в противотанковую щель - лучшему снайперу заставы сподручней было бы вести огонь по смотровым щелям танков из более надежного укрытия, из дзота например. Но сейчас уже поздно что-либо переиначивать: первый и второй дзоты вели интенсивный ружейно-пулеметный огонь по атакующему врагу. Но, пожалуй, наиболее эффективным был пулеметный огонь старшины Полторошапки. Это именно он как ветром сдул автоматчиков с танков и заставил их залечь вместе с пехотой. В суматохе атаки немцы не сразу поняли, что огонь ведется с наблюдательной вышки. Во всяком случае, три танка, не обращая внимания на то, что пехота залегла, отсеченная ружейно-пулеметным огнем пограничников, стремительно шли на первый дзот, рассчитывая одним махом прихлопнуть его, либо заслонив своей броней амбразуру, либо раздавив его своей тяжестью. Танкисты не видели замаскировавшихся в двух щелях на расстоянии тридцати метров друг от друга гранатометчиков.

У Шаромпокатилова хватило выдержки и хладнокровия - он решил бить танк связкой гранат только наверняка, с предельно близкой дистанции. Дурдыев погорячился, поспешил, его связка разорвалась метрах в пяти от танка, не причинив ему вреда. Вторую связку он не успел бросить - танк налетел на щель, где сидел боец, и, вертясь на месте на одной гусенице, как бы ввинчивая себя в землю, раздавил Дурдыева. Шаромпокатилов, наблюдавший эту страшную картину гибели товарища, не удержался: улучив момент, когда танк повернулся к нему боком, он выскочил из щели и бросил в самую гусеницу связку гранат. Гусеницу разорвало. Второй танк в это время приблизился к дзоту метров на пять и закрыл амбразуру станкового пулемета, а третий начал сверху утюжить дзот. Перекрытия не выдержали, затрещали и обвалились. Стоявший у выхода сержант Колода успел выскочить наружу. Яркий голубой свет ударил ему в глаза, и на фоне светлого неба в нескольких метрах от себя он увидел поднятый кверху стальной дымчато-серый хобот - ствол. Фашистский танк, разрушивший дзот, сам провалился в углубление и теперь, свирепо взвизгивая мотором, пытался выкарабкаться.

Винтовка сержанта осталась в дзоте, в руках у него была лишь связка гранат да бутылка с бензином. Колода понял: еще минута-другая, и танк вырвется из западни, опьяненный первым успехом, пойдет давить другие огневые точки. Нет, нельзя было упустить этой минутной заминки врага. Сержант бросил связку под буксующую гусеницу и сам прилег за насыпь. Взрыв получился на редкость сильный - в связке было пять гранат. Вздрогнула, задвигалась земля, припорошила своими брызгами сержанта. Мотор заглох. Тогда Колода, не поднимаясь с земли, дрожащей рукой нащупал в кармане спички, смочил бензином фитиль, поджег его и, мигом вскочив на ноги, ударил бутылкой, как учил Глебов, по радиатору танка, который не успел опомниться от взрыва, снесшего несколько звеньев гусеницы. Пламя, едкое, черно-игривое, проворно поползло по броне, пробираясь через решетчатые щели радиатора к мотору, вдруг взревевшему, точно в предсмертной судороге.

Щупленький, весь испачканный землей сержант Колода только на какую-то минуту, выпрямившись во весь рост, задержался на развалинах дзота, под которыми были погребены его боевые товарищи, чтобы убедиться в том, что враг отомщен, как именно в этот самый миг из второго танка, прикрывавшего амбразуры дзота, прямо в упор хлестнула из пулемета свинцовая струя. Скошенный ею намертво, сержант без единого звука мягко опустился на сырую, взрыхленную гусеницами землю рядом с горящим беспомощным танком, из которого, как крысы с тонущего корабля, выскакивали через верхний и нижний люки члены экипажа и бежали назад к реке. Но их никто не преследовал, вдогонку им никто не стрелял, потому что первый дзот умолк, а другие огневые точки вели бой с более опасным врагом.

Обстановка перед обороной заставы с каждой минутой накалялась. Две роты, наступавшие с фронта при поддержке трех танков, вынуждены были залечь под огнем сначала станкового пулемета из первого дзота, затем ручного пулемета старшины Полторошапки с наблюдательной вышки. При этом Два танка были выведены из строя. Наступавшая со стороны правого фланга рога противника, поддерживаемая двумя танками, была остановлена ружейно-пулеметным огнем второго дзота. Танки отошли на исходные позиции на опушку кустарника, в котором сосредоточилась для атаки рота пехоты. Глебов безуспешно звонил в первый дзот. Полторошапка успел доложить ему по телефону о том, что возле первого дзота подбито два или все три танка, но что отделение Колоды, очевидно, погибло, потому как огонь оттуда прекращен. Глебов приказал Полторошапке держать под обстрелом пехоту, наступавшую на первый дзот.

Савинов нервозно и растерянно метался по КП. Он был бледен и казался каким-то маленьким, нелепым и жалким.

- У тебя бездействует третье отделение, - пытался он начальнически указывать Глебову. - Враг наступает справа. Мы не сумеем остановить его одним отделением.

- Остановили. Разве не видишь? - спокойно обронил Глебов, не глядя на Савинова.

- Они сейчас пойдут в атаку, сомнут второй дзот, а потом двинут сюда, на нас. Надо перебросить на КП из третьего дзота хотя бы ручной пулемет. Надо маневрировать! - крикливо поучал Савинов, глядя блеклыми мечущимися глазами то на Ефремова, который делал связки гранат, то на Глебова, сосредоточенно наблюдавшего в бинокль через пулеметную амбразуру за правым флангом. - Вы не сумели организовать активную оборону, лейтенант Глебов, и погубили первое отделение. Вы погубите всю заставу, потому что вы… потому что вы не можете руководить боем.

Глебов опустил бинокль и резко повернулся от амбразуры. На глазах его блеснули слезы. Задыхаясь от злости и обиды, он проговорил с дрожью в голосе:

- Вот что, Савинов, или ты немедленно уйдешь отсюда в четвертый дзот, или на этот раз я тебя пристрелю! Понял?!

По взгляду Глебова Савинов понял, что это не просто угроза, не пустые слова, что Емельян ни перед чем не остановится, особенно сейчас, здесь, в обстановке жестокого кровопролитного боя. И, пожалуй не отдавая себе отчета, Савинов, скорее машинально, сунул руку в карман, где лежал пистолет, говоря приглушенно:

- Это мы еще посмотрим, кто кого… - Он уже готов был разрядить свой кольт в Глебова. Но длинный Ефремов очень проворно очутился рядом с Савиновым, готовый в любой миг схватить его за руку. Савинов это понял сразу, интуицией почувствовал - и, выдавив из себя в адрес Глебова только одно страшное оскорбительное слово: "Предатель!" - удалился с КП и, не пригибаясь к земле, нарочито бравируя, во весь рост пошел в четвертый дзот, где было всего два бойца.

Глебов не успел подумать над советом Савинова о переброске части отделения из третьего во второй дзот, как позвонил командир третьего отделения, прикрывавшего левый фланг обороны, и доложил, что вдоль оврага в направлении заставы движутся два танка противника.

- Пусть истребители танков возьмут побольше связок гранат, - сказал Глебов. - Постарайтесь не допустить танки на дзот. Внимательно следите за оврагом. Там не исключено скопление пехоты.

Не успел Глебов положить трубку, как услышал в телефон взволнованный голос Полторошапки:

- Патроны кончились, товарищ лейтенант!.. Мне патронов дайте!.. Пусть Ефремов притащит ящик… Целый ящик!.. И бутылки с бензином… Только побыстрей!..

Старшина торопил не зря: танк, который только что расстрелял из пулемета сержанта Колоду, теперь шел прямо на вышку, стреляя на ходу из пушки. Снаряды пролетали мимо опорных столбов, но Полторошапка разгадал замысел врага - опрокинуть вышку лобовым ударом брони. Понял он и то, что сбежать вниз уже не успеет - враг настигнет его если не на последнем пролете, то на земле. Смерть казалась неминуемой, выхода не было. От КП с ящиком патронов к вышке бежал Ефремов. Старшина увидел его, подумал с сожалением: "Поздно, брат", закричал что есть силы:

- Сто-о-ой! Стой, Ефремов!..

Затем бросил вниз сначала пустые пулеметные диски, затем ручной пулемет, так, чтобы видел Ефремов, - мол, подбери, пригодится еще. И хотел было сказать в телефон Глебову последнее "прощай", но не успел: танк приближался к вышке, готовый с ходу врезаться в ее опорные столбы. И тогда Полторошапка с высоты плавно бросил под танк связку гранат. Взрыв качнул вышку, заскрипели перила, танк затормозил на какой-то миг, но, почувствовав, что гусеницы целы, снова ринулся вперед. В тот самый момент, когда лобовая броня должна была ударить по основанию вышки, вторая связка гранат, брошенная старшиной, разорвалась на радиаторе, разворотив всю верхнюю часть. Танк уже по инерции врезался в опорные столбы, вышка качнулась, затрещала и, как подкошенный великан, рухнула наземь вместе с мертвым радистом и пока что живым старшиной. Из танка, круто повернувшего назад и поспешно уходившего в сторону реки, валил клубами черный дым. Но, несмотря на явное бегство горящего танка с поля боя, фашисты бросились в атаку одновременно в центре и на обоих флангах, как только увидели, что огневая точка на вышке, до сих пор прижимавшая их к земле, уничтожена.

Первый дзот молчал, и это больше всего беспокоило Глебова - центр обороны, таким образом, оказался открытым, и, вклинившись здесь, фашисты имели бы возможность ударить с тыла по второму и третьему дзотам. Оставаться одному в пятом дзоте - Ефремов в это время находился в районе поваленной танком наблюдательной вышки - было бессмысленно, и Глебов сообщил в огневые точки о том, что он переносит свой КП во второй дзот, прикрывающий правый фланг. Именно здесь, на правом фланге, Емельян ожидал наиболее сильного натиска врага. Кроме того, расположение второго дзота, его секторы обстрела позволяли вести огонь и по центру, в направлении умолкшего под гусеницами вражеского танка первого дзота. Надо было во что бы то ни стало не допустить прорыва гитлеровцев в центре через первый дзот и их удара одновременно с тыла по второму и третьему дзотам - тогда они принудят пограничников вести бой в полной изоляции. Глебов приказал командирам второго и третьего отделений выделить часть огневых средств для отражения атакующих в центре, в секторе первого дзота.

Многое было неизвестно и неясно Глебову, неумолимые вопросы настойчиво одолевали его мозг и сердце: почему вдруг умолкла наша артиллерия? Почему не возвращаются на заставу наряды Федина и Матвеева, когда здесь сейчас дорог каждый боец? Почему нет связного от коменданта? Что случилось с первым отделением? Надо бы послать туда связного. Но кого? Ефремов понес старшине патроны и не успел - Емельян сам видел, как падала вышка. Да и добежать сейчас до первого дзота по открытой местности под огнем врага вряд ли возможно. От пятого до второго дзота Емельян бежал короткими бросками, то и дело прижимаемый к земле свистящими пулями: огонь вели тяжелые пулеметы врага, поддерживавшие атаку пехоты. Танки с коротких остановок стреляли снарядами в направлении дзотов. Вся оборона заставы находилась под перекрестным огнем с трех сторон. Гитлеровцы шли в решительную атаку, уверенные, что на этот раз застава не выдержит их натиска, рухнет, как рухнул первый дзот под гусеницами их танков. Впереди пехоты справа и слева шло по два танка - от оврага легкие "амфибии", от рощи неторопливо и самоуверенно, с тупым упрямством ползли крепколобые T-IV с броней в 30 миллиметров и 75-миллиметровой пушкой. Пули пограничников отскакивали от них, как горох от стенки, и танкисты знали: единственное, что им грозит, это связки ручных гранат, поэтому внимательно следили за местностью - не притаился ли где-нибудь на их пути гранатометчик.

4

Когда треснула, качнулась и полетела подкошенная танком деревянная наблюдательная вышка, старшина Полторошапка скорее инстинктивно, чем сознательно, обеими руками крепко обнял один из четырех опорных столбов и закрыл глаза. Вышка упала на ребро и, к счастью, не той стороной, на которой, прижавшись к столбу, находился Полторошапка. Это смягчило удар. Старшина ушибся сильно, сломал три ребра, вывихнул ногу, но сознания не потерял. В первые минуты он даже не ощутил острой боли и приказал подбежавшему к нему Ефремову:

- Быстренько заряди магазины и дай мне пулемет.

Удивленный и обрадованный Ефремов, еще минуту назад с ужасом наблюдавший, как падает вышка, - он был уверен, что старшина разобьется насмерть, - бросился собирать пулеметные магазины и, примостившись за бревнами вышки, стал торопливо набивать диски патронами. Когда же он приволок их старшине вместе с пулеметом, Полторошапка лежал на левом боку с закрытыми глазами и тихо стонал.

- Вы ранены? - спросил Ефремов.

Старшина медленно открыл мутные глаза и, превозмогая боль, попросил страдальческим, таким непривычным голосом:

- Дай пулемет… установи вот тут, за бревном. Мне трудно: ноги у меня поломаны. А руки целы… Руками я могу. - Он остервенело сжал кулаки, точно хотел удушить врага. - И гранаты подбери. Положи возле. Это я фашистам на закуску. Они думали, что Демьян Полторошапка - капут. А мы живучи…

Ефремов сделал все, что велел ему старшина: установил пулемет, подобрал кинутые невдалеке две связки гранат, принес еще патронов и потом сам изготовился к стрельбе. Но Полторошапка решительно воспротивился:

- Ты иди… Тут я один управлюсь. А ты на КП. Там лейтенант…

Но Глебов в это время бежал во второй дзот. Ефремов увидал его и кинулся следом за начальником заставы.

Алексей Шаромпокатилов по-прежнему оставался сидеть в отлично замаскированной щели истребителей танков, выдвинутой на сто метров вперед от первого дзота. После того как первый дзот перестал существовать, пребывание ефрейтора в щели ничем не оправдывалось: ведь теперь от его позиции было, пожалуй, ближе до немцев, чем до своих. Но Шаромпокатилов и не думал оставлять свой пост без приказа. Щель свою он считал удобной и совсем неуязвимой: она была довольно глубокой - в полный рост, на самом дне ее ефрейтор выкопал в сторону, под наклоном, на метр с лишним в длину удобную "лисью нору", в которой можно было легко укрыться на крайний случай. Метрах в тридцати от Шаромпокатилова стоял подбитый им же и брошенный экипажем танк T-IV, с направленными в сторону заставы пулеметом и пушкой. Ефрейтора подмывало забраться в этот танк, развернуть башню и, подпустив врага на близкую дистанцию, ударить изо всех видов оружия. Но он все не решался оставить своей норы, в которой успел уже "обжиться". Мысль переселиться в танк была заманчивой: он знал, что танк совершенно исправен, если не считать перебитой и снесенной взрывом гранат гусеницы. Удерживали и охлаждали его опасения: а что, если не все фашисты удрали из танка?.. Или вдруг он не сумеет повернуть башню, зарядить пушку и пулемет? Что тогда? Сам окажется в западне.

Именно за этими беспокойными думами и застала его новая, вторая по счету атака фашистов.

Гитлеровцы взяли заставу в прочные клещи. Наступали одновременно с трех сторон, очевидно, рассчитывали вынудить пограничников распылить свои огневые средства на широком фронте и ослабить тем самым силу огня.

Из третьего дзота командир отделения с тревогой, срывающимся голосом сообщил Глебову:

- Два танка остановились в ста метрах от нас и ведут по амбразурам прицельный огонь. В отделении трое раненых.

- Держитесь, Андреев, - спокойно, даже как будто бодро ответил Глебов. - Танки ближе к дзоту не подходят - значит, боятся, чувствуют нашу силу. Но вы не зевайте. Держите связки гранат наготове - танки могут сразу рвануть на вас одним броском.

- Есть… есть… есть… - повторял сержант Андреев.

- Раненых направьте в четвертый дзот - на перевязочный пункт, - приказал Глебов.

У телефона - недолгая заминка, потом вместо обычного "есть" Андреев сказал:

- Они не хотят уходить, товарищ лейтенант. Раны перевязали и стоят у амбразур. - И вдруг с тревогой: - От оврага наступает цепь фашистов. Их много, наверно, целая рота! Прошу помощи, товарищ лейтенант!..

- Не паникуйте, Андреев… - голос Глебова был спокоен, лишь металлические нотки звучали в нем. - Отражайте атаку своими силами. Надейтесь на себя. Здесь, на правом фланге, еще трудней, чем у вас.

Да, на правом фланге, пожалуй, острей складывалась обстановка. За танками шло больше роты солдат. Правда, и здесь танки не рискнули приблизиться ко второму дзоту: тоже в сотне метров остановились и открыли кинжальный огонь из пушек. Один снаряд разорвался в дзоте. Глебова оглушило и засыпало землей. Стоявший рядом с ним пограничник схватился за голову и, медленно скользя спиной по стенке, сел. К нему подбежал Ефремов и, что-то говоря, стал перевязывать рану у самого уха. Было тихо-тихо. Глебов не слышал никаких звуков - лишь острый, резко-горьковатый запах термита неприятно щекотал ноздри и резал глаза.

Емельян снова прильнул к амбразуре, скомандовал:

- Огонь!.. Усилить огонь по пехоте!..

Команда была излишней: бойцы уже стреляли в густую вражескую цепь. Ручной пулемет заливался длинными, на полмагазина, очередями. А фашисты шли и шли в полный рост через трупы своих солдат. Вот они уже поравнялись с танками, миновали их. Тяжелая, гулкая поступь, стальные каски неуклюже нахлобучены.

- Приготовить гранаты!.. - командует Глебов. Из карманов брюк его справа и слева оттопыренно торчит по одной гранате. Тяжелая противотанковая связка висит на ремне с левой стороны, пистолет - с правой, автомат в руках. - Приготовиться к контратаке!.. Ручному пулемету оставаться на месте!.. - торжественно кричит Глебов и смотрит на отпрянувших от амбразур пограничников большими горящими глазами. Кажется, он приготовился к последней, смертной схватке. - За Родину!..

И первым вырывается из дзота, заполненного термитной и пороховой гарью, запахом взрыхленной земли и человеческого пота.

Солнце ударило в лицо, ослепило. Глебов пригнулся за насыпь, остановил жестом руки идущих за ним бойцов, выглянул из-за насыпи. До врагов оставалось метров пятьдесят. Предупредил негромко, будто его могли услышать фашисты:

- Сначала бросок гранат, потом дружно в атаку…

Пограничники достали гранаты, насторожились, пригнувшись, готовые к прыжку по сигналу командира. Глебов поднял руку с зажатой гранатой - это означало: "Внимание!.."

Сердца выстукивают секунды, четко, размеренно. Они кажутся долгими, нестерпимо долгими. Может, для многих сердец эти гулкие удары будут последними.

- За мной, в атаку-у-у!

- Ура-а-а!..

Рванулись вперед дружно, все сразу за командиром навстречу вражеской цепи, под ноги которой летели гранаты. Глебов бежал впереди и, поводя стволом по фронту, выстрачивал из автомата длинную непрерывную очередь - сразу весь магазин опорожнил.

Внезапная контратака ошеломила фашистов. Не столько ливень пуль, косивший ряды пьяных гитлеровцев, вдруг отрезвил их пыл, сколько взрывы десятка гранат перед самыми глазами и этот стремительный встречный бросок людей в зеленых фуражках, холодный блеск их трехгранных штыков. Цепь дрогнула, ряды смешались, и, не вспомнив о своем многократном превосходстве, фашисты побежали назад, к своим танкам, надеясь найти укрытие за их стальной броней.

Глебов быстро понял смертельную опасность: еще несколько минут - и горстка пограничников окажется под пулеметами и пушками двух вражеских танков. И он что есть силы тревожно и повелительно закричал:

- Сто-о-ой!.. Застава, стой!.. - И сам первым бросился обратно к дзоту.

…Шаромпокатилов стрелял из снайперской винтовки по цепи, наступавшей в центре, стрелял неторопливо, наверняка, бил наповал, целился в тех, кого он принимал за офицеров. Сделал всего четыре выстрела, спрятался в нору. Затаив дыхание, слышал, как совсем рядом протопал кто-то в тяжелых сапогах. Шаромпокатилов ждал в тревоге: а что, если кто-нибудь из фашистов наткнется на его щель, поинтересуется, куда ведет нора и кто в ней может прятаться? Или просто гранату опустит для "профилактики", на всякий случай.

Шаги стучат гулко, будто мимо мчится табун разгоряченных коней. Вблизи и выстрелов не слышно. Только издалека, судя по направлению звука, должно быть, от наблюдательной вышки, хлещет ручной пулемет. Ефрейтор не ошибся: это старшина, напрягая остатки сил, бьет из пулемета по центральной группе немцев. И вдруг:

- Ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту…

Совсем рядом, и удивительно знакомый звук, который умолк - и думалось, навсегда - минут двадцать или полчаса назад, теперь неожиданно снова ожил, и в нем, в этом звуке, Шаромпокатилов безошибочно узнал бас единственного на заставе станкового пулемета "максим".

От радости Алексей чуть было не воскликнул: "Максимушка, родной!.." Воскрес, воскрес первый дзот, значит, не все погибли, кто-то там уцелел, жив и теперь поливает горячей свинцовой струей фашистское полчище - прямо в упор, на пистолетный выстрел. Чутко и напряженно, всем своим существом он вслушивался в звуки там, наверху, и понял, что вражеская лавина, напоровшись внезапно на кинжальный огонь станкового пулемета, отхлынула назад и залегла, прижимаясь к земле.

Один солдат, заметив щель истребителей танков, не преминул ею воспользоваться. Шаромпокатилов сначала увидал, как что-то закрыло свет его норы, и затем услыхал, как сверху что-то тяжело свалилось в щель. В тот же миг чьи-то ноги в тяжелых кованых ботинках уперлись в его колени, а толстый зад полностью закупорил выход из "лисьей норы". Стало темно, как в бочке. "Немец! - мелькнула беспокойная мысль. - Сейчас он опомнится и обнаружит меня. Что тогда? Нельзя медлить - иначе будет поздно". В невероятной тесноте норы Шаромпокатилов с трудом повернул винтовку и направил дуло чуть пониже пояса гитлеровца. Хорошо, что патрон оказался в патроннике, а то попробуй перезаряди в такой тесноте, когда ты скрючен в три сугибели. Не теряя секунд, нажал на спуск…

…Третье отделение несло большие потери от огня танков. Сержант Андреев был убит осколком в грудь. Погиб пулеметный расчет, а ручной пулемет разбит снарядом. Погибли в щелях оба гранатометчика: их пристрелили атакующие стрелки. В живых остались лишь два бойца - азербайджанец Касумов и молдаванин Франц. Оба они были ранены. Касумов еще продолжал стрелять из амбразуры, а раненный в живот Франц полулежал у его ног со сдвоенной связкой гранат, приготовившись взорвать ее, как только фашисты войдут в дзот. Но сделать ему этого не пришлось: когда расстояние до атакующих гитлеровцев сократилось до ста метров, в цепи врагов произошло замешательство. Фашисты останавливались, поворачивались назад и, распростерши руки, замертво падали. Касумов не сразу понял, что происходит, а когда понял, закричал неистово, ликуя:

- Посмотри, Франц! Наши в тыл немцев зашли. Наши с тыла бьют! Слышишь пулемет? Это наш пулемет бьет!.. Бегут фашисты, назад бегут!..

Это вел уничтожающий огонь из трофейного тяжелого пулемета в спину атакующему врагу Гаврик Гапеев.

На всем участке заставы атака немцев была сорвана. Враг отошел к реке с большими потерями. На подступах к дзотам лежали убитые и раненые в серых мундирах, валялись каски и автоматы.

Совсем неожиданно все умолкло. Стало необычно тихо, как после ливневой грозы, поломавшей деревья, натворившей пожаров и других бед. Эта непонятная знойная тишина наступила как-то сразу и удивила бойцов, уже успевших привыкнуть к гулу и грохоту боя.

5

Глебов понимал, что передышка, которую внезапно предоставили заставе немцы, будет недолгой, и он спешил воспользоваться ею. Прежде всего, надо было сосчитать свои потери, подобрать раненых и оказать им первую посильную помощь. На заставе был санитарный инструктор, который в медицине понимал немногим больше любого рядового солдата. Раненых оказалось много и еще больше убитых. Избежать пуль и осколков посчастливилось лишь троим - самому инструктору, ефрейтору Шаромпокатилову и капитану Савинову. Глебов был легко ранен в левое плечо пулей из автомата во время контратаки. Впрочем, не был ранен еще Ефим Поповин, но о нем Глебов узнал позже.

Как только установилось затишье, Емельян в сопровождении Ефремова, тоже легко раненного в щеку осколком снаряда, пошел по огневым точкам. У первого дзота встретили Шаромпокатилова. Похожий на землекопа, выпачканный с ног до головы, он вытаскивал из-под обломков дзота Махмуда Мухтасипова. У политрука были перебиты обе ноги, опалено и иссечено мелкими гранатными осколками лицо - немец бросил гранату в амбразуру заваленного дзота. Махмуд лежал на животе. Глебова встретил обрадованной улыбкой:

- Ты жив, Прокопович. Я рад. Значит, будем еще держаться. Будем стоять, Прокопович, пока живы…

Емельян опустился рядом с ним на землю, спросил с участием:

- Куда тебя?

- Ноги бревном поломало. Хорошо, руки целы, а то б не выкарабкался. Остальные все - насмерть. Все первое отделение. Какие ребята были!..

- Третье отделение тоже, - негромко выдавил Глебов. - И Андреев наповал. В живых остались Касумов и Франц.

- Эх, Прокопович!.. - Мухтасипов закрыл лицо руками и уткнулся в землю, сдерживая рыдание.

Глебов попытался успокоить:

- Ничего, Махмуд. Нас вспомнят наши советские бойцы в Берлине.

- В Берлине? - Мухтасипов резко поднял голову. Во взгляде его было и ожесточение, и горечь, и боль, и ненависть. - Когда?.. Где они, наши полки и дивизии? Где, покажи? Почему не пришли на помощь?

И словно в ответ на его душераздирающий вопль в небе стремительно друг за другом пронеслись три истребителя. Сначала загорелся первый и, дымя черным хвостом, пошел прямо в реку. Второй круто взмыл вверх, сверкнул красными звездами, высек на забинтованных, опаленных огнем лицах пограничников ликующую улыбку, похожую на вспышку огонька в кромешной ночи, и в следующую минуту, как и подбитый им враг, прочертил оранжево-пыльное небо траурным шлейфом. Пограничники видели, как от самолета оторвалась черная точка, не долетев до земли, раскрылась парашютом. Фашистский истребитель, должно быть, решил подстрелить спасающегося советского летчика. Почти на бреющем полете он развернулся с шумом над заставой, близко показав пограничникам большие черные кресты. Он не ожидал опасности, упоенный победой, не думал, что в те самые секунды, когда он будет делать разворот над заставой, его настигнет меткая пуля Алексея Шаромпокатилова. Самолет, помеченный крестами свастики, не загорелся в воздухе. Пуля снайпера сразила летчика. Потерявший управление самолет врезался в лес, и над тревожными верхушками корабельных сосен взметнулся в небо ядовитый султан дыма и огня. Глебов обнял сияющего ефрейтора:

- Молодец!.. Спасибо.

- Теперь на его счету один танк и один самолет, - подытожил Мухтасипов. - Что ж, дорого заплатят фашисты за кровь пятой заставы.

Но Глебов уже торопился, приказывал двум ефрейторам:

- Отнесите политрука в четвертый дзот.

- Нет, Прокопович, - торопливым жестом остановил Мухтасипов. - Бой еще не кончился. Самое трудное, надо полагать, впереди. Разреши нам с Алексеем оставаться здесь. Нельзя уходить от первого дзота, понимаешь, Прокопович? Прорвутся в центре, выйдут в тыл, и тогда крышка всем, вся застава погибнет.

- Послушай, Махмуд, ты не дело говоришь, - перебил его Глебов. - Первый дзот разрушен. Ничего вы вдвоем здесь не сделаете. К тому же ты не можешь двигаться.

- Ты не выслушал меня, Прокопович. У нас есть гениальная идея. Видишь два разутых фашистских танка? Они ходить не могут, как и я, это верно. Но на них есть броня, в них есть пушки и пулеметы. Это стальные крепости, если хочешь знать, вот что это такое. Алексей залезет в свой танк, я в танк покойного Колоды. Благо, вот он, под рукой, ходить далеко не надо. Вы мне поможете забраться. И будь уверен - в центре фашисты не пройдут. За наш участок можешь быть спокоен,

Глебов подумал: "А ведь идея действительно блестящая". Сказал:

- Хорошо. Постарайтесь и о флангах помнить. Людей на заставе осталось в живых половина. И те почти все раненые. Преждевременно себя не раскрывайте. Бейте внезапно, в упор. - И, уже обращаясь к Шаромпокатилову и Ефремову, приказал: - Помогите политруку залезть в танк.

- Есть! - ответил Шаромпокатилов.

- Еще минутку, Прокопович, только одну минутку. - Мухтасипов достал карандаш и протянул руку к планшетке Глебова. - Дай мне листок бумаги. Я хочу написать Ниночке и сынку. Если я погибну, кто из вас останется в живых - перешлите, пожалуйста. А к тебе, Прокопович, у меня будет последняя, единственная и самая большая просьба: посмотри за моим мальчиком… Расскажи ему о нас, об отце. Пусть он любит Родину свою и народ наш, как любим мы. Пусть будет таким… Я напишу ему, завещание напишу. А теперь прощай, Прокопович. Да хранит тебя судьба. Ты будешь жив, я почему-то верю. Ты из породы живучих. Ты должен жить и за отца своего, которого враги прежде времени свели в могилу. Помни слова восточного мудреца, мой отец любил их повторять: "О прошлом не жалей, грядущего не бойся".

Они расцеловались. Глебов проглотил подступивший к горлу комок и быстро зашагал в третье отделение. И здесь на подступах к третьему дзоту на зеленой траве чернели трупы врагов - много и жутко. Казалось, они притворяются мертвыми, притаились и ждут только удобного момента, чтоб подняться и броситься на заставу. Трупы пограничников были сложены возле дзота и покрыты шинелями. "Надо бы похоронить, - подумал Емельян. - Или потом, под вечер. А может, к вечеру и хоронить некому будет". Третий дзот, как и второй, был наполовину разрушен разорвавшимися внутри снарядами, амбразуры завалены. Франц, затягиваясь махоркой, с непокрытой перевязанной головой, с босой, ногой - она была тоже забинтована - сидел возле входа. Касумов стоял рядом. Увидев начальника заставы, вытянулся, приложил руку к козырьку:

- Товарищ лейтенант, третье отделение… - и запнулся. - За командира отделения…

- Спасибо, товарищи, спасибо, родные, - тихо перебил его Глебов. - Не пропустили гадов, сдержали.

- Если б не Гаврик - не выстоять бы нам, - мрачно отозвался Франц, продолжая сидеть.

Касумов рассказал Глебову о подвиге Гавриила Гапеева, ударившего из трофейного пулемета по врагу с тыла в самую критическую минуту атаки.

- Почему вы думаете, что это именно Гапеев?

- Он взорвал себя потом гранатами. Вот его комсомольский билет, - ответил Касумов и добавил: - Пулемет искорежен, возле много стреляных гильз. А лица узнать невозможно, все изуродовано.

- А Федин?

- Не знаем. Не видели.

Приказав Касумову и Францу перейти в четвертый дзот, где сосредоточивались все раненые, - дзот этот совсем не пострадал, - Глебов направился к себе на КП. По пути обдумывал, как ему лучше построить оборону теперь, когда число людей на заставе сократилось вдвое. Распылять силы по всем пяти огневым точкам, как это было в начале боя, сейчас Глебов считал нецелесообразным. Он предполагал, что на этот раз немцы, наступая на заставу со всех сторон, попытаются нанести главный удар с тыла, в секторе огня четвертого и пятого дзотов. Основные силы - вместе с тяжелоранеными на заставе оставалось семнадцать человек - Глебов решил расположить в четвертом и втором дзотах, а между ними - в пятом дзоте - свой командный пункт с небольшим резервом - в два-три человека, считая и себя.

В оружии и боеприпасах недостатка не было: на поле боя подобрали восемь немецких автоматов и один легкий пулемет. Кроме того, Шаромпокатилов и Ефремов извлекли из первого дзота станковый пулемет. Не хватало гранат для противотанковых связок - трофейные немецкие гранаты для этой цели не годились. Наиболее мощными огневыми средствами располагала группа четвертого дзота: станковый и ручной пулеметы, три автомата. Четыре автомата и один ручной пулемет - во втором дзоте. Трофейный ручной пулемет и два автомата на КП. Большие надежды Глебов возлагал на засевших в танках Мухтасипова и Шаромпокатилова.

Когда Емельян, обойдя все огневые точки, возвратился к себе на КП, там кроме Ефремова и Савинова он встретил Ефима Поповина и совсем молоденького летчика, который тут же официально представился Глебову:

- Лейтенант Братишка… Сбил меня фриц.

- Видали, - сказал Глебов, пожимая руку летчику. - Да ведь сначала ты одного прикончил. Так что, выходит, квиты.

- А то, что вы одного кокнули, то разве не в счет? - летчик восхищенно посмотрел на Глебова. Емельян не сдержал улыбки. - Что вы усмехаетесь?

- Фамилия у тебя веселая, первый раз такую слышу, - откровенно признался Глебов.

- Фамилия моя правильная, - согласился с достоинством летчик, - можно сказать, морская. А ваше имя весь наш истребительный полк знает.

- Как так? - не понял Глебов.

- Говорят: это тот Емелька, который весь округ по тревоге поднял.

Все рассмеялись, и даже Савинов выдавил улыбку на тонких потрескавшихся губах.

Столкнувшись вдруг глаза в глаза с Поповиным, Глебов погасил улыбку и спросил:

- А что с Матвеевым?

- Товарищ лейтенант, старший наряда пограничник Матвеев убит в первом бою с превосходящими силами противника, - доложил Поповин заранее подготовленное. - Нами уничтожено на воде и на берегу около двадцати фашистских солдат и офицеров. - На шее Поповина висел трофейный автомат, который он подобрал, подходя к заставе, возле второго дзота, как подтверждение его боевых подвигов.

- Хорошо. Благодарю за службу, товарищ Поповин, - сказал Глебов, еще раз ощупав Поповина взглядом с ног до головы.

Поповина никогда еще не благодарили за службу, поэтому ему не приходилось отвечать на благодарность. Сейчас же, считая себя чуть ли не главным героем дня, он решил щегольнуть знанием устава, но второпях перепутал статьи и в ответ на благодарность лейтенанта вместо "Служу Советскому Союзу" закричал:

- Ура-а!..

Получилось так смешно, нелепо и глупо, что все присутствующие на КП, несмотря на крайнюю напряженность, суровость обстановки, ахнули таким хлестким хохотом, что можно было подумать - дело происходит где-нибудь на вечеринке или на привале. Поповин понял свою оплошность, залился багрянцем, пряча смущенные глаза.

- Идите в распоряжение командира второго отделения, - приказал ему Глебов.

- Одну минуточку, товарищ Поповин, - быстро перехватил Савинов. Враз согнав со своего бледно-серого лица веселость, заговорил ровно, мягко, с легким подчеркиванием своего превосходства: - Пятая застава сражается героически - тут двух мнений быть не может. Мы попали в невероятно тяжелую обстановку. Но, дорогие товарищи, об этом никто не знает там, наверху. И, быть может, поэтому не идут нам на помощь.

- Нет, товарищ капитан, - летчик замотал головой. - Я видел с воздуха, что там делается. Жутко… Там еще больший ад, чем тут. Фашистов как саранчи - тьма-тьмущая. Танки, машины, пехота. Я видел, как танки на танки шли… Все горит. Бомбили город, бомбили наш аэродром, бомбили лагерь танковой бригады. Какая там к черту помощь! Командир нашего полка сгорел в воздухе. Ах! - Он отчаянно и безнадежно махнул рукой.

- Все, что вы говорите, лейтенант, не имеет отношения к тому, о чем я хочу сказать, - с деланным хладнокровием продолжал Савинов. - У заставы нет связи с вышестоящим командованием. Вы пытались, товарищ Глебов, связаться с начальником отряда или с комендантом участка? - Савинов довольно дружелюбно посмотрел в глаза Глебову. - Вы посылали им донесение?

- Устав обязывает старшего устанавливать связь с младшими, - ответил Емельян, чувствуя в словах капитана правоту.

- Но устав не запрещает младшим устанавливать связь со своим начальником, - парировал Савинов. - Донесение направить вы обязаны были сразу же после первого боя.

Глебов понимал: Савинов прав - допустил оплошность. Надо было послать связного с донесением. Он попробовал найти оправдание своему досадному упущению, сказал без вызова, тоже миролюбиво и как бы размышляя вслух:

- Обстановка, товарищ Савинов, сложилась так, что надо было одно из двух выбирать: либо писать донесение, либо отражать атаки немцев. Посылать человека в тот момент, когда здесь каждый боец дорог…

- Я понимаю, - перебил снисходительно Савинов. - Обстановка не из веселых. Но лучше поздно, чем никогда. Мне кажется, надо сейчас немедленно послать связного с донесением. Не раненого, а здорового бойца, который может пробиться. Вместе со мной и пойдет. Вдвоем будет легче пробиваться. Я ведь тоже должен был гораздо раньше, еще в самом начале боя, уйти. Но обстановка не позволила.

- Тогда зачем же мне отвлекать лишнего человека, когда я могу послать донесение с тобой? - сказал вполне искренне Глебов.

- Нет, так не делается. Ваш связной - это ваш связной. А у меня свои дела, свои задачи, - возразил Савинов, и в этот же миг Ефим Поповин сделал быстрый шаг вперед и вытянулся перед Глебовым:

- Разрешите мне, товарищ лейтенант? Я пробьюсь.

И столько в его движениях было невесть откуда взявшейся прыти, а во взгляде готовности и решительности, что Глебов не устоял, сдался:

- Ладно, пойдете вы, - и стал писать донесение.

Савинов был доволен своей изворотливостью. Мысль улизнуть с заставы под любым предлогом, вырваться из этого огненного ада, где все обречены на гибель, родилась в нем еще в самом начале боя, но снаряды, мины и пули не выпускали его из четвертого дзота, где он в смертельной тревоге высидел обе ожесточенные атаки гитлеровцев.

Минуты неожиданного затишья показались ему единственным и неповторимым случаем, когда можно было бежать. Но он боялся оказаться в глазах пограничников трусом и дезертиром: нет, он должен оставить заставу в силу крайней служебной необходимости, исходя из высших государственных и военно-стратегических интересов, наконец, в интересах самой же заставы. Так родилась в нем идея - на самом деле всего лишь более или менее благовидный предлог - посылки связного с донесением. На худой конец Савинов сам готов был выполнить роль связного, лишь бы вырваться, пока еще не поздно, из огненного мешка, в котором оказалась пятая застава. Конечно, лучше уйти вдвоем - надежней и безопасней. Но если бы Глебов решительно отказался выделить посыльного, Савинов ушел бы и один. Но Глебов, к удивлению Савинова, оказался податливым.

Емельян, конечно, правильно оценил поступок Савинова: трус спасает свою шкуру.

После ухода Савинова и Поповина Глебов вместе с Братишкой обсуждали вопрос, кто должен возглавить группы пограничников, защищающие второй и четвертый дзоты. Были разные мнения: в один дзот пойдет сам Глебов, в другой -лейтенант Братишка. Но летчик на этот счет высказывал свои сомнения: дескать, тактику сухопутного боя он знает плохо, с пограничниками не знаком, так что ставить его во главе группы бойцов, уже обстрелянных и получивших суровый боевой опыт, просто не резон. Глебов готов был согласиться с ним, и тогда рождался иной вариант - о необходимости иметь подвижный резерв, которым можно было бы маневрировать в ходе боя, держать этот резерв между четвертым и вторым дзотами - в дзоте номер пять, на КП начальника заставы. Этот резерв состоял всего лишь из трех человек - лейтенантов Глебова и Братишки и ефрейтора Ефремова.

Не успели принять окончательное решение, как в пятый дзот вбежал Ефремов и тревожно доложил, что на заставу летят три фашистских самолета. Глебов передал на огневые точки по телефону команду "Воздух!", вместе с Братишкой вышел из дзота и остановился у самого входа. Три "юнкерса" действительно друг за другом заходили на цель, делая характерный разворот.

- Сейчас будут пикировать, - сказал Братишка и глубже надвинул на лоб пилотку.

- Пулемет!.. - крикнул Глебов и сам же бросился в дзот за пулеметом. Он хотел ударить по самолетам. Но не успел. Вздрогнула и зашаталась под ногами земля, скрипнули бревна перекрытия, сверху посыпалась земля, а в дверь дохнула упругая, горячая волна, толкнула в спину влетевшего с надворья лейтенанта Братишку. Гул был громовой, раскатисто-грозный и продолжительный: взрывы бомб слились в один удар, от которого, казалось, земной шар лопнет и разломится надвое. Потом сразу стало тихо. Глебов, Братишка и Ефремов молча переглянулись - в глазах всех троих можно было прочитать общее чувство: радость, что они остались живы, и тревожное ожидание нового взрыва, который не пощадит их.

Так они смотрели друг на друга и ждали долгую томительную минуту. Нового взрыва не было. Глебов нажал кнопку полевого телефона и взял трубку. Второй дзот не отвечал. Глебов встревоженно вышел наружу, и то, что он увидел, ошеломило и потрясло его. Там, где прежде чуть-чуть горбился зеленый холм второго дзота, сейчас зияла и дымилась гарью и пылью огромная воронка с развороченными, переломленными бревнами перекрытия. Она напоминала кровоточащую рану.

Пыльное знойное небо визгливо завывало, как от нестерпимой боли. Глебов инстинктивно поднял голову. Три "юнкерса" делали новый заход на бомбежку. В голове мелькнула страшная мысль: "Теперь очередь за нами". О пулемете, о стрельбе по зенитной цели Емельян больше не помышлял. Впервые за сегодняшний день он почувствовал себя слабым и беспомощным. Понял, что второй дзот вместе с находившимися в нем пограничниками перестал существовать, что там и хоронить даже некого. Поделать он ничего не мог, а надо было что-то делать. Машинально позвонил в четвертый дзот, не ожидая ответа. И вдруг в телефонной трубке совсем рядом послышался сухой, надтреснутый голос Полторошапки:

- Слухаю. Старшина Полторошапка.

- Демьян Макарович! - обрадованно воскликнул Глебов. - Вы живы там?

Ответа не было слышно: его заглушили новые бомбовые взрывы, которые показались не столь дружными и не такими ошеломляющими. Удар их пришелся по третьему пустому дзоту. "Теперь наша очередь", - опять с тоской подумал было Емельян, но на минуту выбежавший из дзота Братишка вернулся ликующий.

- Ушли! Самолеты ушли! Отбомбились и улетели.

Запищал зуммер, по-комариному назойливо. Глебов схватил трубку.

- Живы, товарищ лейтенант! Все в порядке, - докладывал Полторошапка. - Только со стороны Княжиц слышен гул моторов. Никак танки.

Это было то, чего больше всего опасался Глебов: выход танков с тыла с одновременной атакой в центре и на флангах.

- Ведите наблюдение за дорогой. О появлении противника докладывайте, - ответил Глебов, прислушиваясь к гулу возобновленной фашистами артиллерийской канонады. Снаряды и мины рвались главным образом в центре участка обороны, там, где чернели пепелища сожженных построек.

- Ну, товарищи, - Емельян проникновенно посмотрел в глаза Братишке и Ефремову, сделал небольшую паузу. - Начинается последний, решительный… Приготовьтесь. Представьте себе, что дзот наш - это крепость, которую мы сдадим только тогда, когда в живых никого из нас не останется.

- Две крепости, - подсказал Братишка.

- Нет больше. Вдвое больше. Вы забыли Шаромпокатилова и Мухтасипова, - возразил Глебов и нажал на кнопку зуммера. - Демьян Макарович, сейчас фашисты начнут последний штурм. Надейтесь на свои силы. Резервов у меня нет, помощи ждать неоткуда. Превратите дзот в крепость. В неприступную крепость. Выставьте впереди истребителей танков. Держитесь. Родина нас не забудет…

Он хотел сказать старшине, что второй дзот перестал существовать, что все его защитники погибли от прямого попадания бомбы, но в последний миг решил не говорить этого: пусть мертвые воюют вместе с живыми, пусть там, в последнем дзоте, живые считают, что они не одни, пусть чувствуют локоть своих боевых друзей и товарищей.

- Теперь у нас нет круговой обороны? - спросил Братишка.

- Фланги у нас открыты - это верно, - ответил Глебов. - Но круговая оборона, лейтенант, у нас все-таки есть. Это наши дзоты. Они рассчитаны на бой в окружении. Кстати, как твое имя, лейтенант Братишка?

- Максим. Отца Иваном звали.

- Ты женат, Максим Иванович.? Семья есть?

- Жена Эра и сын Митька. Еще годика нет.

- Эра!.. Красивое имя, - грустно, но как-то удивительно спокойно произнес Емельян, и это его спокойствие никак не соответствовало тому крайне сложному, тяжелому, можно сказать безнадежному, положению, которое складывалось на участке пятой заставы. - А у меня нет ни Эры, ни Митьки. И даже невесты нет, дорогой мой Максим Иванович. Только мать. Слабая, больная, бедная моя мама - Анна Сергеевна… И у Ефремова нет невесты. Или есть? А?

Ефремов, стоявший за пулеметом у амбразуры, повернулся в сторону Глебова, тихо ответил:

- Не знаю, товарищ лейтенант, сам не пойму.

Почему-то вспомнились последние слова Мухтасипова, и Глебов произнес их вслух, ни к кому не обращаясь:

- О прошлом не жалей, грядущего не бойся.

Подумал с любовью о Махмуде и Шаромпокатилове - трудно им достанется. А что с Фединым? Пропал без вести? Вот так и сообщат родным в Ленинград. А Савинов бежал, струсил. И Поповина увел. Скорее всего, эти двое расскажут начальству о том, как сражалась пятая застава. От этой мысли стало больно на душе: что могут Савинов с Поповиным рассказать? Все переврут, переиначат. Надо бы самому все описать, да сейчас не до того.

Сквозь взрывы снарядов и мин уже отчетливо слышался гул моторов: фашистские танки шли на заставу с двух направлений - с запада и с востока. С фронта от границы за тремя недобитыми танками, сгорбившись, семенили остатки авангардного полка, который рассчитывал смять заставу к половине пятого утра. Сейчас стрелки часов показывали половину двенадцатого, а застава все еще продолжала жить и бороться. И эти три танка, и шедшие за ними стрелки уже испытали на своей шкуре силу удара пограничников и теперь шли осторожно, пугливо, каждый миг ожидая какого-нибудь подвоха со стороны защитников заставы.

С тыла, по дороге от села Княжицы, на заставу на большой скорости мчались четыре танка второго эшелона, прошедшего без боя по участку четвертой заставы. Гитлеровцы были взбешены упорством бойцов лейтенанта Глебова. Командир дивизии объявил выговор командиру полка, который, потеряв чуть ли не половину своих солдат и три танка, так и не смог смять какую-то ничтожную группу русских, вооруженных стрелковым оружием. Он докладывал своему начальнику, что пограничники засели в железобетонных дотах, что они располагают слаженной системой плотного ружейно-пулеметного огня и что три танка подорвались на минах. Он просил поддержки с воздуха и атаки танков с тыла. Комдив удовлетворил просьбу, но строго предупредил, что эта атака должна быть последней.

Тот факт, что свою последнюю атаку гитлеровцы решили провести с двух противоположных направлений, не был случайным. Командир немецкого полка на этот раз старался во что бы то ни стало избежать потерь в живой силе. Две предыдущие атаки показали, что фланги пограничников - второй и третий дзоты - хорошо защищены, а центр - о разрушенном первом дзоте немцы также знали - оказался теперь наиболее уязвимым местом; правда, вдруг оживший под развалинами дзота станковый пулемет причинил немало беды атакующим. Но его-то и должны были стереть с лица земли авиационные бомбы и артиллерийские снаряды, расчищавшие путь танкам и пехоте. Именно потому и были указаны "юнкерсам" две основные цели для бомбежки: с запада - первый дзот и с востока - четвертый. Стремительным ударом двух встречных отрядов с фронта и тыла одновременно враг надеялся разрубить оборонительное кольцо заставы надвое, блокировать и ценой минимальных потерь уничтожить наиболее сильные, по его мнению, гарнизоны фланговых дзотов. Немцам и невдомек было, что обе эти огневые точки больше не существовали. Они раз в десять преувеличивали силы пограничников. Отчасти делалось это и сознательно, чтоб хоть как-нибудь оправдать свои колоссальные потери.

Башня танка, в котором сидел политрук Мухтасипов, была обращена пушкой к реке и не вертелась, как ни старался Махмуд повернуть ее. В смотровую, щель Мухтасипов видел стоящий впереди него второй танк - Алексея Шаромпокатилова, пушка которого, наоборот, смотрела в сторону заставы. "Наверно, и у него башня не вертится", - решил политрук и посочувствовал ефрейтору. В танке было неудобно, душно, не хватало воздуха. От нестерпимой боли в переломанных ногах, от духоты и запаха керосина у Мухтасипова кружилась голова, его тошнило, и ему казалось, что он теряет сознание. Хотелось пить - воды не было. Хотелось прилечь - не мог.

Мухтасипов приоткрыл пошире смотровую щель, но духота от этого не убывала и воздуха не становилось больше. Минут десять он ждал наступления немцев, то и дело посматривая в сторону прибрежных кустов. Никакого движения. Тогда он достал лист бумаги и написал вверху крупно: "Завещание сыну".

Прикрыв тяжелыми веками воспаленные, красные глаза, задумался. Много хотелось сказать, очень много - для этого не хватило б, пожалуй, и целого дня, и целой тетради, а у него был только один листок в клетку и неизвестное количество свободных минут - может, пять, а может, сто, кто знает, когда начнется новая атака. Надо было успеть сказать самое главное. Мысли о пяти минутах заставили торопиться, быстрые неровные строки побежали по бумаге:

"Дорогой мой мальчик. Сегодня фашисты напали на нашу Родину. Уже восемь часов, как наша пятая застава ведет кровопролитный бой. Скоро начнется третья атака. Для нас она может быть последней. Я сижу сейчас в фашистском тачке, захваченном нашими пограничниками, притаился у пулемета и пушки и жду, когда фашисты снова ринутся в бой. У меня перебиты ноги, но это ничего. У меня есть руки, здоровые и сильные руки, чтобы управлять пушкой и пулеметом, у меня есть зоркие глаза, чтобы точно целиться во врагов. Наших бойцов полегло много. Они сражались геройски. Помни о них всегда, родной мой Муса. Врагов полегло больше, во много раз больше, чем наших. Милый сыночек!.. Я не видел тебя, не слышал твоего голоса, а может случиться, что мы никогда не встретимся с тобой. Послушай меня, мой мальчик. Умирать не хочется. Очень хочется жить. Только здесь, где кругом пляшет и бесится смерть, только тут по-настоящему можно оценить жизнь. До чего она хороша и прекрасна! Люби ее, дорожи ею. Но больше всего люби свою Родину - нашу чудесную Советскую страну, созданную великим Лениным. Жизнь хороша и прекрасна, но Родина дороже жизни. И если когда-нибудь Родина потребует у тебя твою жизнь - отдай не задумываясь. И еще - люби труд, уважай людей, и люди будут тебя уважать. Делай им добро, не требуя наград. Это большое счастье - делать людям добро. Будь честным и твердым, справедливым и неподкупным, беспощадным ко всем и всяким мерзостям и подлостям рода человеческого. Люби маму, она у нас с тобой славная, помогай ей, заботься о ней, как заботится она о тебе. Помни, сын: если смерть настигнет меня здесь, я хочу жить в тебе, в твоих делах, я хочу, чтобы ты сделал в жизни и то, что не успел сделать я, и то, что должен сделать ты. Прощай, мой дорогой мальчик. Пусть никогда ты не услышишь ни свиста пуль, ни грохота снарядов, ни лязга танковых гусениц. Пусть эта война будет последней. 22 июня 1941 г.".

Мухтасипов не стал перечитывать написанное. Сложил листок вчетверо и спрятал в левый карман гимнастерки, где хранился партийный билет. Потом посмотрел в щель. По-прежнему было тихо и знойно, по-прежнему впереди чернели трупы врагов. И вдруг один зашевелился, поднял руку, попробовал встать и не мог. Раненый был слаб, он, видно, потерял много крови, и у Мухтасипова вместе с жалостью к раненому немцу родилось желание помочь ему, желание практически невыполнимое, потому что сам политрук не мог ходить. О раненом немце почему-то думалось не как о враге, который пришел на нашу землю убивать и, быть может, убил кого-нибудь из пограничников, а просто как о человеке. "А ведь можно было спасти ему жизнь. Дома, наверное, тоже есть жена и сын. Интересно, о чем сейчас думает этот гитлеровский солдат? Может, он рабочий, которого Гитлер насильно погнал на войну. Может, его товарищи - рабочие где-то там, в Берлине, в Гамбурге, в Мюнхене, уже вышли на улицу с красными знаменами и с лозунгами: "Руки прочь от СССР!"

Мухтасипов не видел "юнкерсов", он только слышал их накатистый, с надрывом гул и затем вздрогнул от громового раската. "Бомбят. Значит, скоро атака". Между Мухтасиповым и Шаромпокатиловым расстояние около ста метров. Теперь ему эта стометровая площадка с направленными на нее с двух сторон пушками и пулеметами показалась огненным мешком, в который обязательно попадут атакующие фашисты и не смогут выбраться живыми. Он решил не выдавать себя преждевременно, стрелять в упор, когда вражеская цепь окажется впереди танка Шаромпокатилова. Он готовился нанести врагу жестокий удар, но смерть оборвала все его расчеты, планы и мысли. Во второй заход "юнкерсы" спикировали на район первого дзота, и одна бомба угодила прямо в танк политрука.

Тяжелые осколки гулко ударили по броне танка Шаромпокатилова. Ефрейтор инстинктивно отшатнулся от смотровой щели, чтоб тотчас же заглянуть в нее. Танк политрука, превращенный в груду металлолома, лежал на боку, угрожая небу теперь какой-то нелепой и ненужной пушкой. Возле него над огромными воронками дымилась черная земля. Алексей открыл нижний люк, спустился на землю и быстро осмотрелся. Немцев не было видно. Тогда, пригибаясь к земле, он помчался к изуродованному танку, думая о политруке, которому, возможно, нужна помощь. Махмуд Мухтасипов лежал с расколотым черепом и лицом, залитым кровью. Он был мертв. Шаромпокатилов посмотрел с проклятием на небо, где удалялись на запад три "юнкерса", стиснул зубы и уже не побежал, а спокойно во весь рост зашагал к своему танку.

В тыльную щель башни Шаромпокатилов видел, как началось новое наступление. Картина была знакома. Прямо на него в направлении первого дзота шли четыре танка, а за ними - пехота. И по мере того как нарастал лязг гусениц, ширилась и нарастала тревога в душе ефрейтора. Ближе, ближе. Вот прогромыхало справа, затем слева. Танки миновали его, не остановились. Посмотрел в прицел. До уходящего головного танка было не больше полусотни метров. Он быстро удалялся. Шаромпокатилов решил пропустить его, стрелять по второму. Стрелял почти в упор, с каких-нибудь двадцати метров. Попал по мотору. Танк загорелся, вспыхнул как-то сразу ярким пламенем. Потом повалил черный дым. Два следующих танка прошли в стороне - они были недосягаемы для пушки Шаромпокатилова, не сумевшего повернуть башню. Тогда ефрейтор ударил в тыл по пехоте из пулемета. Фашисты не ожидали жестокого удара в спину - бросились вперед в развалины первого дзота. Шаромпокатилов ликовал: было радостно видеть, как в панике мечутся враги, пытаясь спасти свои шкуры.

Увлекшись пехотой, ефрейтор не заметил, как один из фланговых танков повернул назад, подошел к нему на близкое расстояние и в упор стал расстреливать своего же собрата, в котором теперь находился советский человек. Немецкий танкист знал уязвимые места своей машины, он мог уничтожить Шаромпокатилова с первого же выстрела. Но он не жалел снарядов, он боялся, как бы этот русский не развернул башню в его сторону. Уже замолчал пулемет Шаромпокатилова, уже зияла в боковой броне дыра, из радиатора клубами валил дым, а немец все расстреливал ненавистный и страшный для него танк.

А в это самое время на другом конце обороны заставы два танка, появившихся с востока, "утюжили" четвертый и пятый дзоты, а два других вели пушечную дуэль с неожиданно прорвавшимися к заставе со стороны хутора Ольховец двумя советскими танками Т-34.

6

Ровно в полдень пехота и танки немцев овладели пятой заставой. Командир полка приказал доставить ему пленных советских пограничников. Перед тем как бросить их в лагерь, он хотел посмотреть на тех, которые истребили половину личного состава его полка, сожгли четыре танка, сбили один самолет. Примчавшийся с заставы адъютант доложил полковнику, что пленных нет, что все русские пограничники уничтожены доблестными воинами фюрера, а их укрепления разрушены дотла и, если полковнику желательно посмотреть…

Полковник решительным жестом прервал адъютанта и нетерпеливо взглянул на часы. Слишком много времени отняли у него советские пограничники, но с мертвых какой спрос - надо спешить расквитаться с живыми. Вперед на восток! И только вперед. Раненых эвакуировать, мертвых похоронить (своих, конечно!), живым, не задерживаясь, продвигаться вперед! Командиру дивизии было немедленно направлено донесение: сопротивление русских сломлено, весь гарнизон укрепленного района уничтожен, огневые точки полностью разрушены, полк выполняет последующую задачу. Объясняя свои неимоверные потери командиру дивизии, полковник теперь уже не ссылался на железобетонные доты, которых в действительности не оказалось на заставе; он утверждал, что гарнизон русских состоял из отборных коммунистов-фанатиков, большевиков-чекистов, которые не сдаются в плен и сражаются до последнего патрона, предпочитая взорвать последней гранатой себя и своих врагов-победителей.

Четвертый дзот был расстрелян из танка термитными снарядами и затем раздавлен гусеницами. Пятому дзоту, в котором находилось всего лишь три человека - Емельян Глебов, Максим Братишка и Василий Ефремов, можно сказать, повезло: наскочивший на него танк гусеницами и лобовой броней завалил вход в дзот, вернее, выход из него, после чего таким же образом начал заваливать амбразуры. Но именно как раз в этот самый, момент в его башню угодил снаряд советской тридцатьчетверки. Это заставило немца бросить пятый дзот, который был уже обезврежен, и присоединиться к двум другим своим собратьям, продолжавшим перестрелку с двумя советскими танками. Вначале это была довольно безобидная пушечная дуэль: с расстояния каких-нибудь полутора тысяч метров танки не очень активно постреливали друг в друга из пушек, маневрируя среди невысоких холмов и кустарников. Но когда было покончено с заставой, когда все семь немецких танков "высвободились" и объединились в один кулак, танковый бой принял решительный характер, обостренный соотношением два против семи.

На дороге между хутором Ольховец и заставой немцам удалось взять советские Т-34 в кольцо и постепенно сужать его. Наши быстро разгадали тактику врага и решительно пошли на прорыв кольца. Произошел скоротечный, но жаркий танковый бой, который закончился тем, что в густой ржи осталось четыре подбитых и сожженных танка - два советских Т-34 и два немецких T-IV. Остальные ушли на восток.

В пятом дзоте кромешная темнота и тишь. Даже земля не вздрагивает от боли, успокоилась. Емельян в который раз нажимает кнопку зуммера и дует в телефонную трубку. Ответа нет. Значит, и нет больше четвертого дзота, последнего. Все кончено. И эту гнетущую горькую мысль усиливает и подтверждает немая бесконечная тишина. Ну хоть бы один звук, хоть какой-нибудь отдаленный признак жизни там, на просторе, за стенами дзота. Не хватает воздуха, дышать тяжело.

- Запечатали они нас, замуровали, - вполголоса, но без особой тревоги, даже как будто и беспечно говорит Максим Братишка.

Ему не ответили, не поддержали разговора. Только Ефремов цыкнул на скулящего Казбека.

- Сейчас бы пива холодного, - опять после паузы отозвался Братишка.

"А есть совсем не хочется", - подумал Глебов.

- Что будем делать, товарищ лейтенант? - спросил Ефремов.

- Прежде всего, надо позаботиться о воздухе, иначе мы скоро все задохнемся. У вас лопата есть?

"Что за вопрос? - подумал Ефремов. - Какой же боец без шанцевого инструмента?" Отозвался кратко:

- Да. - Достал лопату, не спеша, но проворно начал пробивать ею землю в амбразурах. Это было несложно: минут через десять в кромешную темноту дзота ворвался яркий луч дневного света и осветил осунувшееся темное лицо Ефремова.

- Воздух и солнце есть! - весело воскликнул Братишка. - Не хватает воды для полного физкультурного комплекта.

- Цс-с, - предупредил его Глебов и заговорил полушепотом. - На заставе могут быть немцы. Будем осторожны.

- Молчу, молчу, - зашептал Братишка. - Вы совершенно правы. Надо дождаться здесь ночи.

А в голове Глебова больно стучат какие-то тупые, нечеткие думы: Мухтасипов, Шаромпокатилов, четвертый дзот… Что с ними? Погибли? Нет, надо выбраться отсюда дотемна, надо выбираться сейчас. Но если наверху немцы - тогда все, конец. Имеет ли он право принимать такое решение, не посоветовавшись с товарищами?

Думы, думы, думы… Но нельзя молчать. Надо что-то говорить, перебить и развеять тяжелые думы.

- Максим Иванович, расскажи что-нибудь, - просит Емельян.

- Что рассказывать? - в голосе Братишки веселые нотки. - Разве что, как женился?

- Хотя бы. Поделись опытом. Нам ведь с Ефремовым… - Глебов старается шутить.

- Мой опыт, пожалуй, не поучителен.

- Это почему? - спрашивает Емельян.

- Нетипичен. Шел по улице, встретил незнакомую девушку. Спрашиваю: "Я вам нравлюсь?" Она ошарашена, растерялась. "Нравитесь", - говорит. "Тогда пойдем в загс". Так мы и поженились.

- Это когда ты от Гали Шнитько вышел? - догадался Глебов, вспомнив Галин рассказ о молоденьком летчике.

Братишка опешил:

- А ты откуда знаешь?

Емельян слукавил:

- Мы должны все знать, что происходит в пограничной полосе. Служба, Максим Иванович.

- Нет, а все-таки? Кроме шуток? - Братишка был явно заинтригован. Наконец догадался: - Хотя все понял. Сестер Шнитько, я слышал, за что-то арестовали.

- Они были немецкими шпионками, - сообщил Глебов.

- Вот видите - нет худа без добра, - после паузы заметил Братишка. И немного погодя добавил: - Галю я любил по-настоящему.

- А Эру? Прости за нескромный вопрос.

- Эра другое дело. Галя была красивая, а Эра хорошая. Она меня любит.

Он так и не ответил на вопрос. Емельян не стал настаивать. Но что это? Наверху как будто кто-то ходит. С потолка слабо, всего несколько крошек, посыпалась земля. Емельян сделал предупредительный знак рукой и отошел от света. Прислушались настороженно. Как будто голоса. Там, наверху. Незнакомые. Но говорят по-русски. Что они говорят?

Емельян прислоняет ухо к амбразуре, жадно ловит отдельные слова, фразы:

- И тут одни убитые…

- Живых… нет…

- Похоронить…

Лихорадочно стучит вопрос: кто они? В голосе уже поймано что-то знакомое, вот только сразу нельзя припомнить. И вдруг Емельян кричит в амбразуру громко:

- Гаврилов! Евсей Михайлович!..

Шаги приближаются, но голос опять незнакомый, другой:

- Дядя Евсей, вас зовут.

И в ответ совсем знакомый, мягкий:

- Тебе показалось. Мертвые молчат…

- Нет, Евсей Михайлович! - кричит Глебов. - Ему не показалось: тут живые.

С помощью местного крестьянина Гаврилова и его племянника Павла выбрались из дзота. Гавриловы не находят слов, чтобы высказать и радость, и горе, и боль, и все то небывалое, неповторимое и трагически страшное, что им пришлось пережить за эти полдня.

Евсей Михайлович то и дело повторяет, наверно, главный для него вопрос:

- Что ж теперь будет, что будет?

Но ответа не ждет, знает, что вопрос его трудный, и ни Глебов, ни два других его товарища не в состоянии сказать ему ничего утешительного. Племянник спешит поведать, как за их селом немцы сбросили парашютный десант, как повесили возле клуба председателя сельсовета, как фашистский танк наехал на избу бабки Улиты - избу разрушил, поросенка задавил, сама бабка еле жива осталась.

- Где немцы? - перебил его Глебов.

- Некоторые в селе, а больше ушло туда. - Юноша показал рукой на восток.

Евсей Михайлович дополнил:

- Везде они, кругом - куда ни глянь. И все машины, машины. Сколько ж у них машин! А наших что-то не видно.

И эти последние слова, сказанные так непосредственно, без тени упрека, больно ударили Глебова, будто он был виноват во всем: и в том, что у немцев много машин, и что тьма-тьмущая их прошла на восток, так и не остановленная заставой, и что наших войск почему-то нет.

- Застава стояла насмерть, - ответил он Гаврилову сурово. - Какие ребята полегли!.. - Он поднял к глазам бинокль и осмотрел вокруг весь участок. Задержался, глядя на северо-запад.

Братишка спросил:

- Что там?

- Во ржи четыре танка. Стоят, - ответил Глебов и подал Братишке бинокль.

- Стало быть, разбитые, - подсказал Гаврилов-старший, а племянник пояснил:

- И за селом много брошенных танков. Есть которые сгорели.

- Очевидно, подбитые, - заключил Братишка, возвращая бинокль.

- Я не вижу немецких трупов, - заметил задумчиво Глебов. - Подобрали, что ли?

- Наверно, захоронили, - согласился Ефремов. - Надо бы и нам.

Глебов и сам об этом уже думал. Он понимал и другое: нельзя терять времени. Здесь, на открытых руинах заставы, их могут заметить. Надо было принимать какое-то решение. Он все еще никак не мог примириться с мыслью, что заставы больше нет.

Братишка сказал, с тревогой глядя в сторону границы:

- Нам надо немедленно уходить.

Глебов недовольно подумал: "Ты можешь уходить, а мы без приказа…"

- Вам надо поспешить, - перебил его мысли Евсей Михайлович. - Не ровен час… нагрянут.

- Нам нужно прежде всего осмотреть все наши огневые точки, - железным тоном приказа заговорил Глебов. - Может, остались наши товарищи, раненые. Вы, Ефремов, с Евсеем Михайловичем осмотрите четвертый и третий дзоты. Мы втроем осмотрим первый и второй. Смотрите внимательно, проверьте под обломками - не засыпаны ли. Ясно?

- Есть проверить! - ответил Ефремов.

Это заняло минут двадцать. Шаромпокатилова нельзя было узнать в танке: труп его, изуродованный, очевидно, взорвавшимися боеприпасами, к тому же обгорел. Из кармана гимнастерки Мухтасипова Глебов извлек партийный билет и записку сыну. И все повторял одну и ту же фразу:

- Какие были ребята!.. Какие ребята… Их надо похоронить. Здесь, на заставе, в братской могиле.

- Сейчас это невозможно, надо ждать вечера, - заметил Братишка и кивнул на юношу: - Вот они и похоронят.

- Да, Павел, придется это сделать вам, - согласился Глебов. Оставаться до вечера здесь только затем, чтоб похоронить товарищей, было неразумно.

Ефремов доложил, что никого в живых не обнаружено.

- Евсей Михайлович, - Глебов положил Гаврилову руку на плечо. - У нас к вам великая просьба.

- Ради бога, товарищ начальник, - с готовностью отозвался Гаврилов.

- Похороните наших товарищей. Всех в одной могиле. Мы еще вернемся. Мы придем и поставим им памятник. Золотыми буквами напишем их имена. - Лицо его было суровым, брови сдвинулись в одну линию, у переносья легла глубокая морщина, а глаза блестели непослушной застывшей слезой. Больше он не мог говорить - душили спазмы.

- Все будет сделано, товарищ начальник, - отозвался взволнованный Гаврилов. - Все честь по чести, можете не беспокоиться. Все исполним.

- Лопаты тут есть, - сказал Ефремов.

С Гавриловым прощались без слов: обнялись и расцеловались. Потом также молча, не договариваясь, пошли по дороге на хутор Ольховец. Дорога врезалась в густую высокую рожь: в случае чего можно было укрыться. Минут десять молчали, прислушиваясь к далекой канонаде на востоке. Впереди Ефремов с Казбеком, сзади, в десяти шагах, оба лейтенанта: у Глебова - автомат отечественный, у Братишки и Ефремова - трофейные. Карманы брюк набиты гранатами.

- А что дальше? - наконец спросил летчик.

- Будем пробиваться к своим.

- Никогда не думал, что все так получится, - глухо произнес Братишка. Глебов понял его, но смолчал. Он и сам никогда не думал, что может случиться все именно вот так. Его мучило другое: так ли он поступал, как положено, не допустил ли он какой-нибудь оплошности? Ведь вот он уходит без приказа. И не виноват ли он в гибели заставы? А вдруг найдется кто-нибудь вроде Савинова и спросит язвительным тоном: "Как же так у вас получилось, лейтенант Глебов, что вся застава погибла, а лишь один начальник да его адъютант уцелели?.. А?.. Почему это политрук погиб, а начальник остался жив? Случайно это? Нет, не верим, случайностей в природе не бывает. Тут что-то не так, лейтенант Глебов".

До чего ж противны эти мысли: лезут, лезут, точат мозг, выматывают душу - и никак их не прогонишь. Впрочем, стоп, Ефремов остановился и напомнил шепотом:

- Подходим к танкам. Два, похоже, наши, а два немецких. "Немецкие танки… немцы, - остро отдается эхом в мозгу Емельяна. - Немцы могут быть в танках. Они могут быть рядом, во ржи, в рощице, на хуторе. Фашисты везде, кругом. Для них у меня припасено два магазина патронов, две гранаты, две обоймы в пистолете. И все-таки надо быть осторожным, нельзя лезть на рожон слепо. Каждая пуля должна попасть в цель". Глебов подносит к глазам бинокль: да, два немецких и два наших танка стоят среди ржаного безмолвия. Зачем сошлись они сюда, как и когда? Где их экипажи?

- Подойдите к ним со стороны ржи, осмотрите. Загляните внутрь. Будьте осторожны. А мы в случае чего поддержим огнем. Отходить будем в сторону леса, - приказал Глебов. Ефремов повторил приказ и нырнул в рожь, изрядно помятую гусеницами.

Глебов и Братишка с дороги уходят в рожь. Летчик встревожен чем-то, лицо сделалось строгим, глаза расширились.

- Ничего не слышишь? - спрашивает он Глебова. Емельян сдержанно кивает головой, напрягая слух. Братишка снимает с шеи автомат. Оба смотрят в сторону, противоположную той, куда ушел Ефремов, и откуда уже явственно доносятся несколько странные шорохи. Ветра нет, рожь стоит бездыханно, не шелохнет колосьями. Над ней не звенят жаворонки, в ней не бьют перепела. Но кто-то определенно есть в ней. Глебов жестом руки приказывает Братишке присесть: не маячь, мол, и сам приседает, сняв зеленую фуражку. Да, сомнений нет - по ржи кто-то идет.

Судя по шороху, идет не один человек, а целая группа. "Последний бой, может, здесь он и будет последним для заставы", - мелькает быстрая мысль. И вдруг совсем близко, не дальше, как в ста метрах от них, резко, звонко, призывно и тревожно прозвучало:

- И-и-и-го-го-го!

Братишка даже вздрогнул от неожиданности: он ждал чего угодно - пулеметной очереди, взрыва гранат, только не этого призывного встревоженного ржания лошади. Глебов сразу выпрямился и невольно воскликнул:

- Буря!..

А кобылица уже мчалась к своему хозяину, обрадованная, возбужденная, стала ласкаться. Глебов потрепал ее по холке, погладил крутую шею, прильнул лицом к ее морде, нежно приговаривая: "Буря… Славная…'Жива, уцелела, моя бедная Буря". Потом заглянул в огненные глаза кобылицы и увидел в них слезы. Это были слезы безмерной скорби, ужаса, страдания, недоумения, испуга и радости. Казалось, кобылица знает нечто очень важное, значительное, хочет рассказать, да не может и потому волнуется, переживает. И поверилось ему, что это умное, преданное животное так же, как и люди, поняло и осознало весь смысл трагедии этого самого долгого дня.

Ефремов не возвращался минут пятнадцать: это показалось невероятно долго. Потом вышел на дорогу и помахал фуражкой, что означало: "Идите сюда". Но не выдержал, сам пошел навстречу. Вид у Ефремова был взволнованный.

- Ну что? - спросил Глебов.

- Там человек в одном, - дрогнувшим голосом сообщил Ефремов. - Живой. Командир.

Они побежали к машинам. Буря пошла за ними.

Действительно, в одном танке оказался живой человек. Его контузило взрывной волной. Он потерял сознание и очнулся лишь тогда, когда Ефремов открыл люк, впустив свежую струю воздуха. Первым на башню поднялся Братишка и помог танкисту выбраться через верхний люк.

- Ваня!.. - закричал Емельян, узнав в танкисте Ивана Титова, и бросился к нему в объятия.

- А я уже не думал увидеть тебя в живых, - слабым голосом проговорил Титов, шатаясь как пьяный. - Шел к тебе на выручку, да вот… видишь… не дошел. Подсадили меня здорово… Да разве одного меня: весь батальон сгорел. - Он прикрыл глаза руками, точно пряча их от яркого света и этого нещадного солнца, которое словно остановилось, не двигалось с места, и казалось, что этому страшному дню не будет конца. Глебов и Братишка слегка поддерживали его. Емельян спросил, щупая друга пытливым взглядом:

- Ты не ранен?

Титов поежился, как от озноба, будто хотел проверить все свои члены, ответил бодрясь:

- Кажется, нет. Боли не чувствую. Только голова какая-то не моя, чужая.

- Контузия, это пройдет, - заключил Братишка и дружески заулыбался. Этот светловолосый, почти безбровый паренек был воплощением беспечного веселья и умел улыбаться даже в самые неподходящие минуты. - У нас начальника штаба взрывной волной метров на пять отбросило. Целый час не мог в себя прийти. Думали хана, не выживет. А он отлежался и - ничего, отошел. И еще после этого в воздухе с "мессерами" дрался.

Стараясь ступать твердо, Титов стремительно направился ко второму советскому танку, черному, с обгоревшей и потрескавшейся краской на броне, с развороченным радиатором. В боку зияла огромная пробоина.

Титов попытался заглянуть в нее, крикнул внутрь:

- Эй, Хачатур!.. Лейтенант Григорьян!.. Есть кто живой?

Из танка никто не отозвался. Глебов постучал прикладом автомата по броне. Жуткое молчание. Титов забрался на гусеницу, безуспешно попытался открыть верхний люк. Потом снова подошел к пробоине, решил:

- От таких ран не выживают.

На всякий случай заглянул под брюхо танку: может, нижний люк открыт. Нет. Глебов сказал:

- Четыре стальных гроба.

- А где твоя застава? - спросил Титов.

- Вот, вся перед тобой. Три человека вместе с истребительным полком, - в голосе Емельяна звучала скорбь.

Титов бросил на Братишку короткий взгляд, сказал со вздохом:

- Маловато… Ну что ж, считай, что вы пополнились за счет танкового батальона.

- А матчасть когда прибудет? - шутя заметил Братишка.

- Обещают, - машинально ответил Титов и, подумав минуту, сказал уже совсем серьезно: - А вообще, нам не мешало бы иметь хоть один танк исправный, на ходу. А? Мысль?

- Мечта, - сказал Глебов.

- Пойдем посмотрим немцев, - предложил Титов и направился к ближайшему T-IV.

- А что смотреть? - небрежно бросил Братишка. - Пустая дырявая бочка из-под керосина, металлолом, - и прошел мимо. Глебов и Ефремов последовали за летчиком.

Второй немецкий танк стоял впритык с танком Титова. Они шли на таран, коммунист и фашист. Иван вспомнил сейчас об этом. Стволы их пушек скрестились, как две шпаги. Но ни тот ни другой не успели выстрелить. Снаряд другого немецкого танка подбил Титова. Возвращаясь теперь к этим двум столкнувшимся лбами стальным крепостям, Иван пытался припомнить все, как было.

Верхний люк второго немецкого танка оказался открытым. Титов забрался внутрь. Там - никого, пусто. И никаких повреждений. Титов проверил пушку, пулемет - все в исправности. Странно, почему экипаж оставил танк? Попробовал завести. Не получилось. Значит, вот в чем секрет бегства экипажа: заглох мотор и никак не заводился. Нервы гитлеровцев не выдержали: они бросили машину и убежали.

Титов вылез из танка, сообщил:

- Совсем целехонький. Только одна мелочишка - не заводится.

- Бывает, заводской дефект, - отозвался Братишка. - Почти как в песенке: "Все хорошо, прекрасная маркиза, за исключеньем пустяка".

- А вы напрасно шутите, лейтенант, - колюче посмотрел на летчика Титов.

- Братишка, - подсказал Максим.

- Не понимаю, - обронил Титов.

- Это его фамилия: Максим Иванович Братишка, - пояснил Глебов.

- Забавно, - сказал Титов. - А могла быть и Сестренка. Каких только фамилий нет в природе! Лейтенант Сестренка. Забавно… Так вот, дорогой Братишка, сейчас мы с тобой покопаемся в моторе, хотя нет, ты ведь летчик, у вас моторами техники занимаются, и если устраним заводской дефект, то мы еще покажем фашистам, кто мы и что мы. Понятно?..

- А ты знаешь, как шоферы поступают в таких случаях? - спросил Глебов. - Берут друг друга на буксир и тащат до тех пор, пока не заведется.

- Я всегда восхищался твоей находчивостью, дорогой Мелька, - весело отозвался Титов. - Попробуем по-шоферски, если только не откажет буксир.

Танк Титова был изрядно изуродован, разбита пушка, повреждено управление, заклинена башня. Тем не менее он смог еще пройти полсотни метров, волоча за собой T-IV.

Через полчаса все четверо сидели в исправном, глухо урчащем немецком танке. Титов выполнял роль водителя, Глебов - командира башни.

- Вы понимаете, что это значит? - почти ликуя, спрашивал Титов. - Нет, вы можете себе представить, что мы сейчас такое есть для фашистов?.. Мы будем крушить их броней, давить гусеницами, бить снарядами, косить пулями… Истреблять, истреблять, истреблять, пока они не прикончат нас…

В нем кипела и клокотала страшная месть врагу.

- А если столкнемся со своими? - спросил Братишка. - Мне бы не хотелось умереть от рук своих товарищей.

Мотор взревел. Танк, точно пришпоренный конь, рванул с. места и, вздымая гусеницами пыль, стремительно ринулся на восток, откуда доносились отдаленные раскаты кровопролитной битвы. Казбек помчался за танком. А Буря постояла минуту, точно раздумывая, как ей быть, и затем, выгнув шею колесом и распушив хвост, красиво поскакала за Казбеком.

1962 г.