Онлайн чтение книги Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. НОЧНЫЕ СПОЛОХИ

1

Де это было? В ковыльных степях Причерноморья, под стенами древнего Новгорода или на пыльных дорогах, на большаках, песенно и тревожно бредущих в Москву со всех сторон света? У берегов Невы и Чуди, Дона и Кальки, Немана и Днепра, Иртыша и Волги?

Когда это было? Во времена половцев или тевтонов, Батыя или Наполеона?

Горели ночные костры на земле русской, полыхали, точно знамена, огненные языки над черными топями рек, у которых, тревожно бряцая и звякая коваными доспехами, собирались воинские рати и народные дружины. Молчали птицы и звери, притаясь в лесных чащобах и степном многотравье. Выжидали. Молчали ратники. Думу думали.

С рассветом бой. Кровавый и смертный бой за землю свою, за жен, матерей и детей, за прошлое и будущее России, за свою жизнь. Быть или не быть в чужеземном рабстве русскому человеку.

Ночные сполохи, как предвестники грозных сражений, накрывали зеленые просторы России от сибирских рек до Днепра и Западной Двины на протяжении многих столетий, создавая героическую историю могучего и многострадального народа. Трепетали во тьме сторожкие факелы, швыряли в суровую высь искры костры, чтобы вызвездить ими ночное небо. А в полдень, когда от пыли, гари, от вдовьих и детских слез знойно хмарилось опечаленное желтое солнце, над полем брани кружило воронье, слеталось на кровавый пир.

Это было давно. О том рассказывали немеркнущие страницы истории, и, уверенный, твердый в своем былинно-эпическом спокойствии, голос летописца вещал: неистребимой стояла, стоит и стоять будет русская земля! О бессмертии великого народа говорила сама беспристрастная история, напоминала и взвешивала события и факты далеких и близких времен.

Залп "Авроры", октябрьский штурм Зимнего, боевые походы гражданской войны, змеиное кольцо блокады. Когда это было? Для Емельяна Глебова, для Ивана и Жени Титовых это было в далекие времена. А для их отцов, для Захара Семеновича Егорова это было совсем недавно. И была это вовсе не история, а страницы их собственной биографии.

И вот новые сполохи огненными и окровавленными кистями начали писать новую и самую страшную летопись России. Прошел жаркий июль, на исходе август, а конца сатанинского сражения не видать. Да, опять, как встарь, в тылу пришельцев на оккупированной земле вдруг ярко вспыхивают по ночам тревожные сполохи. То бензосклад загорится огненным фонтаном, то мост взлетит на воздух, то эшелон со снарядами пойдет под откос. Они - словно отголоски других мощных и сильных вспышек прожекторов, орудийных залпов и пожаров, обозначивших огненным пунктиром неровную линию фронта, протянувшегося от Черного до Баренцева моря.

Ночные сполохи на оккупированной врагом земле! Это грозный голос народных мстителей, честный и праведный суд, страшная и священная месть. Это вздохи партизанских отрядов, стоны замученных, клятвы живых!

В отряде Егорова скопилось много народу. Пришлось создавать бригаду из трех отрядов. Командиром бригады остался Егоров, начальником штаба Иван Титов, начальником разведки Емельян Глебов. Булыга и Законников стали во главе отрядов. Штаб бригады остался на старом месте, на болотном острове. Отряды рассыпались по всему району. Немцы сосредоточились в городе да в нескольких крупных селах, лежащих на транспортных магистралях, держали воинские гарнизоны. В глубь лесов боялись сунуться.

Аккумуляторный радиоприемник стоит в штабной землянке. Каждый день радио Москвы передает: после тяжелых кровопролитных боев наши войска оставили… Катится на восток фашистская лавина, все ближе, ближе к сердцу Родины - Москве. Неужто не остановят, сдадут Москву, как отдали ее когда-то Наполеону? Где будет новое Бородино?

От этих дум не может избавиться Захар Егоров, никакие неотложные, сверхважные дела и заботы не в силах заслонить его от тяжелых мыслей и безответных вопросов. На душе мрачно и тревожно. К общему прибавилось личное: недавно он получил печальную весть - эшелон, в котором эвакуировалась его жена с двумя дочурками, разбомбили фашисты, расстреляли воздушные пираты из пулеметов. Никто не уцелел. Но где-то в душе Егорова теплилась маленькая надежда: а вдруг каким-то чудом спаслись! Он наводил справки, посылал своего человека на разъезд, где произошла бомбежка. Сведения оказались неутешительными. Никаких следов жены и детей Егорова найти не удалось. Зато нашлись очевидцы, видевшие трупы молодой женщины и двух девочек.

Захар Семенович плакал по ночам в своем шалаше и удивлялся слезам своим, принимая их за слабость. Однажды во сне ему почудился детский плач и встревоженный голос жены: "Захар, Захар…" Он подхватился, как по тревоге. В ушах так явственно звучали плач младшей дочурки и зов жены, что он босиком выскочил из шалаша, почти уверенный, что семья его нашлась. В лесу моросил далекий рассвет, рисуя нечеткие контуры погруженных в сонное безмолвие деревьев. Часовой стоял, прислонясь к толстой осине. И больше ни души, ни шороха, ни звука.

- Здесь кто-нибудь был? - спросил он негромко партизана, молодого парня, увешанного гранатами. Тому, должно быть, вопрос этот показался странным, а взволнованный вид босого командира бригады встревожил часового. Партизан быстро осмотрелся вокруг, прежде чем ответить, и потом сказал уверенно:

- Никого, товарищ командир.

- Странно. Значит, мне показалось, - будто оправдывая себя, вполголоса произнес Егоров и снова залез в шалаш. Лег на топчан, искусно сплетенный из лозняка. Пуховую перину заменял душистый лапник.

Напротив него на таком же топчане крепко спал Иван Титов. Его ровное дыхание успокаивало Егорова. А Захару Семеновичу уже не уснуть сегодня. Он лежал на спине, уставившись тупо в темный конус еловой крыши, и беззвучно шептал имя жены: "Ася, Асенька… Как же так - я вот живой, а вы… Как же все это получилось?.. И могилки вашей не узнаю…" Мысли о могиле он гнал прочь, скорбно закрывал глаза и вызывал в памяти образ жены - белокурой, синеглазой, хрупкой. С грустью, сожалением и укором думал, как иногда был к ней несправедлив и невнимателен. Обижал, сам того не замечая: допоздна задерживался в райкоме, мотался по району, а для семьи, для жены и детей не умел выкроить свободного часа даже по воскресным дням. Обещал во время отпуска свозить их в Ленинград, показать музеи, театры, парки, дворцы. Все откладывал на "потом", ждал, когда девочки немного подрастут.

Ну что ж, разве он виноват в том, что не сбылось, что пришла эта страшная война, поломала все планы и мечты, разрушила надежды, изуродовала судьбы, унесла столько жизней? Думалось, что его жизнь уже кончилась и что никакой другой цели, кроме лютой, беспощадной мести врагу, у него нет. Но только ли у него одного такое горе? А у других, у сотен, тысяч, потерявших родных и близких?..

Каждый день Емельян Глебов докладывал ему данные разведки. Среди них были жуткие факты, от которых бросало в дрожь: в такой-то деревне фашисты согнали всех жителей в клуб и подожгли. Тех, кто пытался спастись, расстреливали из автоматов. Молодую работницу кондитерской фабрики за то, что укрыла раненого красноармейца, казнили с жестокостью изуверов: сначала отрубили пальцы, потом отрезали уши и груди, затем отрубили ноги, руки, выкололи глаза. Насиловали, вешали, убивали, жгли, грабили. Хотели вселить страх, рождали ненависть, думали поставить на колени, а принудили совсем мирных людей, даже женщин и детей, взяться за оружие. Егоров вспомнил: вчера пришла в отряд уже немолодая женщина с двумя рослыми дочками и восьмилетним сыном. Пришла не прятаться, а сражаться, попросила оружия для себя и для дочерей - девушек пятнадцати и семнадцати лет.

Но не только и не столько сведения о зверствах фашистов собирали разведчики Емельяна Глебова. Егоров был хорошо осведомлен о расположении немецких гарнизонов, о вооружении, штабах, аэродромах, складах в обширной зоне действия партизанской бригады. Глебов быстро сумел создать четко действующую разведывательную сеть, проявлял при этом фантастическую находчивость, инициативу, выдумку. Егоров искренне полюбил этого беспокойного, неутомимого пограничника, поддерживал все его начинания. И даже последнюю "идею" Глебова поддержал, хотя Иван Титов был против, считал ее бессмысленной бравадой.

В двадцати километрах от города располагался самый крупный в области совхоз племенного скота. Все совхозное имущество и земли присвоил себе один предприимчивый барон фон Крюгер, заключивший фиктивную сделку с представителями гитлеровского интендантства на поставку армии продовольствия. В то время как генералы и офицеры рейха отправляли к себе в Германию награбленное советское добро грузовиками и вагонами, оборотистый фон Крюгер решил прикарманить целый совхоз: мол, к осени с Советами будет покончено, начнется дележ советской земли между немецкими помещиками, а его, Крюгера, доля, приобретенная еще при грохоте орудий, останется навечно за ним. Усадьба совхоза стояла на шоссейной магистрали, поэтому в селе располагался небольшой гарнизон немецких солдат во главе с сержантом и полицейский участок.

Обо всем этом Глебову донесли его разведчики и, между прочим, сообщили, что фон Крюгер якобы ищет себе управляющего имением. И вот Емельяну Глебову пришла в голову идея наняться управляющим к фон Крюгеру. Какова цель? О, Емельян все детально продумал. Получить выгодную Должность в стане врага - об этом может мечтать любой разведчик!

- Допустим, что мы приобретем себе одного хорошего агента, но зато потеряем начальника разведки целой бригады, - резонно рассуждал Иван Титов. - Насколько мне известно, ты и так располагаешь неплохой агентурной сетью: твои люди работают во многих немецких учреждениях.

- Это разные вещи, - возражал непреклонно Емельян. - Я буду фактическим хозяином имения, совхоза. Мы превратим его в нашу продовольственную базу. Ты понял? Все - скот, хлеб, - все будет наше, партизанское. В имении будут работать "крепостные мужики". Я сам их подберу. Это будут, конечно, наши партизаны. Я создам с разрешения оккупационных властей свою полицию для охраны имения фон Крюгера. Назначу себе помощником Леона Федина. А сам, как и положено, буду мотаться по всему району по делам барона как его доверенное лицо. Чем не должность для начальника разведки бригады? Можешь быть уверен: разведсводку я тебе обеспечу. Ежедневно.

Глебов сиял. Он был увлечен своей идеей и, как все увлекающиеся натуры, не желал и не умел выслушивать возражения.

- Красивая фантастика, - охлаждал его пыл Титов. - Все расписал, распределил. Вот только одна маленькая деталька не ясна: кто, как и почему назначит тебя управляющим?

- Как кто? Сам барон фон Крюгер. Завтра я с ним встречаюсь и обо всем договорюсь.

- Чудишь ты, хлопче, боюсь я за твою горячую голову. Может, ты все-таки посвятишь меня, хотя бы не как друга, а как начальника штаба, в твой коварный план?

- Ну что ж, начальнику штаба и командиру бригады, пожалуй, раскрою свои секреты. Завтра в имение барона является некто Курт Леммер, он же Емельян Глебов, выдает себя за поволжского немца, студента сельскохозяйственной академии, случайно оказавшегося здесь на практике. Он не хочет служить большевикам, он рад приветствовать своих братьев-немцев. Он желает служить им. Он слышал, что герр барон нуждается в надежных людях. Не может ли он быть ему полезным?

- А ваши родители, Курт Леммер, кто они и где? - полюбопытствовал Титов.

- В городе Саратове, герр барон. Словом, этот вопрос мной продуман. Давай дальше.

- А что вы понимаете в сельском хозяйстве, господин студент? Когда положено доить годовалых телок - до обеда или после ужина?

- Как-нибудь выкручусь: с восьми лет пас телят.

- Ой, смотри, хлопче: сам идешь в пасть зверя живьем, по собственной воле. А вдруг не поверит и передаст в лапы гестапо?

- Ну и что? Буду на своем стоять. Я Курт Леммер, немец из города Саратова, студент второго курса Горецкой сельхозакадемии. Хочу служить своему фюреру. Хайль Гитлер!

- А вдруг, как в солдатскую шинель оденут, да на фронт бросят, против своих?

- Вероятности мало, потому как я студент, военному делу не обученный, стрелять не умею. Какой смысл?

- Переводчиком в штабе поставят, - не сдавался Титов.

- Тоже неплохо. Если здесь, в нашем городе. А иначе - убегу.

На деле получилось все довольно просто, без всяких осложнений: молодой немец из Поволжья, да к тому ж еще студент сельскохозяйственной академии, оказался подлинной находкой для фон Крюгера. Барон в тот же день повез Глебова, то есть Курта Леммера, в город, представил его штурмбанфюреру Кристиану Хоферу, с которым был в дружеских отношениях. И уже на другой день Емельян Глебов имел официальный документ с фотокарточкой и печатями, удостоверяющий, что он, Курт Леммер, является управляющим имением барона фон Крюгера. Правда, Хофер, оставшись наедине с бароном, сказал по поводу Леммера:

- Что это за птица, мы узнаем, наведем справки. А пока пусть работает.

Через три дня барон уехал в рейх, оставил все свое хозяйство на попечение управляющего. А на четвертый день у Курта Леммера появился помощник Хайнц Барзиг - он же Леон Федин - тоже немец из Поволжья, учившийся в Ленинградском университете.

Теперь Емельян реже стал бывать в бригаде, хотя должность начальника разведки сохранялась за ним, да, собственно, он и не прекращал руководство разведкой. По делам имения барона он часто бывал в городе, устанавливал связи с подпольными группами, расставлял своих людей в тактически важных пунктах. Люди Глебова работали в городской управе и военной комендатуре, на военном аэродроме, в бане, прачечной и столовой, на авторемонтном заводе.

Егоров доволен своим начальником разведки. Доволен и Глебов своей работой - она показалась ему продолжением его прежней пограничной службы, только более увлекательной, насыщенной и острой. Связана с постоянными опасностями для жизни? Да, конечно. Только юность этого не замечает, юность, наполненная романтикой подвига во имя отчизны. Она идет на смерть с песней и лозунгом, чистая, гордая, беззаветная.

Рад Егоров и новому комиссару бригады, только что назначенному на эту должность, бывшему секретарю горкома комсомола - Свиридочкину, несколько шумливому, задорному пареньку, умеющему как-то естественно и быстро устанавливать контакт с людьми.

Егоров, не вставая, протянул руку на стол, достал папиросы и спички, закурил. От комиссара мысли его перескочили к начальнику штаба. Нравится Захару Семеновичу этот вдумчивый, хладнокровный танкист с железными нервами. Но, кажется, не удержать его в партизанах: влекут его танки, зовут к себе ревом моторов, запахом солярки. "А неплохо б и партизанам иметь свои танки", - мечтает Егоров и сладко улыбается своим мыслям.

- Давно не спите, Захар Семенович? - заговорил внезапно проснувшийся Титов.

Вместо ответа Егоров спросил:

- Опять танки во сне видел?

- А вы как узнали? - удивился Титов и сел на топчан, свесив на устланный мохом пол босые ноги. - Видел. И знаете как? Горел в танке. Огня нет, только дым. И никак не пойму, откуда он.

- От моей папиросы, - улыбаясь сказал Егоров. Титов быстро, по-военному, надел хромовые сапоги, потянулся, разминая мускулы, потом, наклонясь над столом, на котором лежала развернутая карта, спросил:

- Какая задача на сегодня? Опять коров пасти, картофель копать, тряпье собирать, патроны-гранаты доставать?

Егоров понял беззлобную иронию начальника штаба. Все последние недели по приказу Егорова бригада занималась подготовкой отрядов к зиме: запасались оружием, продовольствием и теплой одеждой. Боевых операций отряды не проводили. Разве что нападали на мелкие гарнизоны немцев и полицейских, чтобы захватить оружие. Таков был приказ командира бригады. Партизаны ворчали: в пастухов и барахольщиков превратились вместо того, чтобы фашистов бить. Отсиживаемся, а враг бесчинствует, издевается над народом. Титов несколько раз предлагал провести крупные операции в составе всей бригады. Егоров был непреклонен. И теперь Иван снова сказал с мягким упреком:

- А когда же все-таки настоящим делом займемся?

- Всему свое время, Иван Акимович, - ответил Егоров, подчеркнуто называя Титова по имени и отчеству. В армии Ивана так не называли по молодости лет. - Партизаны плохо владеют оружием. Не знают его. Надо бы научить.

- Да, боевой подготовкой надо серьезно заняться, - согласился Титов и после паузы добавил: - А комиссар, видно, парень головастый. Вчера говорит: надо в землю зарываться, блиндажи и землянки строить, а то, чего доброго, как шандарахнет с воздуха - и от нашего штаба только мокрое место останется.

Егорову приятно, что Свиридочкин нравится Титову: хорошо будут работать.

- Он дело говорит. Надо приказать командирам отрядов строить блиндажи с бревенчатым перекрытием. Оборудовать на всякий случай запасные командные пункты и базы.

Титов, склонясь над столом, записал себе в блокнот: "Блиндажи, боевая подготовка, продовольствие, боеприпасы".

Через полчаса в отряды был послан составленный начальником штаба приказ.

2

Вот оно, оказывается, как получается: загадаешь одно, а выходит совсем по-другому. Недаром же люди говорят: никогда наперед не загадывай и не скажи "гоп", пока не перепрыгнул. Знала про это Прокопиха, да вот размечталась, на хорошее понадеялась. А кому не хочется о хорошем помечтать, кто не ждет добра в свой дом? И она ждала. Самую большую отраду свою - сыночка единственного - ждала целых четыре года, все глаза на фотографии проглядела, налюбоваться не могла. Вот он молоденький, совсем еще мальчик, курсант военного училища. И гимнастерка на нем ладная, суконная, с петлицами, и фуражка форменная со звездой, а в петлицах две серебряные буквы "СУ". Что они обозначают, бог его знает. Спрашивала у своих деревенских хлопцев - тоже толком не знают. Одни говорят, что это значит "самый умный", а другие и совсем что-то несуразное плетут, будто буквы эти означают "сын урагана". Какого еще урагана, когда это ее и покойного Прокопа сын. Аким так тот так объяснил: буква "С" обозначает название города, в котором Емельян учится, а "У" - просто "училище". Может, Аким и прав, только "самый умный" ей больше нравится. И еще другие фотографии - уже лейтенантские, вместо букв два кубика в петлицах и ремень через плечо. Без фуражки - волосы красивые-красивые, как у Прокопа, когда он из Петрограда приехал. И глаза на карточке Прокоповы, а вот нос и губы - это уже ее, Анны Сергеевны. На границе служит, большим начальником. Это в двадцать-то лет. Вот и ждала его Прокопиха таким, думала, приедет в Микитовичи начальником, орлом-молодцом, как Иван Титов приезжал. Все на нем с иголочки, сапоги хромовые, ремни новые, все блестит, скрипит. Девушкам загляденье, ребятам зависть, а родителям радость. Получилось не так.

Пришел тайком на один денечек, от людей прятался и тайком уехал, даже не попрощавшись с матерью толком, и разглядеть его как следует не успела, и поговорить обо всем не поговорила. Даже не спросила, есть ли невеста у него. Иван Титов так тот перед самой войной женился, москвичку взял. Красивая, говорят, в техникуме училась. Иван серьезный и самостоятельный. А ее Емельян хоть и начальник, а все ж дите еще - худенький, щупленький такой.

Лето кончилось. Колхозную землю по распоряжению оккупационных властей поделили между крестьянами. Люди отнеслись к этому дележу без всякого интереса, однако урожай с полученных наделов убирали - не пропадать же добру. Немцы рассчитывали осенью реквизировать у крестьян хлеб и картофель для нужд рейха, как реквизировали до этого скот.

Анна Сергеевна от надела отказалась: с нее хватит и того, что выросло на приусадебном участке. Ячмень она сжала, сама валиком обмолотила. И в землю зерно попрятала от немцев. На год ей хватит, а там, бог даст, и война кончится. Осталось только картофель выкопать. А ячмень уродился славный. И картошка неплохая. Скотины, жалко, нет. Хотя б поросеночка или козу. Да что ж поделаешь, придется с хлеба на картошку перебиваться. Лук есть, капуста будет, огурцов немножко. Где-то еще припрятано четыре куска сала. По праздникам можно суп приправить да сиротку подкормить. Исхудала девочка - не привыкла к деревенской еде. Прокопиха и не знает, чем кормить Бэлочку. Считай, и живет на одних яблоках да сливах. Яблок у Прокопихи порядочно. Белый налив и титовку уже сняла, на чердак положила. Это для девочки. Из слив варенья наварила, в погреб запрятала. Тоже для ребенка. Антоновку еще не трогала - не время - пусть зреет. Потом можно будет в капусте заквасить и на чердаке заморозить. Пускай ест на здоровье. Ребенок, да к тому ж городской. Не то что свои деревенские. Эти все съедят, что ни дашь.

Бэла из дому выходит редко, чтоб на глаза полицаям или немцам не попасть. Свои - ничего, в селе уже все знают, что у Прокопихи живет девочка, догадываются, что никакая она не племянница и не родственница Глебовым, а просто сиротка из города, родителей ее - евреев - фашисты куда-то увезли. Свои не донесут. Напротив, жалеют девочку. Приходят бабы, тайком приносят Прокопихе кто что - кто стакан меду, кто крынку молока, кто творогу. А одна принесла большой кусок пожелтевшего прошлогоднего сала.

- Зачем ты, Прасковья, у тебя свои дети? - отказывалась Прокопиха.

- Бери, Ганна, мои как-нибудь: им что сало, что картошка. Умирать - так все вместе умрем.

- Спасибо тебе, Прося, может, бог даст, и не умрем, - трогательно поблагодарила Прокопиха.

- Ну как она? Тоскует? - Прасковья кивнула на дверь второй комнаты, где была Бэлочка.

- Первые дни очень горевала. Все плакала. Одна боялась оставаться в хате. Я или на огород выйду, или на речку, или по дрова в лес пойду - вернусь, а она плачет. "Что ты, говорю, деточка, ты ж не бойся, никто тебя не тронет, мою славную". А она говорит: "Домой хочу, к маме хочу!" И еще больше в слезы. Убивается. Еле-еле успокою ее, возьму на руки, приласкаю, сказку расскажу. А сказки ой как любит слушать! И все просит: "Расскажи, тетя, еще. Только страшные не надо". Без сказки не уснет. А то и сама мне станет рассказывать. Да такие интересные, что я никогда и не слышала.

Ночи становились длинней и прохладней. Реже появлялось солнце, чаще хмурилось небо, с деревьев падал лист, а в палисадниках увядали георгины и золотой шар.

Все реже заглядывали в Микитовичи полицейские Грач и Драйсик. Чаще люди стали говорить о партизанах. И Анна Сергеевна разрешила Бэле выходить в сад. Девочке действительно было тоскливо сидеть одной в хате. Анна Сергеевна копает в огороде картофель, а Бэла играет под яблонями, собирает сбитую ветром антоновку, ловит муравьев и улиток. Однажды прибежала из сада на огород взволнованная:

- Тетя Аня! Смотрите, кого я поймала!

Осторожно разжала маленькие ладошки, и Анна Сергеевна увидела в руках девочки обыкновенного лягушонка. Мыши и лягушки всегда вызывали у Прокопихи чувство брезгливости, но сейчас она не закричала испуганно, как бы закричала на Емельяна в подобном случае, а только сказала:

- Ай-яй, дитятко, зачем же ты эту гадость в руки берешь? Брось ее, она нехорошая, противная.

- Нет, тетя Аня, она хорошая, маленькая и совсем не кусачая, - весело возразила девочка. И Анна Сергеевна впервые увидала в больших темных детских глазах искорки радости. И от этих искорок на душе Прокопихи вдруг потеплело, расцвело, и она, скрестив на груди землистые руки, молча смотрела на девочку новым, оттаявшим взглядом, полным умиления и внезапной радости, и улыбалась во все свое серое осунувшееся, иссеченное мелкими морщинами лицо. Пожалуй, нет большего горя и душевной боли, чем видеть страдания детей, будучи не в силах помочь им, и нет большей радости на земле, чем разделять детскую радость, слышать звонкий задорный смех ребят, видеть цветущие забавные мордашки, их глазенки, полные беззаботного счастья и наивного озорства.

Потом весь остаток дня Бэлочка забавлялась в саду с этим лягушонком, строила ему на грядках домик и очень огорчилась, когда лягушонок не пожелал жить в домике и куда-то ускакал.

Вечером перед сном донимала Прокопиху:

- Он найдется? Он в домике будет спать? Я ему там постельку постелила. А его никто не раздавит?

Она искренне беспокоилась за судьбу маленького лягушонка, такого беспомощного и безобидного. И Анна Сергеевна подумала: "Жаль, кошку уничтожили проклятые полицаи. А то бы забавлялось дите". И пообещала:

- Я тебе котеночка принесу. Хорошенького, маленького. Ты будешь с ним играть, молочком кормить…

И тут же с огорчением вспомнила, что молока в доме нет и котенка кормить нечем. Но Бэлочка уже ухватилась за обещание Анны Сергеевны и атаковала вопросами:

- А где вы его возьмете? А он какой - беленький или черненький? Он меня не оцарапает?

На все ее вопросы Анна Сергеевна отвечала обстоятельно и с охотой и была довольна, что так неожиданно удалось отвлечь девочку от грустных мыслей и переживаний.

По вечерам в доме огня не зажигали. Спать ложились рано, и уже в сумерки село казалось безлюдным, необитаемым. Ужинали иногда в потемках и, хотя в постель ложились рано, долго не засыпали, тревожно вслушивались в настороженную тишину ночи.

Однажды в полночь тишина лопнула, взорвалась, яркими сполохами осветилось над городом небо, словно растревоженные собаки пролаяли пулеметы и автоматы, и эти неожиданные сполохи видели и слышали деревни и села, расположение от районного центра за десять и больше верст. А на другой день в Микитовичах узнали, что ночью партизаны напали на город, разгромили немецкий гарнизон, подожгли нефтебазу, картонную фабрику и хлебозавод, взорвали мост через реку и эшелон с боеприпасами. А на самую вершину дуба-великана кто-то водрузил красный флаг.

Пожилые люди с надеждой вздохнули, молодежь ликовала: значит, не так сильны оккупанты. И даже те, кто прежде согнулись под непосильным бременем обреченности, вдруг расправили плечи. Оказывается, есть еще силы у русских не только там, на фронте, но даже здесь, на порабощенной земле, способные бросить дерзкий вызов жестокому, кровожадному врагу. Целый день районный центр находился в руках партизан. А вечером они организованно, с достоинством и спокойствием победителей, прихватив богатые трофеи, ушли в лесную ночь.

Немцы опомнились на другой день, когда след партизанский простыл. Обычно гитлеровцы срывали зло за все свои неудачи на мирных гражданах. По всему району начались карательные операции. В Микитовичи два отделения гитлеровцев и два полицейских - Грач и Драйсик - на двух машинах ворвались после полудня. День стоял пасмурный, небо со всех сторон заволакивали серые рыхлые тучи - похоже было, что к вечеру соберется дождь.

Анна Сергеевна в этот день пробовала копать картофель, да бросила - руки не слушались, за все бралась и ничего делать не могла, места себе не находила. Весть о налете партизан на районный центр разволновала ее. Она была убеждена, что это он, ее сын, это Емельян мог совершить такое. В ту памятную ночь, когда был дома, он рассказывал ей, как застава его громила фашистов в первый день войны, как потом они на трофейном танке давили целые колонны иродов, как освободили тысячу военнопленных и захватили самолет. Нет, Анна Сергеевна ни капельки не сомневалась - это его рук дело.

Она чувствовала, как огнем горит ее лицо, бурлит кровь,

Дает покоя. Это радость и гордость за сына поднялась в ней горячей крутой волной и зовет куда-то, влечет, точно хочет поднять ее над землей, чтобы оттуда, с подоблачной высоты, прокричать людям: "Вы слышите, люди добрые!.. Это мой сын Емелька и его боевые товарищи освободили город от проклятых фашистов!.. Будьте все такими храбрыми и сильными, люди, и тогда мы всю землю нашу освободим от поганой нечисти!"

Ей хотелось пойти к Прасковье и поделиться своими чувствами и радостью. Но в это время с гулом пронеслась по улице грузовая автомашина и остановилась на краю села прямо у Прокопихиной избы. Анна Сергеевна была в комнате и, услыхав шум мотора, встревоженно выскочила в сад, где играла Бэлочка. Двое немцев и полицейский Грач решительно шли к ее дому. (Вторая машина с солдатами и полицейским Драйсиком осталась на другом конце села. Каратели оцепили село и решили прочесать его двумя встречными потоками.)

- Где прячешь партизан?! - грозно и как-то неистово закричал на Прокопиху Грач и, очевидно зная, что никаких партизан здесь нет, чтобы показать хозяевам свое рвение и преданность, первым смело вошел в избу. Быстро осмотрел обе комнаты, заглянул под кровать и в погреб, забежал в чулан, поднялся на чердак. А тем временем два других солдата осмотрели пустой сарай, где когда-то водилась скотина, и даже уборную. Не найдя никого, они приказали Прокопихе вместе с девочкой идти к школе, "на митинг", а сами ворвались уже в соседний дом.

Перепуганная Анна Сергеевна пошла по селу, поспешно соображая, где бы ей понадежней укрыть Бэлочку. На площадь к школе фашисты сгоняли всех поголовно, от грудного ребенка до столетнего старика. Анна Сергеевна думала теперь только об одном: как спасти девочку. Дед Евмен стоял возле своей подслеповатой, такой же ветхой, как и он сам, избы и с беспокойством глядел на улицу уже плохо видящими глазами. Остановил Прокопиху вопросом:

- Что там, Ганна, стряслось - машины понаехали?

- Пойдемте, дедушка, в хату, все расскажу, - взволнованным полушепотом сказала Анна Сергеевна и потащила за собой Бэлочку в избу одинокого старика.

Пока дед Евмен, похожий на Сергия Радонежского, ковылял на своих ревматических непослушных ногах, Анна Сергеевна успела осмотреть все его жилище в надежде найти укромное местечко для Бэлочки. Оставив девочку в избе, она встретила старика в сенях и шепотом все объяснила ему. Озадаченный дед задумался. Потом предложил не очень уверенно:

- Может, в погреб?

- Нет, нет, погреба осматривают, - возразила Прокопиха. - Вот разве посадить под кадушку?

- Тогда лучше в печь. Печь у меня сегодня не топлена. Свернется калачиком, чугунами заставим, заслонкой прикроем.

Анна Сергеевна ухватилась за это предложение, нашла его самым разумным и быстро, не теряя ни минуты, уговорила девочку залезть в печь и там сидеть тихонечко, притаясь. Бэлочка все это приняла как должное, без единого звука полезла в печь и, прижавшись к стенке, легла на постеленную ватную дедову фуфайку. Анна Сергеевна понаставила в печь больших чугунов, и, только когда закрывала заслонку, девочка спросила ее шепотом:

- А когда мне вылезать?

- Я за тобой приду, маленькая. Когда немцы уедут, я за тобой приду. Ты жди меня, детка. Лежи тихонечко и жди.

Во дворе она задержалась на минуту, взглянула в мохнатое сивое лицо старика, выдохнула:

- Спасибо вам, дедушка Евмен. - И, подумав, добавила: - А может, вы боитесь?.. Если дите у вас они найдут, я скажу, что вы ничего не знали, что это я спрятала. Без вас. Пусть меня и расстреляют.

- Тебя?.. А за что тебя, Ганна, стрелять? Тебе жить надо, ты еще молодая. А я свое отжил. Мне все равно помирать, хоть так, хоть этак. Нет, Ганна, ты им ничего не говори. Дите я сховал, мне и ответ держать.

От Евмена Прокопиха поспешила к школе, куда, пугливо озираясь, шли обеспокоенные люди - женщины, старики, дети. Разговаривали вполголоса, короткими фразами, старались угадать, зачем их сгоняют к школе.

- Партизан ищут, - шептали одни.

- А может, нас в Германию погонят? - с тревогой предполагали другие.

Хмурится небо, надувается тучами, точно собирается что-то сказать и не может решиться. И люди такие же хмурые, серые, как будто сошлись на похороны.

Кажется, всех согнали, все дворы просмотрели. Вон и немцы идут, не меньше двадцати, и возле них по-собачьи извиваются Драйсик и Грач. Анна Сергеевна смотрит, не ведут ли Бэлочку. Нет, не видно. И здесь, среди народа, ее не видать. Опираясь на палку, идет белый как лунь, с длинной бородой дед Евмен. Прокопихе не терпится подбежать к нему, спросить: "Ну как там, все обошлось, миновала беда?", но она находит в себе силы удержаться. Только губы, сухие, посиневшие, искусала до крови. Евмен идет не к ней, но в ее сторону, что-то бормочет и тяжко вздыхает. И каждый вздох его больно отдается в душе Прокопихи. Нет, она не может больше выдержать, незаметно приближается к Евмену, спрашивает будто бы о здоровье:

- Что, дедушка, плохо?

Он чувствует ее тревогу, понимает тайный смысл вопроса, отвечает довольно прозрачно:

- Не-е, хорошо, а чего плохо? Хорошо!.. - И идет дальше в толпу, уже окруженную кольцом солдат. "Значит, не нашли в печке. Слава тебе боже", - с облегчением подумала Прокопиха.

Офицер поднял пистолет и внезапно выстрелил вверх. Толпа вздрогнула, вскрикнула и сразу замерла. Немецкий солдат, стоявший рядом с офицером, сказал по-русски с сильным акцентом:

- Слушайте господина лейтенанта!

Молодой рыжий лейтенант с пистолетом в руке направил в толпу стеклянно-бездушные глаза и, захлебываясь, вытолкнул из себя наружу поток металлических непонятных слов. Солдат-переводчик перевел:

- В вашем селе укрывается злостная преступница большевистская партизанка Евгения Титова. Вы должны ее немедленно выдать немецким властям или указать место, где она скрывается.

По толпе прожужжал слабый говорок удивления: "Женя Титова… Женя…" А солдат продолжал:

- Тот, кто укажет ее властям, получит большое вознаграждение: две коровы, лошадь и деньги. Кто из вас знает, где скрывается Евгения Титова, прошу говорить.

Толпа молчала. И вдруг кто-то слабо крикнул:

- Пожар!.. Тот конец горит…

Все повернулись туда, где в хмурое небо били черные клубы дыма и сверкали зыбкие языки пламени.

- Моя хата! - вскрикнула Прокопиха и шарахнулась было в сторону. Офицер снова выстрелил вверх и что-то крикнул.

- Ни с места! - перевел солдат. - Это горит дом большевика партизана Титова.

Офицер опять толкнул поток булькающих слов, и солдат перевел:

- Вы должны немедленно сообщить нам о партизанах и вообще о всех посторонних, которые прячутся в вашем селе. Даю три минуты сроку. После чего мы проведем тщательный обыск всего села. Если найдем у кого постороннего человека, все село будет сожжено, а вы все расстреляны. Говорите, или будет поздно. Господин лейтенант засекает время.

Толпа угрюмо и затаенно молчала. У кого-то заплакал ребенок, и, должно быть, плач этот высек в мозгу полицейского Грача недоброе. Он шепнул офицеру подобострастно:

- Господин лейтенант, тут есть одна чужая малолетняя еврейка.

- Еврейка? - насторожился лейтенант, когда солдат перевел ему донос Грача. - Где она?

- Где баба, что живет на краю?! - строго спросил Грач и, увидав Прокопиху, крикнул: - Эй ты, выходи сюда. Вот она, господин офицер, ховает еврейку.

"Спокойно, Ганна, не волнуйся, возьми себя в руки. Ты к такому разговору давно готовилась. Еще худшего ожидала. Выходи, говори", - сказала себе Прокопиха и вышла вперед.

- Ты прячешь еврейку? - спросил ее солдат-переводчик.

- Нет, я никакой еврейки не прячу, - спокойно ответила Анна Сергеевна. - Вы у меня в дому все облазили. Можете еще обыскать.

- А где девчонка, что с тобой была? - перебил напористо Грач.

- Она не еврейка. Это моя племянница. Она русская.

- Где она? - спросил солдат.

- Тут была. - Анна Сергеевна посмотрела в толпу так непосредственно, просто и естественно, будто и в самом деле где-то рядом стояла Бэлочка.

- Давай ее сюда! - приказал солдат, а Грач вслед за Прокопихой пошел в толпу.

- Ну где ж она, где ж? - растерянно металась Анна Сергеевна и громко звала: - Доченька, дитятко!.. Ты где, иди сюда, не бойся. Иди.

Только она да дед Евмен знали, что Бэлочка в это время сидела в печи за чугунами и, конечно, не могла видеть этой довольно удачно разыгрываемой сцены.

- Нет ее, куда-то убежала, - виновато сообщила Прокопиха переводчику. Тот шепнул быстро офицеру и сейчас же крикнул:

- Найти и доставить сюда немедленно!.. Иначе будешь расстреляна вот тут. Поняла?!

- Где ж я ее найду? - оправдывалась Прокопиха. - Неразумное дите, может, испугалась и в кусты убежала. А вечером придет.

- Чего ж это она испугалась? - проскрипел Грач. - Другие не убежали, а твоя убежала.

И тут дед Евмен, расталкивая толпу, проворно вышел вперед с поднятой кверху рукой.

- Дайте мне слово сказать, господин немец.

Все притихли, замерли. Офицер кивнул. Солдат сказал:

- Говори!

- Я так считаю, господа немцы. Значит, так. Девчонки эти, которых вы разыскиваете, - и вашего полицейского начальника дочка и Ганнина племянница, - стало быть, из нашего села, и никуда они не поденутся. Придут. Как пить дать придут. К ночи заявятся, как есть захотят. И как они, значит, заявятся, так мы их цап, и в один момент к вам доставим. И без всяких наград. Ни коров, ни быков, ни денег нам не надо. А просто так доставим, за одно спасибо, потому как вы есть власть германская и по теперешним временам мы должны вас слушаться.

Анна Сергеевна твердо верила: старик хитрит, хочет провести немцев. За ночь можно будет ей уйти с девочкой в лес, к партизанам, к ее Емельяну. Она не знает, где он, но отыщет его непременно.

Солдат перевел лейтенанту речь старика и от себя добавил, что он сам видел у этой женщины из крайней избы чернявую девочку, и он уверен, что ее прячут. Офицер бросил переводчику:

- Скажи этой свинье, что, если сейчас же она не сообщит, где спрятала еврейку, я устрою ей крематорий в ее собственной избе.

Солдат подошел вплотную к Анне Сергеевне и, щуря налитые кровью глаза, громко прогнусавил прямо ей в лицо:

- Эй ты, старая шлюха. Сейчас же веди сюда свою еврейку, или мы сожжем тебя заживо в твоей халупе.

Пожалуй, ударь он ее - Анне Сергеевне не было бы так больно, как от этих обидных, оскорбительных слов. Она почувствовала, как что-то страшное, уже неподвластное ей, закипает в груди, но сказала тихо, раздельно, сквозь оцепенение:

- Я не шлюха…

- Ты собачья мать, - бросил новое грязное оскорбление переводчик и захохотал ей в лицо волчьим оскалом.

- Собачья мать наплодила вас, фашистов, - уже громче, но так же спокойно и неторопливо сказала Анна Сергеевна. Переводчика словно холодной водой окатили. Он выпучил круглые рыбьи глаза и потом с маху ударил Прокопиху по лицу. Она ожидала этого удара и, собрав все силы, постаралась не упасть, лишь слегка пошатнулась, но удержалась на ногах.

Толпа охнула. Солдат отошел к офицеру и перевел ему слова Прокопихи. Выслушав переводчика, лейтенант двинулся вперед и, наставив на Анну Сергеевну пистолет, крикнул по-немецки. Солдат перевел:

- Где спрятала жидовку, собачья мать?

- Я - мать героя! - совсем уже громко крикнула Анна Сергеевна, и глаза ее сверкнули ночными партизанскими сполохами. - А вы собаки! Бешеные собаки!

Офицер не дождался перевода: он и так отлично понял смысл ответа этой непонятной для него русской женщины. Он выстрелил в нее в упор с расстояния трех шагов; целился в руку выше локтя, чтобы не убить, а только ранить и, раненную, поставить на колени, заставить сказать, где спрятана девочка. Толпа в ужасе отпрянула назад. Анна Сергеевна продолжала стоять, гордо запрокинув голову. Вначале все подумали, что фашист промахнулся, потому что Прокопиха даже не шелохнулась от его выстрела, ни единым звуком не отозвалась.

Тихо подкрался дождь, мелкий и редкий. Офицер брызнул слюной. Солдат, став рядом с ним, перевел:

- Ты будешь отвечать?!

- Вы за все ответите, - сказала Анна Сергеевна. - Сын мой заставит вас отвечать. Призовет к ответу.

Солдат перевел только часть фразы. Офицер ударил Анну Сергеевну по лицу - раз, второй. И вдруг она кошкой набросилась на него и вцепилась крепкими ногтистыми пальцами в его лицо, норовя выцарапать глаза.

Офицер дважды выстрелил ей в живот.

Она мягко упала на землю и опрокинулась на спину, свободно распростерши руки. Широко открытые глаза ее неподвижно и изумленно уставились в небо, которое вдруг полило крупным и частым дождем, а сухие, потрескавшиеся губы прошептали в тишине слова, долетевшие до оторопелых односельчан:

- Емельян отомстит… Я знаю…

Дождь хлынул изо всей силы. Офицер что-то прокричал на ходу и полез в кабину автомашины. Солдаты поспешно бросились в крытые брезентом кузова. Люди шарахнулись врассыпную. Скорее для забавы, чем всерьез, солдаты выпустили по ним несколько автоматных очередей. Моторы с надрывом взревели, и машины скрылись за околицей.

Анна Сергеевна смотрела в небо невидящими глазами. Дождь хлестал ее по лицу и, казалось, смывал с ее щек прикосновение грязных палаческих рук, расправлял преждевременные частые морщины. А в конце села теперь полыхало уже два костра: горели дома Титовых и Глебовых.

3

Емельян проснулся до восхода солнца. Почему-то не спалось. Почему именно - он не мог твердо сказать: то ли на него подействовал крепкий самогон-первак, которого он выпил вчера вечером почти целый стакан, то ли разговор с начальником местного гарнизона сержантом Отто Штанглем. Как разведчик, Глебов понимал, что гестаповцы, и прежде всего штурмбанфюрер Кристиан Хофер, не доверяют ему, наводят о нем справки, - словом, следят за ним. Поэтому он всегда старался быть начеку. Бывая в городе по делам барона, он присматривался, не идут ли шпики по его пятам. Он считал, что здесь, в бывшем совхозе, или в теперешнем имении барона Крюгера, за ним должны следить сержант Штангль и начальник местной полиции кулацкий сынок Борис Твардов. С ними Глебов попытался завести дружбу, и ему без особого труда удалось на первый случай завоевать их расположение. В имении Глебов организовал производство отличного самогона градусов на шестьдесят, очищенного от сивушного запаха. Самогон этот окрестили именем управляющего "Куртшнапс" и считали его лучше всяких там вин и коньяков. Сам Емельян пил мало, для этой цели сочинил себе болезнь печени, но гостей своих - Штангля и Твардова - всегда "доводил до высшей кондиции".

Частые отлучки Курта Леммера из имения брались на заметку и начальником полиции и сержантом, особенно когда управляющий ехал в село. Правда, он всякий раз после таких поездок говорил своим коллегам за рюмкой "Куртшнапса":

- Что-то надо делать с отделениями имения: боюсь я туда ездить, когда-нибудь пристрелят меня партизаны.

- А зачем тебе туда ездить? - нацеливался в него хмельным глазом Отто Штангль.

- Как так зачем? - удивлялся Леммер-Глебов. - Там же филиалы имения. Там скот, зернохранилище, овощехранилище, машины.

- А ты перевези все сюда, на центральную усадьбу, - советовал Борис Твардов.

- А куда я поставлю скот, куда зерно ссыплю? Чепуху ты, Борис, говоришь, - резко возражал Леммер.

- Скот сдать на мясокомбинат, а хлеб отправить в Германию, - коротко решал проблему Штангль.

Но Леммер и ему возражал:

- Ты гений, Отто! Это было бы проще простого, и мне никаких хлопот: сиди здесь и пей с вами "Куртшнапс". Да ведь не я же хозяин имения. Вот приедет фон Крюгер, и ты подай ему свою идею, а мы с Борисом поддержим тебя.

Все, казалось, логично. И все-таки в последнее время Глебов как-то очень уж заметно почувствовал, что за ним следят. Вчера под вечер он возвратился из расположения отряда Романа Петровича Булыги, встречался, правда, не с самим командиром отряда, а с его начальником разведки Надей Посадовой. Обменялся с ней информацией, дал ей кое-какие указания. Посадова передала ему приказание Егорова постараться в самое ближайшее время прибыть в штаб бригады.

- А ты не знаешь зачем? - поинтересовался Емельян.

Посадова пожала плечами и после паузы, вспомнив, сказала, придавая своим словам особо важное значение:

- Да, он просил еще раз напомнить тебе об осторожности… Между прочим, имей в виду - следом за тобой из совхоза ехали два всадника. У развилки на хутор Седлец повернули вправо и скрылись в лесу.

- Ваши не могли быть? - спросил Глебов, что-то прикидывая в уме.

- Нет. Может, твои, совхозные?

- Тоже нет. Почему я их не видел? Я часто оглядывался.

- Держались на расстоянии. По следам твоей лошади шли. Только и всего.

Емельян ездил верхом, и всегда один - так было удобней для конспирации. Встреча с Посадовой поселила в нем странное чувство смятения и беспокойства, когда не находишь себе места и не знаешь причины такого состояния. Попрощавшись с Посадовой - это было в маленькой лесной деревеньке, - Емельян легко вскочил в седло. Гнедой тонконогий орловец с места взял широкую рысь, нырнув в зеленую прохладу леса. С ног до головы одетый во все кожаное - сапоги, бриджи, куртку и кепку, - Емельян был похож на экзотического наездника, сошедшего с экрана ковбойского кинофильма. Правда, на нем не было заметно никакого оружия: маленький кольт лежал в кармане куртки, браунинг - в заднем кармане брюк, финский нож - в чехле у поясного ремня, тоже под курткой, и две гранаты-лимонки - в карманах.

В лесу было тихо, и цокот копыт разносился далеко. Ах, как хотелось Емельяну идти сейчас пешком, бесшумно! Из кармана брюк он достал браунинг и засунул его в левый рукав. На левую руку обычно не обращают внимания, тем более что рука эта держит повод. Он долго тренировал себя еще на пограничной заставе к этому приему: пистолет в рукаве, затем мгновенный жест - и пистолет в руке. Из головы не выходили те двое верховых. Кто б это мог быть? А впрочем, мало ли кто? И почему именно они следили за Емельяном? Если бы Кристиану Хоферу нужно было арестовать управляющего имением барона Крюгера, он бы это сделал по-иному, гораздо проще и надежней. Наблюдают, куда я езжу? Ну что ж, скажу, у любовницы был, на свидании, если зайдет разговор.

Дорога выскочила на большую поляну. В лесу было тихо, а тут дул неприятный прохладный ветер. Емельян дал шенкеля, и лошадь пошла еще быстрей. Через минут десять снова дорога нырнула в лесную чащу. Емельян придержал лошадь, прислушался. Никого. И птицы молчат. Кончилось жаркое лето, стремительно надвигается тоскливая, серая осень. В этот пасмурный ветреный день как-то даже не верится, что осень бывает и золотая. А бабье лето? Его, кажется, не было в тысяча девятьсот сорок первом году и уже, наверно, не будет. Только бабьи слезы обильно, словно росы, покрыли землю. Емельян внимательно присмотрелся к дороге и нашел на ней лишь свой утренний след. Больше никто не проезжал. До перекрестка, где, по данным Посадовой, свернули в лес преследовавшие его два всадника, осталось с километр. Интересно, есть ли обратный след?

Через несколько минут впереди зыбко замельтешили прогалины: лес кончался, а там до развилки каких-нибудь две сотни метров. Вынырнув из лесу навстречу упругому, не по времени пронзительному ветру, Емельян увидел, как справа и слева по опушке наперерез ему мчались два всадника. И тотчас же повелительный окрик:

- Стой, ни с места!

Емельян осадил своего орловца. У всадников в руках винтовки. Одеты в штатское, оба в сапогах. На одном ватная стеганка и военная фуражка без звездочки, на другом старый полушубок и треух. Оба усатые. "Посадова оказалась права. Что ж, будем действовать в зависимости от обстановки", - очень спокойно сказал себе Емельян.

- Ты кто такой? - грозно спросил тот, кто в стеганке.

- А вы кто такие? - подчеркнуто любезно и дружелюбно полюбопытствовал Емельян и внимательно всмотрелся в своего собеседника. Лицо его показалось знакомым. Где-то он встречал этого человека.

- Мы партизаны, не видишь разве? - поторопился с ответом второй, в полушубке, и лицом и голосом тоже знакомый Глебову.

Очевидно, первому не понравился поспешный ответ второго, потому что он взглянул на него недовольно и осуждающе, и в этом взгляде Глебов безошибочно прочел: "Куда суешься, дурак?" И чтобы замять оплошность второго, первый проворчал:

- Мы тебя спрашиваем, ты нам и отвечай.

- Но я должен знать, с кем имею дело, - все так же сдержанно и корректно сказал Глебов, напряженно пытаясь вспомнить, где он видел эти лица.

- Никакого ты дела не имеешь, - грубо перебил в стеганке. - Оружие есть?

- За ношение оружия расстреливают. Разве не знаете? - ответил Глебов и неожиданно для себя заметил, что усы у обоих всадников какие-то неестественные. Это была неплохая находка, она давала в руки Глебову ключ к открытию загадки, над которой усиленно бился сейчас его мозг, напрягая память - где же все-таки он видел этих людей? Теперь он мысленно попробовал представить себе их лица без усов. И вдруг вспомнил: очень похожие на эти лица он встречал среди полицейских Бориса Твардова. Переодетые под партизан полицейские! Вот оно что. Ну что ж, господа, будем играть спектакль. Но запомните - пьеса ваша, режиссура моя.

- Что вы от меня хотите, люди, или как там вас, не знаю, называть? - с некоторым раздражением спросил Глебов, обдумывая план дальнейших действий.

- Говори, кто ты такой? - настаивал тот, что в стеганке. Очевидно, он был старшим.

- Я мельник. Механик с мельницы.

- А документы покажи, - сказал второй, весело подмигнув первому.

- Документов нет.

- А без документов тебе и веры нет. Так брехать каждый может, - хорохорился тот, что в полушубке. Он явно был глупее своего приятеля.

- А у вас есть документы? - с ухмылкой съязвил Глебов.

- У нас есть - вот они наши документы. - Старший потряс винтовкой.

- У меня, к сожалению, таких документов нет, - сказал Глебов и спросил: - Так чего ж все-таки вы от меня хотите?

- Зачем на хутор ездил? - быстро спросил старший.

- По делу.

- По какому?

- По личному. Дивчина у меня там есть. На свидание к ней ездил.

- Как фамилия твоей красотки?

- Это зачем? Хотите сплетню пустить?.. Не стоит. А вы что, следователи или?..

- Да что с ним волынку тянуть, - нетерпеливо поморщился в полушубке. - Отведем до начальства, там разберутся. Там он живо все расскажет.

- А тебе, дядя, не холодно в полушубке? - поддел его Глебов.

- В самый раз. Ты гляди, кабы тебе не было жарко, - огрызнулся второй, поняв наконец издевку.

- Значит, мельник, фашистский прислужник? - резюмировал старший. - А фамилия твоя какая?

- Вот это вам совсем ни к чему, - ответил Глебов.

- Никакой он не мельник. Это ж управляющий барона Крюгера - Куртшнапс Леммер, - опять невпопад сказал тот что в полушубке. Он был оскорблен язвительной репликой Глебова и теперь, не в силах себя сдержать, старался ото мстить ему, как умел. Ведь и льстит и мстит каждый по-своему. Зато у Глебова теперь не оставалось больше никаких сомнений, что перед ним переодетые полицейские, посланные Штанглем и Твардовым.

Глебов пытался догадаться, что с ним должны делать дальше? Если это действительно полицейские, в чем он теперь не сомневался, то не поведут же они его к партизанам. Если ж это все-таки партизаны, то они должны вести его к командованию, а там уж как-нибудь разберемся. Здесь в радиусе ста километров есть один партизанский командир - Егоров, а Емельян его заместитель. Вдруг тот, что в стеганке, вплотную подъехал к Емельяну, проворно сунул руку в карман его куртки, вытащил оттуда маленький кольт, сказал самодовольно:

- А говоришь, господин хороший, что без оружия. А это что, по-твоему? Игрушка? Между прочим, за такие игрушки по фашистским законам тоже расстреливают. Или тебе, как немецкому прислужнику, разрешили иметь при себе оружие?.. А, господин мельник? Нехорошо обманывать, нечестно с твоей стороны. А теперь поехали. Поворачивай-ка оглобли обратно.

Приказав своему напарнику ехать впереди, Емельяну в середине, старший поехал позади, предупредив:

- Тикать не вздумай - стреляю без промаху.

- Вполне верю и бежать не собираюсь, - покорно сказал Емельян и сделал вид, что он порядком струхнул. - Надеюсь на ваше милосердие. Бывают же и среди вас, партизан, добрые люди… Может, отпустите? Я человек смирный, безвредный.

- То-то смирный, а сам с пистолетом. Знаем мы вас, фашистов. Давай топай, да помалкивай.

Поехали гуськом обратно в лес, только не в сторону хутора Седлец, а другой дорогой. Метров двести ехали молча. "Довольно странно, - думал Глебов. - Кто все-таки они и куда ведут? Если полицейские, как он считал, то должны были отпустить его. А пистолет взяли как вещественное доказательство для Твардова". Емельян давно уже мог без особого труда разделаться со своими конвоирами, но у него снова появлялись хоть и ничтожные, маленькие, но все-таки сомнения насчет личности этих с подделанными усами. А вдруг это и в самом деле партизаны? Нет, не может такого быть. Емельян решил терпеливо ждать, что будет дальше.

Минут через пятнадцать старший скомандовал:

- Сто-о-ой! - Потом, обращаясь к своему приятелю, спросил: - А что, дядя, может, отпустим его на все четыре? Парень, видно, не вредный, да к тому ж милашку имеет. Может, когда-нибудь и для нас, партизан, доброе дело сделает. А, окажешь партизанам услугу?

Да, это были полицаи. Уж слишком нарочито нажимают и на слово "партизан". Последние сомнения исчезли. Емельян вплотную приблизился к старшему и сказал наигранно:

- Спасибо вам, родимые. Век не забуду. Только зачем вы себя маскарад напускаете? - И с этими словами он сорвал у полицая искусственные усы и добродушно рассмеялся. Потом, не давая им опомниться, весело продолжал: - Борис над вами пошутил. А вы, два дурня, целый час разыгрываете передо мной глупую комедию. Эх вы, болваны!..

Его начальнический самоуверенный тон обескуражил полицейских. Старший сказал виновато:

- Мы ж не знали, господин Леммер. Мы действовали, как было приказано.

- Кем приказано? Штанглем или Твардовым? - строго, с высокомерием спросил Глебов.

- Оба инструктаж давали, - ответил старший.

И тут Глебов совершил то, что он должен был совершить как солдат: взмахнул левой рукой и выстрелил в упор сначала в старшего, затем во второго полицейского. Он стрелял в своих врагов, во врагов своих товарищей, в предателей своего народа, в тех, которые, может, завтра стреляли бы в него, безжалостно и хладнокровно.

В имение он прискакал чрезмерно взволнованный, но веселый и сразу побежал к сержанту Штанглю. Тот ждал его и встретил деланно-удивленным вопросом:

- Что с тобой, Курт? Ты бледен, как мелованная бумага.

Емельян с маху влил в себя стакан воды и, отдышавшись, ответил:

- Хотел бы я видеть тебя на моем месте. Ты себе не представляешь, Отто, что я пережил!

- Не представляю. - Штангль с преувеличенным вниманием выпучил бледно-зеленые глаза.

- Так вот, слушай. Утром поехал я туда, в филиал имения. Возвращаюсь обратно. При выезде из леса есть перекресток дорог. Только это я выехал на поляну, как на меня с двух сторон наскочили конные с винтовками и - "Руки вверх!". Вижу, дело плохо. Давай хитрить. Я, говорю, мельник, на мельнице работаю. Не действует. Врешь, говорят, фашистский холуй.

- Что такое холуй? - перебил Штангль.

- Ну, это в России так прислужников называют.

- И что ж это за люди были? - опять перебил сержант, преднамеренно пробуя запутать нить рассказа.

- Партизаны, конечно! Представляешь, такие два здоровенных усача. И, веришь, к себе в логово решили меня затащить. Я прикинул в уме, что там со мной сделают. В лучшем случае расстреляют, в худшем - повесят. Пришлось выбирать между петлей и пулей. Я выбрал пулю и, как видишь, остался жив.

- О, я понимаю, тебе повезло, Курт. Твои враги, должно быть, оказались сентиментальными ребятами. Ты их разжалобил, и они тебя отпустили и приказали в другой раз не попадаться. Так или нет?

- Совсем нет, дорогой Отто. Ты плохо знаешь русских партизан. Они мстительны и жестоки.

- А как же тебе удалось от них избавиться?

- А вот так!

При этих словах Емельян мгновенно выхватил из кармана куртки тот самый браунинг, которым разделался с двумя полицаями, подбросил его вверх и поймал на лету. Глаза у сержанта вдруг недоуменно округлились, он приоткрыл рот и, казалось, смотрел на управляющего имением не этими остекленелыми глазами, а открытым рыбьим ртом. Потом сразу закатился буйным хохотом, приговаривая:

- Вот порадуешь Бориса, черт возьми!..

- Чем именно?

- Он не может поймать одного партизана, а ты сразу двоих уложил.

- Это естественно, Отто: я немец, а он русский. Я вообще не склонен доверять русским, даже если они состоят на службе у нас. Я их ненавижу.

- Отлично, Курт! - Сержант похлопал Глебова по спине. - Твой подвиг положено отметить хотя бы графином хорошего "Куртшнапса".

- О, конечно. Заходи вечерком обязательно. Бориса пригласить?

- Конечно, конечно, пусть позавидует. И своего помощника Барзига пригласи.

Глебов поморщился. Здесь, в имении, он постоянно демонстрировал свою отчужденность в отношениях с Барзигом - Фединым. Об этом они условились с ним заранее - пусть здесь думают, что они чужие и совершенно разные люди, связанные лишь служебными отношениями.

- Стоит ли? Хайнц мне не симпатичен.

- Но ведь он тоже немец.

- Да, конечно. Только у него дурной характер, и я с ним не дружу.

Вечером в квартире управляющего они пили вчетвером. Емельян уступил просьбе сержанта и кроме Бориса Твардова пригласил своего помощника Хайнца Барзига, предварительно проинструктировав Леона Федина, как держать себя в этом обществе. Глебову хотелось напоить Штангля и Твардова и выведать у них, с какой целью за ним были посланы полицейские и по чьему приказу.

За ужином Емельяна попросили во всех подробностях рассказать о его стычке с партизанами. Он рассказывал охотно, с удовольствием, следил за беззаботно веселыми смеющимися глазами сержанта и довольно кислым видом начальника полиции. Штанглю, конечно, наплевать на двух убитых полицейских, тем более, что убил их немец. Твардов же должен будет отчитаться перед своим районным начальством за потерю двух полицейских. Предстоит неприятный разговор в городе, и это омрачало его настроение.

- Ты какой-то сегодня кислый, Борис, - поддел его Глебов. - Не допил, что ли? Хочешь, я налью штрафную?

- У меня сегодня двоих полицейских партизаны кокнули, - мрачно ответил Твардов.

- Подумаешь, событие! - весело успокоил Глебов. - Стоит из-за дерьма печалиться. Считай, что я за них отомстил: два за два.

Захмелевшему сержанту нравился этот остренький разговор. Наполнив всем рюмки, он нетвердо поднялся и, наклонившись над столом, начал уже заплетающимся языком:

- Я хочу выпить за арийский дух…

Внезапно, как автомат, вскочил Леон Федин и, выбросив вперед руку, прокричал:

- Хайль Гитлер!..

- Хайль! - ответили остальные, тоже вскочив.

Сержант продолжал:

- Курт совершил сегодня подвиг, проявил доблесть и верность фюреру. Ты, Курт, не обижайся на меня, может, ты большевистская сволочь, это еще неизвестно, но ты мне нравишься, потому что ты храбрый солдат. Ты немец прежде всего. В тебе живет арийский дух.

- Хайль Гитлер! - снова гаркнул Федин, подняв всех остальных.

- Хайль!

Сержант посмотрел на Федина строго, но одобрительно и опять продолжал свой тост:

- Я сам пойду к штурмбанфюреру Кристиану Хоферу и скажу ему, что ты настоящий немец и твой подвиг достоин награды. Хайль Гитлер!

- Хайль!

Емельян отлично понимал, что трезвый сержант ни к какому штурмбанфюреру не пойдет с ходатайством за Курта Леммера. Для него важно было другое: узнать, что у сержанта на уме. А "Куртшнапс" действовал безотказно, и пьяный начальник полиции лез к Емельяну целоваться, признаваясь в любви:

- Я уважаю храбрых, люблю тебя, Курт, а полицейские, ты правду сказал - дерьмо. Туда им и дорога. Как у нас в России говорится - вечная память, вечный покой…

И еще раз пять вскакивал Федин и неистово кричал "Хайль Гитлер!", говорили и пили, пили и говорили. Из бестолковых пьяных речей Штангля и Твардова Емельян понял, что за ним следят всерьез, но что сегодняшний его поступок зачтется ему большим плюсом. Ведь он убил двух партизан. Вряд ли на такое мог пойти советский разведчик - убивать своих товарищей только ради того, чтобы войти в доверие к немцам.

Итак, на другой день Емельян проснулся до восхода солнца и, вспомнив о вчерашнем своем разговоре с Надей Посадовой, решил, что именно сегодня он и должен поехать в отделение совхоза, а оттуда - в штаб бригады к Егорову. Казалось, все складывалось хорошо, и особенно вчерашняя история с полицейскими обернулась в его пользу, но на душе у Емельяна было тревожно. Не случайно вчера пьяный сержант назвал его большевистской сволочью. Значит, ему все же не доверяют, и гестапо подозревает в нем советского разведчика. Конечно, перед тем как ехать в штаб бригады, не мешало бы побывать в городе, получить побольше сведений, чтобы пообстоятельней информировать Егорова. Но сегодня почему-то, как никогда, не хотелось ехать в город. Интересно, как отнесется Кристиан Хофер к его вчерашнему поступку? Штангль небось уже успел доложить или сегодня пошлет донесение в город. Штангля провести нетрудно. Для пущей важности ему можно еще один "фактик" подсунуть: например, еще до приезда барона перевести на центральную усадьбу с филиала скот и зерно.

На улице было свежо и пасмурно. Возле комендатуры Емельян заметил какое-то оживление: бегали солдаты, гудели моторы автомашин. Почему в такую рань? Не иначе что-то стряслось. Емельян направился в комендатуру. Во дворе встретил недовольного, с распухшим лицом и красными белками Штангля. Солдаты толпились вокруг заведенных автомашин, грузили в кузова боеприпасы и личные вещи. Было ясно - гарнизон куда-то уезжает. Куда? Может, на операцию против партизан?

- Доброе утро, Отто! - весело окликнул Емельян сержанта.

- Ничего доброго не вижу, - буркнул тот угрюмо. Но Емельян сделал вид, будто не заметил, что сержант не в духе. Сказал:

- А я к тебе за советом. Пожалуй, ты прав, надо ликвидировать филиал имения.

- Смотри, чтобы поздно не было. Пока ты раскачаешься - партизаны ликвидируют, - мрачно ответил Штангль и, отведя Емельяна в сторонку, сказал таинственным шепотом: - Вот что, Курт: мы срочно уезжаем в город. Приказ начальства.

- Что-нибудь случилось? - с деланной тревогой спросил Емельян.

- Партизаны наглеют. В соседнем районе крупными силами захватили город, целые сутки держали в своих руках, сожгли бензосклад, вокзал, какой-то завод, взорвали мост. Одним словом, набезобразничали. Начальство всполошилось. Как бы и у нас, чего доброго, не случилось похожее. Так что мы тебя оставляем. Будь осторожен. Держи связь с Борисом. Полиция здесь остается. И до свидания. Спешу. Башка трещит, будто вчера в нее раскаленных камней натолкали. Привет барону! - уже на ходу крикнул Штангль.

Но Емельяну теперь было не до него. Он мысленно благодарил сержанта за важную новость: партизаны его родного района произвели такую дерзкую и удачную операцию! Ведь это грандиозно! Он представил, как обрадуются Иван Титов, Егоров и вся бригада. Нет, он должен немедленно ехать к себе в штаб.

Емельян ликовал. Быстро разбудил Федина, рассказал ему о последних новостях, сообщил, что он сейчас же уезжает к Егорову.

- Если меня будут спрашивать, скажи, что уехал в отделение. Хотим, мол, филиал там ликвидировать, а все имущество перебросить сюда. Если завтра к вечеру не вернусь, садись на лошадь и скачи в отделение. Там ты получишь приказ, как действовать дальше, - распорядился Глебов и уже через четверть часа на полном галопе мчался в штаб бригады.

4

- Оставаться в имении больше тебе нельзя, - теперь уже твердо, как свое решение, повторил Егоров. Они сидели в новом штабном блиндаже с дощатыми стенами и бревенчатым в два наката потолком: командир и комиссар бригады, начальник штаба и начальник разведки. Посредине, несколько поодаль от стола, у которого сидели трое, стояла чугунная плита. Четвертый - Иван Титов - ворошил в ней сухие еловые дрова, и они весело и задорно потрескивали, обдавая обветренное заросшее лицо начальника штаба приятным теплом. На плите кипел чайник. Егоров пристально смотрел на Глебова темными острыми глазами и мягко стучал по столу своими маленькими, почти детскими пальцами. Емельян помнит Захара Семеновича, осунувшегося, убитого горем, в те дни, когда он узнал о гибели своей семьи, отчужденного и безнадежно усталого. Теперь перед ним сидел энергичный, подтянутый человек, совсем еще молодой и красивый, насколько Емельян мог разбираться в мужской красоте. Круглое белокожее без морщин лицо комбрига чисто выбрито, черные, без всяких следов седины волосы гладко зачесаны. - По данным подпольного горкома, тебя уже выследили и вот-вот должны арестовать, - продолжает Егоров. - В имении ты свою задачу выполнил, и больше тебе там делать нечего. Ты нам нужен не как резидент, а как начальник разведки. Резидента ты найдешь, если он тебе потребуется именно в имении барона.

- Не хотелось бы терять должность управляющего.

- А Федина нельзя выдвинуть? - спросил Егоров.

- Я об этом думаю, - ответил Глебов. Человек острого, гибкого ума, он умел быстро соображать и перестраиваться в соответствии с новой обстановкой.

- В конце концов… - быстро заговорил белобрысый, постриженный под бокс Свиридочкин и поднялся. Он не умел разговаривать сидя и без жестов. - В конце концов так или иначе имение барина надо ликвидировать. Не сделаем это мы - сделают немцы. Скот пустят на мясо, а барону заплатят деньгами.

"А он умный", - подумал Емельян о комиссаре, с которым познакомился только сегодня.

- И вообще начальник разведки бригады должен находиться здесь, при штабе, - сказал Егоров. - Так сказать, мобилизационный период у нас закончился, и бригада начнет настоящие боевые действия. А в наших партизанских условиях Разведка - это первая скрипка в оркестре. Так что, товарищ Глебов, с имением, будем считать, покончено, и ехать тебе туда даже на один час не следует. Зачем рисковать?

- Я предлагаю такой вариант, - вдумчиво заговорил Емельян. - Сегодня вечером в отделение совхоза прибудет Федин. Я с ним встречусь. Завтра утром мы начнем эвакуацию скота и всего имущества из отделения на центральную усадьбу. Партизаны внезапно нападают на нас, забирают скот и необходимое нам имущество.

- Продовольствие, главным образом, - подсказал Свиридочкин.

- И берут в плен управляющего Курта Леммера, то есть меня. Курта Леммера надо будет расстрелять и объявить об этом во всех отрядах. Дескать, в бою захвачены богатые трофеи, а гитлеровский холуй Леммер получил по заслугам. Об этом узнают и барон Крюгер и, конечно, штурмбанфюрер Хофер.

- А Емельяну Глебову придется отрастить усы и завести новую прическу, - улыбаясь, сказал Егоров.

- Прическу - это можно, а вот насчет усов, боюсь, что ничего не получится, - дружески поддел Титов. - Емельян только в этом году бриться начал.

- Минуточку, товарищи, я не кончил, - горячился порозовевший Глебов. - Помощнику управляющего Хайнцу Барзигу удается бежать от партизан. Он докладывает обо всем случившемся в полицию, в гестапо и, быть может, советуется с Хофером, личным другом барона, как ему теперь быть, что делать без управляющего. Думаю, что при такой ситуации за ним и оставят эту должность, выгодную для нас.

Наступила пауза. Все ждали первого слова командира бригады. Егоров закурил папиросу, подумал не спеша. А заговорил как-то сразу быстро и весело:

- По-моему, план приемлем. Как вы считаете, товарищи?

- Как будем нападать на филиал, в каком составе? -уточнил комиссар.

- Поручить эту операцию отряду Булыги, - небрежно обронил Титов и поднялся, давая понять, что у него есть более существенные замечания, чем вопрос комиссара. Теперь, когда голова Титова почти касалась бревенчатого потолка, Емельян вдруг обратил внимание, что Иван не только плотен и широк в плечах, но и достаточно высок ростом. - У меня есть сомнения вот какого порядка, - продолжал Титов уверенным начальническим тоном, который также показался Емельяну новым. - План Глебова, в общем, приемлем. Но одна деталь меня смущает: и Федину также не стоит возвращаться в имение. Его тоже надо взять в плен и "казнить" вместе с управляющим.

- Почему? - быстро спросил Глебов.

- Погоди, я объясню. Федин успел побывать в фашистском плену, испытал все ужасы… В нем есть огонь ненависти к фашистам, это верно, и в открытом бою он будет сражаться как лев. Но в нем есть и страх, даже ужас, перед пленом, боязнь снова очутиться в лапах гестапо. Поэтому нецелесообразно держать его там, под рукой у гестапо, у петли на виду. Нервы его не выдержат. А он много знает о нашей бригаде. Всякое может случиться. Риск большой и ничем не оправданный.

Довод был достаточно убедительный, так что никто, даже Емельян, не стал возражать. Решено было, что приказ Булыге лично передаст комиссар, он же примет участие в операции по разгрому отделения совхоза и захватит в плен управляющего имением и его помощника.

На другой день партизанский отряд Романа Булыги без каких-либо осложнений захватил и переправил в свои леса двадцать восемь коров, тридцать три свиньи и семь лошадей. Десять возов хлеба и часть необходимого инвентаря забрали уже ночью. Так перестал существовать филиал имения барона фон Крюгера. Вместе с ним навсегда исчезли управляющий имением Курт Леммер и его помощник Хайнц Барзиг. Об их казни было официально объявлено во всех трех отрядах партизанской бригады Захара Егорова. Об этом донесли начальнику полиции Борису Твардову рабочие фермы филиала - очевидцы партизанского налета. Борис Твардов обрадовался: он сам метил на должность управляющего и надеялся, что ему удастся ее получить. Только штурмбанфюрер Хофер, получив такое сообщение, до крови закусил себе губу и с отчаянной злобой процедил: "Упустили…" Теперь он был окончательно убежден, что управляющий и его помощник работали на партизан, и велел на первый случай арестовать Бориса Твардова и двух рабочих имения барона в надежде через них найти следы исчезнувших Леммера и Барзига. Полиции он не доверял, особенно когда узнал, что начальник полиции соседнего района Аким Филиппович Титов работал на партизан и помог им совершить успешный налет на город и разгромить довольно-таки крупный гарнизон немцев.

Успех партизан воодушевил бригаду Егорова. Захар Семенович отдал приказ командирам отрядов действовать самостоятельно каждому в своей зоне, главным образом по очистке пленных пунктов от мелких гарнизонов врага. Начальнику штаба совместно с начальником разведки было приказано в недельный срок разработать подробный план крупной операции по разгрому штаба фашистского корпуса, только что переброшенного сюда с Западного фронта. Дивизии корпуса были еще где-то в пути, а штаб его уже разместился недалеко от города в дачной местности, в бывшем доме отдыха, в сосновом лесу на высоком песчаном берегу реки.

Егоров теперь жил в одной землянке с комиссаром Павлом Павловичем Свиридочкиным, или Пашкой, как звали его совсем недавно в комсомоле. Титов и Глебов занимали отдельную землянку. Это их очень устраивало. Рация стояла в третьем штабном блиндаже, разделенном бревенчатой стенкой на две половины. В одной постоянно находился радист, в другой - дежурный и адъютант командира бригады.

Иван Титов требовал от Глебова самых точных сведений о расположении немецких постов и гарнизонов как в районе штаба корпуса, так и на пути движения партизан к дому отдыха. Емельяну пришлось срочно посылать в город для связи с подпольными группами сразу двоих разведчиков. Однако не только данные разведки поставлял Глебов Титову. Иван отлично знал тактику танковых боев. Но планировать подобные операции ему никогда не приходилось ни в военном училище, ни в танковой бригаде. Емельян же в этом отношении имел хорошие и теоретические знания и практический опыт.

Пока что им были известны план дома отдыха, вероятные подступы к нему, численность гарнизона штаба корпуса, система наружной охраны. Если учесть, что и численность гарнизона и система охраны требовали дополнительного уточнения, то, в общем-то, неизвестного было больше, чем известного. Положительным было то, что Глебову один раз удалось лично побывать возле дома отдыха, по делам барона, конечно, как раз в тот день, когда туда вселялся штаб корпуса. Острый глаз разведчика отметил тогда для памяти, на всякий случай, несколько важных деталей, которые сейчас оказались как нельзя кстати.

В красивом сосновом парке два двухэтажных особняка, или корпуса, для отдыхающих. Территория дома отдыха обнесена сплошным тесовым забором двухметровой высоты. Вне территории дома отдыха - четыре деревянных барака, в которых раньше жил обслуживающий персонал. От магистрального шоссе до дома отдыха по лесу идет асфальтированная дорога протяженностью в восемьсот метров. Охраняет штаб комендантская рота. Численность офицеров, включая и технический персонал, - около пятидесяти человек. Партизаны, действуя в составе всей бригады, могли выставить четырехкратный численный перевес в силах. Но следовало иметь в виду, что в двенадцати километрах от дома отдыха был город с довольно крупным гарнизоном, с гестапо и полицией. Так что численное превосходство партизан следовало считать условным.

Через день вернулся посланный Глебовым в разведку партизан Николай Гуров, местный колхозный льновод-ударник, которому незадолго до войны довелось две недели быть в доме отдыха. Потому-то именно его и послал за уточнением некоторых деталей Емельян Глебов. Это был крепкий мужчина лег сорока, немного замкнутый и молчаливый, но очень напористый в достижении цели. Его хорошо знал командир отряда Елисей Законников - они были односельчанами, - он-то и рекомендовал его Глебову. Емельян был несколько удивлен таким быстрым возвращением Николая Гурова: он ждал его только на следующий день. С огорчением подумал, что задание не выполнено. Но он ошибся. Гуров докладывал немногословно, угрюмо, но уверенно:

- Вдоль забора ходит дозор. У проходной два солдата. По эту сторону возле ворот стоит танк большой. Во дворе у первого корпуса - танк малый и легковая машина. Офицерской суеты больше у второго корпуса. Там столовая, клуб, ну и комнаты для отдыхающих тоже. Первый корпус раньше считался для начальства.

- Почему? - быстро спросил Глебов.

- Он получше, там и светлей и теплей. И вообще в нем удобств побольше. Да и народу там поменьше, так как главный, самый большой - второй корпус.

Значит, где может жить командование?

- В первом, наверно.

- Продолжайте дальше. - Глебов делал какие-то пометки в блокноте.

- Телефонная линия из города обычная, на столбах. Чтоб прокладывали подземный провод - не заметно. Я смотрел, были б следы от траншеи. Электрический кабель - это другие столбы. Но все одно - вдоль дороги, как и телефонные. Ночью двор освещен электричеством, и вдоль забора горят фонари кое-где, у ворот больше всего.

Глебову понравился этот партизан своей спокойной деловитостью и дотошной наблюдательностью. Выслушав его сообщение и расспросив поподробнее, где и как он шел, кого встречал, Емельян сказал:

- Вы останетесь в разведке бригады. У меня будете работать. Идет?

- Как прикажут, - пожал крепкими плечами Гуров.

- Законников завтра получит приказ о вашем откомандировании в штаб бригады. Здесь вы больше пользы принесете. А сейчас найдите Федина - это мой помощник, - и он вас устроит в разведгруппе.

Емельян протянул свою узкую руку партизану, и тот крепко, по-мужски, сжал в своей суровой руке. "Ах, какой народ у нас чудесный, какие ребята!" - с восторгом думал Глебов, простившись с Гуровым.

На другой день из разведки возвратилась Надя Посадова. Радовало то, что ее сведения совпадали с теми, что уже днем раньше доложил Гуров. Обстановка несколько прояснялась. Погода тоже благоприятствовала: дни стояли пасмурные, ночи темные, глухие, моросил дождь. Машины могли ходить только по твердым дорогам, которых здесь было не густо. В отдаленные села можно было пробраться разве что на телегах, а в лесные заболоченные чащобы и совсем пешим или верхом на лошади. В операции участвовали две группы партизан: группа нападения и группа прикрытия. Группа прикрытия должна была блокировать подходы подкрепления к дому отдыха со стороны города. На нее возлагалась задача в точно назначенное время перерезать одновременно телефонную и электрическую линии. Каждая группа разбивалась на подгруппы, имевшие определенные конкретные задачи. Был создан специальный конный отряд для прикрытия отхода бригады после завершения операции.

В присутствии комиссара Титов доложил Егорову предварительный общий план операции.

- Надо уточнить главную цель нашего налета и отсюда ставить конкретные задачи. Пока что много общих мест, - вслух рассуждал Егоров. - Какова основная цель операции?

- Разгромить штаб корпуса, - ответил Титов.

- Правильно, но не совсем конкретно, - возразил Егоров. Комиссар молчал.

- Перебить командный состав, уничтожить документы… - начал уточнять Титов, но комбриг прервал его:

- Часть документов желательно захватить - сейф командира корпуса и начальника штаба или даже оперативного отдела.

- Захватить бы самого командира корпуса, - мечтательно произнес Свиридочкин и, засунув руки в карманы, прошелся беспокойно по землянке.

- Именно к этому я и веду речь, - продолжал Егоров. - Следовательно, надо ставить людям конкретные задачи: такая-то группа захватывает документы, такая-то берет в плен генералов. И детально разработать, каким образом они должны будут действовать.

Словно оправдываясь, Титов сказал, что в дальнейшем все эти вопросы будут уточнены и детализированы, что он ждет дополнительных, более подробных разведывательных данных.

- Я понимаю, что это пока общая схема операции, - дружески заметил Егоров, видя, что начальник штаба волнуется. - И неплохая схема. Продолжайте работать над ней. И вот что прошу учесть, Иван Акимович: ставьте как главное условие успеха - внезапность нападения и молниеносность. Бой внутри дома отдыха должен вестись не более четверти часа. Когда подкрепление из города столкнется с нашей группой прикрытия, со штабом должно быть все покончено и группа нападения с трофеями должна уходить восвояси.

Дружеский тон, каким обычно говорил со своими подчиненными Егоров, окрылял их, а его умные советы, не скороспелые, а всегда выношенные, продуманные, внушали доверие и уверенность. "Вот чертяка, - с душевной теплотой думал о комбриге Титов, - кажется сугубо штатский человек, а смотри как в тактике смыслит, хоть и никаких военных училищ не кончал: обыкновенный партийный работник, рядовой секретарь райкома".

Мысли его перебил вошедший адъютант комбрига Саша Федоров, молодой и рослый детина, в прошлом райкомовский шофер. По-военному приложил руку к козырьку, доложил:

- Товарищ комбриг! Там к вам какая-то девушка просится.

Егоров недоуменно поднял вопросительный и недовольный взгляд:

- Что за девушка? И почему именно ко мне? Откуда она?

- Наши люди в лесу задержали. Говорит, хочу срочно видеть командира отряда товарища Егорова. И больше ничего не говорит.

- Ни больше ни меньше? - сказал весело комиссар.

- Пусть начальник разведки займется, - распорядился Егоров и продолжал дальше обсуждать с Титовым план операции.

Саша Федоров молодцевато щелкнул каблуками и вышел. Девушка стояла возле скамейки - сесть отказалась, видно было, что она очень взволнована, потому что, когда Федоров вышел из землянки комбрига, рванулась было к нему, но он жестом остановил ее и сказал начальнически-строго:

- Подождите.

Глебов сидел за составлением разведсводки, не поднимая глаз на вошедшего адъютанта, спросил:

- Что тебе, Саша?

- Там девушка какая-то. Спрашивает лично Егорова. Захар Семенович велел вам заняться ею.

- Мне сейчас некогда. Ты видишь - я занят. Подождет.

- У ней срочное дело. Комбриг приказал вам, - упорствовал Саша Федоров.

- Срочное дело? - Емельян поднял на адъютанта усталые глаза. - Ну ладно, давай ее… Хотя стоп, погоди - здесь ей нечего делать. Сейчас я выйду.

Он вышел вслед за Федоровым в таком виде, как сидел в землянке: в зеленой фуражке, надвинутой на лоб, чтобы серьезней выглядеть, в гимнастерке с лейтенантскими квадратиками в петлицах, перехваченной широким ремнем с портупеей, в хромовых сапогах. На верхней губе треугольник рыжеватых усов, для пущей важности - пока отрастут - подмазанных угольком. Не вышел, а вылетел, легко, молодцевато, чтобы побыстрей разделаться с какой-то девчонкой и снова сесть за сводку.

Она стояла у скамейки рядом с Сашей Федоровым и ждала - в сереньком жакетике поверх синего в белый горошек платьица и босая. Волосы мокрые, нечесаные, в беспорядке. Он не сразу ее узнал. А когда узнал, издал невольное восклицание радости, удивления, тревожного вопроса:

- Женя?! - И метнулся к ней.

Она как-то беспомощно упала ему на грудь и забилась в сдержанном бессловесном рыдании. Острые плечики ее вздрагивали, и вся она, теперь такая маленькая и хрупкая, дрожала, как в ознобе. Никогда в жизни Глебову не случалось утешать вот так рыдающую девушку, никогда и никто не бился у него на груди. Он разволновался и растерянно глядел на Сашу Федорова, словно ожидал от него помощи, но вид у Саши был недоуменный и какой-то обескураженный, говорящий: я здесь ни при чем, разбирайтесь сами, а я человек посторонний и не понимаю, что тут такое у вас происходит. Тогда Емельян крикнул ему строго:

- Позови начальника штаба! - И когда Саша с преувеличенно-независимым видом, которым хотел скрыть свое смущение, вразвалку побрел в землянку комбрига, Емельян сказал Жене тихо и нежно: - Не надо, успокойся, пойдем.

В землянке он усадил ее на свой топчан и не предложил, как это делают в подобных случаях, воды. Она сама увидала графин крепкого холодного чая, налила в стакан, залпом выпила а он, чтобы загладить свою оплошность, ласково уговаривал:

- Успокойся, Женечка, не надо, все будет хорошо.

- Нет, Емельян, хорошо уже никогда не будет… Никогда, - повторила она и снова залилась горючими слезами, закрыв ладонями лицо.

- Ну, пожалуйста, Женечка, успокойся. Сейчас Ваня придет, и ты все нам расскажешь.

И этот убитый горем, какой-то растерзанный вид девушки, и ее слова обреченности "хорошо уже никогда не будет" сказали Емельяну, что случилось нечто непоправимое.

- Да ты вся мокрая, сними жакет. Тебе переодеться надо. Вот возьми мое пальто.

Пока Емельян суетился, нескладно и неумело стараясь чем-то помочь девушке, вошел Иван.

- Что с тобой, Женя? - Он положил ей руки на плечи, а она опустила голову и начала пальцами вытирать слезы. - Что с ней, Емельян?

Глебов жестом руки и глазами попросил его не горячиться: подожди, мол. Немного придя в себя и зябко поежившись под пальто, наброшенным внакидку на вздрагивающие плечи - платье тоже было мокрое, - Женя сказала:

- А можно растопить печку? Я вся промокла.

Сказала так, как будто ничего не случилось и ей больше нечего было сказать. Емельян быстро положил в железную печку пучок сухого хвороста, потом несколько поленьев и поджег все это берестой. Через минуту в трубе загудело, и от накаленных боков печки дохнуло теплом. Они уже ни о чем не спрашивали, ждали, когда сама скажет. И она сказала неожиданно и сразу, как обухом по голове ударила:

- Папу немцы повесили… А твою маму расстреляли… Мы теперь круглые сироты…

Они все втроем смотрели друг на друга оторопелыми застывшими глазами, ожидая еще каких-то слов и боясь произнести хоть слово. Желтые круги поплыли перед глазами Емельяна и, удаляясь, таяли где-то в пространстве. Женя поднялась с топчана, подошла к печке и стала греть руки у трубы. Она казалась спокойной, словно ничего такого и не сообщила, можно было подумать, что Емельяну и Ивану это просто послышалось. Она уже пережила то первое потрясение, которое предстояло пережить им.

- Когда это… произошло? - каким-то деревянным голосом спросил Иван.

- В прошлую пятницу. За три часа до нападения партизан на город папа вывел почти всю полицию и часть немецкого гарнизона на разъезд Черник. Он сказал немцам, что партизаны в эту ночь готовят нападение на разъезд, и обещал устроить ловушку. Когда немцы на другой день узнали, что партизаны заняли город, сразу поняли, что их самих провели. Папа пытался скрыться, но его поймали…

Этого для Ивана было достаточно, все остальное он представил себе сам. Подробности были ужасны - о них не следовало расспрашивать.

- Ну а маму как же?… За что? - спросил Емельян. Лицо его казалось бескровным, мраморно-холодным, в глазах появились странные блуждающие тени. Он все еще не верил в смерть матери.

- Тетю Аню на другой день. Облава была в Микитовичах. По всему району каратели свирепствовали, - говорила Женя, и вдруг голос ее сорвался. Она отошла от печки, села на топчан и снова заплакала: - Это я виновата. Из-за меня тетю Аню расстреляли.

Емельян не придавал значения ее словам. Он и не подумал поверить, что Женя могла быть причиной смерти его матери, зато сейчас он окончательно поверил, что матери у него больше нет. Он подошел, сел рядом с Женей и хриплым голосом попросил очень тихо, слабо, как просит больной:

- Расскажи, Женя.

- Я попросила тетю Аню приютить одну девочку-сиротку из еврейской семьи. Это было еще до вашего прихода в Микитовичи.

- Помню девочку, - нетерпеливо и с трудом выдавил из себя Емельян. - Напуганная такая, черноглазая… Рассказывай.

И Женя со слов своих односельчан рассказала все, как было, как погибла Анна Сергеевна.

Емельян выслушал ее внимательно и спокойно, не перебивал вопросами. Лишь когда она кончила, поинтересовался, жива ли та девочка. Женя ответила утвердительно, и Емельян с хладнокровием, поразившим даже Ивана, сел за составление разведсводки.

Титов ушел к Егорову, и Емельян остался в землянке вдвоем с Женей. Она, подложив в печку дров и сбросив с себя чужое пальто, снова грелась возле трубы. Лицо Жени раскраснелось, она начала согреваться, но платье все же было мокрым. Она сказала:

- Прости, что я тебя беспокою. Тут у вас невозможно достать хотя бы на время… во что-нибудь переодеться мне?

- Ты извини меня, - спохватился Емельян суетливо. - Я не догадался. Сейчас мы что-нибудь придумаем.

- А может, у Вани есть какая-нибудь запасная гимнастерка, ну и брюки, что ли? - подсказала она, видя его растерянность.

- Зачем же не по росту? У меня для тебя есть специальное обмундирование. В нем щеголял бывший управляющий имением барона фон Крюгера Курт Леммер. Вот смотри - кожаные брюки, настоящее шевро. Держи. А вот и куртка, сапоги, вот кепка - целый гарнитур. Сапоги, пожалуй, будут тебе велики. Ты какой носишь?

- Тридцать пятый.

- Ну а это тридцать девятый. На четыре номера больше - не имеет значения, сойдет. Я как-то пробовал носить ботинки сорок третьего размера. Ничего.

Он подал ей кстати пригодившийся кожаный коричневый костюм, который собирался подарить комбригу, да все никак не мог решиться, считал, что ему он будет тесноват, да и не был уверен, согласится ли Егоров облачаться в несколько необычный, кричащий наряд.

- Переодевайся. Я закрою тебя на замок и вернусь через полчаса. Сюда, кроме Вани, никто не зайдет: у него есть свой ключ.

Емельян собрал со стола бумаги, положил их в сейф, закрыл на ключ и вышел. Он направился в лес, минуя тропы, не желая ни с кем встречаться. Ох как ему нужно было сейчас побыть одному!

Мама…

Густой влажный воздух гнетуще давит на мозг. Кажется, небо медленно падает на землю, оседая водяными каплями на листья деревьев, на иглы елей и сосен, на жесткие немятые травы. Все кругом сыро, липко, сумрачно.

Родная мама…

Ни ветра, ни движения, ни звука, ни даже шороха собственных шагов. Все застыло, оцепенело: капли на листьях орешника блестят тускло, висят и не падают, струйки янтарной смолы - как кровь из незаживающей раны, как слезы огромного безмерного горя, беззвучного плача, как крик истерзанной наболевшей души.

Больше он не увидит ее, единственную, самую близкую на целом свете. Не услышит ее дивных, несказанных песен, которые пела она ему в далеком розовом детстве, не увидит ее добрых печальных глаз, вобравших в себя тоску и скорбь всей планеты, не потрогает ее заботливых неутомимых рук, никогда не знавших отдыха и покоя. О, сколько сорняков выпололи с полей эти руки, сколько гектаров хлебов сжали, обмолотили, сколько вытеребили и обработали дорогого льна, сколько картофеля перекопали! Если сложить все полосы в одно поле - не увидишь ему края и конца. Сколько ведер воды натаскали, сколько молока надоили. Если слить в одно - озеро будет.

Все остались перед ней в долгу - и друзья и недруги. Многих она жалела, а кто пожалел ее? Кто пришел к ней на помощь в самую трудную минуту?

Милая мама…

Что видела хорошего ты на этом свете? Много ли радостных дней отзвенело безоблачным маем в твоей нелегкой судьбе? Где-то там, на далекой заставе, остались шелковая шаль и дорогое шерстяное платье, которых ты никогда в жизни не имела. Сын заплатил за них всю свою месячную зарплату, а вот привезти не смог - война помешала. Как много он не успел ей подарить! Не отведала она настоящего шоколада, никогда не пробовала вкусных блюд, что делают в ресторане в пограничном городе, где стоял штаб погранотряда, и самым изысканным блюдом до конца дней своих считала рубленую котлету с картофельным пюре, которую ела дважды в районной столовой, когда была на слете ударников.

Сколько нежных слов не было сказано тебе, бедная мама, в ту последнюю прощальную ночь! И кто знал, что она будет прощальной, кто думать мог?..

Вот так уходят от нас наши близкие, оставляя нас, живых, своими вечными должниками. Но честные и порядочные люди платят долги и память об ушедших хранят в сердцах своих и в делах.

- За все заплачу, мама… Сполна рассчитаюсь! - выдохнул вслух Емельян, стоя над обрывом, за которым на торчащие из глубины оврага вершины деревьев спускался беззвучно сырой сентябрьский вечер.